Глава вторая

Его звали Римо, а в камере вытрезвителя воняло до отвращения. Смесь изысканных ароматов блевотины, перегара и пропитанного виски давно не стираного тряпья свалила бы с ног любого нормального человека — поэтому Римо пришлось прикрыть верхние дыхательные пути и, сократив до минимума доступ воздуха в легкие, ждать вызова к вершителям правосудия.

Копы, патрулировавшие накануне улицы славного города Такстона, что в штате Северная Дакота, столкнулись с Римо, когда он, облаченный в черную майку и черные слаксы, брел по середине проезжей части улицы, непринужденно сдергивая с ветровых стекол щетки от дворников и напевая “Ответ носится по ветру”. И когда копы запихивали его на заднее сиденье патрульной машины, то, разумеется, не заметили, что кожа Римо даже не покрыта мурашками — хотя одет он был более чем легко, а на улице было четырнадцать ниже нуля по Фаренгейту.

А Римо ничего им не сказал. Только предъявил удостоверение личности, где он значился как Римо Боффер из Нью-Йорка, бывший таксист, и отправился в камеру ожидать своей участи.

И до сих пор ожидал.

Ожидал, пока его призовет к себе судья Декстер Т.Амброуз-младший, которого в участке звали “Декстер-висельник”. И были не правы — по крайней мере, до тех пор, пока обвиняемые, представавшие пред светлые очи Декстера, не состояли в преступном сговоре... или имели связи, или пару лишних долларов. Такие люди, как правило, сталкивались с деликатной и нежной стороной сложной натуры Декстера Т.Амброуза — поскольку пламень и меч были припасены им для тех, кто был беден, сир и у кого никаких связей не было.

Было девять часов утра. Римо давно уже не требовалось смотреть на часы, чтобы узнать точное время; часа через два он рассчитывал отсюда выбраться — а пока ждал; он терпеть не мог торопиться. Почти весь вечер накануне он потратил как раз на то, чтобы разыскать судью Декстера Т.Амброуза — но безуспешно: того не было ни дома, ни в квартире его любовницы, ни в тех местах, где его обычно можно было найти, и Римо понял, что самый быстрый способ с ним встретиться — это очутиться перед ним утром на скамье подсудимых.

И теперь он уже шестой час стоял, облокотившись на бетонную стену камеры и полностью игнорируя непристойные звуки и бессвязные слова, исходившие от девяти других пьянчуг, волею судьбы оказавшихся с ним в одном помещении.

Большинство из его сокамерников уже пробудились и сейчас представляли собой разношерстную, но одинаково грязную кучку отбросов, с нетерпением ожидавших вошедшего в привычку визита в суд и бесплатного билета — в один конец — в тюрьму округа.

Пробуждение одного из них — здоровенного, похожего на спившегося ковбоя мужика в желтой рубахе, рваных джинсах и длинной куртке из овечьей шкуры — сопровождалось громкими воплями. Закончив выражать на свой лад безусловный протест, который вызывало в нем наступление еще одного дня его безрадостной жизни, узник, шатаясь, поднялся на ноги, окинул камеру взглядом и, икнув, проковылял к стоявшему в углу Римо.

— Ты, — хмуро процедил он. — Давай сигарету.

— Не курю, — с сожалением ответствовал тот.

— Тогда стрельни! — вольный наездник начинал терять терпение.

— Удаляйся от берега, пока вода не накроет тебя с головой, — посоветовал ему Римо.

— Погоди-ка, задохлик. Ты что же, не хочешь дать Дяде закурить?

— Больше того, я не дал бы тебе закурить, даже если бы был П.Д.Лориллардом. Иди, понюхай у коровы.

— Ты, сукин сын, дохловат, штобы так со мной говорить-то, — задумчиво заметил ковбой, расправляя широкий кожаный ремень.

— Это так, — согласился Римо.

— А я мужик немаленький, и мне в облом слушать твою туфту, — не унимался тот.

— Точно, — кивнул Римо. В коридоре он услышал шаги, направлявшиеся к двери камеры.

— Потому я щас тебя размажу по стенке.

— Заметано. Действуй, приятель, — подбодрил Римо. Отведя назад напоминавшую полено правую руку, ковбой нанес Римо сокрушительный удар в лицо. Удар не достиг цели. Ковбой с удивлением почувствовал, как вокруг его кулака сомкнулись пальцы правой руки Римо; потом затрещали кости — крак, крак, крак; ковбой закричал. Левая рука Римо зажала ему рот, чтобы криков не было слышно, затем пальцы его коснулись пучка нервных окончаний на давно не мытой шее противника, и туша потерявшего сознание всадника степей мешком рухнула на пол.

Перед стальной решеткой камеры возникла массивная фигура блюстителя порядка.

— Ну, вы, кретины, — деловито изрек он, — на выход. Порядок такой: Мастерсон, потом Боффер, потом Джонсон... — он зачитал список из всех десяти фамилий.

Римо подошел к решетке.

— Я Боффер, шеф. Давай меня первым. Мастерсон никак не может продрать глаза.

Римо указал на растянувшееся на полу массивное тело ковбоя.

Надзиратель взглянул на Мастерсона, затем снова в список, и наконец кивнул.

— Идет. Пошли, Боффер. Судья не любит, когда его заставляют ждать.

— Не хотел бы его заставлять, — ухмыльнулся Римо. Отперев решетку, надзиратель выпустил Римо в коридор, затем снова тщательно ее запер.

— Сюда, — кивнул он, и, когда Римо зашагал впереди него по коридору, заметил: — А ты на обычного ханыгу вроде бы не похож. Чего сюда загремел-то?

— Видно, просто повезло, — отозвался Римо.

— Если нравится умничать — валяй дальше, — с обидой заметил полисмен, — но с судьей у тебя это не пройдет. Так что если не хочешь провести здесь ближайшие полгода, мой тебе совет — не выпендривайся.

— Что, крут судья? — спросил Римо у полицейского.

— Не то слово, — ответил тот.

— А я слыхал, что он вроде помягче с большими ребятами. Ну, с теми, у кого есть пара лишних баксов.

Надзиратель нахмурился.

— Ничего не слыхал про это.

— Да нет, я так.

Заседания суда, проводившиеся в светлой, с высоким потолком комнате на втором этаже полицейского участка, обычно не занимали много времени. В данный момент двое полицейских, стоя перед судьей Амброузом, высоким широкоплечим мужчиной с блестящей лысиной и тонкой полоской губ на бледном лице, рассказывали, как они задержали подсудимого, когда тот в три часа утра срывал дворники с машин, запаркованных на Мэдисон-стрит.

Судья Амброуз кивнул в такт последнему слову и перевел на Римо колючий оценивающий взгляд.

— У вас есть что сказать суду, прежде чем будет оглашен приговор?

— Разумеется, дружище, — подмигнул Римо.

Сделав несколько шагов вперед, он оказался прямо перед скамьей, на которой восседал судья, и, сунув руку в карман, передал представителю правосудия вчетверо сложенную бумажку.

Отступив назад, Римо следил, как судья медленно ее разворачивает. Бумажка оказалась запиской, в которой значилось: “Поговорим наедине, ваша честь”.

К записке был приложен банкнот в десять тысяч долларов — такой судья Амброуз видел первый раз в своей жизни.

Подняв глаза, судья Амброуз встретился со взглядом Римо. У владельца странной записки были самые черные глаза, которые когда-либо видел судья — казалось, что зрачки в них вообще отсутствуют.

Судорожно проглотив слюну, Амброуз кивнул. Затем, снова сложив вчетверо банкнот и записку, сунул их в карман длинной судейской мантии.

— Проводите этого человека ко мне в кабинет. Заседание суда откладывается на четверть часа.

— На двадцать минут, — улыбнулся Римо.

— На двадцать минут.

Оказавшись в своем кабинете, Амброуз уселся за широкий письменный стол, на котором стоял высокий канделябр из резного хрусталя, и уставился на Римо, расположившегося напротив в глубоком кожаном кресле.

— Ну, мистер Боффер — что же все это значит? — спросил он, махнув в сторону Римо зажатой между пальцев десятитысячной.

— Назовем это даром оставшемуся в живых, — ответил Римо.

— Даром оставшемуся в живых? Я вас не понимаю.

— Сейчас поймете, — пообещал Римо. — Красивый у вас канделябр.

— Благодарю вас.

— Не за что. Это ведь его получили вы от магазина “Лайт Сити” за то, что решили в их пользу ту территориальную тяжбу?

— Кто вы такой?

— А стол — от мебельного магазина “Джилберстад”, так? Когда суд с вашей легкой руки вынес решение, что они могут перекрывать тротуар в дни распродаж. Тогда еще, помнится, из-за этого на улице задавило ребенка; он умер.

— Мне не очень нравится направление, которое принимает наш разговор, — заявил судья. — Кто вы такой, собственно? И какое вам до всего этого дело?

— Спешу сообщить вам, что в этот раз вам выпала честь приобщиться к одной весьма давней и богатой американской традиции.

— В самом деле?

— О, да. Каждый год примерно в это время организация, которую представляю я, выбирает самого продажного судью Соединенных Штатов — и мы поздравляем его на свой лад.

— Как именно? — спросил судья Амброуз.

— Ну, например, в прошлом году... помнится, это был мировой судья из Ньюарка, Нью-Джерси... его мы просто переехали на стоянке. А вот за год до этого одного ревизора из Атланты, штат Джорджия, мы утопили в бочке с самогоном — он годами взимал его с подпольных торговцев спиртным. И вот в этом году вам выпала великая честь пополнить ряды счастливцев. — Римо улыбнулся судье той особой улыбкой, в которой даже при желании нельзя было отыскать ни грамма тепла; само собой, веселья было в ней еще меньше.

— Думаю, что наш разговор окончен, — судья демонстративно встал.

— И не в вашу пользу, — кивнул Римо. — Каждый год мы считаем целесообразным избавляться от одного пройдохи вроде вас — для того, чтобы остальным это послужило уроком. Чтобы они знали, что есть некто, контролирующий каждый их шаг — и их черед тоже когда-нибудь непременно наступит. В этом году, например, наступил ваш черед.

Судья Декстер Т.Амброуз уже открыл рот, чтобы вызвать дежурного полицейского, который, как он знал, караулил за дверью его кабинета. Но прежде чем из горла его успел вырваться хотя бы один звук, Римо ткнул его пальцем в адамово яблоко, и судья, захрипев, опустился на место.

— Рассказать об этом кому бы то ни было вам уже не придется, — заявил Римо, в мгновение ока очутившись у левого плеча судьи, — но вы, конечно, имеете право знать, от чьих рук умрете. Видите ли, есть такая организация под названием КЮРЕ, — и мы боремся со злом; вот в чем дело.

Он слегка ослабил пальцы, сдавившие горло судьи.

— Но к... кто вы?

— Просто ваш старый друг, любитель весны, хорошей погоды и равного для всех правосудия, — осклабился Римо. Он не двинулся, но три его пальца вошли точно между лбом и переносицей судьи, проникнув глубоко в вязкую серую массу мозга.

Судья кивнул, попытался вдохнуть, но лишь бессильно сполз с резного высокого стула, подаренного ему мебельной фирмой “Ацтек” за выданное им разрешение установить в жилой зоне большую неоновую вывеску, — и перестал быть живым, еще не коснувшись пола.

Римо аккуратно всунул десятитысячную банкноту в нагрудный карман. Его шеф, достопочтенный доктор Харолд В.Смит, имел привычку расстраиваться, если Римо сорил деньгами.

Оглядевшись вокруг, Римо понял, что в кабинете судьи есть только одна дверь — та самая, что ведет в зал заседаний; и Римо знал, что с той стороны ее стерегут полицейские. Остановить его они, разумеется, не могли — но Римо не хотелось лишнего шума, и, кроме того, сами эти ребята ведь ничего плохого ему не сделали. Нет, через дверь отпадает.

Поэтому Римо отворил большое окно кабинета, который располагался на втором этаже, и... вышел наружу. Пролетев несколько футов, он уперся ладонями в шершавую кирпичную стену здания. Его ступни в долю секунды нащупали горизонтальную щель между кирпичами. И Римо, вжавшись в стену, повис, словно муха на потолке, и начал медленно перемещаться ниже и ниже, прилипая к шершавой поверхности кирпичей ладонями, считая ступнями горизонтальные щели, пока до земли не остался какой-нибудь фут — а затем сошел прямо на тротуар, как будто стена была для него чем-то вроде садовой стремянки.

Такстон, Северная Дакота, был слишком маленьким городом для серьезных транспортных проблем, поэтому Римо удалось без труда отловить один из трех городских таксомоторов и прибыть в аэропорт, имея в запасе массу свободного времени.

Восемь часов спустя Римо уже стоял перед отелем “Шератон” в Нью-Хейвене, штат Коннектикут.

Отель как отель — просто еще один в длинной цепочке разбросанных по всему миру гостиниц, мотелей, пансионов и постоялых дворов, в регистрационных книгах которых Римо доводилось расписываться.

Иногда — как Римо Боффер, Римо Пэлхем, Римо Белкнап, Римо Шварц, Авраам Римо Линкольн. А иногда — даже под своим настоящим именем, Римо Уильямс.

И это было неважно — все равно он был мертв.

Мертвым Римо Уильямс числился уже много лет, с той самой душной ночи в Ньюарке, Нью-Джерси, когда в аллее городского парка был найден изуродованный труп одного из местных торговцев наркотиками. А молоденького полицейского по имени Римо погрузили в поезд и отправили в окружную тюрьму, чтобы оттуда другой поезд довез его до электрического стула.

Неважно было и то, что электрический стул вдруг отказался работать, и Римо очнулся в палате санатория в местечке Рай, штат Нью-Йорк. Неважным было и то, что с того дня началось его обучение в качестве члена сверхсекретной организации КЮРЕ. И уж совсем неважно было то, что это обучение сделало из него более совершенную машину по устранению, чем могло представить себе даже его непосредственное руководство.

Все это абсолютно ничего не значило — поскольку организм, именовавшийся некогда Римо Уильямсом, закончил свое существование на электрическом стуле. Долгие годы тренировок, скручивавших мышцы, дробивших кости и иссушавших мозг, сделали из него совсем другое существо, далеко превосходившее возможности человека.

Римо умер для того, чтобы Шива-Разрушитель мог жить. В мире индийских богов Шива был олицетворением смерти и разрушения; в мире, где жил Римо, любой посчитал бы его живым воплощением этого божества.

Об этом и думал Римо, стоя на пустынной грязной улице Нью-Хейвена поздним вечером, который синоптики позже признали самым холодным в этом году.

— Вот ты и дома, Римо, — пробормотал он себе под нос. — С Новым годом.

Римо вошел в пустой, тускло освещенный вестибюль здания. Взошел на эскалатор, чувствуя сквозь подошвы черных, ручной работы мокасин ребристую поверхность ступеней, и поднялся к лифтам.

Нажав кнопку “вверх”, он вошел в просторную распахнувшуюся перед ним кабину и, пока поднимался на 19-й этаж, изучал рекламные объявления баров — “Тики-Тики”, “Ветка”, “Вершина” — наклеенные на противоположной стене.

На 19-м этаже в распахнувшиеся двери кабины ворвался прохладный кондиционированный воздух, в котором обоняние Римо уловило оставшиеся после очистки частички угля. Римо потянулся, ощущая в суставах сладкую истому, заставившую его вспомнить о давно позабытой роскоши — сне. Да, после многих лет тренировок сон стал всего лишь роскошью.

Подойдя к двери своего номера, которая никогда не запиралась, он толкнул ее и вошел внутрь.

Посреди комнаты на циновке из рисовой соломы сидел небольшого роста пожилой азиат, держа в тонких, с длинными ногтями пальцах несколько больших кусков пергамента.

— Почему ты опять задержался? Я что, снова должен все делать сам?

— Прости, Чиун, — ответил Римо. — Если бы я знал, что ты так спешишь, я бежал бы сюда бегом из самой Дакоты.

— Да, и если бы ты сделал это, от тебя не несло бы сейчас так этим кошмарным пластиком, из которого сделаны эти жуткие сиденья в чудовищных самолетах, — отозвался маленький азиат, сморщившись и помахивая в воздухе руками. — Выйди и как следует вымойся, а потом приходи опять, потому что мне нужно обсудить с тобой очень, очень важное дело.

Римо неохотно поплелся в ванную, но, не дойдя несколько шагов, остановился на пороге.

— Что такое на сей раз, папочка? Отменили показ очередной мыльной оперы? Критики отругали Барбару Стрейзанд? Или здешний носильщик оказался китайцем? А?

Чиун снова взмахнул рукой — было похоже, будто прямо перед его лицом вспорхнула беспокойная птица.

— Даже китайцы могут нести мои сундуки, только нужно следить, чтобы они не воровали перламутр со стенок. Голос Барбары Стрейзанд по-прежнему чист, как воздух моей родины, а ее красоту невозможно сравнить ни с чем. А что до остальных названных тобой вещей, то они больше ни в малейшей степени не привлекают моего внимания.

Римо так и застыл на пороге.

— Ну-ка, давай еще раз. Насколько я понял, ты не смотришь больше мыльные оперы. С каких это пор?

— С тех пор, как они приносят мне одни лишь разочарования, — ответил Чиун. — Но ни слова больше, пока ты не избавишься от этого ужасного запаха. Я подожду.

Выйдя из душа, Римо одел короткий льняной халат и, открыв дверь ванной, увидел, что Чиун выводит на листе пергамента корейские иероглифы.

— Так что там случилось с мыльными операми? — полюбопытствовал Римо.

— Они обратились к насилию и осквернили ими же созданную красоту. Я попытался остановить их, заставив тебя отправить мое письмо самому Норману Лиру, чтобы предупредить его. Увы, ничто не изменилось. А лишь ухудшилось. — Отложив гусиное перо, Чиун поднял глаза на Римо. — Поэтому я и решил написать несравненную драму сам. — Он обвел лежавшие перед ними листки пергамента. — Вот, ты видишь ее перед собою.

Римо застонал.

— Чиун, ты написал мыльную оперу?

— Я написал величайшую драму всех времен. Это более достойное для нее название.

Расхохотавшись, Римо повалился на стоявший у стены диван.

— Ну, ясно. Я даже знаю, как ты ее назовешь. “Рюбовь и левность” — угадал, папочка?

Чиун смерил его презрительным взглядом.

— В отличие от некоторых, я правильно произношу “Р” и “Л” — иначе как бы смог я выговорить ваши немыслимые имена, скажи мне?

Римо кивнул в ответ.

— И потом, — продолжал Чиун, — ведь “репоголовый” начинается с “р”, а “лопух” — явно с “л”. Перепутать буквы было бы недостойно по отношению к этим чудесным словам, столь ярко живописующим твою неполноценность.

Римо, перестав смеяться, резко выпрямился.

— Хочешь завести человека, Чиун?

— Ага, — удовлетворенно закивал Чиун. — Наконец я добился внимания с твоей стороны — значит, можно приступать к делу.

— Валяй, — кивнул с кислым видом Римо.

— Для того, чтобы оценить величайшее из произведений, люди должны его увидеть, — начал Чиун.

— И чтобы поверить, что оно вообще есть, — кивнул Римо.

— Замолчи. Итак, есть несколько способов показать эту вершину искусства по телевидению. Но поскольку у нас нет собственной телестанции, и мы не производим в коробочках питание для младенцев, эти способы неподвластны нам. Значит, нужно найти другие. Обратись в слух, ибо то, что я скажу далее, впрямую касается тебя.

— Умираю от нетерпения.

— Я с величайшим тщанием обдумывал это и понял, что у всех людей, которые пишут для телевидения, есть одна общая черта.

— Талант?

Чиун плавно взмахнул рукой, словно отметая шпильки нерадивого питомца.

— У них есть агенты. И причиной тому — почта, которую вы устроили у себя в стране.

— Бога ради, какое отношение к этому имеет почтовое ведомство?

— Если писатель просто положит свое детище в ящик, чтобы отослать его на телевидение, с ним произойдет то, что происходит с любым письмом. Его потеряют так же, как теряют эти недоумки все письма, которые шлют мне все эти годы немногие преданные ученики. И поэтому писатель нанимает агента. А этот агент кладет шедевр в конверт, берет конверт под мышку, несет его на телевидение и вручает его там нужным людям. Так его невозможно потерять. Ты должен верить мне, Римо, именно так все это и делается.

— Вообще-то агенты занимаются не этим, — пожал плечами Римо.

— Агенты занимаются именно этим, — наставительно изрек Чиун. — А потом этому самому агенту достается десять процентов того, что получает писатель. Но ты начинающий агент, и потому я собираюсь платить тебе пять процентов.

Римо покачал головой, не в знак того, что он отвергает предложение наставника, а просто от общего обалдения.

— А почему ты решил выбрать именно меня, папочка?

— Я уже сказал тебе. Я тщательно все обдумал. У тебя есть одно качество, совершенно необходимое для того, чтобы быть хорошим агентом.

— Да? Какое же?

— У тебя два имени. — Римо ошеломленно воззрился на Чиуна. — Да, да, Римо. У всех больших агентов два имени. Почему так — не знаю, но это так. Можешь сам посмотреть и убедиться.

Римо открыл рот, собираясь что-то сказать, но подумал и закрыл его снова. Опять открыл рот — и снова закрыл.

— Вот и прекрасно. Возразить тебе нечего. Значит, все решено. И я так хорошо знаю тебя, Римо, что заключать контракт между нами не нужно, наверное, — я знаю, ты никогда меня не обманешь.

— Чиун, это же какой-то бред.

— Волноваться тебе не следует. Я уверен, ты быстро всему научишься и станешь самым настоящим агентом. Я сам буду помогать тебе.

Мысль о протесте Римо откинул как бесполезную.

— Ну, хорошо, обсудим все это подробнее чуть попозже. А эта твоя мыльная опера? О чем она? Я ведь еще и не знаю.

— Потому что я тебе еще не сказал. Это история молодого, честного, храброго юноши...

— ...Из деревни Синанджу в Северной Корее, — мрачно закончил Римо.

— ...Из деревни Синанджу в Северной Корее, — продолжал, будто не слыша его, Чиун. — И этот молодой человек, оказавшись в жестоком и глупом мире, вынужден применить свое древнее искусство...

— ...Убийства себе подобных, как все мастера Синанджу, — продолжил Римо. Чиун откашлялся.

— ...Свое древнее искусство управлять себе подобными. Его не ценят и не понимают, но он остается верен своим убеждениям и исправно выполняет благородную задачу — шлет золото в свою родную деревню, потому что она очень бедная...

— А без этого золота, — встрял Римо, — люди начнут голодать и швырять новорожденных в море, потому что не смогут прокормить их.

— Римо, ты подглядывал в мою рукопись, да?

— Я бы не посмел, папочка.

— Тогда дай мне закончить. А потом наш герой, уже в годах, берет приемного сына, ребенка другой расы, но воспитанник вырастает в толстого неблагодарного лентяя, от которого смердит пластиком и который не пошевельнет ради отца пальцем, — Чиун замолчал.

— Ну и? — сказал Римо.

— Что значит твое “ну и”?

— Что дальше? Что происходит с нашим героем и его неблагодарным американским приемышем, имя которого, по всей видимости, что-то вроде “Римо Уильямс”?