, из которого читатель узнает историю великой любви, вспыхнувшей между философом Абеляром и его юной ученицей Элоизой, а также тех несчастий, которые пришлось перенести влюбленным. Письма, которыми обменивались Абеляр и Элоиза в разлуке, стали настоящей «наукой страсти нежной» для последующих поколений французов. Пролог познакомит вас со строками, полными непостижимых для сурового Средневековья чувственности и откровенности, пренебрежения нормами католической морали, которые по сей день способны поразить воображение самого искушенного в вопросах любви читателя. Именно чувственность и откровенность в выражении чувств умудренного философа и его вечной возлюбленной создали прообраз всей последующей литературной любовной традиции во Франции.

Абеляр и Элоиза – покровители французских влюбленных

Абеляр и Элоиза так же хорошо знакомы французам, как Ромео и Джульетта всему миру Эти двое любовников, жившие в начале XII века, оставили нам в назидание свою странную историю, которая читается как готический роман. Удивительные письма на латинском языке, которыми они обменивались, и автобиография Абеляра «История моих бедствий» стали своего рода программой, предопределившей историю французской любви.

Абеляр был странствующим богословом, ученым, философом и самым известным учителем своего времени. Когда ему не исполнилось еще и тридцати лет, он стал знаменит благодаря своим лекциям по диалектике, логике и теологии. Обладая блестящим умом, талантом и безупречной внешностью, ученый во время своих публичных выступлений собирал толпы обожателей, сродни тому, как это происходит сейчас на концертах рок-звезд. До того как во Франции появились университеты, существовали городские школы, из которых вышли знаменитые ученые, в одну из таких школ, созданную Абеляром в Париже, стекались слушатели со всего христианского мира.

Элоиза, воспитанница и духовная дочь одного парижского каноника, с ранних лет славилась своим блестящим умом, ученостью и красотой. Она освоила латынь и стремилась овладеть греческим и древнееврейским. Абеляр, плененный ее исключительным талантом, решил поселиться под кровом каноника, чтобы давать девушке частные уроки. Вскоре между ними возникла взаимная страсть и они оказались в объятиях друг друга.

Зимой 1115/16 года, когда они стали любовниками, Элоизе было всего пятнадцать лет, а Абеляру – тридцать семь. Между тем Абеляр, еще до их встречи принявший обет безбрачия, был потрясен охватившим его экстазом: «Книги лежали перед нами, но больше, чем чтение, нас занимали слова любви, а больше ученья – поцелуи. Мои руки чаще касались ее лона, чем страниц, любовь, отвлекая наши взоры от строк, заставляла нас смотреть друг на друга»¹.

Элоизу любовь привела в восторг, граничащий с религиозным экстазом видений Рая, это ощущение она сохранила навсегда: «Любовные ласки, которые мы дарили друг другу, были так сладки, что не могли мне наскучить, и едва ли я могла бы забыть о них».

Но, предаваясь эротической любви, Абеляр умерил пыл к науке, и его ученики стали жаловаться на то, что он рассеян и плохо вникает в предмет. Больше занятый сочинением любовных песен Элоизе, чем подготовкой своих проповедей, он не замечал ничего вокруг. Когда тайна влюбленных стала известна канонику Фульберу, воспитателю Элоизы, им пришлось расстаться, хотя к тому времени Элоиза уже была беременна. Абеляр отправил ее к своим родственникам в Бретань, где она и находилась до родов. Сам он остался в Париже, и гнев каноника обрушился на его голову. Чтобы избежать бесчестья Элоизы, Фульбер настоял на браке любовников. Никто не слушал возражений Элоизы, которая предпочла бы остаться любовницей Абеляра: она понимала, что супружество поставит крест на его карьере. Кроме того, она разделяла общее убеждение, что любовь в браке умирает.

Вскоре после рождения сына, названного Астролябием, Абеляр и Элоиза тайно обвенчались в церкви в присутствии опекуна Фульбера и нескольких свидетелей. Они хотели сохранить свой брак в тайне, чтобы репутация Абеляра не пострадала. Но воспитателю Элоизы, поскольку она по-прежнему жила у него, претил их тайный брачный союз. Каноник стал оскорблять воспитанницу, и Абеляр решил на время перевезти супругу в аббатство города Аржантей, где она воспитывалась в детстве. Фульбер же решил, что Абеляр таким образом избавился от нее, и придумал ему жестокое наказание: ночью в комнату Абеляра ворвались наемники Фульбера и оскопили его.

Имена Абеляра и Элоизы я впервые услышала, наверное, в песне Коула Портера It was just one of those things, прозвучавшей в 1935 году на Празднике музыки:

Эта песня была популярна вплоть до середины XX века, пока могла вызывать определенные ассоциации у искушенных театралов. Но эти имена ничего не говорили мне. В 1950 году я начала изучать средневековую литературу в колледже Уэллсли и прочитала знаменитую «Балладу о дамах прежних времен» Франсуа Вийона.

Я отыскала в словаре слово chatre – «оскопленный, кастрированный» – (франц.), имеющее в английском синоним gelded – «выхолощенный, кастрированный», хотя castrated – «кастрированный, оскопленный» – все-таки ближе к оригиналу. Потом набралась смелости и попросила объяснений у преподавателя. Профессор Андре Брюэль, крупная женщина, не ограничивая себя в жестах, с динамикой рыцаря на турнире, объяснила мне, что именно случилось с Пьером Абеляром, и отослала меня к письмам, которыми обменивались любовники, и автобиографии Абеляра.

Выкроив время между выполнением домашних заданий и посещением лекций, я прочитала эти тексты в переводе с латыни на французский, и они меня потрясли. Как эта девочка-подросток, которая была младше меня, могла полностью отдаться мужчине вдвое ее старше, и к тому же духовному лицу! Как смогли они бросить вызов строгим правилам католической церкви, известной своим презрением к человеческим страстям и верой в то, что занятия любовью – это грех, если только это не супружеские отношения, цель которых – продолжение рода? Как смогли они перенести давление со стороны общества, ведь матерей-одиночек и духовных лиц, отступивших от соблюдения обета целомудрия, ожидала суровая кара? Как смогли пережить боль и бесчестье кастрации Абеляра?

Сейчас я знаю, что увечье Абеляра не помешало бы ему жить с Элоизой и быть ее мужем. Поскольку они венчались в церкви, то были законными супругами в полном смысле этого слова, а церковь разрешала признать брак недействительным только в том случае, если супруги не вступали в брачные отношения. Однако такому семейному сценарию не суждено было сбыться: Элоиза навсегда ушла в монастырь и принесла священные обеты, Абеляру ничего не оставалось, как стать монахом, поскольку он не мог продолжать духовную карьеру. Почему же они на это решились?

После расставания с Элоизой прошло много лет, и Абеляр попытался оправдаться в «Истории моих бедствий», написанной в форме утешительного письма к другу:

«Признаюсь, что к поиску приюта в монастырской келье подтолкнули меня скорее стыд и смятение, которые чувствовал я в своем раскаянии, чем искреннее желание вернуться на путь истинный. Элоиза, покорившись мне, согласилась принять постриг и ушла в монастырь. Мы оба надели монашеские одежды, я – в аббатстве Сен-Дени, а она – в монастыре Аржантея».

Его письмо к воображаемому другу переходило из рук в руки среди тех, кто умел читать на латыни, и, вероятно, не ускользнуло от глаз Элоизы. К тому времени ей было за тридцать, и она около пятнадцати лет жила в разлуке с Абеляром, сначала в Аржантее, где была настоятельницей, а потом – аббатисой в монастыре Параклет – Святого духа, основанном ее супругом Абеляром. Однако ее страсть не стала менее пылкой, и она упрекала его в том, что он не старался найти ее или утешить хотя бы весточкой.

«Скажи мне только одно, – требовала она от него. – Почему после того, как мы приняли монашество, ты забыл обо мне?.. Теперь же я хочу, чтобы ты знал, что я на самом деле об этом думаю и о чем догадывается свет. Не привязанность, а влечение привело тебя ко мне, не любовь, а огонь вожделения».

Элоизой движут высокие чувства, которые всегда приносятся в жертву, где бы мы ни читали и что бы ни узнали мы о любви. Быть может, мужчины всегда движимы плотским желанием, а женщины – искренним и глубоким чувством? Не слушаются ли женщины своего сердца, а мужчины – только своей страсти? Отношение Элоизы к Абеляру соединяло в себе и физическое влечение, и эмоциональную привязанность, а Абеляром, возможно, владела только похоть. Во всяком случае, так думала она. Может быть, в этом и заключается различие между женским и мужским полом, о чем ведутся споры и по сей день. Мне на память, в частности, приходят книги нейропсихиатра Луанн Бризендин The Female Brain – «Женский разум» и The Male Brain – «Мужской разум». Объем зон мужского мозга, отвечающих за сексуальное влечение, в 2,5 раза больше, чем объем тех же зон женского мозга, хотя способность женского мозга к сопереживанию значительно выше, чем мужского. Несомненно, Элоиза по-прежнему «беспредельно любила» Абеляра после того, как он оставил ее.

Прошло пятнадцать лет с тех пор, как она ради него приняла монашество, не имея к тому никакой склонности, и ее беспредельная преданность любимому, которая была больше той, что связывала ее с Богом, с течением времени не изменилась. В монастыре Святого Духа, в сане аббатиссы, она по-прежнему видит в нем «учителя, отца и супруга», имеющего полную власть над ее судьбой. Любовь женщины заставляла ее всецело подчиняться мужчине. Это было нормой и в личной, и в церковной жизни. Конечно, всегда были женщины, в том числе и среди тех, кто посвятил себя Богу, которым хотелось и удавалось обрести относительную свободу, а некоторые из них умели влиять на своих мужей. Единственное, что было им неподвластно, как и нашей Элоизе, – это область бессознательного.

В своих письмах к Абеляру она признается ему в том, что ее эротические желания с годами вовсе не охладели. Он же свое оскопление принял как знак свыше – проявление Божьей кары. Для лишенного признаков мужественности Абеляра, которому к тому времени было уже пятьдесят четыре года, история их любви и женитьбы была далеко в прошлом, ее полностью заменила любовь к Богу. Он советовал Элоизе следовать его примеру. Но она была молода, в свои тридцать лет полна желаний и нерастраченной любви, и все еще тосковала по нему. Она строго исполняла свои обязанности аббатиссы, но в своем воображении она оставалась женой и любовницей Абеляра, ее часто охватывали сладострастные воспоминания:

«Что бы я ни делала, они всегда у меня перед глазами, они пробуждают во мне страстное желание и порождают фантазии, которые не дают мне уснуть. Даже во время мессы, когда наши молитвы должны быть чисты, непристойные картины наших наслаждений так овладевают моей несчастной душой, что мысли мои подчиняются велениям плоти, отвлекаясь от молитвы. Я должна бы страдать, оплакивая совершенные мной прегрешения, но могу только тосковать о том, чего лишилась. Все, что бы мы ни делали, все наши встречи и места, где мы бывали, отпечатались в моей душе, как и твой облик, посему я вновь переживаю прошлое вместе с тобой».

Страстная мольба Элоизы эхом отозвалась в веках. В ее голосе слышатся речи всех безмерно любивших женщин, разлученных со своими возлюбленными. Смерть, развод, разлука, физическая несовместимость наполнили жизнь этих женщин тревогой, горечью и отчаянием. Элоиза и Абеляр, которых разлучили так бессмысленно и внезапно, провели остаток своих дней в монашеских кельях. Абеляр – в словесных баталиях с теологами, а Элоиза – в беспрестанных и мучительных желаниях плотских утех. Современники относились к ним с благоговением, а потомки возвели их в сан покровителей влюбленных. Несомненно, оскопление Абеляра способствовало созданию образа мученика и поклонению со стороны учеников, так как телесное увечье любого рода часто ассоциируется со святостью. Вспомним хотя бы пронзенного стрелой святого Себастиана или святую Агату с отсеченной мечом грудью. Не составляло труда наделить Абеляра с его ужасным увечьем и Элоизу с ее душевным страданием чертами мучеников – мучеников любви.

По завещанию Абеляра он был похоронен в монастыре Параклет в 1144 году, а через двадцать лет, 16 мая 1164 года, к нему присоединилась и его вечная возлюбленная Элоиза. Во времена Великой французской революции, когда монастырь был продан, а его постройки разрушены, их останки были помещены в церковь Святого Лаврентия в городке Ножан-сюр-Сен. В 1817 году они были перевезены на кладбище Пер-Лашез в Париже, где покоятся и поныне под общим взлетающим ввысь надгробием в готическом стиле. Со временем влюбленные всего мира стали совершать паломничество к их праху. В последний раз, когда я была там, на надгробии лежал букет бледно-желтых нарциссов и маленькая записка, автор которой испрашивал благословения для своей юной любви у этой давно почившей пары.

, в которой пойдет речь о том, как французы придумали и распространили по всему свету идеал куртуазной любви. Читатель совершит путешествие в культуру XII века – время, когда эпические поэмы, рассказывающие о сражениях, уступили место поэзии трубадуров и менестрелей, а также рыцарским романам, утвердившим права любовников на страсть вопреки всем социальным и религиозным запретам. Эта глава познакомит с героями произведений Марии Французской, Андреаса Капеллануса и Кретьена де Труа, заложивших «золотой стандарт» рыцарского романа и создавших культ верного рыцаря и прекрасной дамы. Вам будут рассказаны истории о любви Ланселота и Джиневры, Тристана и Изольды, о приключениях рыцарей Ивейна и Гижмара.

Куртуазная любовь: как французы изобрели рыцарский роман

У меня есть подруга-француженка, которую зовут Марианна, она вышла замуж за Пьера в 1977 году Это случилось вскоре после ее развода с первым мужем, когда забота о дочерях-близняшках легла исключительно на ее плечи. В то время ей было двадцать девять лет, а Пьеру – сорок девять. Жанна, сестра Пьера, предостерегала его, что с такой разницей в возрасте он легко может стать обманутым мужем. Пьер ответил, что, когда придет время, он сам займется выбором любовника для своей жены. Марианна не стала ждать, пока Пьер найдет ей любовника. Прожив лет пятнадцать в браке с ним, она влюбилась в Стефана – француза и своего ровесника. Стефан и Марианна делали все возможное, чтобы не выдать своей тайны, но ее часто видели выходящей из квартиры любовника, и слухи дошли до Пьера, который в первый момент им не поверил и был взбешен. Не колеблясь, он поставил жену перед выбором между ним и любовником. Будучи глубоко признательна Пьеру, который помог ей вырастить дочерей, и до безумия любя Стефана, Марианна разрывалась между двумя мужчинами и была не в состоянии оставить ни того, ни другого. Она обратилась к сестре Пьера Жанне, умоляя ее как-нибудь уладить дело.

Она была согласна до конца своих дней сохранять супружеские отношения, если бы ей позволили, не задавая лишних вопросов, уходить из дома раз в неделю, причем в воскресенье она была бы всегда дома. После многих часов болезненных и откровенных разговоров Пьер, подавив голос собственной гордости, принял ее условия. Их брак продолжался еще двенадцать лет. Когда Пьер заболел неизлечимой болезнью, Марианна преданно ухаживала за ним до самой его смерти. Она искренне оплакивала его, а потом переехала, наконец, к Стефану.

На мой взгляд, эта история – квинтэссенция французского любовного романа. Поскольку я была знакома со всеми ее персонажами, могу сказать, что они вели себя достойно. Марианна никогда не рассказывала ни мне, ни кому-либо еще об их уговоре. Я узнала о нем от Жанны. Хотя многим из их общего круга было известно, что Марианна и Стефан – любовники, никто никогда ни словом не намекнул на их отношения. Внешне все соблюдали правила поведения, принятые в обществе.

Как случилось, что Марианна, Пьер и Стефан смогли жить по такому чуждому условностям сценарию? Где можно найти истоки подобного поведения? В мыслях я тотчас же переношусь в Средневековье, вспоминая истории страстной любви Ланселота и Джиневры, Тристана и Изольды, и другие легенды о женщинах, сохранивших добрые отношения и с мужем, и с любовником. Адюльтер как литературный сюжет появляется во Франции в XII веке. Впоследствии он получил широкое распространение, и не только во французской литературе. Он составляет основу содержания таких всемирно известных романов, как «Госпожа Бовари» Гюстава Флобера и «Анна Каренина» Льва Толстого. Не меньшей популярностью он пользуется и в наши дни.

В Средневековье в реальной жизни женщины находились во власти мужчин, причем это мог быть как отец, так и муж или священник. Так и Элоиза полностью подчинялась сначала воле своего воспитателя, а потом – своего учителя, любовника, супруга. Во власти Абеляра она познала и плотские утехи, и истинную любовь. По его настоянию она отправилась в Бретань, чтобы разрешиться там от бремени, и оставила своего ребенка на попечение его семьи. Она тайно вышла замуж за Абеляра вопреки запретам, которые накладывал на него духовный сан, и по его приказу удалилась в монастырь, где воспитывалась, будучи ребенком. Она даже приняла постриг, хотя не имела никакой склонности к монашеской жизни. Даже такая исключительная женщина, как Элоиза, подчинялась традиционному диктату мужчин. Несомненно, так жила почти каждая женщина Средневековья, будь она крестьянкой или принцессой.

В отличие от брака Абеляра и Элоизы большинство союзов в высших слоях буржуазного общества не имели никакого отношения к любви. Даже самый намек на любовь вне брака сурово осуждался, поскольку amor, как это слово писалось в старофранцузском языке, считалась бесполезным и разрушительным чувством. В высших кругах брак был делом семейным, и зачастую семьи стремились преумножить собственность и обзавестись выгодным родством, не думая об интересах будущих супругов. Девочек уже после тринадцати лет могли выдать замуж за мужчин, равных им по социальному положению, которые были старше их вдвое, а то и втрое.

Но в литературе и песенном творчестве все было иначе. В лирической поэзии XII века и устном народном творчестве отражались как женские, так и мужские фантазии. Женщины все чаще становились покровительницами искусств при провинциальных дворах местной знати.

Сменилось всего несколько поколений, и эпические поэмы, рассказывающие о сражениях, уступили место рыцарским романам о бесстрашных рыцарях и благородных дамах. Если же дама была замужем, то это лишь придавало повествованию некоторую пикантность. В такого рода литературе любимая женщина почти всегда была чужой женой. А со временем дама и ее возлюбленный непременно вступали в отношения fin’ amor, что обычно переводится со старофранцузского как «истинная» или «куртуазная» любовь. Такое видение любовных отношений, воспетое в романах и сказаниях, в конце концов, стало образцом для подражания, независимо от того, стояла ли за ними супружеская измена или нет. Сегодня такие отношения принято называть романтической любовью.

Позвольте мне одно отступление. Разумеется, задолго до XII века мужчины и женщины испытывали друг к другу чувство, напоминающее романтическую любовь. В Библии говорится о том, как царь Давид воспылал страстью к Вирсавии и как Исаак возлюбил Ребекку. Древнегреческая трагедия донесла до нас имена Федры, снедаемой любовью к Ипполиту, и Медеи, решившейся из мести возлюбленному убить собственных детей. Греческая поэтесса Сафо упросила Афродиту, чтобы та обратила ее безответную любовь во взаимное чувство, а философ Платон писал об однополой любви как об идеальном чувстве, которое не порождает никаких дополнительных обязательств: воспитания общих детей, совместного ведения хозяйства и т. п. И кто не помнит охваченной страстью карфагенской царицы Дидоны, наложившей на себя руки, когда ее оставил Эней, о чем повествует великая эпическая поэма древнеримского поэта Вергилия «Энеида»? Или игривое произведение Овидия «Искусство любви»? Очевидно, любовь существовала всегда, и именно ей человечество обязано тем, что все еще существует на планете Земля.

Если на протяжении XII века во Франции и появилось нечто новое в истории любви, то это был культурный взрыв, утвердивший права любовников на страсть вопреки всем социальным и религиозным запретам. Даже в истории Абеляра и Элоизы, уходящей корнями в традицию подчинения авторитету церкви и мужскому диктату, ощущается свежее веяние, поскольку она признает самоценность любви.

В средневековых романах пылкие любовники попадают в паутину неудержимого желания, и им приходится противостоять священникам, родителям, соседям, вездесущим мужьям… Естественно, мужья приходят в бешенство, когда узнают, что их жен тянет к другому мужчине. Женщины клевещут на мужей, когда ими пренебрегают. Благоразумные мужчины подпадают под власть колдовских чар женщин, которых в романах всегда изображают молодыми, прекрасными и беззащитными. Обезумевшие старухи оплакивают утрату своей красоты, цепляясь за любовь молодых мужчин. Деньги, положение в свете и возраст будущей супруги важнее такого эфемерного и неопределенного чувства, как любовь. Как бы ни велика была разница между замком XII века и современным домом в пригороде, все это в равной степени касается и нас. В сердечных делах мы похожи на героев французских средневековых романов. И только потерянная любовь заставляет нас скорбеть и каяться в том, чего мы не успели или не сумели дать своим возлюбленным.

Здесь я расскажу вам о том, как французы придумали и распространили по всему свету идеал куртуазной любви. Первыми были трубадуры, бродившие по югу Франции. Именно они начали слагать и распевать стихи, посвященные прекрасной даме. На севере Франции менестрели распевали о том же, что и трубадуры, добавляя своим песням изысканности и изящества. На севере при дворе Марии Шампанской рыцарские романы в стихах стали настоящей страстью придворных. Самые известные из них – романы Кретьена де Труа о Ланселоте и Джиневре, которые, судя по всему, будут читать и перечитывать, будут подражать им на протяжении многих столетий. Придворный Марии Шампанской Антреас Капелланус написал трактат «Искусство куртуазной любви». Он распространил правила куртуазной любви по всей средневековой Европе. Отношения менестреля и прекрасной дамы удивительным образом развиваются в поэтических размышлениях о любви Конона де Бетюна. А в Англии Мария Французская поэтически описывает испытания, ожидающие любовников. Необходимым дополнением нашей коллекции песен, стихов и романов о любви станут причитания несчастной жены, широко распространенные в фольклоре разных народов. Путешествие в культуру XII века позволит нам сделать некоторые обобщения, даст пищу для размышлений о том, как изменялось на протяжении веков отношение общества к любви.

В начале XII века герцог Аквитании Вильгельм IX, прозванный Трубадуром, создал образцы любовной лирики, которые вслед за ним стала распевать вся Европа. Положенные на музыку стихи, написанные на родном для него прованском языке, были посвящены любви и любимой женщине, которую он называет donna, то есть дама. Отвергая привычные правила, Вильгельм IX предоставляет женщине полную власть над мужчиной. Правда, в своих ранних произведениях он относится к женщинам почти так же, как и к лошадям, которых следует объезжать. Но в других стихах Вильгельм IX создает образ возлюбленной-госпожи, которой он с радостью служит и повинуется. Эта модель поведения вскоре укоренится в романской культуре, а впоследствии пустит ростки по всей Европе.

До самой своей кончины в 1127 году герцог Вильгельм слыл самым могущественным аристократом Франции. У него было больше земель, чем у короля, и он даже отказался быть его вассалом, как было в ту пору принято. Вильгельм прославился набегами на своих соседей, кроме того, он был предводителем неудачного крестового похода в Святую землю. Но главное – он был дамским угодником, и любому полю боя предпочитал любовные сражения.

Все его женщины были порядочными, и, возможно, некоторых из них он взял силой, как привык отбирать земли своих соседей. Когда ему надоела вторая жена, он поменял ее на виконтессу де Шательро. Пожалуй, им обоим было неважно, что она была замужем за одним из его вассалов. Неудивительно, что Вильгельма отлучили от церкви. Удивительно другое – именно он стал «отцом» представления о том, что такое романтическая любовь.

Это отрывок из стихотворения Вильгельма, где он говорит о высоком отношении к женщине:

В своих стихах Вильгельм предстает почтительным, смиренным, трогательным поклонником своей дамы, готовым исполнить любой ее каприз. Как далек этот образ от жестокого и злобного тирана, мучившего своих подданных! Откуда в нем это? Может быть, это было влияние женщины, возлюбленной Вильгельма – виконтессы де Шательро? Или влияние христианства и Образа Пресвятой Богородицы и Приснодевы Марии? Черпал ли он вдохновение в арабских любовных песнопениях, которые можно было услышать как в далеком Багдаде, так и в соседней Испании? Ученые продолжают дискутировать об этом. Важно другое: перемены в характере Вильгельма привели к формированию абсолютно нового взгляда на отношения мужчины и женщины.

Слово «наслаждение» становится ключевым в поэзии трубадуров. Им обозначается мистическое слияние во взаимном экстазе двух тел и двух душ. Как чудесно сказал трубадур Бернард де Вентадур, воспевший внучку Вильгельма IX Элеонору Аквитанскую: «Наслаждайся мною одним. Наслаждение, моя госпожа, прежде всего»¹. Элеонора на протяжении пятнадцати лет (1139–1154) была женой французского короля Людовика VII. По свидетельству современников, она была энергичной, красивой и своевольной королевой, способной ускользнуть с супружеского ложа. Ее усердный муж отличался прямолинейностью, его холодный ум не воспринимал всех тонкостей переменчивого нрава супруги. После расторжения брака она оставила ему двух своих дочерей во Франции и вышла замуж за Генриха Анжуйского, ставшего впоследствии королем Англии Генрихом II. Став английской королевой, Элеонора родила еще трех дочерей и пятерых сыновей. Всю жизнь она покровительствовала трубадурам и менестрелям, которые пели по-окситански – а lа langue doc – на прованском наречии, распространенном на юге Франции, и на языке жителей северных районов Франции – a la langue d’ oil, который сегодня мы называем старофранцузским языком.

Трубадурами могли быть и знатные люди, и простолюдины, а случалось, что в роли трубадура выступала и женщина, тогда ее называли trobairitz (дама-трубадур). Графиня де Диа, чье творчество приходится на 1150–1160 годы, отважно пишет об эротической любви:

Немного найдется женщин, с такой определенностью представляющих себя в роли властительницы! Она намекает на то, что какой бы мужчина ни оказался рядом с ней, он должен подчиняться ей во всем. Правда, существует легенда, что графиня де Диа была замужем за Вильгельмом де Пуатье и безответно влюбилась в поэта и вельможу Рембо Оранского, которому она слагала совсем другие стихи.

Как и Вильгельм IX Аквитанский, графиня де Диа не притворяется, утверждая, что любовь возможна и без сладострастной близости. К радости потомков, сохранилась музыка, на которую была положена одна из баллад этой дамы-трубадура, и сегодня мы можем услышать ее в исполнении Элизабет Леснес, собирательницы средневековой музыки.

На севере Франции менестрелей называли trouveres – труверы, – они подхватывали мотивы песен трубадуров, их музыка испытывала значительное влияние школы пения собора Парижской Богоматери. Слушая музыку XII–XIII веков, мы понимаем, как были близки в ту пору церковные песнопения и мирские песни. Сохранилось достаточно много рукописных текстов, по которым можно было исполнять песни под аккомпанемент лютни. Менестрели любовь идеализировали: прекрасная дама была для них недосягаемой. Ей приписывались все мыслимые достоинства: и красота, и кротость, и чувствительная душа, не знающая греха, – все эти свойства возлюбленной поэт превозносил в своих песнопениях. В отличие от трубадуров южной Франции менестрели воспевали страстное желание, а не процесс его реализации.

Влюбленный поэт был исполнен страдания. Например, Гас Брюле, живший в начале XIII века, с гордостью провозглашал:

Или еще:

Страдание становится своего рода испытанием, через которое должен пройти влюбленный, желающий снискать благосклонность своей дамы. Но каковы бы ни были ее чувства к нему, он обязан был быть покорным и неизменным в своей преданности, несмотря на зловредных соперников, встающих у него на пути. Соперников певцы и сказители называли villains, что значило «люди низкого сословия, простолюдины». Со временем и в английском языке появилось слово villain со значением «злодей, негодяй»[1]. Соперники могли открыть секрет ревнивому мужу или оклеветать влюбленного, а то и нанести ему увечье.

Начиная со второй половины XII века странствующих менестрелей, воспевающих любовь к прекрасной даме, можно было встретить при дворе не только во Франции, но и в Англии. Женщины становились движущей силой высшего общества. Их мужья часто отлучались из дома – на войну или на охоту, а женщины управляли повседневной жизнью замка, вникали во все нужды семьи, командовали слугами, развлекали себя и придворных, беседовали с церковнослужителями, гостями, принимали друзей и возлюбленных, ухаживали за приживалами, зазывали бродячих артистов. На портретах тех лет мы видим дам прошлого во время торжественных обедов. Как источают они довольство и наслаждение музыкой, едой, танцами, как они радуются fin’ amor – «истинной любви». В литературе появляется множество персонажей-женщин, их роли в жизни аристократического общества становятся все разнообразнее. Все чаще у ворот замка собиралась непритязательная публика, чтобы послушать странствующих певцов, а в самом замке аристократы заслушивались любовными историями, которые под музыку или речитативом исполняли для них профессиональные певцы и сказители. То, что прежде считалось поэтической вольностью, допустимой при описании только мужских подвигов, теперь вполне могло относиться и к женщине. В ожесточенном бою мужчины сражались друг с другом за место под солнцем, а в придворной любовной игре они отстаивали свое право быть «покорнейшим слугой» прекрасной дамы.

Как хотелось бы мне пожить в те времена, когда так менялось отношение к чувствительности, когда рыцарю было совершенно недостаточно верного коня и булатного меча. От придворных теперь требовалось благородство, умение танцевать, сочинять стихи, говорить комплименты и играть в шахматы. Как мне хотелось бы взглянуть в озадаченное лицо старого вояки, слушающего сказки о любовных искушениях, или в лицо доброй матери, которая учит дочь не только рукоделию, но и умению играть на музыкальных инструментах, петь и разбираться в шахматных партиях. В своей книге «Рождение шахматной королевы» (Birth of the Chess Queen) я рассказала о том, что настольные игры, ставшие непременным занятием аристократов, позволяли им проявить свои чувства, передавать тайные послания и оставаться наедине с возлюбленным, не подвергая опасности свою репутацию. В отличие от игры в кости, которая вызывала смятение чувств, споры и азарт погони за прибылью, шахматы стали для знати своеобразной моделью любовного ритуала.

Любовный ритуал сложился в узком кругу высших сословий, среди избранных лиц, бывавших при дворе. Французское слово courtoisie – «куртуазность, учтивость, любезность, галантность» – и родственное ему английское courtesy происходят от cort (двор) или в современном французском – corns – [kur], а в современном английском – court – [kot]. При дворах французских королей и прочей знати любители courtoisie – «куртуазности» – следовали определенному своду правил. Все участники собраний должны были соблюдать учтивость и стремиться к идеальным любовным отношениям, воспетым трубадурами южной Франции и менестрелями северной.

Самым знаменитым двором того времени, где развивалась новая модель любовных отношений, был двор Марии Шампанской, старшей дочери Элеоноры Аквитанской и Людовика VII. Благодаря браку с графом Генрихом Шампанским, заключенному в 1164 году,

Мария стала хозяйкой правящего дома в Труа, где оставалась вплоть до своей смерти в 1198 году Под ее покровительством и при ее непосредственном участии проходили так называемые любовные суды, где она лично вынесла семь приговоров придворным, позволившим себе нарушить любовный этикет. К примеру, какими подарками имели право обмениваться любовники? Графиня Шампанская считала, что это может быть «носовой платок, ленты для прически, золотой или серебряный венец, застежки для одежды, зеркало, пояс, кошелек, завязки для одежды, гребень, муфта, перчатки, кольцо, духи, вазы, подносы…»⁵. При выборе любовника из двух поклонников, равных друг другу во всем, кроме богатства, графиня считала, что предпочтение следует отдать тому, кто первым объяснится в любви. Поразительно, каким комментарием она сопровождает свои рекомендации: «В самом деле, для богатой женщины более достойно полюбить бедняка, чем богача».

Особенно куртуазную публику занимал вопрос, который непременно нужно было решить для правильного толкования романтической любви. Необходимо было понять, возможна ли истинная любовь между супругами. Графиня, которой в ту пору исполнился тридцать один год, ответила так: «Супруги не могут требовать любви друг от друга». По ее мнению, в основе брака лежит взаимная ответственность, она-то и препятствует возникновению непосредственного влечения, необходимого для истинной любви. Другие знатные дамы присоединились к ее мнению. Виконтесса Ирменгарда Нарбонская полагала, что привязанность супругов и любовь, вспыхнувшая между любовниками, – это совершенно разные чувства, а Аделаида Шампанская – королева Франции, третья жена Людовика VII, – добавила: «Мы не осмелимся возражать графине Шампанской: истинная любовь не может существовать между супругами».

Казалось, что этот вопрос был урегулирован самыми высокопоставленными дамами света. Но вот в 1177 году Мария Шампанская стала оказывать покровительство Кретьену де Труа, самому знаменитому французскому писателю того времени. Его сочинения в жанре рыцарского романа пользовались огромной популярностью при всех дворах французских аристократов, а со временем разошлись и по всей Европе. Некоторые его романы повествуют о том, что истинная любовь между супругами вполне возможна. В одном из первых сочинений Кретьена «Эрек и Энида» герой так упивается брачными радостями, что почти забывает о своем рыцарстве. Чтобы доказать свою доблесть, ему приходится отправиться в поход за славой. Как ни странно, его супруга хочет сопровождать его. Она получает разрешение с условием, что никогда не заговорит с ним. В этой истории действуют гигантские чудовища, доблестные рыцари и другие сказочные персонажи. Когда супруги прибывают ко двору короля Артура, они наконец обретают покой и тихое семейное счастье.

В романе «Ивейн, или Рыцарь со львом», который Кретьен написал в конце жизни, рассказывается о рыцаре, завоевавшем свое счастье в смертельном бою: он убил на поединке своего сюзерена и женился на его вдове. Но вместо того, чтобы наслаждаться ее любовью, он просит у жены позволения следовать за рыцарями, пребывающими на службе у короля Артура. Он хочет снова участвовать в сражениях и рыцарских турнирах. Она отпускает его на год с условием, что по истечении этого срока не примет его. Ивейн попадает в такие запутанные ситуации, что забывает и о своей супруге, и о своем обещании вернуться в срок. Она запрещает ему показываться ей на глаза, и он сходит с ума от горя. Ему приходится пройти через суровые испытания, достойные подвигов Геракла, чтобы вернуть рассудок и завоевать благосклонность жены. «Ивейн» – это поучительная история о том, что семейная жизнь требует от мужчин преклонения перед женщиной и последовательного исполнения ее воли, даже если это связано с отказом от совершения военных подвигов. Кретьен де Труа пытается примирить романтическую любовь с требованиями семейной жизни. Когда он волею судеб оказался при дворе Марии Шампанской, которая не верила в истинность супружеской любви, он написал роман о Ланселоте и Джиневре, где впервые заговорил о том, что супружеская измена может послужить причиной безвременной смерти обманутого супруга.

Кто не слышал о любви сира Ланселота и королевы Джиневры, супруги легендарного короля Артура? О Джиневре и до XII века ходили легенды: многим доводилось слышать об изысканной и капризной даме, персонаже древних кельтских сказаний. Но до Кретьена де Труа никто не думал о том, что сир Ланселот мог быть ее любовником. В романе Кретьена перед нами совершенный рыцарь и совершенный влюбленный. Его необычайную силу в бою питает глубокая любовь к королеве Джиневре. Ничто не может остановить Ланселота, когда он вступается за честь своей прекрасной дамы, пытаясь вырвать ее из рук пленившего ее злодея. Единственной и желанной наградой Ланселоту за все его старания и страдания будет ее любовь.

Анализ текста позволяет понять, как Кретьен в любовном романе соединил кельтский миф с поэзией трубадуров. Этот роман можно считать прообразом любовных романов, все еще популярных и в наши дни.

Кретьен считает полное повиновение женщине высшего света своего рода привилегией для мужчины. Он говорит о Марии Шампанской:

В сцене при дворе короля Артура мы видим баронов, королеву и множество прекрасных дам, говорящих между собою на изысканном языке.

Автор подчеркивает качества, которые восхищают его в женщинах: она должна быть красавицей и уметь ясно излагать свои мысли. Привлекательная внешность и умение вести светскую беседу давали женщине неограниченную власть над мужчинами, а потому стали своеобразным стандартом очарования для француженок. Такое отношение к знаниям и умениям светской женщины сохраняется и по сей день, причем не только во Франции.

Дружелюбную сцену светского общения нарушает появление принца Мелеганта, который объявляет, что у него плену находятся подданные короля Артура – рыцари, дамы и девушки. Он не намерен освобождать их, но может обменять на королеву Джиневру, если при дворе короля Артура найдется достаточно отважный рыцарь, который приведет ее к нему в качестве заложницы. Он должен победить принца в бою, тогда Мелегант вернет всех пленников и королеву.

Король Артур вынужден отправить королеву ко двору злобного принца, но он посылает ей вслед отряд, в том числе своего племянника сира Гавейна и рыцаря Ланселота. По законам жанра читателю сразу не сообщают имя удивительного рыцаря. Оно становится известно лишь тогда, когда читатель одолел уже едва ли не половину романа. Для читателя остается тайной и то, что он и Джиневра поклялись любить друг друга. В ее словах, обращенных к возлюбленному накануне отъезда ко двору злодея, содержится лишь скрытый намек:

Первая часть романа посвящена приключениям Ланселота в поисках Джиневры. Его путь пролегает через неведомые земли, где он подвергается опасным испытаниям, ввязывается в жестокие схватки, побеждая злодеев и чудовищ. Все события развиваются по законам рыцарского кодекса чести, чего и ожидает читатель от безупречного рыцаря: порок наказан, а добродетель торжествует. Некоторые перипетии сюжета явно напоминают читателю о кельтской мифологии. Но в романе Кретьена присутствует некоторая странность, которая появляется вместе с подзаголовком «Рыцарь тележки».

В начале своего путешествия Ланселот лишается коня, и ему приходится воспользоваться повозкой, которой управляет карлик, чтобы найти свою королеву. Ланселот колеблется, садиться ли ему в телегу, где прежде возили разбойников. Автор называет эту колымагу «странствующим позорным столбом», она вызывает смех или внушает ужас простому народу, который шарахается в сторону, встречая ее на своем пути. Понятно, что Ланселоту не хочется, чтобы его видели сидящим в столь бесславной повозке, хотя, по словам автора, напрасно он стыдился, поскольку Любовь приказала ему как можно скорее найти свою королеву.

Путешествие в телеге с такой дурной репутацией не мешает Ланселоту оставаться благородным рыцарем. Он побеждает во всех битвах, даже сражаясь с превосходящими силами противника, и он всегда относится к женщинам учтиво, даже если их требования абсурдны.

Одним из искушений Ланселота была его встреча со слепой молодой женщиной, предложившей ему кров в замке, если он разделит с ней ложе. Он старается уклониться, но все же принимает ее предложение, решив про себя, что просто приляжет рядом с ней. В этой сцене, написанной с присущим автору мастерством, иронией и юмором, мы узнаем некоторые подробности и тонкости этикета, принятого в высшем свете. Стол покрыт скатертью, на нем стоят серебряные кубки, инкрустированные золотом, и два кувшина: один наполнен черносмородиновым вином, другой – пьянящим белым вином, между приборов расставлены зажженные свечи. Все это создает атмосферу чувственности и неги. В средневековом романе никто не отправляется спать тотчас после ужина. Верх изысканности – чаши с теплой водой для мытья рук и искусно вышитое полотенце. Кретьен пристрастился к этой роскоши при дворе Марии Шампанской, о чем он с гордостью сообщает своим читателям.

Далее автор мастерски описывает рыцарские обычаи. После ужина Ланселот, как и обещал, отправляется в спальню хозяйки. И тут он, к своему ужасу, обнаруживает, что на нее напали. «Помогите! Помогите! – кричит она. – Если вы не хотите, чтобы он овладел мной… / Он бесчестит меня у вас на глазах!» И хотя при этом присутствуют вооруженные мечами рыцари и разбойники с топорами, Ланселот выступает в схватку с обидчиком дамы.

Ланселоту удается одержать победу над всеми врагами, как и положено главному герою, независимо от численности противника и силы его оружия. Обязательный персонаж рыцарского романа – прекрасная дама, благосклонность которой нужно завоевать.

Ланселот в качестве сексуального партнера женщины, не пробуждающей в нем желания, довольно комичен. Неизменный предмет его вожделений – Джиневра, и он остается верен ей даже тогда, когда обнаруживает себя лежащим на чистых белых простынях рядом с безымянной дамой. Он замечает лишь, как изысканны ее носовые платки и постельное белье. Дама спит не на обычном соломенном тюфяке и не под грубым одеялом, а под «шелковым покрывалом, / расшитым цветами». Он надевает рубашку, убедившись, что она «не прикасалась / Ни к одной части его тела». Глядя в потолок, Ланселот не может изгнать из своего сердца образ Джиневры – дамы, действительно достойной, по его мнению, истинной любви.

Воспоминания о глубоком чувстве к Джиневре помогают ему преодолеть соблазн. Почувствовав его холодность, девушка покидает его ложе. Кто бы еще, кроме Джиневры, мог бы ожидать подобной воздержанности от своего возлюбленного? В романтической литературе осуществляются самые заветные желания, процветает самая идеальная любовь.

Сдержать совершенно невыполнимое обещание, например лечь спать рядом с женщиной, не прикасаясь к ней, или появиться на турнире, где ждет неминуемая гибель от превосходящего тебя по силе противника, или вернуться в плен, если тебя временно отпустили под честное слово, – все это характерные черты настоящего рыцаря. Ланселот оказывается человеком слова, даже подвергая себя риску, свою жизнь – опасности. Для него превыше всего – обет преданности Джиневре, его соблюдению не могут помешать никакие другие соображения. Снова и снова Ланселоту приходится подчиняться ее приказаниям, какими бы вздорными они ему ни казались. И он покоряется ей с радостью и благоговением. Она приказывает ему остановиться в разгар сражения, когда победа над злобным принцем уже близка, и он перестает с ним биться. Она отправляет ему послание, приказывая сражаться на турнире не в полную силу, и он ведет себя как трус, за что его осуждают все собравшиеся. В другом послании она требует от него драться изо всех сил, и он громит всех противников, а завоеванную добычу раздает тем, кто смеялся над ним накануне.

Ланселот служит своей даме, как служат Богу. Эта аналогия в романе оправдана множеством сказочных происшествий. После долгих приключений он все же находит Джиневру и по ее просьбе проникает к ней в спальню:

А утром:

Куртуазная любовь заимствует некоторые священные ритуалы, свойственные религиозным культам: образ романтической любви и образ любви материнской, образ Прекрасной дамы и образ Девы Марии развиваются на протяжении XII и XIII веков параллельно, причем чистота религиозного чувства способствует возвышению представлений о том, какой должна быть любовь между мужчиной и женщиной.

Описывая плотские утехи влюбленных, Кретьен не позволяет себе вдаваться в интимные подробности. Слог его тонок и учтив.

В рыцарском романе нет места сладострастию, так как подобные сцены кажутся автору слишком вульгарными для чувствительной благородной души. Рыцарский роман умалчивает о самом сокровенном, давая простор читательскому воображению.

В конце XII века Кретьеном де Труа был установлен «золотой стандарт» рыцарского романа. Его многочисленные подражатели развили образ молодого героя, который не только совершает воинские подвиги, но и воспитывает свои чувства. Повороты сюжета могли быть разными, но главное место в романе всегда принадлежало романтической любви, иначе он не нашел бы такого благодарного и верного читателя.

Другой видной фигурой при дворе Марии Шампанской был Андреас Капелланус. Как и Кретьен, он писал свои романы и благоденствовал под великодушным покровительством Марии. Его роман «Наставление о честной любви» или «Об искусстве учтивой любви» (De arte honesti amandi) был написан в 1185 году. Он стал «инструкцией» для тех, кто был привержен fiп amor – «истинной любви», – не только в провинциальном городе Труа, но и во всей средневековой Европе. Роман читали и на латыни, и на местных наречиях разных стран, советы автора на протяжении веков помогали влюбленным.

Капелланус пишет, что любовь – всепоглощающее чувство. Она представляет собой взаимное влечение двух благородных сердец. Влюбленные равны друг другу во всем, но мужчина должен так обходиться с дамой, как если бы она была королевой, а он – ее подданным. Он должен исполнять все ее желания, быть всегда с нею рядом, защищать ее от врагов. В первой части своего трактата автор знакомит читателя с тринадцатью правилам, которые должен соблюдать идеальный любовник:

Влюбленный должен непрерывно проявлять уважение к своей возлюбленной, выказывать ей знаки восхищения, совершать для нее подвиги и хранить ей верность, даже если ничего не получает взамен. Инициатива могла принадлежать только даме, а наградой влюбленному было созерцание предмета своей страсти. Капелланус по большей части писал о внебрачной любви, тем самым соглашаясь с утверждением Марии Шампанской, что любовь не властна над супругами, поскольку их соединяют узы долга. Женатые люди, по мнению Марии и Капеллануса, даже не могут ревновать друг друга, поскольку брак – это договор, не имеющий ничего общего с влечением полов и любовной страстью. Только любовники способны страдать от ревности – это присуще истинной любви между мужчиной и женщиной, которых связывают только нежные чувства. Суждения Марии, вероятно, служили объяснением ее собственной жизненной ситуации. Она была замужней женщиной, а ее супруг подолгу отсутствовал, участвуя в крестовых походах. Потом она стала вдовой, и снова рядом с ней не оказалось достойного и верного мужчины, равного ей по социальному положению и статусу. Мария убедила Кретьена воспеть супружескую измену, а Капеллануса – описать внебрачную любовь так, словно именно она является высоким идеалом.

Когда Капелланус заканчивал свой роман, взгляды Марии кардинально изменились, и она перестала покровительствовать внебрачным интригам. Верный своим обязательствам перед ней, автор в последней части своего сочинения осуждает любовников, нарушающих супружескую верность. Он пытается найти неоспоримые достоинства и преимущества супружеской любви, но супружеская измена уже стала приоритетной моделью взаимоотношений между мужчиной и женщиной в рыцарском романе средневековой Франции.

Основой куртуазной любви было сильное влечение полов, и ее не могли ограничить условности, принятые в светском обществе. Страсть берет верх надо всем, в том числе и над супружеской верностью, семейными узами, ответственностью перед сюзереном, влиянием католической церкви. Неудивительно, что церковь яростно противилась воспеванию порочной любви, а в конце XIII века даже пыталась препятствовать ей с помощью инквизиции.

Культ куртуазной любви открыто игнорировал религиозные запреты. Еще одной парой, вступившей на путь супружеской измены, были Тристан и Изольда, соперничавшие с Ланселотом и Джиневрой в роли родившихся под несчастливой звездой любовников. Позднее весь мир познакомился с ними благодаря несравненной опере Вагнера. Самая ранняя версия легенды о Тристане изложена в устных кельтских преданиях. Герой по приказу короля Марка отправился в Ирландию, чтобы привезти королю его невесту Изольду. На обратном пути Тристан и Изольда выпили любовный напиток, предназначенный для Изольды и Марка, и губительная страсть навечно связала их друг с другом, несмотря на то что Изольда стала женой короля Марка. Любовный напиток стал яркой метафорой любви с первого взгляда, которая преодолевает все преграды и существует вопреки всему, что стремится уничтожить ее.

Сочинения Кретьена де Труа и Капеллануса, как и «Тристан и Изольда», способствовали распространению куртуазной любви. Поэт Конон де Бетюн раскрыл читателю ее обратную сторону в длинной поэме, сюжет которой он почерпнул в одном неприятном инциденте, произошедшем при французском дворе в те времена, когда молодой король Филипп Август женился на Изабелле де Эно. Филипп Август был сыном овдовевшей Аделаиды Шампанской, третьей жены Людовика VII. Двое ее братьев, Генрих и Тибальд Шампанские, взяли в жены дочерей Людовика VII и Элеоноры Аквитанской, в результате чего Аделаида оказалась супругой тестя своих братьев. Что еще интереснее – она стала золовкой Марии Шампанской. Когда менестрель Конон де Бетюн прибыл ко двору, Аделаида и Мария высмеяли его фламандский акцент. Конон отомстил им своим злобным сочинением, которое я сама перевела на английский язык, поскольку нигде не смогла найти перевода.

Обратим внимание на то, что отвергнутая рыцарем стареющая дама обвиняет его в том, за что ему в те времена грозила смертная казнь.

Она продолжает:

Рыцарь отвечает ей, что она ошибается:

В этой поэме, как в зеркале, отразились противоречия между менестрелями и господами, между надменными дамами и их поклонниками, между идеальной любовью и реальностью. Образ прекрасной дамы – красивой, учтивой и разумной – превращается в образ гордой, тщеславной, уродливой и глупой аристократки. Церковь видела в женщинах искусительниц, ответственных за грехопадение человека. Мужчины в каждой женщине подозревали хитрость, которая позволила Еве склонить Адама нарушить запрет и вкусить от Древа Познания Добра и Зла. Женщину постоянно унижали, не желая признавать в ней личность, как в религиозных трактатах, так и в незатейливых светских комических повестях —fabliaux – «фаблио», но никто не ожидал, что такие слова слетят с уст придворного менестреля.

В значительной степени расцвету рыцарского романа способствовала Мария Французская. Нам известно о ней не слишком много. Она жила в Англии и написала двенадцать восхитительных баллад и множество басен. Эти «повести в стихах», как она сама их называла, были созданы до 1066 года, когда Англия была захвачена норманнами. Конечно, они тоже служили распространению идеологии fin’ amor по обе стороны Ла-Манша.

Все произведения Марии посвящены любви, сюжет строится на образовании любовного треугольника, влюбленным досаждают злые силы, носителями которых могут быть и мужья, и сами любовники. О влюбленных судят по их великодушию, готовности к страданию и бесконечной преданности друг другу. Нет более благородной цели в жизни, чем любовь, но здесь важна мера. Истинная любовь способна пренебречь различиями в общественном положении. Другие авторы лирических песен, к примеру Гас Брюле, развивали эту тему: «Любовь не считается ни с происхождением, ни с богатством… она всех подчиняет себе… графов, герцогов, королей Франции». Когда король в повести Марии Французской «Эквитан» признается в любви жене своего сенешаля, он ухаживает за ней, обращаясь как с равной:

Благодаря своей учтивости король становится ее любовником. Но их точит червь порока, который приводит их к гибели. Они хотели погубить ее мужа, но по воле случая погибают сами. Повесть заканчивается недвусмысленной моралью: «Не рой яму другому…».

Подобно «Эквитану», большинство произведений Марии Французской рассказывают о женщинах, вышедших замуж не по любви. В восьми из двенадцати баллад сюжет строится вокруг адюльтера. В повести «Гижмар» героине досаждает ревнивый муж, который держит ее взаперти в комнате, окно которой выходит на море. Все ее общество состоит только из одной преданной ей дамы и священника. Судьбе этой несчастной дамы суждено переплестись с судьбой молодого рыцаря Гижмара.

В начале рассказа Гижмару присущи все качества безупречного рыцаря, за исключением одного: он не знает любви. Автор говорит: «Природа совершила ошибку, сделав его безразличным к любви…Он вел себя так, будто и не нуждался в любви. Поэтому и друзья, и знакомые считали его ущербным»¹¹. Однажды во время охоты, которая была его любимым занятием, он выследил белую лань с детенышем. Без колебаний он пустил стрелу и ранил мать, но стрела отскочила и ранила Гижмара в ногу. Спустя мгновенье оба, рыцарь и лань, лежали на земле так близко другу к другу, что Гижмар услышал, как лань говорит ему человеческим голосом, что его исцелит женщина, которой придется перенести много горестей из-за своей любви к нему, а ему суждено страдать от любви к ней. Как и в кельтской легенде, реалистичная картина искажается вторжением сверхъестественных сил, что несколько неожиданно для читателя.

Гижмар отправляется в путешествие, которое должно привести его к возлюбленной. Он находит стоящий на якоре корабль, на котором нет и следа его владельца, и устраивается на роскошном ложе с тончайшими простынями, украшенном драгоценными подсвечниками и убранном такими подушками, которые сохраняют молодость того, кто возлежит на них. Как и в «Ланселоте» Кретьена, рассказчик восторгается сказочными сокровищами, найденными героем в заколдованном королевстве. Волшебный корабль несет Гижмара по морю навстречу его несчастной судьбе: ему суждено встретиться с дамой, которую прячет от мира ревнивый супруг.

Однажды дама вместе со служанкой нашла полумертвого Гижмара. Они принесли его в покои и выходили. И Гижмар влюбился без памяти. Его больше не беспокоит рана, нанесенная стрелой, но он вдруг обнаружил, что «любовь подобна ране на теле» – она приносит боль и не дает уснуть. Мария Французская, как впоследствии Шекспир и Пруст, для описания жестоких мучений романтической любви использует аналогию со страданием от боли. Разумеется, дама отвечает ему взаимностью, их тайная любовь длится около полутора лет.

Автор не сообщает читателю, где был муж затворницы, пока она наслаждалась счастьем запретной любви. Он возвращается, раскрывает измену жены, и счастью любовников приходит конец. Гижмара отправляют прочь на том же корабле, который привез его в страну любви, и удрученный рыцарь возвращается в родные края. Финал истории наполнен удивительными приключениями, которые приводят героиню к возлюбленному: она попадает на волшебный корабль, и любовники, наконец, соединяются.

Истоки всех этих рассуждений о женской измене, вероятно, следует искать в том, что в Средние века браки по любви между знатными людьми были редкостью. Как мы видим, не было ничего необычного в том, что совсем юную девушку выдавали замуж за старика, если он был богат и имел высокое социальное положение. Ее мечты о привлекательном рыцаре, с которым она могла бы разделить свою судьбу, не имели никакого отношения к супружеской жизни. Любовные фантазии в балладах Марии Французской никак не соотносились с реальной жизнью. Мужьям приходилось мириться с историями о супружеской измене и любовных треугольниках, но они, вероятно, могли тешить себя надеждой, что такие женщины существуют только в куртуазных поэмах и романах.

Конечно, мы не знаем, как часто на самом деле жены изменяли мужьям. Жену, которую разгневанный супруг заставал на месте преступления, можно было выгнать из дома, но ее уже не сжигали заживо, как было принято в прежние времена, к примеру, в Древнем Риме, где можно было так наказать и неверную жену, и ее любовника. К XII веку браки во Франции подчинялись каноническому, то есть церковному, праву, и со времен Античности отношение к супружеской измене значительно изменилось. В частности, «муж не имел права убить изменившую ему жену». Если же супруг не желал избавиться от неверной жены, на него на два года налагали епитимью¹².

Что до неверных мужей, то у женщины никогда не находилось веского повода покинуть своего мужа. Для этого были нужны отягчающие обстоятельства, например присутствие под супружеским кровом любовницы. Несмотря на то что в средневековой литературе преимущественно описываются измены со стороны жены, а о неверности мужа в ней можно найти лишь скупые сведения, несомненно, что и она была не менее распространена, чем измена жены.

Модель куртуазной любви ограничивалась только благородным обществом. Люди низших сословий были озабочены поисками хлеба насущного, и у них не было времени и сил на любовные игры. Во всяком случае, таково было мнение трубадуров и менестрелей – они не оставили нам свидетельств о всепоглощающей страсти прачки к конюху. Крестьяне и работники, жившие в деревне, ремесленники и торговцы, проживавшие в городах, были далеки от сказок о рыцарской любви так же, как безработные американцы были далеки от «салонных героев» кинематографа 30-х годов XX века. Считается, что низшие слои средневекового общества не были подвержены влиянию фантазий о супружеских изменах, свойственных «господам». Известен популярный в крестьянской среде жанр средневековой песни, которая называется причитанием «несчастной жены» – la mal mariee, – в которой присутствует модель любовного треугольника. Эта песня взята из сборника Риа Лемэра, сотрудника университета в Пуатье.

Несчастные в замужестве женщины в этих народных песнях не ведают чувства вины:

В одной балладе женщина жалуется на то, что муж избил ее, застав с дружком. И она решила отомстить ему:

В другой балладе несчастная жена повторяет, оплакивая свою судьбу:

Но при этом предупреждает его:

В этих песнях можно усмотреть намек на перенос сюжета из «благородной» литературной среды в народную среду – фольклорную. А поскольку эти песни вложены в уста жены, а не любовника, они, кроме всего прочего, свидетельствуют о том, как меняются культурные роли и гендерные ограничения. Среди представителей самой ранней поэзии трубадуров были женщины-трубадуры, а среди тех, кто исполнял первые французские народные песни, были те, кто оплакивал свою незавидную долю и восхвалял своих любовников.

Хотя трудно предположить, насколько верно отражали реальную жизнь эти песни, можно с уверенностью сказать, что они повлияли на восприятие любви. Создание мифа о романтической любви было сменой парадигмы, когда родилось радикально новое понимание отношений между полами, имевшее поразительные последствия, пролонгированные во времени.

Во-первых, представления о любви феминизировались. В центре событий оказалась дама, и, по всей вероятности, это уже никогда и никому не удастся изменить. Французские женщины, выступая одновременно в роли предмета мужских вожделений и субъекта, подчиняющего мужчину своему желанию, завоевали непревзойденный авторитет в любовных делах. В жизни, как и в литературе, привыкли к тому, что потомки Изольды и Джиневры по женской линии должны быть привлекательными для мужчин. Француз никогда не поверит, что женщины менее страстны, чем мужчины.

Более того, XII век открыл миру французских женщин-писательниц, обращавшихся к теме любви так, как они ее понимали. Самые знаменитые из них за последние 900 лет: Мария Французская, Кристина де Пизан, Луиза Лабе, мадам де Лафайет, мадам де Сталь, Жорж Санд, Симона де Бовуар, Виолетта Ледюк, Маргерит Дюрас, Франсуаза Саган, Элен Сиксу, Анни Эрно. Многие из них не скрывали своих сексуальных желаний, как французская поэтесса XVI века Луиза Лабе, «сгоравшая» от любви.

Во-вторых, мужчинам и женщинам пришлось принять определенный свод правил, обязательный для любовников. Большое значение придавалось внешности, особенно это касается женщин. Влюбленность часто возникает с первого взгляда на прекрасную даму: сердце мужчины покоряется красоте. Французы до сих пор говорят о любви ип coup defoudre – буквально: «удар молнии», по-английски можно сказать love at first sight – «любовь с первого взгляда». Конечно, мужчина тоже должен располагать к себе, хотя его главные достоинства совсем иного рода: в первую очередь, ценилась его храбрость и верность.

В-третьих, на пути романтической любви обязательно должны встречаться препятствия, придающие остроту любовным переживаниям. То же можно сказать и о некоторых современных романах. Дени де Ружмон утверждал, что препятствия укрепляют романтическую любовь, будь то в XII веке или в наши дни¹⁶. Но, несмотря на опасности путешествия, вопреки сопротивлению семьи, церкви и общества, средневековые истории о любви вне брака не всегда заканчивались изгнанием из общества или самоубийством. Героине не обязательно было убивать себя, как поступила Д и дона из «Энеиды» Вергилия, неверных жен не принуждали носить на одежде вышитую красными нитками букву А, которая означала «адюльтер», как в романе Готорна «Алая буква».

Во Франции и сегодня адюльтер не считается таким уж пятном на репутации, как, например, в США. Моим французским друзьям не вполне понятна шумиха, поднятая вокруг истории Билла Клинтона и Моники Левински, они осуждают его только за то, что он не остановил свой выбор на ком-нибудь постройнее и поинтереснее. Одна француженка, депутат Парламента и борец за религиозные права, ведущая кампанию против абортов и гомосексуальных отношений, даже приветствовала увлечение Клинтона: «Этот мужчина просто любит женщин! Это признак отменного здоровья»¹⁷.

Французы привыкли, что их президенты почти не утруждают себя тем, чтобы скрывать свои внебрачные связи. Жискар д’Эстэн, президент Франции в 1974–1981 годах, даже написал о них в своих мемуарах и двух романах, последний из которых он издал, когда ему было за восемьдесят. Супружеские измены Жака Ширака, президента Франции в 1995–2007 годах, раскрыл его бывший водитель Жан-Клод Ломон. В 2001 году он поделился с публикой своими воспоминаниями, а супруга Ширака призналась, что мирится с его образом жизни ради детей, не позволяя ему забыть о них¹⁸.

Когда один журналист спросил президента Франции Франсуа Миттерана, правда ли, что у него есть внебрачная дочь, тот ответил: «Да, это правда. Ну и что? Это касается только меня». Когда он умер, на его похоронах присутствовали дети от обоих браков вместе со своими матерями – Даниэль Миттеран и Анн Пенжо.

Ходили слухи, что Доминик Стросс-Канн, не так давно бывший главой Международного валютного фонда, возможный кандидат в президенты Франции, неисправимый женолюб и сердцевед. Его супруга, телевизионный журналист Анн Синклер, в 2006 году заявила, что не страдает от репутации своего мужа: «Нет! Я даже горжусь этим… Меня все устраивает до тех пор, пока он привязан ко мне, а я к нему». Анн Синклер не отходила от мужа, когда его обвиняли в изнасиловании горничной в нью-йоркском отеле, а когда все обвинения были сняты, вышла из зала суда, держа его за руку. Жены американских политиков, ускользавших из супружеской постели и ставивших семью в неловкое положение, например супруги губернаторов Марка Сэнфорда и Арнольда Шварценеггера, не терпели подобного поведения и обращались в суд, требуя развода и яростно защищая интересы своих детей.

Примечательно, что все эти примеры касаются неверных мужей. Во Франции никогда не было женщины-президента и не так много женщин-министров, сенаторов или депутатов. Но прошлое жены Никола Саркози Карлы Бруни наверняка помешало бы ей стать первой леди в Америке. Карла – невероятно успешная певица, автор песен и бывшая модель (чьи фото в обнаженном виде можно найти в Интернете), она не делает секрета из того, что у нее было тридцать с чем-то любовников, в числе которых певец Мик Джаггер и бывший французский министр Лоран Фабиус. У нее есть внебрачный сын, родившийся в результате романа с философом, радио– и телеведущим Рафаэлем Энтованом, начавшегося в тот момент, когда она была еще замужем, и продолжавшегося восемь лет. Жюстин Леви, бывшая жена Энтована, написала в 2004 году роман об этой истории «Ничего серьезного» (Rien de Grave). Впрочем, ошеломительный брак Бруни и Саркози в 2008 году, вскоре после его развода, помог ему отчасти вернуть себе популярность, несколько пошатнувшуюся с тех пор, как он впервые был избран президентом.

В-четвертых, несмотря на то что средневековая литература воспевала внебрачную любовь, она, тем не менее, породила отдельные замечательные типажи страстно влюбленных друг в друга супругов, таких как Эрек и Энида. Эти истории предлагают читателю подумать о том, что супружеская любовь требует некоторой изобретательности, игривости и воздержанности, которые обычно приписываются неженатым любовникам.

Наблюдая французское общество в течение последних пятидесяти лет, я не перестаю удивляться тому, какие усилия прилагают и мужчины, и женщины к тому, чтобы и в браке сохранить атмосферу романтики. Француженки склонны отдавать приоритет роли жены независимо от наличия детей и работы. Достаточно вспомнить, что по-французски слово femme обозначает и женщину, и жену. Элизабет Бадентер в своей книге «Конфликт: Женщина и мать» замечает, что женщины не должны позволить «тирании материнства» возобладать в семье над ролью жены¹⁹.

Подозреваю, что американки, и те, что сидят с детьми, и те, что сумели сделать карьеру, почти так же, как француженки, ставят роль жены на первое место. Наверное, они не стали бы пользоваться уловками, на которые пускалась одна знакомая мне дама на девятом десятке, прилагавшая огромные усилия, чтобы удержать своего мужа, который был немного младше нее. Однажды, вернувшись из магазина, она с волнением стала рассказывать мужу о том, как упала на улице. Муж, одновременно огорченный и раздраженный, сказал, что ей не следовало бы ходить на таких высоких каблуках. Потом, когда она призналась мне, что совсем не ушиблась, я спросила, зачем ей нужно было докучать мужу своими рассказами о падении. «Чтобы подогреть интерес Майкла ко мне, – сказала она. – Если бы ничего не произошло на самом деле, я бы что-нибудь придумала».

Вспоминаю свою беседу с Элизабет Бадентер, которая стала для меня настоящим откровением и повлияла на мое понимание французского романа. Когда ее муж Роббер Бадентер был избран в Сенат, после того как долго работал на руководящих постах самого высокого ранга, я легкомысленно заметила: «Не знаю, сколько ему лет, но…». Она остановила меня, ответив с улыбкой: «Ему шестьдесят восемь лет, и он красив, как бог». Меня изумило ее открытое отношение к чувственной любви, и я смогла только пробормотать: «Американка никогда не сказала бы то, что вы сказали мне сейчас». Она искренне удивилась: «Почему же?»

Я ответила: «Не знаю».

Ей стало интересно: «А что бы она сказала?» – «Скорее всего, что-нибудь вроде… “Ему шестьдесят восемь лет, и у него шило в заднице”».

Мы расхохотались, а потом я попробовала исправить впечатление: «Вероятно, я преувеличиваю. Возможно, она сказала бы что-то вроде: “Он еще в отличной форме”, – но не думаю, чтобы она повторила то, что сказали мне вы: “Ему шестьдесят восемь, и он выглядит, как кинозвезда”. Мы, американки, почти никогда не отзываемся так о своих мужьях».

До сих пор не могу понять, почему мы этого не делаем!

Диана Аккерман в своей книге о любви «Естественная история чувств» (A Natural History of Senses) утверждает, что американское общество стесняется любви. Она пишет:

«Мы с неохотой признаемся в том, что любим. Даже когда, запинаясь и сгорая от стыда, произносим это слово»²⁰. Наша словесная робость только усиливается, когда мы сравниваем себя с французами.

Я расскажу вам еще об одной симпатичной паре парижан, где муж не скрывает своей нежной привязанности к жене. Карл – обаятельный доктор, которому далеко за пятьдесят. У его красавицы-жены Симоны довольно сложный характер. Она всегда чувствует себя на высоте, начиная с одежды и питания и заканчивая образованием и остроумием, и Карлу достается от нее в случае малейшего промаха. После одного из ее выпадов Карл повернулся ко мне и задумчиво сказал: J’aile malheur daimer та femme – «Мое несчастье в том, что я люблю свою жену».

Этот мужчина – красивый, галантный, с прекрасной речью и тонким, глубоким умом, знаток искусства, после тридцати лет брака все еще любящий свою жену, – словно сошел со страниц средневекового романа. Он охотно мирится с ее властным характером, потому что любит ее. Как «рыцарь без страха и упрека», он превозносит любовь, несмотря на муки, которые она ему доставляет. А жена, в свою очередь и на свой манер, отвечает ему взаимной любовью.

Мой младший сын однажды отметил разницу между Симоной, с которой был знаком, и американскими женщинами. «Она не просто красива, – сказал он, – скорее загадочна». Что верно, то верно!

Француженки культивируют загадочность. Я не удивилась, прочитав недавно в журнале статью по поводу моногамии, на которую французские психотерапевты смотрят совсем не так, как их американские коллеги. В статье обсуждался вопрос, должны ли супруги говорить между собой обо всех аспектах своей жизни. Одного парижского семейного врача ужасала сама мысль об этом, даже если речь шла о беседе в кабинете консультанта. Он утверждал, что «загадка – главная составляющая, постоянно подстегивающая интерес партнера. Чтобы брак не наскучил, я должен чувствовать, что моя жена таит в себе много такого, о чем мне еще ничего не известно»²¹. Он уподобляет удачные отношения в браке двум пересекающимся окружностям, которые лишь отчасти перекрывают друг друга. «Во Франции, – говорит он, – если мы имеем в виду отношения между супругами, эти окружности редко перекрывают друг друга больше чем на одну треть. У нас женатые люди не только имеют право на частную жизнь, они обязаны иметь личную жизнь, чтобы сохранять взаимный интерес и притягательность друг для друга».

Это можно называть загадочностью, уловками или обманом, но в том, что касается любви, у французов и француженок мало распространены откровения, столь популярные у американцев.

Они предпочитают смотреть на любовь как на игру, в которой нельзя открывать все карты, чтобы сохранить интригу и возможность развития отношений.

Осмыслению этой разницы я посвятила большую часть своей жизни и, проанализировав национальную историю наших стран, пришла к некоторым выводам, которые трудно оспорить. Американский идеал любви, учитывая все его трансформации на протяжении двухсот лет, развивался в незнакомом, новом мире, где супруги, чтобы выжить, должны были идти «в одной упряжке». В отдалении от поселений, без родителей, братьев и сестер, на которых можно было бы положиться, мужья и жены вместе противостояли и стихиям, и чужакам. До начала XIX века романтическая любовь не была для американцев обязательным условием для вступления в брак, да и позднее главным для них понятием оставалась семья. Долгое время американки воспитывались в традиции, которую один писатель назвал так: «сильные матери, слабые жены»²². И сейчас потребности женатой пары часто отходят на задний план, уступая первенство потребностям детей, хотя при этом бывает сложно сохранить любовные отношения между супругами. Моя невестка-француженка вспоминает, как, впервые приехав в США, была шокирована, услышав от одной из своих коллег, что ради детей она могла разойтись с мужем, посчитав его «случайным эпизодом» в своей жизни.

С другой стороны, французы, имеющие многовековой опыт ухаживания за возлюбленной, создали свое понимание романтической любви. Короли и королевы, благородные господа и дамы, менестрели и писатели превозносили, поэтизировали и изображали любовь. Начиная со времен Средневековья у них всячески поощрялась эротическая любовь, у нее были свои правила и идеалы, которым следовали все люди одного круга. Со временем то, что зародилось в герметичной атмосфере провинциальных и королевских дворов, выплеснулось за их границы, пережив эпоху трубадуров и менестрелей.

в которой ваше внимание займет великолепный «галантный век» Франции. Галантность в это время стала синонимом искусства обольщения, и тон в этой сфере общественной жизни задавал сам король. Король-Солнце Людовик XIV стал известен в мировой истории не только своими политическими достижениями, но и армией любовниц и фавориток, среди которых значились юная Луиза Лавальер, демоническая мадам де Монтеспан и набожная госпожа де Ментенон. Мадам де Лафайет, их современница и автор романа «Принцесса Клевская», впрочем, описывает события прошлого – времена безраздельного царствования Дианы де Пуатье, фаворитки короля Генриха II, но в этом «прошлом» легко узнается настоящая жизнь французского высшего света – развращенного и беззастенчиво утоляющего свои страсти. «Принцесса Клевская» считается первым психологическим произведением, породившим европейскую традицию эротического и любовного романа. Куртуазная культура предполагала счастливое единение любящих сердец, преодолевших огромное количество препятствий, в то время как циничный «галантный век» ставил под сомнение возможность счастливой развязки, концентрируясь на переживаниях героев.

Галантная любовь: «Принцесса Клевская»

Начиная с XII века при роскошных дворах по всей Франции поощряли искусства, в том числе искусство любви. Разумеется, страстные почитатели любой культуры могут предоставить свидетельства триумфа их собственной традиции в Средние века и в эпоху Возрождения, но я вряд ли ошибусь, если скажу, что свет французской культуры падал на всю Европу вплоть до падения французской монархии – до конца XVIII века.

В любовных делах страстно приветствовали новый стиль – galanterie, или галантность, в широком смысле включавший в себя утонченные манеры в отношениях мужчины к женщине, который при ближайшем рассмотрении оказывался искусством нравиться женщинам. Он господствовал в высшем свете добрых три сотни лет. Хотя его понимание со временем изменилось, мы все еще используем слово «галантный» применительно к мужчине, когда он любезен с женщинами, блещет остроумием и очаровывает обаянием.

Galanterie – «галантность» (франц.), galant – «галантный», galante – «галантная», le vert gallant – «сердцеед» (прозвище короля Франции Генриха IV), Fetes galantes – «галантные празднества» (жанр изобразительного искусства, излюбленный жанр Ватто), Le Mercure galant – «Галантный Меркурий» (название комедии в стихах Бурсо, а позднее – прообраз французского журнала мод), Les Indes gallantes – «Галантные индийцы» (опера Рамо), Annales galantes – «Любовные хроники» (роман мадам де Вильдье), Lettres galantes – «Любовные письма», точнее – «Любопытные и поучительные любовные письма» (сочинение Виктории Томассен де Лагард), Les Muses galantes – «Влюбленные музы» (пьеса Руссо и одноименная опера)… Все эти слова были в ходу в высших слоях общества еще со времен Средневековья. Мужчины должны были проявлять учтивость по отношению к дамам столь же непринужденно, как и сидеть в седле. Отсутствие интереса к противоположному полу у аристократии XVI–XVIII веков считалось пороком. В среде трубадуров галантность не служила залогом долговечной и верной любви. Средневековая куртуазная любовь предполагала преданность одной-единственной даме, которая, как правило, была замужем и занимала более высокое общественное положение, чем рыцарь. Галантность распространялась только на людей своего круга: мужчины обычно ухаживали за дамами своего сословия, но могли уделить внимание и женщине, чей статус не совпадал с их собственным, хотя было понятно, что у влюбленных, занимающих неравное общественное положение, было мало шансов вступить в брак.

Галантность достигла расцвета при французском королевском дворе. В отличие от описанных в средневековой литературе обманутых или оставленных супругов королевские особы имели право делить свою постель не только с венценосным супругом или супругой. Когда королева пребывала в ожидании рождения наследника, король имел право принимать в своей спальне другую женщину, назначив ей тайное свидание. Со временем фаворитки короля могли соперничать в богатстве и влиянии с самой королевой.

Король эпохи Возрождения Франциск I (1494–1547) поселил свою официальную любовницу – maitresse еп titre – Анну, герцогиню Этампскую, в королевском замке в Фонтенбло. Любовные интриги короля с Анной и с другими дамами не ограничивались Фонтенбло, он принимал любовниц и в Лувре, и замках, расположенных в долине Луары, превратившихся в сады наслаждений для короля и его свиты.

Его преемники – Генрих II, Генрих IV, Людовик XIV и Людовик XV – не менее известны своими любовными подвигами и огромным числом покоренных женщин, включая официальных фавориток. Можно сказать, что французские короли наслаждались правом на полигамию, которое давал им их статус. Даже если дама не стремилась к близости с королем, как это было в случае с юной Габриэлой д’Эстре, приближенной к себе Генрихом IV, ему не стоило большого труда убедить ее в том, что это в ее интересах, в интересах ее семьи, и ей пришлось уступить желанию короля. Вот как он обращался к ней в одном из своих многочисленных любовных писем, написанном 19 апреля 1593 года: «Спи сладко, радость моя, и ты будешь свежа и румяна, когда я снова увижу тебя»¹.

Вероятно, самой дерзкой среди пятидесяти любовниц Генриха IV была Генриетта д’Антраг, заменившая умершую в родах Габриэлу. Говорят, что она была способна на такие слова и поступки, которые могли не понравиться королю, в том числе сказать ему в глаза, что от него пахнет тухлятиной. Генрих IV сохранил за Генриеттой место своей первой любовницы даже тогда, когда привез в Париж Марию Медичи, решив жениться на ней. В течение десяти лет брака (1600–1610), за время которого она родила ему шестерых наследников, королеве приходилось мириться с ненасытной тягой супруга к внебрачным связям. Он даже получил прозвище Le Vert Galant – Сердцеед. И до сих пор это слово красуется на вывеске знаменитого парижского ресторана, расположенного неподалеку от статуи Генриха IV на Новом мосту.

До самой смерти Генрих IV менял женщин как перчатки, причем одним он признавался в любви, а других просто соблазнял. Его последней, поздней любовью стала юная девушка, которую он увел у своего друга, видного военного и дипломата Франсуа де Бассомпьера. Историю увлечения королем мадемуазель де Монморанси мы знаем из мемуаров ее жениха де Бассомпьера.

В октябре 1608 года, когда Бассомпьеру было двадцать девять лет и он мог похвастаться тем, что имеет несколько любовниц, ему представилась возможность жениться на пятнадцатилетней дочери коннетабля де Монморанси. Это был выгодный для Бассомпьера союз, кроме того, девушка была удивительной красавицей и очень ему нравилась. Но в январе 1609 года ее увидел король и, как он признавался Бассомпьеру, «не только влюбился в мадемуазель де Монморанси, но влюбился яростно и неистово. Если ты женишься на ней и она полюбит тебя, я тебя возненавижу», – сказал он своему другу и верноподданному².

Король решил, что Шарлотта должна стать ему «утешением» в старости. В то время ему было пятьдесят шесть лет, и жить ему оставалось чуть больше года. Он хотел выдать ее замуж за своего племянника, принца Конде, который «любит охоту в сотни тысяч раз больше, чем женщин». Принц будет получать 100 ООО франков в год «на развлечения», а его юная жена станет ублажать короля. Он попытался убедить Бассомпьера в том, что ему ничего не нужно от нее, кроме привязанности. В качестве компенсации король предложил Бассомпьеру устроить его брак с другой высокопоставленной дамой, даровать ему герцогское звание и сделать пэром. Мадемуазель де Монморанси и Бассомпьеру не оставалось ничего другого, как только покориться. Однако эта история закончилась совсем не так, как планировал Генрих IV. Свадьба с принцем Конде состоялась 17 мая 1609 года, и вскоре супруги, к большому огорчению короля, сбежали в Брюссель.

Мне кажется, совершенно ясно, что любовные интриги были при дворе, как правило, элементом политики. С кем проводить время и на ком жениться – было не только частным делом придворных французского короля. Это касалось их родственников, друзей, священников, самого короля и королевы, представителей знати, которые старались обойти друг друга, чтобы снискать милость короля. В обществе, где целые семейства можно было вознести или погубить благодаря лишь удачной женитьбе либо опрометчивой связи, любовь была на последнем месте в череде многочисленных соображений, с которыми следовало считаться молодому человеку или девушке, впервые испытывая муки страсти.

Никто так ярко не описывал интриг при французском дворе, как мадам де Лафайет в романе «Принцесса Клевская». Она пишет: «На карту были поставлены многочисленные интересы, судьба различных фракций, и женщинам отводилась в них такая важная роль, что любовь всегда переплеталась с политикой, а политика с любовью»³.

«Принцесса Клевская» вышла в свет в 1678 году и стала во Франции бестселлером, уже в следующем году появился ее перевод на английский язык. В обеих странах разгорелась полемика по поводу этой книги. Особенно остро дискутировался главный вопрос: «Кто же были эти „французские острословы”, раскрывшие эротические тайны французского двора?»⁴

Хотя мадам де Лафайет никогда не призналась в авторстве этого сочинения, да и других, которые позднее тоже приписывались ей, в наше время почти не осталось сомнений в том, что они принадлежат ее перу. Возможно, она написала их, сотрудничая с некоторыми мужчинами, принадлежавшими к ее интеллектуальному кружку, и, вероятнее всего, вместе со своим близким другом герцогом де Ларошфуко, чьи полные цинизма «Максимы» уже привлекли внимание широкого круга читателей. Анонимность сочинения сама по себе указывает на то, что оно принадлежит женщине, поскольку в XVII веке даме не подобало печататься под собственным именем.

«Принцесса Клевская» – один из первых в мире психологических романов и, как мне кажется, не имеет себе равных в литературе XVII века. Этот роман сыграл важную роль и в моей жизни, поэтому я почувствовала личную обиду, когда президент Саркози сказал, что эта книга недостойна того, чтобы ее включили в программу французских учебных заведений. Я бы примкнула к тысячам французов, которые в качестве политического протеста устроили публичные чтения этого романа. Популярность президента Саркози упала во всех департаментах Франции, а продажи романа «Принцесса Клевская» резко увеличились.

Это относительно небольшое сочинение по понятным причинам приобрело массу поклонников. Это история любви, пусть и несбывшейся любви, героями которой являются молодая замужняя благородная дама и ее не менее благородный поклонник. Это матримониальная драма, совершенно не похожая на те, что были написаны до нее. Иногда этот роман испытывает доверчивого читателя, в нем есть и подслушанные разговоры, и потерянные письма, он подкупает правдивым описанием переживаний влюбленных женщин и мужчин, предающихся своим чувствам так неосторожно. Мадам де Лафайет переносит нас в XVI век – роман охватывает 1558 и 1559 годы. Пожалуй, можно говорить об историческом романе, поскольку он основан на реальных событиях и в нем действуют реальные персонажи. Только принцесса Клевская и ее судьба – абсолютный вымысел автора, а ее жизнь, в которой сплелись обстоятельства жизни разных женщин, представляет собой роман в прямом смысле этого слова. Сюжет романа XVII века все еще сохраняет признаки сюжета средневекового рыцарского романа, где доминирует желание доблестного мужчины завоевать сердце прекрасной дамы, которая, как правило, уже замужем за кем-то другим. Возвращаясь на сто лет назад, во времена Дианы де Пуатье, знаменитой фаворитки короля Генриха II, затмившей свою королеву Екатерину Медичи, автор находит отличный антураж для любовной истории, зарождающейся в паутине дворцовых интриг. Тем не менее перемена времени действия никого не ввела в заблуждение: «Принцесса Клевская» изображает жизнь королевского двора, где вращалась сама мадам де Лафайет, – двора короля Людовика XIV. За сословной иерархией и придворным этикетом скрывался мир тайных свиданий, когда мужчины и женщины, сбрасывая одежду и парики, забывали о своем социальном положении. И каждый в душе тосковал по взаимной любви и жаждал ее удовольствий.

Мы знаем, что Людовик XIV, следуя зову сердца и не в силах забыть о своей юношеской любви к мадемуазель де Манчини, поставил под угрозу свою свадьбу с Марией Терезией Испанской. Хотя его и убедили заключить брак по политическому расчету, история жизни Людовика XIV включает длинный список фавориток, в том числе его официальную любовницу Луизу де Лавальер, которая стала матерью его детей, причем двое из них остались в живых. Не меньшее влияние имели на него мадам де Монтеспан, родившая ему семерых детей, и мадам де Ментенон, воспитательница его незаконнорожденных детей, на которой он тайно женился зимой 1694/95 года, когда отношения с мадам де Монтеспан исчерпали себя, а королева Мария Терезия умерла. Мария Терезия более двадцати лет была ему верной женой, она с поразительным тактом мирилась с любовницами своего супруга и переносила язвительные колкости властной госпожи де Монтеспан. Говорят, что Людовик сказал на похоронах Марии Терезии: «Это единственное огорчение, которое она мне причинила».

Как видим, во Франции существовала давняя традиция, позволявшая французским королям иметь официальных любовниц. Считалось, что король совмещает в себе две сущности. Одна из них – божественная, передававшаяся по прямой линии от венценосного отца к венценосному сыну, а вторая – человеческая, свойственная всем людям. Никто, кроме строгих священников, не мог пожурить короля за его любовные интриги. Количество внебрачных связей было свидетельством его мужественности. Такое отношение к власти сохранялось во Франции еще долгое время после свержения монархии, распространившись затем на президентов, чьи внебрачные похождения были публичным достоянием и никогда не мешали их карьере.

Еще до замужества будущая мадам де Лафайет, которая была фрейлиной Анны Австрийской, матери Людовика XIV, была хорошо осведомлена о «шалостях» французской знати. В 1665 году, выйдя замуж за графа де Лафайет, она продолжала свое близкое знакомство с двором, хотя супруги жили довольно далеко от столицы, в Оверни. Она вышла замуж в двадцать один год и уже не считалась «юной» невестой, так как обычно благородных девиц выдавали замуж после пятнадцати лет, пока у них еще не было возможности попасть в сети соблазнителей. Как и большинство женщин ее сословия, Мари Мадлен выдали замуж за немолодого человека. Среди дворян браки по сговору родителей, каким был реальный брак мадам де Лафайет и вымышленный брак принцессы Клевской, были нормой еще и в начале XX века. Родители стремились женить своих сыновей или выдать замуж дочерей, руководствуясь размерами состояния претендента и его семейными связями. Никто из них не мог рассчитывать на брак по любви.

В романе, когда будущей принцессе Клевской едва исполнилось шестнадцать лет, ей нашли достойную партию – принца Клевского; она согласилась выйти за него замуж, хотя и не любила его. Во-первых, ей еще не доводилось испытывать того восхитительного душевного смятения, которое французы называют troubles – «волнение, беспокойство». Она жила под крылом своей овдовевшей матери, мадам де Шартр, слывшей утонченной и добродетельной женщиной, которую слушалась всегда и во всем. Мадам де Шартр заботилась не только об остроумии и красоте своей дочери – двух качествах, необходимых для достигшей брачного возраста девушки, – но старалась привить ей «добродетельность». Женская добродетель сводилась, главным образом, к тому, чтобы избегать знакомств с представителями противоположного пола, которые могли бы соблазнить ее или испортить ее репутацию. Мадам де Шартр предостерегала дочь от опасностей любви, какими бы заманчивыми они ни казались. Она рассказывала ей о «мужском лицемерии, об обмане и мужской неверности, о гибельных последствиях любовных интриг для супружеской жизни», убеждая дочь в том, что «только взаимная любовь между мужем и женой может обеспечить счастье женщины».

Впервые появившись при дворе, девушка произвела настоящий фурор. Принц Клевский был сражен наповал ее красотой и скромностью и тотчас влюбился. Это был классический coup defoudre – любовь с первого взгляда, мгновенно поразившая его сердце.

Хотя у него и появляются соперники, события складываются в пользу принца Клевского. Он находит возможность рассказать девушке о своей любви, причем делает это в очень достойной и уважительной манере. «Он умолял, чтобы она открыла ему свои чувства, и сказал, что его чувства к ней таковы, что если бы она покорилась желанию матери только из почтения к ней, то сделала бы его навеки несчастным».

Вся эта высокопарная речь сводилась к одному вопросу: «Вы меня любите?» Этот вопрос зачастую вызывает чувство тревоги и у того, кто его задает, и у того, кто должен на него ответить. Чувство любви возникает внезапно, и мы не всегда можем вполне отдавать себе отчет в том, что с нами происходит. Мадемуазель де Шартр, еще не изведавшая чувства любви, сообщила матери о желании выйти замуж за принца Клевского, который вызывает у нее «меньшее отвращение, чем другие мужчины, но она не чувствует к нему особого влечения».

Мадам де Шартр приняла предложение принца, который просит руки ее дочери, не имея никаких причин сомневаться в том, что она выдает свою дочь замуж за человека, которого та сможет полюбить. В этом смысле их брачный союз не отличался от традиционного брака, когда родители выбирают супругов своим детям в надежде на то, что жених и невеста когда-нибудь полюбят друг друга.

В наши дни большинство молодых людей полагают, что могут выбрать себе пару по любви, во взаимности которой они уже имели возможность убедиться, тогда как брак по сговору родителей предполагает, что молодые полюбят друг друга со временем. Читая «Принцессу Клевскую», мы переносимся в ту пору западной истории, когда романтическая любовь начала вторгаться в область выбора человека для заключения брачного союза даже в среде высокопоставленной знати.

Вскоре состоялась помолвка, а затем и венчание мадемуазель де Шартр и принца Клевского. Брачная церемония и праздничный ужин, на котором присутствовали король и королева, прошли в Лувре. Мы пролистали всего лишь страниц двадцать романа, а свадьба уже состоялась. То, что было бы счастливым концом в английском романе XVIII или XIX века, оказывается только началом этой исконно французской истории.

К сожалению, после свадьбы чувства принцессы к своему супругу не изменились, принц Клевский не был доволен их браком, несмотря на то что дал ей свое имя и получил доступ в ее спальню. Он жаждал, чтобы супруга полюбила его с той же страстью, которую он испытывает к ней. Но любовь и страсть все еще были неведомы принцессе. Она не испытывала по отношению к принцу ничего, кроме amitie – «дружбы», то есть чувства, которое ближе к товарищеской, чем к любовной, привязанности. Можно сказать, что принцесса служит иллюстрацией тезиса Марии Шампанской, утверждавшей, что истинная любовь между супругами невозможна.

Читатель XXI века, размышляя над романом «Принцесса Клевская», конечно, обратит внимание на его богатый любовный лексикон и тонкие различия между разнообразными оттенками эмоций. Amour – «любовь», passion – «страсть», amitie – «дружба», tendresse – «нежность», attachement – «привязанность», inclination – «склонность», trouble – «волнение», agitation – «возбуждение», ardeur – «пыл», jlamme – «пламя», embarras – «смущение»… Это всего лишь отдельные выражения, которые используются героями французской литературы, не устающими анализировать свои чувства. Не станем забывать о том, что мадам де Лафайет и другие писатели ее эпохи находились под влиянием лингвистических новаций, которыми французский язык обязан кругу рафинированных дам – precieuses – «жеманниц», ратовавших за чистоту языка, утонченность мыслей и тонкое субъективное восприятие действительности. Les precieuses предпочитали утонченность во всем, о чем мы узнаем из литературных произведений того времени. Одним из первых был роман Мадлен де Скюдери «Клелия» (1654), где автор предлагает читателю совершить путешествие в аллегорическую страну любви. Ее «Карте страны нежности» суждено было стать выдающимся письменным свидетельством эпохи, которое будет растиражировано несчетное число раз.

У меня тоже хранится ее копия, которую я купила на набережной Сены, ее мы поместили в книгу в качестве иллюстрации к этой главе. Обратите внимание, как влюбленные, проходя через разные стадии любви, начиная с nouvelle amitie – «нового знакомства», billet doux – «любовной записки» и petits soins – «ухаживания», то есть любовных писем и мелких знаков внимания, затем направляются в воображаемую страну Tendresse – «нежности», вокруг которой расположены такие поселения, как Obeissance – «повиновение», Bonte – «доброта» и Respect – «уважение». Влюбленные, если они хотят достичь цели, должны быть крайне осторожны, чтобы не попасть в болото Perfidie – «вероломства», Medisance – «злословия» и Mechancete – «злобы», не сбиться с пути и не отклониться к озеру Безразличия.

Прислушиваясь к разговорам героев «Принцессы Клевской», мы будто слышим отголоски речи жеманниц с их специфическими рассуждениями, не имеющими ничего общего с реальной жизнью. Вы не найдете здесь никаких грубоватых аллюзий на плотские радости, нередко проглядывающих сквозь ткань повествования в Средние века или в эпоху Возрождения. Принц рассуждает только о великой привилегии, которую дарит ему положение супруга, без намека на то, чем он имеет право распоряжаться. Мадам де Шартр тоже беседует с дочерью о любовных делах, не упоминая ни словом об их плотской природе. Представляет ли мадемуазель де Шартр, что ожидает ее в замужестве? Мы этого никогда не узнаем. Единственное, о чем говорит нам автор, – принцу Клевскому не удалось привести принцессу в страну Нежности, она не смогла его полюбить, ее сердце по-прежнему хранит молчание.

Повествование неумолимо ведет к появлению третьего героя. Герцог Немурский, самый красивый и привлекательный мужчина при дворе, встречает принцессу Клевскую, причем совершенно романтическим образом: король приказывает ему пригласить Клевскую на танец на балу в честь обручения своей дочери Клод, которая впоследствии станет королевой. Эта сказочная встреча в толпе благоговейных обожателей может развиваться только в одном направлении. Герцог безумно влюбился в принцессу, и до конца книги автор описывает его злосчастные попытки привлечь ее внимание. Выражаясь языком XVI века, герцог Немурский с мастерством, в котором при дворе ему не было равных, начинает галантную игру, но терпит поражение, не получив награды, которую считает заслуженной.

Почему? Вот главный вопрос, который задает себе каждый читатель, дочитав роман до конца. Не потому, что принцесса не испытывает к нему страсти: буря, которую он посеял в ее душе, совсем не похожа на те переживания, которые она испытывала по отношению к своему мужу. Мало-помалу она начинает осознавать радости и муки рождающейся любви к этому баловню французского двора, претенденту на руку королевы Англии Елизаветы I. Впервые в жизни принцесса пытается скрывать свои чувства, но ей не удается провести свою мать, которая начинает подозревать, что в сердце ее дочери зародилась любовь. Беспокойство о дочери приводит к внезапной болезни и приближает смерть мадам де Шартр, но она успевает предупредить дочь о расставленной ловушке, чтобы уберечь ее от опрометчивых поступков. Она говорит дочери: «Ты чувствуешь склонность к герцогу Немурскому… не прошу, чтобы ты исповедовалась передо мной… но ты на краю пропасти». Мадам де Шартр советует дочери удалиться от двора, чтобы избежать «несчастий, к которым приводят любовные приключения».

Смерть матери опечалила принцессу, но укрепила ее в желании устоять перед натиском герцога. По замыслу автора, смерть матери является своеобразной жертвой, принесенной ради счастья дочери. Семья принцессы перебирается жить в деревню. Клевская больше, чем когда-либо, обращена к своему мужу в надежде, что привязанность к нему убережет ее от притязаний герцога. Но со временем супруги вынуждены вернуться ко двору, и принцесса снова оказывается лицом к лицу с герцогом.

Ему удается в свойственной les precieuses витиеватой манере объясниться ей в любви. «Есть женщины, которым мужчина не осмеливается выказывать знаков страсти, которую к ним питает… Поскольку мы не осмеливаемся обнаружить свою любовь, нам хотелось бы по крайней мере дать им понять, что мы не желаем быть любимы никем другим…»

Если бы в наши дни кто-нибудь объяснился в любви таким образом, мы бы назвали его эксцентричным, если не просто фигляром. Нам бы такая речь показалась вычурной и неискренней. Американские мужчины тяготеют к лаконичности, когда говорят о любви, хотя им нельзя отказать в искренности. А как выражаются современные французы? Они по-прежнему так же галантны, когда стараются понравиться даме? Некоторые – да, особенно пожилые, образованные мужчины, для которых le bon mot – удачное словцо или остроумная шутка – все еще много значат. Французские мужчины, стараясь понравиться женщине, по-прежнему нередко прибегают к цветистым выражениям, почерпнутым из классических текстов, которые они изучали в школе. Madame samuse a Paris avec nos hommes galants? – «Мадам приятно проводит время в Париже с нашими кавалерами?» Cette robe a ete faite expres pour rehausser la couleur de vos yeux – «Это платье удивительно подчеркивает цвет ваших глаз». Votre passion pour la litterature frangaise nous honore. Et le plaisir? – «Ваша страсть к французской литературе делает нам честь. Вы получаете от нее удовольствие?» Удовольствие и наслаждение во французском языке – синонимы. Трудно было бы не понять того, что имел в виду тот, кто задал женщине такой вопрос. Вероятно, и принцессе Клевской было понятно то, что сказал и что хотел сказать герцог.

Вопреки своим добрым намерениям она не смогла скрыть приятное возбуждение, овладевшее ею при встрече с герцогом. «Менее проницательный человек, возможно, и не заметил бы его, но он был любим столь многими женщинами, что едва ли мог ошибиться, подметив ее волнение». Ободренный ее смущением, герцог в покоях королевы-дофины украдкой берет миниатюрный портрет принцессы Клевской. Когда принцесса заметила пропажу, она не могла обвинить его в этом или попросить вернуть портрет, не выдавая себя на осуждение всему свету.

Герцог понял, что «вопреки ее желанию внушает ей любовь». Обнаружив пропажу, принц Клевский огорчился и в шутку предположил, что супруга подарила его любовнику. Принцесса страдает и от угрызений совести, и от бури чувств, поднявшейся в ее душе. Все трое – муж, жена и любовник – продолжают притворяться, что должно привести их к неизбежной конфронтации.

Принцесса стремительно приближается, по словам ее матери, к «несчастьям, к которым приводят любовные приключения». Когда в ее руках случайно оказывается письмо любовницы ее дяди, она по ошибке думает, что оно адресовано герцогу Немурскому. И тогда она впервые в жизни испытывает муки ревности. Узнав, кому было адресовано письмо, она с ужасом должна была признаться себе в том, чего не желала видеть прежде. Теперь она прямо спрашивает себя: «Готова ли я пуститься в любовное приключение? Предать принца Клевского? Предать себя?» Пока еще она может ответить «нет».

Принцесса возвращается в деревню, желая быть как можно дальше от своего возлюбленного, но это лишь запутывает сюжет. И именно здесь происходит самая знаменитая – и самая невероятная – сцена романа. Она признается принцу Клевскому в том, что любит другого, причем ее признание настолько удивительно, что популярный журнал Le Mercure Galant, в котором был опубликован роман, задал своим читателям вопрос: «Следует ли жене признаваться мужу в порочной страсти к другому мужчине?» Читателю было довольно трудно поверить в искренность такого признания, и автор, чтобы спасти положение, дает нам понять, что разговор между супругами был подслушан герцогом, который прятался в саду за беседкой, где сидели принц и принцесса.

Принц Клевский уничтожен. Он просит жену воспротивиться страсти. Он горюет не только как муж, которого хочет оставить жена, но и как мужчина. Принц говорит ей, что счастье его зависит только от нее, что он любит ее «горячее, нежнее и неистовее», чем тот, кому она намерена отдать свое сердце. Принц – порядочный человек, благородный во всех отношениях, и этим он совсем не похож на весьма распространенный тип смешного рогоносца. Он действительно заслуживает того, чтобы быть любимым, но в романе этому не суждено сбыться. От горя и отчаяния у него начинается сильная горячка. Он не в силах противостоять обрушившемуся на него несчастью. Чувствуя приближение смерти, принц собирает последние силы, чтобы выразить жене свою любовь и опасения за ее судьбу. Его можно признать еще одной жертвой, вслед за мадам де Шартр, принесенной автором ради развития сюжета и характера героини.

Именно жизнь героини оказывается в центре внимания и автора, и читателя. Теперь, когда она получила свободу и может, следуя велению сердца, выйти замуж за герцога Немурского, она выбирает иной путь. Несмотря на привязанность герцога и явные проявления его страсти, несмотря на собственную ее страсть к нему, принцесса отклоняет его предложение руки и сердца. Вероятно, она винит себя в смерти мужа, считая причастным к ней и герцога, ее мучает глубокое раскаяние. Попытка герцога объяснить ее отказ «иллюзией долга» не помогает ему приблизиться к своей цели. Она остается непреклонной, и не только потому, что осознала свою вину. Она страшится будущего с таким супругом, как герцог Немурский:

«…Чего я боюсь, так это, несомненно, того, что однажды ваша любовь ко мне угаснет…Сколько длится мужская страсть, если мужчина и женщина связаны вечными узами?…кажется мне, в самом деле, что ваше постоянство было испытано препятствиями, стоявшими на вашем пути. Их было довольно для того, чтобы подстегивать в вас желание победы…

Признаюсь… – я могу испытывать страсть, но она не может ослепить меня…

У вас было много любовных связей, будут и еще. Я не смогла бы сделать вас счастливым надолго, мне пришлось бы увидеть, как вы ухаживаете за другими женщинами, как вы ухаживали за мной. И это смертельно ранило бы меня… Женщине дозволено упрекнуть любовника, но может ли она упрекнуть мужа, переставшего любить ее?..

Я намерена сама оставить вас, как бы ни сильна была боль расставания. Заклинаю вас всей властью, которую имею над вами, не ищите встречи со мной».

Так закончилась последняя встреча герцога с принцессой Клевской. Этот монолог показывает нам душу незаурядной женщины, повзрослевшей благодаря своей любви, горечи расставания с любимым, печали по утраченным родным и близким, но не утратившей благородства и внутреннего достоинства, присущего лишь недюжинным натурам. Из наивной девочки-подростка она превратилась в зрелую женщину, обретшую собственный жизненный опыт ценой страданий, в том числе и от любви. Как могла бы она судить о ценности истинной любви, не познав любовного томления и мучений? Та женщина, которая была влюблена и мечтала о встрече с возлюбленным, которая просыпалась, испытывая подъем и радость от одной мысли о том, что увидит его сегодня, которая надевала свое самое лучшее платье, чтобы понравиться ему, знает, что по силе чувства в жизни мало что может сравниться с любовью. Все это пережила и принцесса Клевская, но она отказывается от того, чтобы быть вместе с любимым мужчиной, боясь той боли, которую он может ей причинить, едва лишь удовлетворит свою страсть.

С этого времени мы можем говорить о том, что изображение любви в литературе приобретает явный характер психологического исследования. А само это чувство сопровождает некоторая доля авторского скепсиса. Как долго она может продлиться? И стоит ли она тех жертв, которые мы ей неизбежно приносим? Может быть, сама природа мужчин такова, что они ветрены и непостоянны? А женщины? Всегда ли они остаются верны своему чувству или их природа требует все новых эмоциональных впечатлений? Справедливы ли предположения принцессы Клевской и не оставит ли она своего нового супруга прежде, чем это сделает он сам?

В романе «Принцесса Клевская» средневековая традиция куртуазной любви вступает в противоречие со скептицизмом XVII века. Декарт и Ларошфуко, а вслед за ними и Монтень, подвергают сомнению надежность нашего самого заветного чувства. Они пытаются критически осмыслить реальные человеческие отношения, влияние на них религии, философии и того, что мы называем психологией. Мадам де Лафайет не отрицает силы любви. Она мастерски изображает все ее перипетии, хотя и несколько ее приукрашивает, а после добросовестного анализа – развенчивает. Возможно, она слышала от Ларошфуко одну из его язвительных максим, предостерегающую от неосмотрительности в любви: «Страсть всех нас заставляет совершать ошибки, любовь заставляет совершить самую смешную из них» или «Сердце всегда дурачит голову», а «Истинная любовь похожа на встречу с привидением: все говорят о нем, но никто его никогда не видел».

Возможно, что и принцесса Клевская, собираясь с силами, чтобы отказать герцогу Немурскому, вспомнила максиму Ларошфуко: «Прежде чем всем сердцем привязаться к чему-то, узнай, счастлив ли тот, кто этим уже владеет». Она знала других придворных дам – жен и любовниц, любивших, обманутых и оставленных женщин, – и она не хотела жить так же, как они. Она выбирает осторожность и самоотречение, поступаясь надеждой на вечную любовь. Как видите, мы далеко ушли от взаимной страсти Тристана и Изольды или Ланселота и Джиневры. Мадам де Лафайет и ее современники видели в страсти верный способ погубить себя.

«Принцесса Клевская» заметно изменила ход развития французского эротического романа. Хотя романтическая любовь еще вернется в литературу в другом обличье и будет возвращаться снова и снова, она уже никогда не станет прежней. Она никогда не будет свободной от подозрений, верной и безоглядной, какой была до появления шедевра мадам де Лафайет.

Теперь мой читатель наверняка догадывается, почему «Принцесса Клевская» имеет для меня особый смысл, как и для тысяч французов и француженок, уязвленных президентом Саркози, отказавшимся включить ее в программу школьного чтения. Этот роман стал одним из поворотных пунктов в истории литературы. Дилогия мадам де Лафайет о принцессах «Принцесса Клевская» и «Принцесса Монпансье» – первые образцы психологического романа; она этот жанр, собственно, и создала. Такой великолепный художественный материал вдохновил двух великих режиссеров современности – Мануэля ди Оливейра и Анджея Жулавски – на создание осовремененных экранизаций «Принцессы Клевской». Со своей же стороны могу отметить, что этот роман изменил мою жизнь. Прочитав книгу Алена де Боттона «Как Пруст может изменить вашу жизнь», я подумала, что и мадам де Лафайет изменила мою жизнь, поскольку именно ей я обязана тем, что в 1976 году приняла важное решение.

Той зимой я еще преподавала французскую литературу и читала курс западной культуры в Калифорнийском университете. Меня попросили сделать обзор вышедшей в 1973 году в издательстве Norton книги «Мировые шедевры от эпохи Возрождения до наших дней». Это были почти две тысячи страниц французской, английской, ирландской, немецкой, итальянской, американской, русской и норвежской литературы, отобранных и опубликованных семью мужчинами, и среди них не оказалось ни единой страницы, написанной женщиной. Я считаю, что различия женской и мужской ментальности и сегодня остаются достаточно велики, но тогда они, вероятно, были еще больше. Я вспомнила сочинение мадам де Лафайет. Как могли они пропустить «Принцессу Клевскую»? Никто не спорит, большинство авторов в нортоновской антологии были людьми исключительными, к тому же замечательными писателями, но я не могу понять, почему там не нашлось места мадам де Лафайет, Джейн Остин, Шарлотте Бронте, Эмили Дикинсон и Вирджинии Вульф. Я не стала полемизировать о достоинствах Генриха Гейне и Жорж Санд как представителей романтизма, ратовать за включение в антологию Симоны де Бовуар рядом с Сартром и Камю. Я написала статью для издательства Norton о романе «Принцесса Клевская», считая ее шедевром в любом смысле слова, достойным включения в следующие издания мировых шедевров. Мне приятно сознавать, что в другие издания нортоновской антологии включили произведения, написанные женщинами.

Все это заставило меня переосмыслить свою деятельность на кафедре истории литературы. Литературоведение часто игнорирует, а иногда и очерняет творчество женщин-писателей, какими бы выдающимися они ни были. Раздумывая о том, как я могу иначе использовать свой профессиональный опыт, я обнаружила недавно созданный Исследовательский центр женских проблем при Стэнфордском университете, поступила туда на место старшего исследователя, а позже стала одним из руководителей центра. Там я стала заниматься историей женщин, главным образом во Франции и Америке.

Размышляя о женщинах, я никогда не забывала об их отношениях с мужчинами. Я пыталась понять, как мужчины и женщины осознают себя в рамках определенной культурной традиции и в определенный момент истории. Я завороженно читала о том, как они приобретают свои специфические гендерные черты, как берут на себя соответствующие роли. Хотя мужчины и женщины Франции и других стран проходят через одинаковые биологические этапы – младенчество, детство, отрочество, молодость, зрелость и старость, – на каждый из этих этапов накладывают свой отпечаток время и место, поэтому часто они такие разные, поскольку их разделяют язык, регион проживания и классовая и национальная принадлежность. Первая американская поэтесса Анна Брэдстрит (около 1612–1672), писавшая прелестные лирические стихи для своего мужа, едва ли была младше мадам де Лафайет. Однако она жила в пуританской Новой Англии, где провела зрелые годы своей жизни (ее детство и юность прошли в Англии), и ее концепция любви настолько отлична от той, которой следовали придворные во Франции XVII века, что возникает законный вопрос: неужто они писали об одном и том же? Конечно, любовные отношения, и мы вынуждены это признать, зависят от законов социума.

Мадам де Лафайет описывала любовь, какой она представлялась ей в век galanterie – галантности, как ее понимали в салонах жеманниц при дворе Людовика XIV. При жизни Людовика XIV галантность оставалась атрибутом благородных французов, тонкой игрой, как заметил Мариво в своей знаменитой комедии «Игра любви и случая» (1730).

В XVI–XVIII веках каждый учился «науке страсти нежной», которая давала знания о том, как понравиться противоположному полу, читая романы и стихи, посещая театр и наблюдая за поведением старших и ровесников. Не вызывало сомнений, что первый шаг навстречу может сделать только мужчина, а не женщина. Она могла лишь поощрить или охладить поклонника. Словесная игра между мужчиной и женщиной была такой же неотъемлемой частью придворной жизни, как музыка и танцы. Не будем забывать, Людовик XIV в 1656 году, когда ему было восемнадцать лет, танцевал в балете под названием «Галантность нашего времени» (La Galanterie du Temps). По примеру короля мужчины гордились тем, что их называли галантными. Однако применительно к женщинам выражение femme galante было не столь лестным, поскольку так называли куртизанок.

Во времена мадам де Лафайет, в последней трети XVII века, галантность подразумевала некоторую легкость чувств. Если у вас хватало хитрости, в Галантный век можно было даже плести несколько любовных интриг одновременно, без всякого порицания со стороны общества, а в XII веке за подобные проделки при дворе Марии Шампанской можно было угодить под суд.

Герцог Немурский был образцом галантности. Благодаря своей поразительной внешности, учтивым манерам и изысканной речи он представлял собой замечательного «дамского угодника». Он был звездой на любовном небосводе, ловушкой для любой женщины. Немудрено, что в его сети попала и принцесса Клевская. И вполне понятно, что она испугалась. Было ясно, что такой мужчина, за которым вился целый шлейф любовных приключений, охладеет к ней, когда ему наскучат любовные утехи. Увлекательная волшебная сказка могла стать ночным кошмаром, со слезами в подушку, с головной болью по утрам. Она не хотела, чтобы ее история закончилась так бесславно. Уж лучше пусть это станет ее глубоким переживанием, от которого останутся грустные и спокойные, а не горестные и отчаянные воспоминания. И пусть неприглядную сторону галантности покроет флер благородства и чувствительности с налетом светлой печали о несостоявшемся счастье.

Хотя в XVIII веке неприглядный аспект галантности станет заметнее, Франция продолжает с гордостью исполнять ее законы. В 1889 году Пьер д’Арбли в своей книге «Психология любви» назвал ее «национальной чертой характера» французов⁵. В наше время Ален

Виала задается вопросом, может ли быть, что галантность свойственна только французской культуре. В самом деле, когда он сказал своим британским коллегам из Оксфорда, что собирается назвать новую книгу «Галантная Франция» (La France galante), его упрекнули в том, что это тавтология⁶. Он был прав, считая галантность неотъемлемой частью французской культуры, потому что она появилась еще при ancien regime – старом режиме, то есть до революции. Но главное – она сохранилась и в послереволюционной Франции. Она продолжает вызывать огромное восхищение и сдержанное недоверие у представителей англосаксонской цивилизации.

Разница между образом жизни французов и англичан стала для меня очевидной, когда много лет тому назад я оказалась в Оксфорде. В конце творческого отпуска я почувствовала, что что-то идет не так. Я приехала сюда с тем, чтобы исследовать документы о том, как принимали Жорж Санд в Англии, но большая часть моего времени уходила на заботы о моем пятилетием сыне. Кроме того, я беспрерывно наводила порядок в ветхом, крытом соломой летнем загородном домике, где я поселилась. Иногда по выходным дням, с надеждой снова почувствовать себя женщиной, а не существом среднего рода, я отправлялась в город на званый обед, который давал кто-нибудь из преподавателей Оксфордского университета. Угощения, как правило, были банальными, а разговоры – скучными. Куда же подевались те игривые инсинуации, с которым у меня всегда ассоциировалась европейская жизнь?

«Хватит, – проскрипела я про себя однажды. – Хватит британских обедов с тушеной бараниной и цветной капустой. Хватит мужчин, избегающих смотреть мне в глаза и вызывающих ощущение разговора со стеной. Я уезжаю во Францию!»

Когда закончился учебный год, я смогла отправить сына в детский лагерь и уехала в Париж. Как только я бросила свой чемодан в маленьком отеле на левом берегу Сены и принялась бродить по улицам, у меня появилось совершенно иное ощущение жизни. На улице, совсем рядом с моим отелем, дворник, подметавший тротуар старомодной метлой, оглядел меня с восхищением с головы до ног и сказал: «Bonjour, Madame» – «Здравствуйте, мадам» – таким недвусмысленным тоном, который я никогда не забуду. Я снова была во Франции, в стране, где желание доставить удовольствие женщине так и не вышло из моды.

Не могу удержаться, чтобы не рассказать еще об одном курьезном случае, свидетельствующем о том, как французские мальчики впитывают в себя искусство галантности с самого раннего детства. Моя американская подруга Джуди, четверть века прожившая в Париже замужем за французом, вспоминает об одном инциденте, произошедшем с ее сыном Альбером. Ему было три или четыре года, и он играл на полу, когда она и ее приехавший из Америки брат обсуждали различия в отношениях между полами во Франции и в США. Брат рассуждал о легкости, с которой французы притягивают к себе женщин, жалуясь на свою неловкость в отношениях с ними. Джуди была согласна с тем, что французы, несомненно, знают, как очаровать женщину. Пример тому – ее муж, который отбил ее у американцев и увез во Францию. Эти слова услышал ее сын. Отложив игрушки, он посмотрел на нее снизу вверх и выговорил с расстановкой: «Мамочка, у тебя такие красивые губы!»

Я познакомилась с Альбером намного позже, когда ему было уже семнадцать и он учился в выпускном классе престижного французского лицея. Поскольку он размышлял о том, где бы ему продолжить свое образование, во Франции или в США, я предложила ему поступить в Стэнфордский университет. Впоследствии он окончил университет и сделал себе имя не только благодаря своим успехам в учебе, но и благодаря своим успехам у женщин. Какие бы зачатки галантности он ни привез с собой из Франции, они сослужили ему отличную службу в жизни.

, в которой вы станете зрителями любви, разыгрываемой на театральных подмостках XVII века. Театр в эти времена был доступным развлечением как для состоятельных граждан, так и для простолюдинов. Востребованность драмы среди публики любых сословий сделала драматургов Расина, Мольера и Корнеля настоящими героями своего времени. Французская галантность времен Людовика XIV постепенно перевоплотилась из искусства обольщения в набор пустых фраз, а любовь сделалась предметом великосветской болтовни. Именно это стало поводом для насмешек желчного Мольера в его «Смешных жеманницах», «Школе жен», «Школе мужей»… В отличие от Мольера, иронизирующего над пороками современности, Расин переносит зрителя в эпоху далекой Античности, откуда он почерпнул вдохновение для своей знаменитой «Федры». И все же, несмотря на кажущуюся дистанцию между современным французским обществом и героями античной трагедии, губительная страсть, которую героиня Расина испытывает к собственному пасынку, оказывается понятной и вызывающей сочувствие.

Любовь в комедии и драме: Мольер и Расин

В XVII веке большая часть французов все еще оставалась безграмотной. Только представители дворянства и буржуазии умели читать и писать, тогда как рабочий люд и крестьяне ничего этого не умели. Те, кто знал грамоту, обучались правилам галантности по романам, поэмам, басням, максимам и мемуарам, мощный поток которых не иссякал. У остальных, так же как в Англии времен Шекспира, была возможность не отставать от моды, посещая театр, где были устроены удобные ложи для состоятельных людей, а стоячие места в партере стоили всего 15 су (1 су = 5 сантимов). Париж, как и Лондон, был Меккой для драматургов, театральные представления были популярны и в провинции. Драматическое искусство в то время достигло поистине олимпийских высот, подобных которым во Франции никогда не было ни до, ни после, о чем говорят прославленные имена Корнеля, Мольера и Расина. Сюжеты их пьес чаще всего рассказывали о любви.

Мольер и Расин развивали французскую традицию представлений о любви, а затем внесли немалый вклад в формирование ее новейших тенденций. В сочинениях Мольера публика увидела комическую сторону любви. Порой и комические персонажи страдают от любви, хотя она, по словам Расина, всегда носит трагический характер. Маски комедии и трагедии приоткроют нам понимание любви и любовных обычаев 1660-1670-х годов, то есть именно того времени, когда была написана «Принцесса Клевская». В Версале, в Париже и провинциальных городах любовь на театральных подмостках притягивала зрителей. Им никогда не надоедало смотреть на красивых молодых людей, которых как магнитом тянуло друг к другу вопреки всем силам, стремившимся разлучить их.

Как и в реальной жизни, любовь не признавала возрастных барьеров: старик выставлял себя на смех, влюбляясь в юную девушку, а старуха мучилась от несчастной любви к юноше. Как ни взгляни, театр приобретал такое психологическое влияние, которого у него прежде никогда не было. Зритель, пришедший в театр ради развлечения, выходя из него, мог осмыслить собственные любовные обстоятельства совершенно иначе, чем это было до представления.

Как ни взгляни, театр приобретал такое психологическое влияние, которого у него прежде никогда не было.

Мольеровские комедии страстей

Пока Мольер со своей театральной труппой колесил по провинции (1643–1658), precieuses в светских салонах диктовали французам и правила французского языка, и утонченные манеры. Даже если усилия жеманниц были направлены к тому, чтобы установить нормы речи и поведения, их назойливость, в конце концов, должна была стать предметом осмеяния. В пьесе «Смешные жеманницы» (Les Precieuses ridicules), появившейся на парижских подмостках в 1659 году, Мольер высмеивает наивных девушек, охваченных любовным томлением. Вот что говорит Мадлон, одна из героинь пьесы, своему изумленному отцу о любви:

«Полноте, отец, вот и кузина скажет вам то же, что и я: в брак надобно вступать лишь после многих приключений. Если поклонник желает понравиться, он должен уметь изъяснять возвышенные чувства, быть нежным, кротким, страстным, – одним словом, добиваясь руки своей возлюбленной, он должен соблюдать известный этикет. Хороший тон предписывает поклоннику встретиться с возлюбленной где-нибудь в церкви, на прогулке или на каком-нибудь народном празднестве… Вот тут-то и начинаются приключения: козни соперников, препятствующих нашей прочной сердечной привязанности, тиранство родителей, ложные тревоги ревности, упреки, взрывы отчаяния и, в конце концов, похищение со всеми последствиями. Таковы законы хорошего тона, таковы правила ухаживания, следовать которым обязан светский любезник»³.

У отца Мадлон совсем иные взгляды. Брак для него – только начало любви, и он уже выбрал супругов для своей дочери и племянницы Като сообразно интересам семьи и финансовому положению претендентов.

Мадлон возмущена: «Начинать прямо с законного брака?..» А Като добавляет: «Что до меня касается, дядюшка, то я одно могу сказать: я считаю замужество делом в высшей степени неблагопристойным. Можно ли свыкнуться с мыслью о том, чтобы лечь спать рядом с неодетым мужчиной?»

Отец растерян и возмущен: «Или вы без всяких разговоров пойдете под венец, или, черт возьми, я вас упрячу в монастырь!»

Мадлон мнение отца считает «вульгарным», а Като заявляет: «Как туп у него ум!» Но в этой пьесе здравый смысл вульгарного буржуа торжествует над манерностью двух провинциальных девиц, голова которых забита прециозными выражениями и «романтическими» бреднями, почерпнутыми из бульварных книг. Они с жадностью смотрят на Париж, называя его «кладезем чудес, средоточием хорошего вкуса, остроумия и изящества», но при этом не в состоянии отличить правду от фальши, принимая двух лакеев за благородных господ. Мольер, таким образом, развенчивает убогие представления девиц о «столичной любви» и призывает их внять здравому смыслу и прислушаться к тому, что говорит им опекун.

В других пьесах Мольера буржуазный идеал брака, который проповедует отец Мадлон, несколько обесценивается. В самом деле, обосновавшись в Париже после успеха «Смешных жеманниц» и получив в 1660 году в дар от Людовика XIV театр Пале-Рояль, Мольер пишет пьесы, в которых благосклоннее относится к брачным ожиданиям женщин. Пьесы «Школа мужей» (1661), «Школа жен» (1662) и «Ученые женщины» (1672), написанные в форме рифмованных двустиший, что станет отличительной чертой пьес Мольера, имеют одну особенность строения сюжета: в них девицам удается выйти замуж по своему выбору.

Во-первых, в «Школе мужей» патриархальное отношение к любви противопоставлено новому взгляду на любовь, когда соперники борются за сердце дамы. Эти идеи олицетворяют в пьесе братья Сганарель и Арист, под попечительством которых находятся две сестры, достигшие брачного возраста. Сганарель, придерживаясь старых взглядов, настаивает на том, чтобы его подопечная Изабелла жила по традиционным законам: она должна сидеть дома и заниматься только хозяйством, к примеру, чинить белье или вязать чулки. Ей следует воздержаться от романтических разговоров и никогда не выходить из дома без сопровождения служанки. Несмотря на большую разницу в возрасте, он сам намерен жениться на Изабелле, а потому заинтересован в том, чтобы она сохранила чистоту: «Но не хочу носить я из рогов убор», – говорит Сганарель⁴.

Его брат Арист, напротив, отстаивает кредо галантной любви: «Не лучше ли сердца себе приобрести?» – говорит он. Арист тоже собирается жениться на своей подопечной Леоноре и воспитывает ее по своему разумению:

Строя матримониальные планы, Арист не желает принуждать Леонору отдать ему руку и сердце. Он надеется, что его привязанность и доброта, как и приличный годовой доход, компенсируют разницу в возрасте. В противном случае она вольна найти себе другого мужа.

В конце концов, интерпретация женской свободы на манер Ариста берет верх над старомодными представлениями Сганареля. Леонора выбирает Ариста, а не светских щеголей в пудреных париках, которые ухаживали за ней на балу, а Изабелла выходит замуж за Валера, молодого человека, тайно в нее влюбленного, и оставляет Сганареля, которому остается лишь сетовать на свою судьбу и на ветреных женщин:

Главное в этой пьесе не столько столкновение юношеской любви и власти опекунов, как во многих английских и итальянских пьесах того времени, сколько зарождение радикально новой тенденции, свидетельствующей о частичной эмансипации женщин. В начале пьесы Лизетта, служанка Леоноры, критикует попытки Сганареля содержать свою подопечную как в тюрьме. Она язвительно спрашивает его: «Не в Турции же мы, где под замками жены?» Турецкие гаремы были символом угнетения женщин, что казалось абсолютно неприемлемым во Франции XVII века, как сегодня западной цивилизации остается чуждой паранджа.

Впрочем, свобода женщин высшего света во времена Людовика XIV ни в коем случае не распространялась на всех и редко предполагала выбор будущего супруга по своей воле. Свобода, если ее можно так назвать, начиналась только после замужества.

Не так давно женщин из дворян и буржуа во Франции воспитывали в том же духе. Когда в 50-х годах прошлого века я училась в колледже Уэллсли, одна из моих соседок по квартире заявила, что возвращается во Францию, чтобы выйти замуж за человека, которого почти не знает. Почему, спросила я, она выходит замуж так рано? Ее ответ поразил меня: «Чтобы быть свободной», – сказала она. Свободной? Разве мы не свободны здесь, в колледже, несмотря на запрет возвращаться позже установленного времени и выходить по ночам? Она устала от этих ограничений и хотела быть «по-настоящему свободной». Но как можно быть по-настоящему свободной в браке? Лилиан воспитывалась в богатой семье, где с нее никогда не спускали глаз. Из пансиона для девочек она попала в колледж, и ей надоело женское окружение. Замужество было для нее ключом к разнообразию отношений. Она воображала, что приобретет относительную независимость, что у нее появится возможность общаться и с мужчинами, и с женщинами. После первого курса она вернулась во Францию, в Париж, чтобы, даст бог, насладиться радостями галантных отношений. Прошло много лет, и мы потеряли связь друг с другом, но меня волнует, как устроилась ее жизнь. Принесло замужество ей то удовлетворение, которого она ждала и на которое надеялась?

«Школа мужей» – это торжество женского выбора: Изабелла выбирает Валера, Леонора выбирает Ариста. Но поскольку одна из девушек отдает предпочтение своему немолодому опекуну, пьеса не ставит под сомнение возможность брака между пожилым мужчиной и молодой женщиной. Ведь в 1662 году Мольер, которому было в ту пору сорок лет, женился на Арманде Бежар, женщине, которая была на двадцать один год моложе него, что, вероятно, повлияло на его понимание положения немолодого поклонника. В то же время Мольер, подхваченный вихрем парижской и придворной жизни, умерил свои нападки на жеманниц и галантность, ограничившись высмеиванием лишь самых вопиющих излишеств. Как мог он поступить иначе, если Людовик XIV в 1663 году удостоил его чести быть крестником своего первенца – сына, умершего вскоре после рождения, и финансировал постановку мольеровских пьес в Версале, на представлениях которых присутствовал сам вместе со своей официальной любовницей мадемуазель де Лавальер?

В том же году Мольер написал «Школу жен», пьесу в пяти действиях, где пожилой человек вновь собирается жениться на своей молоденькой подопечной. Как и Сганарель из «Школы мужей», герой пьесы «Школа жен» Арнольф убежден в том, что может воспитать совершенную жену для себя, обучая ее рукоделию и ограждая от всякого знания. С нее будет достаточно «всегда любить меня, молиться, прясть и шить»⁵.

Его друг Кризальд, как и Арист из «Школы мужей», распекает его за устаревшие представления о любви и браке.

Кризальд:

Арнольф:

Арнольф обманывается, полагая, что невинная девушка, воспитанная в монастыре, не поддастся соблазнам света. Больше всего он боится, что современные галантные нравы испортят его будущую жену, а сам он станет рогоносцем. Он во что бы то ни стало хочет осуществить свой план. Своей подопечной Агнесе он объясняет, чего ей ждать после свадьбы:

Длинная речь Арнольфа, обращенная к Агнесе, и «Правила супружества, или Обязанности замужней женщины», которые он заставляет ее прочитать вслух, – пародия на патриархальные порядки. Требовать от знатной женщины, чтобы она опускала глазки, разговаривая с мужем, никогда не смотрела ему прямо в лицо; одевалась только так, как нравится ему; навсегда забыла о кремах, помадах и косметике, а также о чернилах, бумаге, перьях; не старалась нравиться кому бы то ни было, кроме мужа, – все это Мольер высмеивал в своих пьесах, и не только потому, что хотел порадовать высокородную публику

Разумеется, планам Арнольфа вылепить Агнесу, как «мягкий воск», не суждено было сбыться. Агнесса, которая, выйдя из монастыря, интересовалась, родятся ли дети из уха, вскоре знакомится с Орасом, влюбляется в него без памяти и сдается перед силой любви. Любовь помогает ей приподнять завесу невежества и глупости, которая с рождения отгораживала ее от мира. С мастерством, достойным закоренелой обманщицы, она находит способ перехитрить своего опекуна.

Но Арнольф, каким бы смешным он ни казался, человек непростой. Его глубокое чувство к Агнесе, его мучительная ревность, страх и вправду стать рогоносцем вызывают у зрителя искреннее сочувствие к нему. Даже зная о любви Агнесы и Ораса, он по-прежнему хочет жениться на ней, снова предлагая ей выйти за него замуж.

Сам себе удивляясь, он говорит в сторону: «Подумать, до чего людей доводит страсть!» Слишком поздно. Арнольфу не суждено стать мужем Агнесы. Агнесу с ее возлюбленным соединил «взаимной склонности сладчайший жар» – они поженятся на радость всем, кроме Арнольфа. Пьеса заканчивается благодарностью небесам: «И благости небес молитву вознесем», иными словами, все, что ни случается, к лучшему.

В ранних пьесах мольеровское видение любви обусловлено его первым знакомством с высшим обществом. Проведя тринадцать лет в скитаниях по провинции, он не мог не прельститься изысканной речью и учтивыми манерами, принятыми в высшем обществе, видимой свободой и остроумием утонченных дам. В то же время он высмеивает тупость и глупость, где бы ему ни довелось их заметить. Он высмеивает манерность и уклончивые обороты речи чрезмерно рафинированных женщин, поражает своей язвительностью украшающих себя лентами модников-мужчин, их якобы импровизированные, лишенные смысла и благозвучности стихи. Поскольку «Школа жен» вызвала горячие споры, Мольер написал «Критику школы жен», в которой высмеял нападавших на него ханжей. Защищаясь, он вложил в уста одного из персонажей следующие слова: «Те смешные сценки, которые показывают в театрах… Это зеркало общества»⁶. Несмотря на комичные преувеличения, пьесы Мольера были «зеркалом общества» – зеркалом двора и парижских манер, принятых во времена Людовика XIV.

Самой большой критике подверглась сцена из пьесы «Школа жен», где Арнольф пылко объясняется в любви к Агнесе. Критики полагали, что его искренние вздохи, обещания «миловать и целовать» свою возлюбленную не сочетались с невозмутимым характером буржуа, присущим Арнольфу. Защитники Мольера возражали, что «нет ничего невозможного в том, что человек может быть в одной ситуации смешным, в другой – рассудительным» и даже трогательным. Любовь немолодого человека к юному существу способна стать источником невыразимых страданий. Мольер наделил Арнольфа тонкой душой, и он внушает нам сочувствие, даже если остальные черты его характера вызывают смех. Подробнее этот парадокс любви Мольер исследует в своей величайшей пьесе «Мизантроп» (1666).

Если бы у зрителя XXI века была возможность посмотреть только одну пьесу XVII века, я бы советовала сходить на «Мизантропа». Это одновременно и комедия, и пародия на галантные манеры, и трагедия истинной безответной любви. В героине пьесы – молодой вдовушке Селимене – мы видим женщину, душа которой развращена полным лжи миром. В другом герое пьесы – Альцесте – автор показал мужчину, которому так противна фальшь, что свое спасение он видит в одиночестве. Натуры этих персонажей настолько противоположны, что любовь Альцеста к Селимене заведомо обречена на провал. Но он решается ради любви испытать сполна все страдания, отпущенные ему судьбой. Он пленен красотой и очарованием Селимены, ревнует ее к другим поклонникам, шокирован ее склонностью сплетничать, но он верит ее тайным любовным признаниям и страдает, гадая, не лжет ли она и ему так же, как и другим. Охваченный страстью, Альцест винит общество в ветрености Селимены и тешит себя иллюзией, что сможет изменить ее своей любовью. Ведь он действительно любит ее, его чувство настолько иррационально, что граничит с безумием. У влюбленного, поэта и безумца, как говорил Шекспир, много общего.

Филинт, друг Альцеста, замечает, что Селимене не хватает добродетели. По мнению Альцеста, ее лишен «без исключения весь бедный род людской»⁷. Кокетство Селимены и ее страсть к скандалам – вполне в духе времени. Этими пороками Альцест пренебрегает, однако он замечает другие ее недостатки:

Разумеется, попытки Альцеста перевоспитать Селимену обречены на провал. Несмотря на то что он питает к ней высокую и искреннюю любовь, ее чувства к нему не столь глубоки и искренни.

Их диалоги разоблачают ее врожденное кокетство, его неспособность уступать ей и их взаимное непонимание.

Альцест:

Селимена:

Альцест:

Селимена:

Альцест:

Селимена:

Альцест:

Селимена:

Альцест:

Селимена:

Несмотря на весь свой житейский опыт и находчивость, Селимена ошиблась, послав признание в любви сразу двум поклонникам. Она поступила как ипе femme galante, подтверждая своим поведением общепринятое мнение о женском непостоянстве. Альцест все равно продолжает любить ее. Как и Арнольф из «Школы жен», он не может совладать со своим чувством, хотя считает его «постыдной любовью». Он по-прежнему предлагает ей выйти за него замуж, если она отречется от своего окружения и уедет с ним куда-нибудь в глушь, подальше от развратного влияния света. Селимена отказывает ему.

Селимена:

Альцест:

Селимена:

Альцест удаляется в глушь, оставив галантный свет. Пьеса вызывает смех у публики: мы смеемся над безответным маниакальным порывом Альцеста, над язвительными остротами Селимены, над глупостью и человеческими пороками, но в финале нам не смешно. В Альцесте, не приспособленном для жизни в высшем обществе, нас трогает его предельная искренность, которую современники Мольера не могли оценить по достоинству. Чтобы принять сторону Альцеста и восстать против общества, полного компромиссов и предательства, нужно было дождаться, пока сменится несколько поколений, пока в XVIII веке явятся идеи Руссо, а в XIX веке – романтики. Галантность прочно укоренилась в обществе, а такой зануда, как Альцест, мог испортить привычную любовную игру Однако Расин, младший современник Мольера, своим серьезным отношением к любви завоевал признание совсем иного рода.

«Федра» Расина и кровосмесительное влечение

В январе 2010 года в Сан-Франциско я посмотрела новую постановку «Федры» Расина. Пьеса в новом переводе, сделанном по заказу Американского консерваторского театра, уже была представлена на шекспировском фестивале в Стратфорде, в Канаде, и теперь ее изредка стали показывать на американской сцене⁹.

Я смотрела спектакль вместе со своим мужем и пыталась скрыть от него свои опасения. Как можно прозрачную французскую поэзию Расина изящно перевести на английский язык, который совершенно не годится для переложения французского стиха? Как могут современные молодые люди, когда оба партнера нацелены на успех, проецировать на себя патриархальную ментальность XVII века? Как публика, свободная в своем выборе, может понять мучительную страсть и непомерное чувство вины, владеющие героями? Как отнесутся они к идеям янсенизма, самого аскетического течения, зародившегося в недрах католицизма в XVII веке, затем осужденного как ересь? Смогут ли зрители перенестись в своем воображении в то время, полное неизбежных условностей придворной жизни при Людовике XIV, а потом еще и в Древнюю Грецию, откуда автор взял сюжет пьесы и фактуру своих героев?

Я опасалась непонимания или даже насмешки. Но я ошиблась. Зрители просидели полтора часа без антракта, не шелохнувшись, слушая изящную речь, без взрывов и погонь. Мой муж первым встал, чтобы аплодировать актерам, представившим нам Расина, яростно заполонившим «Федрой» наши умы и души. Я уходила из театра, тронутая тем, как Расин озвучил жестокость и смятение первобытной страсти, не менявшейся, как известно, на протяжении всей истории человечества, даже если его голос, в сущности, был голосом француза, жившего в XVII веке.

Самая первая постановка «Федры» Расина состоялась в 1677 году, четыре года спустя после смерти Мольера и за год до публикации «Принцессы Клевской». Но в отличие от Мольера и мадам де Лафайет, персонажи которых были французами до мозга костей, Жан Расин увидел своих героев в древнегреческой и древнеримской трагедии, следуя примеру Людовика XIV, который использовал мифологических персонажей, желая возвысить себя в глазах подданных.

Любовный треугольник Тесея, Федры и Ипполита Расин нашел в пьесе Еврипида «Ипполит». Во времена Еврипида, жившего в V веке до н. э., Тесей был хорошо знаком любому греку как легендарный царь Афин, убивший Минотавра – чудовище с телом человека и головой быка, обитавшее в пещере с лабиринтом на острове Крит. Благодаря его отважному поступку афинские граждане были освобождены от ежегодной дани Криту, куда они посылали своих юношей и девушек для жертвоприношения.

Федра была второй женой Тесея, дочерью критского царя Миноса и Пасифаи. Ипполит был сыном Тесея от его первой жены Ипполиты, царицы амазонок. В трагедии Еврипида Ипполит – главный герой. Он дал обет безбрачия девственной богине целомудрия Артемиде. В пьесе Расина главная героиня – Федра, и ее взаимоотношения с мужчинами строятся в рамках привычного для французской публики любовного треугольника: муж, жена и любовник.

Но предполагаемый любовник отвергает любовный порыв супруги своего отца. Любовь вне брака, беззаконная по определению как прелюбодеяние, становится вдвойне беззаконной, поскольку подразумевает инцест. И перед героиней разверзаются врата ада.

Когда Федра впервые появляется перед нами, мы видим, что она измучена болезнью и смирилась со своей безвременной смертью. Энона, наперсница Федры, раскрывает ее постыдный секрет: супруга царя Тесея безумно влюблена в своего пасынка Ипполита. Федре долгое время удавалось скрывать свою страсть, прикрывая ее жестоким обращением с Ипполитом: его изгнали из Афин. Кроме того, она всецело посвятила себя заботам о благополучии своего малолетнего сына. В семье она играет роль доброй матери и злой мачехи. И пока она сдерживает свою страсть, ей не в чем себя упрекнуть. Но когда ее муж на полгода отправляется в опасное путешествие, она остается в Трезене на попечении Ипполита, и ее плотские желания обретают новую силу. Она считает себя жертвой обстоятельств и мести богов: «О, ненависть жестокой Афродиты!..» – восклицает она¹⁰.

Афродита – Венера у древних римлян – безжалостная богиня. Всякий, кто оказался в ее власти, обречен любить, хотя обстоятельства этой любви могут быть весьма трагичными. В греческой и римской мифологии, к которой обращается Расин, попасть в сети Афродиты или Венеры было равносильно тому, что в Средние века – выпить любовный напиток. Страсть лишает человека воли, а зачастую – и рассудка.