1

Я очень хорошо помню день, когда началась эта история, поскольку с нетерпением ждал одного важного письма. А также потому, что, по домыслам отдельных лиц, в тот день я должен был сделать предложение Хэтти Блум. И конечно, потому, что в этот день я увидел его мертвым.

Блумы жили по соседству с моими родителями. Четыре дочери Блумов считались чуть ли не самыми красивыми в Балтиморе, а младшая, Хэтти, была еще и самой обаятельной из сестер. Мы с Хэтти дружили с раннего детства, о чем нам не уставали напоминать родственники – кажется, всякий раз подразумевая, что столь давнее знакомство обязывает к другим, более прочным узам.

Подобные намеки могли вызвать у нас взаимное отвращение, однако не вызвали, и лет примерно с одиннадцати я стал вести себя по отношению к Хэтти как заботливейший из супругов. Обходясь без клятв в вечной любви и преданности, я потакал всем прихотям Хэтти, она же грела мне сердце своим милым щебетанием. В голосе ее было нечто успокаивающее, и для меня он порой звучал подобно нежной колыбельной.

Собственный мой нрав отличался таким созерцательным спокойствием, что нередко я производил впечатление человека, разбуженного ото сна; я говорю так, поскольку часто слышал в свой адрес вопрос, уточняющий именно это обстоятельство. Так бывало в большом обществе, а среди людей близких я мог впасть в необоснованную разговорчивость и, случалось, терял нить собственного рассуждения. Вот почему я с таким наслаждением слушал живую речь Хэтти. Полагаю, я в известном смысле зависел от ее щебета. Рядом с Хэтти мне не хотелось привлекать внимание к своей персоне; я был спокоен, сдержан, а главное, в совершенном ладу с собой.

Позвольте особо отметить: я даже не представлял, что день, с которого начинается моя история, для многих был днем ожидаемой помолвки между мной и Хэтти Блум. Я вышел из адвокатской конторы, где служил, направился на почту – и столкнулся с почтенной, уважаемой в Балтиморе дамой: миссис Блум, теткой Хэтти. Миссис Блум не преминула заметить, что хождение за письмами стоило бы поручить кому-нибудь из моих подчиненных, клерку, не обремененному более важными делами.

– Странный вы субъект, Квентин Кларк! – заявила миссис Блум. – Когда надо быть на службе, вы бродите по улицам, а в свободные часы у вас такой вид, будто вы заняты сложнейшей работой!

Миссис Блум была истинной уроженкой Балтимора – не терпела мужчин, не имеющих доходного бизнеса, и девиц, обделенных миловидностью.

Да, таков Балтимор – хоть в ясную погоду, хоть в туманную, какая выдалась в тот день; таков Балтимор, населенный деловитыми, чуждыми праздности и веселья людьми, что спешат по добротным мостовым и толпятся на мраморных ступенях банков и контор. Поистине праздность и веселье в дефиците в нашем городе, который глядит исключительно вперед; в городе, внушительные здания которого как бы надзирают над гаванью, переполненной судами. Огромные клиперы доставляют кофе и сахар из Южной Африки и с Вест-Индских островов, а товарные вагоны увозят в Филадельфию и Вашингтон целые бочонки устриц и тонны муки. В то время в Балтиморе никто не выглядел нуждающимся – даже если действительно нуждался; и чуть ли не каждый козырек маркизы являлся входом в дагеротипную мастерскую, готовую запечатлеть факт благосостояния для потомков.

Но вернемся к миссис Блум. Она улыбнулась и взяла меня под локоть, прежде чем мы стали пересекать оживленную улицу.

– Должна заметить, что к сегодняшнему вечернему приему все готово.

– К вечернему приему, – повторил я, гадая, что она имеет в виду. Питер Стюарт, мой партнер по бизнесу, кажется, упоминал званый ужин в доме, которому оба мы были не чужды. Однако письмо занимало все мои мысли, и поэтому я напрочь позабыл об ужине. – Да, конечно, нынешний вечер! Я с нетерпением жду его, миссис Блум.

– Знаете что, мистер Кларк, – продолжала миссис Блум, – не далее как вчера, на Маркет-стрит (поколение балтиморцев, к которому принадлежит миссис Блум, до сих пор называет Балтимор-стрит на старый лад), я слышала разговор о нашей дорогой Хэтти. Так вот, о ней отзывались как о самой прелестной из незамужних леди нашего города!

– С этим можно поспорить, – сказал я. – Мисс Хэтти – самая прелестная из всех леди Балтимора – что незамужних, что замужних.

– Ах, как остроумно вы изволили выразиться! – воскликнула миссис Блум. – Кстати, вам двадцать семь, а вы все еще холостяк. Это неправильно, милый Квентин. Я бы даже сказала – неестественно. И не вздумайте меня перебивать. Где это видано, чтобы молодой человек не…

Что миссис Блум говорила дальше, я не слышал из-за громыхания двух экипажей, которое раздалось позади нас. «Как кстати, – подумал я. – Сейчас усажу ее в экипаж и дам кучеру двойную цену». Однако, когда экипажи обогнали нас, я увидел, что это похоронная процессия. Новенький катафалк сопровождала траурная карета. Лошади трусили, низко опустив головы, как бы в знак уважения к своему грузу.

Никто, кроме меня, не обратил внимания на мрачный кортеж.

Заверив миссис Блум в нашей скорой встрече на ужине, я распрощался с ней и вскоре пересек соседнюю улицу. Мимо меня с воинственным визгом пронеслось стадо свиней, и я выбрал обходной путь – по Грин-стрит, через Файетт-стрит, куда и направлялась траурная процессия.

Церемония погребения, свидетелем которой я стал, закончилась, едва успев начаться. Сквозь туман я пытался рассмотреть провожавших покойного. Все происходило словно во сне – вместо фигур расплывчатые силуэты; вдобавок не отпускало чувство, что мне не следует здесь находиться. Речь священника показалась приглушенной – потому ли, что я стоял довольно далеко, у кладбищенских ворот, потому ли, что собравшихся было мало, и священнику не пришлось напрягать голос.

Более печальных похорон я никогда не видел.

Сначала я решил, дело в скверной погоде. Затем списал свои ощущения на количество провожающих – их было всего четверо или пятеро, ровно столько, сколько необходимо, чтобы поднять гроб. Или, может, причина крылась в скомканности отпевания, в небрежении священника. Ни жалкий катафалк, что я наблюдал чуть раньше, ни даже церемонии на соседнем бедном еврейском кладбище никогда не являли подобного, я бы сказал, нехристианского безразличия. На могилу не лег ни один цветок, не пролилась ни одна слеза.

С кладбища я пошел на почту, но она успела закрыться. Я не мог узнать, было для меня письмо или нет, вернулся в контору и занялся самоуспокоением. «Скоро, очень скоро я получу от него весточку», – говорил я себе.

В тот же вечер, на приеме, я прогуливался с Хэтти Блум среди грядок клубники. Конечно, на клубнику был не сезон, но над грядками витали тени воспоминаний о летних вечеринках с ярко-красными душистыми ягодами и шампанским. Я заговорил свободно, как всегда в присутствии Хэтти.

– Временами наша работа крайне интересна, – сказал я, – однако хотелось бы больше свободы при выборе подзащитных. Как известно, в Древнем Риме адвокат приносил клятву – не браться защищать человека, не удостоверившись в его невиновности. Мы же в первую очередь спешим удостовериться в платежеспособности подзащитного.

– Что мешает вам, Квентин, перейти в другую адвокатскую контору, если от этого зависит ваше честное имя и ваши личные пристрастия? Выберите коллег по своему вкусу, не пытайтесь загнать себя в заданные рамки.

– Вы думаете, это будет правильно, мисс Хэтти?

Смеркалось, Хэтти вдруг погрустнела и притихла. Это было ей совсем несвойственно. Испугавшись, что в такое состояние Хэтти ввергла моя несносная разговорчивость, я всмотрелся в ее лицо, но не нашел даже намека на причину охлаждения.

– Вы смеялись для меня, – сказала Хэтти так, словно я не мог ее слышать.

– Мисс Хэтти?

Она подняла взгляд:

– Я лишь вспоминала детские годы. Известно ли вам, что поначалу я считала вас глупым?

– И были недалеки от истины, – с усмешкой заметил я.

– Когда мама хворала, папа увозил ее на курорты. Я оставалась под присмотром тети, а вы приходили поиграть со мной. Вы один умели развеселить меня, когда родителей не было рядом, и знаете почему? Потому что смеялись по самым неожиданным поводам! – Хэтти произнесла это со страстной тоской и приподняла юбки – мы как раз пересекали лужицу.

Позднее, когда мы, слегка озябшие, вернулись в дом, Хэтти тихим голосом заговорила со своей тетей. Выражение лица миссис Блум с нашей утренней встречи изрядно прибавило в суровости. Тетя Блум спросила, как Хэтти намерена отмечать свой день рождения.

– Да, времени действительно мало, – произнесла Хэтти. – Обычно я не думаю заранее об этом событии, но в этом году… – Она невесело усмехнулась.

За ужином Хэтти почти не ела. Мне это было не по душе. Я ощущал себя одиннадцатилетним мальчиком, ответственным за хорошее настроение юной соседки. Хэтти всегда была в моей жизни – была частью моей жизни, – поэтому любое ее беспокойство или недовольство безмерно огорчало меня. Возможно, я попытался развеселить Хэтти исключительно из эгоистических соображений; впрочем, я неизменно желал ей добра и счастья.

Другие гости, в том числе Питер, мой компаньон, также всячески старались развлечь Хэтти, а я бдительно наблюдал за всеми, полагая, что кто-нибудь из них да повинен в ее печали.

Самому мне в тот вечер не удалось развеять дурного настроения Хэтти Блум, и причиной неудачи были злосчастные похороны. Не могу объяснить, почему печальное событие, свидетелем которого я стал, совершенно выбило меня из колеи. Я принялся вспоминать похороны во всех подробностях. Провожали покойника всего четыре человека. Один, ростом выше остальных, держался поодаль. Взгляд его блуждал, словно параллельно происходило нечто куда более волнующее, чем заупокойная служба. Затем, когда церемония закончилась, я отметил крайнее недовольство на всех четырех лицах. Сами лица были мне не знакомы, но я их запомнил. Лишь один человек шел прочь от могилы как бы нехотя, словно услышал мои мысли. Казалось, только что похоронили великого человека, не воздав ему должных почестей. Иными словами, имела место Несправедливость.

Неудивительно, что, окутанный облаком рассеянности, я не только не сумел развеять печаль Хэтти, но сам не заметил, как бросил всякие попытки сделать это. Оставалось только вместе с другими гостями раскланяться и выразить беспомощные сожаления по поводу раннего отъезда Хэтти и миссис Блум. И с благодарностью принять предложение Питера не задерживаться на званом вечере.

– Ну-с, Квентин, и какая муха тебя нынче укусила? – не скрывая раздражения, вопросил Питер, когда мы уселись в наемный экипаж.

Я хотел было рассказать о злосчастных похоронах, но Питер все равно не понял бы, почему мне дались эти похороны. По его позе я догадался, что отнюдь не моя рассеянность сама по себе вызвала недовольство.

– Питер, что ты имеешь в виду?

– Ты, значит, решил не делать предложения Хэтти Блум? – с нарочито шумным вздохом осведомился Питер.

– Я должен был сделать предложение?!

– Через несколько недель ей исполнится двадцать три. По понятиям балтиморского общества, Хэтти Блум – практически старая дева! Неужели ты нисколечко не любишь бедняжку?

– Разве можно не любить Хэтти Блум? Погоди, Питер! Почему ты решил, что помолвка должна состояться именно сегодня? Не припомню, чтобы я когда-либо называл конкретную дату.

– Почему я решил? А тебе разве неизвестно, что именно в этот день состоялась помолвка твоих родителей? Неужели ты за весь вечер ни разу об этом не вспомнил?

Я действительно напрочь забыл о годовщине помолвки родителей, но даже напоминание о ней не объяснило, почему Питер так ухватился за это совпадение. Питер же сообщил, что тетя Блум в мудрости своей рассудила, будто я непременно воспользуюсь званым ужином как возможностью сделать предложение, и даже вообразила, будто я нынче днем уже намекал на таковое, и не преминула проинформировать Питера и Хэтти, дабы они не слишком удивлялись.

Выходило, что главная причина загадочной печали Хэтти – это я, невнимательный и недалекий Квентин Кларк! О горе, горе мне; о, как я мог?!

– Более подходящего дня, чем сегодняшний, и представить нельзя, – продолжал между тем Питер. – Шутка ли – годовщина помолвки родителей жениха! Ну что молчишь? Это же ясно как день.

– Мне и в голову не пришло… – мямлил я.

– Неужели ты не видел, как она ждет решительных слов и действий? Неужели не понял, что именно нынче должно было начаться ваше с ней будущее? Вот твой дом. Вылезай, приехали. Сладких тебе снов. А бедная Хэтти сейчас наверняка рыдает в подушку!

– Я не желал ей таких огорчений. Жаль, что я не догадывался, чего от меня ждут.

Питер весьма неучтиво буркнул что-то вроде: «Наконец-то ты осознал свой непростительный промах».

Разумеется, я собирался сделать предложение Хэтти, разумеется, не сомневался, что мы с ней поженимся! Хэтти казалась мне талисманом удачи. Всякий раз, увидев эту девушку, я вспыхивал от радости; более того – в разлуке достаточно было подумать о ней, чтобы хандра отступила. А поскольку за все время знакомства ни чувства мои, ни ощущения практически не изменились, я не находил причин спешить с женитьбой.

Итак, я уже закрывал дверцу экипажа, когда буквально прочел на Питеровом лбу вопрос: «О чем ты все время думаешь?» Я снова открыл дверцу.

– Нынче я видел похороны, – сообщил я в надежде объяснить свое непростительное поведение. – Понимаешь, Питер, мимо меня проехала похоронная процессия. Наверное, это выбило меня из колеи, хотя не представляю почему… – Но нет, я не умел оправдать странное воздействие, что произвели на меня похороны.

– Похороны он видел, подумаешь! – вскричал Питер. – Ты ведь не знал покойного. Какое значение могли иметь для тебя чужие похороны?

Жизненно важное значение; впрочем, тогда я об этом не догадывался. На следующее утро, еще в халате, я открыл газету – и что же увидел? Будь я даже предупрежден, я бы не сумел представить масштаба своего возбуждения; возбуждения, которое заставило меня позабыть обо всем на свете. Я вновь и вновь перечитывал заголовок некролога, размещенного на одной из последних страниц: «Смерть Эдгара А. По».

Я отбросил газету, затем поднял, принялся листать, читать другие статьи, не понимая смысла; наконец вернулся к заголовку «Смерть Эдгара А. По». «Выдающийся американский поэт, ученый, литературный критик умер на тридцать восьмом году жизни».

Нет! На тридцать девятом году, а мудрость его была такова, будто он прожил в сто раз больше… «Уроженец Балтимора…» Снова ложь! (Сколько несоответствий – и еще до того, как я стал наводить справки.)

И тут я добрался до четырех ключевых слов: «Умер в нашем городе».

В нашем городе? И никто ничего не знал? Это случилось здесь, в Балтиморе. Смерть Эдгара По в нашем городе; смерть, а может, и похороны. Неужели вчера на углу Грин-стрит и Файетт-стрит я наблюдал похороны Эдгара По? Не может быть! Скромная процессия, равнодушные провожающие, скомканная заупокойная служба, узкая могила возле церкви?

Днем, в адвокатской конторе, Питер продолжал корить меня за Хэтти, но я почти не слушал и вовсе не оправдывался, совершенно заинтригованный известием. Для подтверждения информации я отправил посыльного к кладбищенскому сторожу. «Бедняга По», – только и смог сказать сторож. Итак, По умер. Я бросился на почту узнать насчет письма.

Из головы не шли злосчастные похороны, безразличие провожающих покойного, небрежение священника. Так-то город Балтимор прощался с американским литературным Мессией, с моим любимым писателем, которого я, пожалуй, имел право назвать другом! В сердце нарастал гнев, прочие заботы отодвинулись на задний план. Я вовсе не хотел, чтобы Хэтти страдала из-за моего личного потрясения. Да, мой любимый автор умер в моем городе, но уже тогда я понимал – это далеко не все, дело не только в смерти Эдгара По. Пожалуй, в один прием я не сумею толково объяснить, почему эта смерть стала столь сильным потрясением для человека вроде меня – молодого, с перспективами выгодно жениться и сделать отличную карьеру, – словом, для человека, вызывавшего зависть многих в Балтиморе.

Возможно, дело было в том, что я последним видел Эдгара По, пусть и не осознавая этого факта. Или точнее, я смотрел, как безразличный гравий сыплется на крышку его гроба, словно прах, покоящийся под нею, принадлежал самому обычному человеку; смотрел, стало быть, в то время, как другие спешили прочь и мимо.

Моим клиентом стал покойник, а днем слушания дела, вероятно, должен стать Судный день.

Именно так выразился Питер несколько недель спустя, когда я начал роковое расследование. Мой партнер по бизнесу не мог похвастать остроумием, и по этой причине я слышал от него сардонические выражения не более трех-четырех раз за всю жизнь. Вообразите теперь степень его взволнованности. Питер, крупный широкоплечий мужчина, был старше меня всего на несколько лет, однако вздыхать имел привычку совсем по-стариковски, особенно при упоминании Эдгара По.

Что же касается меня, с отрочества в моей душе соседствовали два чувства, и оба казались предопределенными самой судьбой. Чувства эти были – восхищение стихами и прозой Эдгара По и, как я уже говорил, привязанность к Хэтти Блум.

Питер еще мальчиком говорил о нашей будущей свадьбе со сметкой, свойственной деловому человеку. Природная расчетливость выделяла Питера среди других детей; он всегда казался много старше своих ровесников. Отец Питера умер, оставив миссис Стюарт практически нищей и с огромными долгами; тогда мои родители через церковную общину, к которой принадлежал мой отец, стали всячески поддерживать бедную вдову, к самому же Питеру мой отец относился как к родному сыну. Питер испытывал столь сильную благодарность, что с готовностью и искренностью перенял взгляды моего отца на жизнь – взгляды, далеко не всегда разделявшиеся мной, родным сыном. Скажу больше: человек посторонний вполне мог счесть, что именно Питер – истинный Кларк, а я всего-навсего наследник второй категории.

Питер даже разделял неодобрение, которое отец питал к моим литературным пристрастиям. «Этот По, – обыкновенно говорили и отец, и Питер. – Этот По, которым ты, Квентин, зачитываешься, не выдерживает никакой критики с точки зрения хорошего вкуса. И вообще чтение с целью развеять скуку – занятие не более достойное, чем поиски наслаждений, и не более полезное для делового человека, чем послеобеденный сон. Литература призвана служить нравственности; нездоровые фантазии этого По нравственность калечат!»

Увы, большинство людей с готовностью подписались бы под этими высказываниями, поначалу не возражал и я. Первое произведение Эдгара По, «Вильям Вильсон», напечатанное в «Джентльмен мэгэзин», я прочел еще мальчишкой. Должен сознаться, я не много в нем понял. Не сообразил, где начало, а где конец, где пассажи, полные здравого смысла, а где – бред безумца. Я словно держал страницу перед зеркалом и пытался читать по отражению. Журналы, впрочем, обыкновенно не гоняются за гениальными литературными произведениями; вот я и решил, что мистер По не гений.

Но что с меня взять – я был почти ребенком. Мои взгляды кардинально изменило произведение, характерное исключительно для По, а именно рассказ о криминальном расследовании под названием «Убийство на улице Морг». Герой этого рассказа, Огюст Дюпен, молодой француз, раскрывает правду о шокирующей расправе над двумя женщинами. Действие происходит в Париже. Тело одной из женщин обнаруживают в дымоходе, причем убийца засунул его туда вверх ногами. Мать этой женщины получила такой ужасный удар бритвой по шее, что, когда жандармы попытались поднять ее тело, голова отвалилась. В комнате на самом виду валялись деньги и ценности, однако убийца, явно безумец, почему-то их не взял. Удивительные обстоятельства преступления совершенно сбили с толку парижскую полицию, равно как и прессу, и свидетелей, – словом, всех. Кроме Огюста Дюпена.

Дюпен все понял.

Дюпен понял, что именно за счет ужасной природы двух смертей это дело легко раскрыть, что именно жестокость убийцы выделяет это событие из череды преступлений, ежедневно совершаемых в Париже. Жандармам и газетчикам казалось, что убийства не мог совершить даже человек, находящийся не в своем уме, потому что совершил их вовсе и не человек. Дюпен применил метод, названный Эдгаром По «дедукцией», задействовал воображение для анализа фактов, а посредством анализа фактов достиг вершин воображения. Дюпен догадался, что женщин убил орангутанг, ярость же этого экзотического животного была спровоцирована угрозой наказания.

Обывателю подробности представляются чепухой, набором мелочей. Однако в тот самый миг, когда читатель восклицает: «Не верю!» – каждая нестыковка объясняется ему посредством прочнейшей логической цепочки. Эдгар По возбуждает любопытство до крайности и оставляет читателя в таком состоянии. Именно эти запечатленные на бумаге чудеса логики (а Эдгар По написал еще два рассказа об Огюсте Дюпене) приобрели наибольшую популярность; впрочем, полагаю, массовый читатель не уловил авторского посыла. Поверхностный читатель, читатель-зритель, радуется, когда загадка, казалось бы неразрешимая, вдруг бывает объяснена. Однако истинный смысл историй о Дюпене куда глубже. «Истина – вот моя конечная цель»[1], – говорит Дюпен своему товарищу. Я же уверен, что Эдгар По всего лишь вложил в уста Дюпена собственные свои убеждения. Истина и для него была единственной и высшей целью, поэтому-то его произведения смущают и отпугивают столь многих. Не таинственные обстоятельства ограбления или убийства являются настоящей загадкой, но человеческий разум. Во славу разума писал Эдгар По.

К слову, как читатель, и я открыл нечто новое – узнавание. Читая По, я чувствовал себя менее одиноким. Возможно, поэтому его смерть прочно заняла место в моих мыслях, в то время как другому поклоннику Эдгара По она просто испортила бы настроение на пару дней.

Мой отец говорил, что истину в мир несут трудолюбивые джентльмены уважаемых профессий, а вовсе не россказни журнального автора, щедро приправленные жуткими подробностями. В таланте отец пользы не видел. «Человек должен выполнять свои обязанности; большинству рядовых граждан Трудолюбие и Предприимчивость куда нужнее, чем Талант, ибо последний слишком избирателен и, хвала Господу, отнюдь не является залогом успеха», – твердил отец. Сам он вел торговлю продовольствием, но считал, что молодому человеку следует быть адвокатом, ибо «юриспруденция – уже сама по себе бизнес». Слово это отец произносил с придыханием. Разумеется, Питер загорелся идеей и вступил на адвокатское поприще с трепетом – будто на борт первого судна, что отчалило в Калифорнию, едва поползли слухи о золоте.

Таким образом, к известному возрасту Питер уже являлся помощником в адвокатской конторе с отличной репутацией. Там он взялся за кропотливый труд – составление «Справочника законодательных актов, изданных в штате Мэриленд с 1834 по 1843 год». «Справочник» не прошел незамеченным, и вскоре мой отец профинансировал собственную Питерову практику. Стало ясно, что мне придется учиться и работать под началом моего друга. Разумность плана исключала всякие поводы для возражений с моей стороны; я и не возражал, в мыслях не имел возражать – по крайней мере не помню этого за собой.

Зато помню, как в одном из писем Питер назвал меня счастливцем – я тогда еще учился в университете. «У тебя, – развивал мысль Питер, – будет доходная адвокатская контора, в которой стану служить и я, покровительствуемый твоим отцом; ты сможешь жениться, когда вздумается. Все цветы высшего балтиморского общества уже сейчас выказывают тебе благосклонность. О, будь я тобой, Квентин Кларк, будь мое лицо хоть вполовину таким же привлекательным, как твое, вот бы я развернулся! Уж я бы умел ценить досуг, праздность и роскошь, какие дарит человеку положение в обществе, сходное с твоим, Квентин Кларк!»

К осени 1849 года, а именно тогда началось наше с вами знакомство, уважаемый читатель, итак, к осени 1849 года профессия была мной приобретена, адвокатская контора для меня открыта, и эти блага казались столь незыблемыми, что я воспринимал их как данность. Мы с Питером Стюартом образовали успешный тандем. Мои родители к тому времени отошли в мир иной. Их экипаж разбился в Бразилии, где они были по делам отца. Отец и матушка погибли на месте. Руководить мной стало некому. Однако жизнь, которую отец для меня устроил, продолжала радовать и в его отсутствие. У меня было все – Хэтти, Питер, солидные клиенты в достаточном количестве, «Глен-Элиза» – крепкий просторный родительский дом, осененный тополями и названный в честь моей матери. Казалось, некая бесшумная хитроумная машина следит за ходом моей жизни, и шестеренки ее не нуждаются даже в смазке. Так продолжалось до смерти Эдгара По.

Мне, как и многим молодым людям, была присуща одна слабость – потребность добиться от окружающих полного понимания всего, что со мной происходит, добиться любой ценой. Потребность эту подогревала уверенность: мол, я сумею объяснить любой нюанс. Помню, как впервые сказал Питеру о необходимости защитить Эдгара По. Я думал, Питер сразу проникнется важностью задачи, и я сообщу мистеру По благие вести.

Мое первое письмо к Эдгару По от 16 марта 1845 года было продиктовано недопониманием, возникшим при чтении «Ворона», только-только опубликованного. В последней строфе сказано, что ворон сидит над входной дверью на бюсте Паллады. Ясно, что злая таинственная птица намерена преследовать молодого человека до скончания дней.

Так вот, если ворон сидит над входной дверью, то каким образом свет лампы падает из-за его спины, что тень ворона лежит на полу? С юношеской импульсивностью я написал лично Эдгару По. Я почти требовал ответа, ибо хотел, чтобы в поэме не осталось белых пятен и потайных уголков. В конверт я вложил заодно и деньги на подписку на новый журнал «Бродвей джорнал», изданием которого По тогда занимался. Я хотел гарантировать себе прочтение всех будущих произведений Эдгара По.

Прошло несколько месяцев, а я не получил ни единой строчки в ответ и ни единого номера «Бродвей джорнал». Я снова написал мистеру По. Молчание продолжалось, и я обратился с жалобой к нью-йоркскому компаньону Эдгара По. Я требовал назад свои деньги. «Бродвей джорнал» меня больше не интересовал. И мне были присланы мои три доллара вместе с письмом. С письмом, подписанным рукой Эдгара А. По.

Как это было поразительно, как лестно! Подумать только, великий поэт лично обращается к обычному читателю всего двадцати трех лет от роду! Эдгар По даже снизошел до объяснения обстоятельства с лампой и тенью. «Я имел в виду, – писал он, – что на стене высоко над дверью, над бюстом Паллады, закреплен канделябр. Такое размещение светильников характерно для богатых домов Англии и наблюдается в лучших домах Нью-Йорка».

Как видите, По лично мне объяснил, откуда на полу тень ворона! Также он поблагодарил меня за смелый вопрос и заверил, что с удовольствием ответит и на другие вопросы, буде таковые возникнут. Что же до «Бродвей джорнал», компаньоны настояли на его закрытии. Ничего принципиально нового – просто очередная схватка между деньгами и литературой закончилась не в пользу последней. Впрочем, сам мистер По всегда считал «Бродвей джорнал» временным дополнением к остальным своим занятиям. Эдгар По выразил ненавязчивую надежду на нашу личную встречу; тогда он посвятит меня в свои планы и попросит совета. «Ибо в вопросах юриспруденции я совершеннейший профан», – сознался По.

За период с 1845 по октябрь 1849 года я отправил Эдгару По девять писем. В ответ мной были получены четыре учтивых и искренних послания, написанных его собственной рукой.

С особой страстью мистер По писал о намерении издавать новый журнал – «Стилус». Много лет он потратил на издание чужих журналов. «Мой журнал, – клялся По, – наконец-то позволит гениальным авторам отпраздновать победу над авторами талантливыми, то есть такими, которые в большей степени чувствуют, нежели думают. Мы не станем печатать недостойных, мы явим миру все произведения, которые ясностью идеи и, главное, служением истине, объединяются под определением “литература”». Долгие годы Эдгар По медлил с учреждением журнала. В последнем письме, отправленном летом 1849 года, он выразился в том смысле, что, если ожидание вплоть до Судного дня увеличит его шансы на успех, он, Эдгар По, готов ждать! И однако, По надеялся взять в руки первый номер уже в январе 1850 года.

Он предвкушал поездку в Ричмонд с целью собрать средства и заручиться поддержкой, выражал уверенность в успехе – конечно, при условии, что все пойдет по его плану. Эдгару По было необходимо подкопить денег и фамилий желающих подписаться на журнал. Однако так называемая профессиональная пресса упорно продолжала распространять сплетни о безнравственности Эдгара По, задаваться вопросом, а в своем ли Эдгар По уме, перечислять его романтические увлечения и подчеркивать расточительность. По говорил, что враги готовы вцепиться ему в горло за честную критику их опусов, а также за смелость – ибо он рискнул заявить об отсутствии оригинальности у таких почитаемых авторов, как Лонгфелло и Лоуэлл. Он боялся, как бы его усилия не были задушены домыслами о нем как о никчемном пьянице, недостойном общественной поддержки, – именно таким отвратительным типом рисовали Эдгара По газетчики, именно так он представлялся обывателям.

Тогда я задал вопрос. Пожалуй, слишком прямой вопрос. Неужели это все правда – эти обвинения, которые я уже много лет слышу? Действительно ли вы, мистер По, пьяница, давно пропивший свой талант?

И что вы думаете – Эдгар По ответил без намека на обиду или превосходство. Он поклялся мне – мне, человеку, которого в глаза не видел, – что полностью воздерживается от спиртного. Разумеется, можно усомниться в моей способности судить по письму, я полагался только на свою интуицию. Я написал Эдгару По, что верю ему безоговорочно, и хотел уже заклеить конверт, но тут меня осенило.

Я сделал своему корреспонденту деловое предложение – привлекать к суду клеветников, мешающих учреждать журнал «Стилус». Нашей конторе случалось и прежде защищать интересы периодических изданий, так что опыт у меня имелся. Я вознамерился уберечь этого гениальнейшего из людей от попрания ничтожествами. Я почитал это своим долгом, так же как долгом Эдгар По почитал время от времени изумлять мир.

«Благодарю Вас за то, что обещали наказать клеветников, – написал По в ответ. – Поможете ли Вы мне самому? Пожелаете ли помочь? Сейчас я не могу вдаваться в подробности – могу лишь полностью довериться Вам».

Вскоре после этого письма Эдгар По поехал в Ричмонд читать лекции. Вдохновленный реакцией на мое предложение, я засыпал По вопросами о новом журнале и о возможностях добыть денег. Я рассчитывал, что По станет писать мне во время лекционного турне, поэтому регулярно ходил на почту, а когда дела не позволяли покидать адвокатскую контору, проверял списки лиц, на имя которых были письма (эти списки печатались в газетах).

И конечно, я запоем читал произведения Эдгара По. С гибелью родителей моя увлеченность этим автором только усилилась. Возможно, вы скажете, что читать о смерти неприятно и даже отвратительно. На это могу парировать: Эдгар По, хотя и не идеализирует смерть, но и не считает ее запретной темой. Главное же, для него смерть и конец – не синонимы. Смерть – это испытание, некий опыт, некое знание, которым должен овладеть каждый из людей. Теологи говорят, что душа не гибнет вместе с телом. Эдгар По в это верил.

Разумеется, Питер выразил полное неодобрение моей идеи – защищать «Стилус» от клеветников. «Я скорее дам отсечь себе руку, нежели стану тратить время на всякие там литературные журналы! Я скорее брошусь под омнибус, нежели…» Полагаю, метафор довольно.

Пожалуй, вы уже догадались – Питер противился главным образом потому, что я не сумел внятно ответить на его вопрос о гонораре. Пресса зачастую характеризовала Эдгара По как человека практически нищего. «Какой же резон браться за дело, которое других стряпчих не интересует», – повторял Питер. Напрасно я доказывал, что деньги станет приносить новый журнал, которому, без сомнения, гарантирован успех!

На самом деле мне хотелось сказать совсем другое, а именно: «Послушай, Питер, неужели тебе не претит все время заниматься только доходными делами? Забудь о гонораре. Разве не правильно было бы защитить нечто великое, но попираемое невеждами и стяжателями? Разве не прекрасно было бы что-то изменить в этом мире – пусть даже себя самого?» Однако я понимал, что к этим аргументам Питер останется глух. Смерть Эдгара По вполне устраивала Питера, ибо устраняла самый предмет спора.

Устраняла – но только не для меня. Чем больше я читал статей, очерняющих По, тем сильнее становилось желание защитить хотя бы его имя. Я, как никогда раньше, чувствовал себя обязанным это сделать. Пока Эдгар По был жив, он мог защищаться сам. Эти критики, эти навозные черви не просто снабжали отвратительными подробностями каждый неприятный факт из жизни По – нет, они буквально слетелись на его труп, точно алчные мухи, и это, с моей точки зрения, было омерзительнее всего. По их логике выходило, что обстоятельства смерти были предсказуемы и даже символичны для человека столь безнравственного. Жалкий конец Эдгара По как бы подтверждал наличие темных пятен в его биографии, а заодно и сомнительную литературную ценность его опусов, раскрывающих нездоровые наклонности автора.

«Только подумайте, что за ужасный конец, – усмехалась одна газета, – что за ужасный конец!»

Почему бы не подумать о беспримерной гениальности По или о его литературном мастерстве. О том, как он умел расцветить жизнь отчаявшегося читателя. О том, как недостойно спихивать мертвое тело в канаву, как подло пинать холодный лоб покойника!

«Приезжайте в Балтимор, посетите могилу По, – призывала та же газета, – и в самом воздухе ощутите предостережение вести жизнь, подобную жизни этого бумагомарателя».

Однажды я заявил, что далее ждать нельзя – нужно действовать. Питер расхохотался:

– Ну и кто станет подавать в суд? Истец-то давно в земле! У тебя нет клиента как такового! Пусть себе покоится с миром, а у нас других дел хватает. – И Питер принялся насвистывать популярную песенку. Он всегда насвистывал, когда бывал недоволен; мог начать свистеть даже посреди беседы.

– Знаешь что, Питер? Мне надоело за деньги говорить и делать то, что я не считаю правильным. Я решил представлять интересы мистера По. Я дал ему обещание. И не пытайся убедить меня, будто обещания теряют силу со смертью адресата.

– А знаешь что, Квентин? Твой По согласился принять помощь исключительно, чтобы ты от него отстал. – Питер заметил, что задел меня, и добавил, подпустив в голос сочувствия, однако тоном человека, уверенного в собственном умении читать в чужой душе: – По крайней мере этот вариант не исключен – не правда ли, дружище?

Я же вспомнил фразу из письма Эдгара По: «Мое предназначение – учредить “Стилус”. И я доведу дело до конца, если успею». В следующем абзаце По просил меня больше не оплачивать вперед почтовые услуги. И подписался: «Ваш друг».

Этими же двумя простыми словами я подписал свой ответ, и мне казалось, что чернила скрепили клятву в верности до гроба. А значит, никто не посмеет сказать, что я теперь свободен от клятвы.

– Нет, – ответил я Питеру. – Эдгар По знал, что я смогу его защитить.

2

Зловещее предупреждение я получил в понедельник днем. Ко лбу мне не приставили пистолет, никто не размахивал ни кинжалом, ни шпагой, не грозил виселицей (да эти опереточные уловки и не испугали бы меня). Нет, потрясение оказалось куда более впечатляющим.

В тот период я был завсегдатаем читального зала в балтиморской публичной библиотеке. Мы занимались делом одного известного человека, погрязшего в долгах, и потому собирали вырезки из разных газет. Когда намечался крупный процесс, Питер дневал и ночевал в конторе, вовсе не видел солнечного света – иными словами, обязанность бегать в читальный зал ложилась на мои плечи. Я же заодно искал статьи об Эдгаре По и его смерти.

Типичная краткая биография По (напечатать которую после его смерти считало необходимым каждое издание) включала названия самых известных его стихотворений («Ворон» и «Улялюм»), название гостиницы, где По был найден («У Райана», на перекрестке Хай-стрит и Ломбард-стрит; кстати, закусочная при этом заведении в тот день служила избирательным участком). Также упоминались день смерти в больнице (воскресенье, седьмое октября) и тому подобные факты. Статьи об Эдгаре По стали мелькать в крупных изданиях Нью-Йорка, Ричмонда и Филадельфии, отдающих предпочтение новостям с привкусом сенсации. Мне удалось найти несколько таких статей в нашем читальном зале. И что же было в них?

Эдгар По – человек, достойный всяческого сожаления; наделенный могучим умом и разменявший сей дар по мелочам; прихотливые стихотворения и странные рассказы слишком часто отражали роковые, прискорбные события жизни автора. Эдгар По был алкоголиком. Умер как алкоголик, как подлец, своими опусами расшатав моральные устои общества. Едва ли найдутся люди, что станут скорбеть о нем, написал один нью-йоркский журнал. Едва ли память о нем переживет его.

Судите сами:

Я не мог спокойно смотреть, как оскверняют имя Эдгара По. Хотелось отвернуться, и в то же время я поймал себя на намерении прочесть все статьи о нем, даже откровенно лживые. (Скажу иначе, и пусть читатель задумается о странностях человеческого ума: заведомая ложь только укрепляла мое желание увидеть ее воочию, а самая черная клевета убеждала в необходимости ознакомиться с ней!)

И вот настал тот памятный день – холодный, с моросью; один из тех дней, когда небосклон одинаково сер что в шесть утра, что в полдень, что в шесть вечера. Город был захвачен туманом. Словно липкие пальцы, туман касался лиц, лез в глаза и в горло.

Я возвращался из читального зала, и вдруг меня толкнул некто. Человек этот был одного со мной роста, по возрасту же показался мне ровесником моего отца. И задел он меня не случайно, ибо странно, неестественно изогнулся, так что локти сами собой растопырились. Нет, то был не удар – скорее легкий, едва заметный толчок. Я приготовился выслушать извинения, однако с уст незнакомца сорвалась угроза:

– Глупо, очень глупо, мистер Кларк! Не следует тревожить напева похорон.

Взгляд его вскрыл, подобно молнии, сырую пелену, и, прежде чем я опомнился, незнакомец исчез в тумане. Я обернулся, как будто угроза могла относиться к другому человеку.

Но нет, он отчетливо сказал: «Кларк». Имел ли он в виду меня, Квентина Гобсона Кларка, двадцати семи лет от роду, стряпчего, чью практику составляли в основном дела о долговых расписках? Определенно. Мистер Кларк был не кто иной, как я; мне только что угрожали.

Я не представлял, что делать. От неожиданности я выронил блокнот, он упал на землю и открылся. Именно в это мгновение, спеша поднять блокнот прежде, чем толпа втопчет его в грязь, я осознал, сколько усилий было потрачено мной на поиски информации об Эдгаре По. Фамилия По мелькала на каждой странице. Странные слова незнакомца обрели вдруг пугающе ясный смысл. Угроза касалась моего расследования.

Признаюсь, моя реакция изумила меня самого. Я вдруг ощутил небывалое спокойствие, мозг заработал с непривычной четкостью; пожалуй, Питер пожал бы мне руку – конечно, если бы дело касалось какого-нибудь другого клиента, а не Эдгара По. Я знал: мне не стать адвокатом вроде Питера – характер не тот. Питер питал истинную страсть даже к самым мелким тяжбам; чем мельче была тяжба, тем охотнее Питер брался за дело. Я правда тоже не жаловался на вялость ума, но за мной и не числилась тяга к заучиванию наизусть целых страниц из Блэкстона и Коука[3]. Однако теперь у меня появились и клиент, и дело, и я не собирался отказываться ни от того, ни от другого. Я вдруг представился сам себе лучшим адвокатом всех времен и народов.

И вот я бросился в толпу, пестрящую зонтиками, и вскоре узнал своего обидчика со спины. Он заметно сбавил шаг, словно фланировал по бульвару в погожий летний день! Увы, я ошибся.

Вернувшись к действительности, я заметил: в тумане абсолютно все выглядели как мой зловещий незнакомец – даже самые прелестные дамы и самые темнокожие рабы. Стелющийся туман перемешал нас всех вместе и скрыл каждого в отдельности; на улицах больше не было привычного порядка. Казалось, каждый прохожий старательно имитирует осанку и походку моего фантома.

Я свернул за угол, и поток света от газовой лампы пронзил густой воздух. Свет поступал из едва заметного полуподвального окна, окно же принадлежало трактиру. Сочтя трактир этаким маяком, привлекающим субъектов с сомнительными намерениями, я буквально ворвался в заведение. Растолкал завсегдатаев и наконец увидел сгорбившуюся за столом фигуру. Пальто, некогда дорогое, а ныне сильно поношенное, было точь-в-точь как у моего Фантома. Я схватил его за руку. Он поднял трясущуюся голову и воззрился на меня с удивлением.

– Ошибка, сэр! О, что за жестокая ошибка! – произнес он. Язык его заплетался – он был пьян.

А я – я опять обознался.

– Это мистер Уотчмен, – сочувственным громким шепотом пояснил пьяница, что сидел рядом. – Джон Уотчмен. Выпью-ка я за здоровье бедняги. И за ваше здоровье могу выпить, сэр, ежели желаете.

– Джон Уотчмен, – согласился я, даром что на тот момент имя для меня ничего не значило (если оно и попадалось мне в газетах, то проходило незамеченным).

Я оставил несколько медных монет, чтобы этот человек и дальше мог потакать своей пагубной слабости, поспешно вышел на улицу и продолжил погоню.

Местами туман был не слишком густ, и тогда объект преследования открывался моим глазам. Один раз мне почудилось даже, что все прохожие бросились за ним и действуют заодно, как бы охотясь на зверя.

Я уже упоминал, что Фантом был одного со мной роста? Да, упоминал; тут я не ошибся. Однако данное обстоятельство не означает, что он походил на меня. Напротив, я единственный из прохожих не имел разительного сходства с Фантомом. Волосы у меня пепельного цвета, как древесная кора, и всегда тщательно причесаны и подстрижены; черты лица некрупные, правильные. Я не ношу ни усов, ни бороды и выгляжу моложе своих лет. Он – этот Фантом – имел странное телосложение. Ноги его были чуть ли не вдвое длиннее моих – как ни старался, я не мог сократить расстояние между нами.

Пока я бежал сквозь ледяной туман, мной владели разрозненные бешеные мысли; объединяло их лишь одно обстоятельство – полное отсутствие логики. Я задел чье-то плечо, еще и еще раз, наткнулся на крупного мужчину, которому ничего не стоило распластать меня на красных плитках тротуара. Отскочил в грязь, заляпал левый бок пальто. И вдруг оказался совсем один – никого не было видно вокруг.

Я замер, застыл, оцепенел.

Теперь, когда я потерял след – или же след потерял мой Фантом, зрение стало острее, будто я надел очки. Итак, я стоял в двадцати ярдах от небольшого пресвитерианского кладбища, и жалкие надгробия казались сгустками все того же сырого тумана. Уж не Фантом ли привел меня сюда чуть ли не через весь город Балтимор? Или Фантом исчез сразу, я же неосознанно оказался в этом месте – там, где Эдгар По искал успокоения и не находил?

Много лет назад, когда я был еще подростком, произошел один случай, который надо бы упомянуть. Я с родителями ехал в поезде. В дамском вагоне не было места плевкам и сквернословию, равно как и нам с отцом, хотя вообще-то в такие вагоны допускались родственники пассажирок. Поэтому мы, устроившись в вагоне для джентльменов, время от времени ходили проведать маму. После одного из таких визитов я возвращался впереди отца и обнаружил, что наши места заняты. Очень вежливо я объяснил двоим джентльменам, в чем их ошибка. Один впал в ярость и предупредил: я займу место только через его труп.

– Если не уйдете, именно так все и будет, – ответил я.

– Что ты сказал? – удивился грубиян.

С прежним хладнокровием я повторил свою абсурдную угрозу. Учтите, я был худощавым, даже хрупким пятнадцатилетним мальчиком. В другое время я бы извинился и занял худшее место. Возможно, вам интересно, как вел себя второй захватчик наших с отцом сидений. По идентичности верхней части лица я определил его как брата первого хулигана, по трясущейся голове и пустому взгляду счел умственно отсталым.

Что же до моей реакции, объясняется она просто. За несколько минут до инцидента я был с отцом, а отец мой умел подчинить себе всякого, с кем имел дело. Неудивительно, что это чувство превосходства распространилось и на меня, и я вообразил, будто смогу поставить на своем. Иллюзия, разумеется; всего лишь иллюзия.

Однако закончу историю. Хулиган бил меня по лицу и по голове, пока не вернулся отец. Не прошло и минуты, как отец вместе с кондуктором выгнали обоих в соседний вагон, с тем чтобы на ближайшей станции их высадили.

– Что ты наделал, мой мальчик? – спрашивал отец, склоняясь надо мной. Я лежал на сиденьях, голова кружилась.

– Но, папа, тебя ведь не было рядом! Я должен был отстоять нашу честь!

– Ты спровоцировал дурного человека. Он мог тебя убить. И что бы ты этим доказал, а, Квентин Гобсон Кларк?

Расплывающийся перед глазами силуэт, ровный голос, обычное отцовское хладнокровие; тогда-то я и постиг разницу между нами.

А теперь мне сделали новое предупреждение: «Не следует тревожить напева похорон…» Образ Фантома занимал все мои мысли – совсем как тот одержимый из поезда, из моего отрочества. Как хотелось мне рассказать о Фантоме – все равно кому! В то время как раз приехала приглядеть за хозяйством моя двоюродная бабушка. «Можно ли, – думал я, – рассказать ей об угрозе?»

«Твоим воспитанием следовало заниматься раньше, ибо кто жалеет розгу, тот губит младенца», – примерно в таком ключе высказывалась бабуля Кларк по самым разным поводам. Она доводилась теткой моему отцу; его твердые деловые принципы применяла в более широком смысле – для проповедования благоразумного поведения. Бабуля Кларк восхищалась «саксонской хваткой» своего племянника. Внучатому племяннику от этого восхищения досталось немного – бабуля Кларк считала своим долгом бдительную, настороженную заботу обо мне.

Итак, я ни словом не обмолвился престарелой родственнице, а вскоре она покинула «Глен-Элизу». (Интересно, рассказал бы я отцу, будь он жив?)

Я думал поделиться с Хэтти Блум. Она всегда была готова слушать о моих личных делах. После смерти родителей одна только Хэтти умела показать – кто-кто, а она понимает, что для меня родители по-прежнему живы. Увы, поскольку я не видел Хэтти со дня нашей предполагаемой помолвки, я не мог предугадать ее реакцию.

Странным образом слова Фантома заворожили меня в той же степени, что и напугали. «Не следует тревожить напева похорон». Вроде угрожает, а с другой стороны, намекает, что мнение об Эдгаре По может – и должно – быть оспорено. Иначе говоря, изменено, причем не кем иным, как мной. В известной степени угроза поощрила меня к дальнейшим действиям.

Я чувствовал отдаленно знакомое и почти желанное возбуждение. В адвокатской практике ничего подобного со мной не случалось.

Однажды я сидел в конторе за столом и смотрел в окно. День выдался невыносимо тягучий. Питер был поблизости – бранил клерка, наделавшего помарок при записи показаний. Вдруг взгляд его упал на меня. После секундной паузы Питер продолжил распекать подчиненного, однако не выдержал – снова посмотрел на меня.

– Квентин, что-то случилось?

Надо сказать, я имею странное свойство: ни с того ни с сего уставиться прямо перед собой, словно под действием чар. Питер всегда боялся этих состояний. Теперь он схватил мой пакет имбирного печенья и затряс им у меня перед носом. Пакет зашуршал довольно громко.

– Квентин, что-то случилось? – повторил Питер.

– Нет, все хорошо. Все отлично, Питер.

Видя, что больше от меня ничего не добиться, Питер повернулся к незадачливому клерку и продолжил выговор точно с того слова, на котором несколькими минутами раньше остановился. Я же не мог более сдерживаться.

– Да, полный порядок! Если, конечно, полным порядком называется прямая угроза! – вдруг выкрикнул я. – Все ужасно, Питер!

Мой друг отпустил клерка, и тот не замедлил выскочить за дверь. Когда мы остались одни, я выложил все, до мельчайших подробностей. Питер сидел на краешке стула, слушал с интересом. Поначалу он вроде бы даже проникся моим волнением, однако очень скоро вспомнил, что он деловой человек. Питер объявил моего Фантома обычным сумасшедшим.

По неведомой причине я ощущал потребность снять этот диагноз, даром что Фантом меня запугивал.

– Нет, Питер, он не сумасшедший! Ни в малейшей степени! Видел бы ты его глаза – в них светился острый, изощренный ум.

– Квентин, ты безнадежный романтик. Сам подумай: что ему в тебе? Зачем ты ему понадобился? Он что же, один из должников, с которого ты намерен взыскать?

Я возразил резким смехом, определенно покоробившим Питера, – словно отрицание потенциальной заинтересованности сумасшедшего в долговых тяжбах принижало все адвокатское сословие. Впрочем, я тотчас же раскаялся и более спокойно объяснил, что дело касается Эдгара По. Я признался, что с самой его смерти собираю газетные упоминания о нем и нашел уже немало несоответствий.

– В частности, все газеты намекают, будто По умер от своей «роковой слабости» – это у них эвфемизм для слова «пьянство». Но где доказательства? Разве эти же самые газеты – по крайней мере некоторые из них – за несколько недель до смерти По не писали о его вступлении в ричмондское Общество трезвости? Разве не утверждали, что По держится данной клятвы?

– Бездельник этот твой Эдгар По, вот он кто! Впрочем, поэты все такие. Читать его – все равно что дышать полной грудью в мертвецкой.

– Питер, ты говорил, что не читаешь По!

– Именно поэтому и не читаю! И не удивлюсь, если с каждым днем читающих эти книги будет становиться все меньше. Да ты хоть на названия посмотри – от них одних кошмары начнут сниться! И не воображай, пожалуйста, Квентин Кларк, что, раз ты без ума от Эдгара По, значит, и другим он по нраву. Говорю тебе, По тут ни при чем – просто тебе хочется думать, будто угроза связана с его именем! Я совершенно уверен: она не имеет никакого отношения к По, и вовсе является мнимой. Нет, всему виной твои расшатанные нервы!

И Питер всплеснул руками.

Возможно, он был прав – в конце концов, Фантом не назвал ни имени Эдгара По, ни какой-то специфической даты. Откуда же взялась моя уверенность? А я не сомневался: некто задумал остановить мое расследование. Я не сомневался: есть человек, знающий, что конкретно случилось с Эдгаром По в Балтиморе, и есть человек, который этой правды боится. Нужно выяснить правду, чтобы понять причину опасений.

Однажды, когда я корпел над проверкой важного договора, в кабинет заглянул наш клерк:

– Мистер Кларк. Тут мистер По…

Изумленный, я велел выражаться яснее.

– То есть от мистера По. Записка. – Клерк помахал клочком бумаги.

Я выхватил записку. Она оказалась от некоего Нельсона По.

Имя было мне знакомо по газетам. Нельсон По, поверенный, занимался делами неплательщиков налогов, мелких воришек и хулиганов, а также одно время числился директором учредительного комитета Балтиморо-Огайской железной дороги. Несколько дней назад я отправил Нельсону По записку, в которой интересовался, не в родстве ли он с поэтом Эдгаром По, и просил о личной встрече.

В ответном письме Нельсон выражал благодарность за внимание к своей персоне и с сожалением констатировал, что профессиональные обязанности не позволят ему встретиться со мной еще несколько недель. Несколько недель! Мне вспомнилась заметка о Нельсоне По в календаре судебных заседаний; я схватил пальто и выскочил на улицу.

Нельсон, в полном соответствии с написанным в газете, находился в суде. Он выступал защитником некоего Кавендера, обвиняемого в попытке физического оскорбления молодой женщины. К тому времени как я добрался до здания суда, слушание дела Кавендера уже было окончено и обвиняемый препровожден в камеру. Поэтому я принялся искать Нельсона По в тюрьме, куда меня пропустили благодаря моей профессии и направили прямиком в нужную камеру. Камера была темная и тесная, обвиняемый шептался с человеком в дорогом костюме. Выражение лица этого человека отличалось характерной для адвокатского сословия невозмутимостью. На столе стояли кофейник и тарелка с белым хлебом.

– Трудный выдался день? – на правах собрата по цеху спросил я сквозь решетку.

Человек в дорогом костюме поднялся со скамьи:

– Имею честь знать вас, сэр?

Я протянул руку тому, кого впервые увидел на похоронах, на перекрестке Грин-стрит и Файетт-стрит.

– Вы мистер По? Меня зовут Квентин Кларк.

Нельсон По был мал ростом и чисто выбрит; умный лоб почти мог соперничать со лбом Эдгара По, как его изображают на портретах, своей шириною, однако чертами лица Нельсон По походил на хорька. Темные глаза я бы назвал бегающими. Я вообразил Эдгара По в минуты вдохновения – глаза сверкают отраженным светом, ибо сами непроницаемы. И все же Нельсон По, особенно в полумраке тюремной камеры, показался мне почти двойником великого поэта.

Жестом Нельсон По дал понять своему клиенту, что ненадолго оставит его одного. Заключенный, еще секунду назад прятавший лицо в ладонях, вскочил с живостью и проследил уход своего защитника.

– Если память мне не изменяет, мистер Кларк, – начал Нельсон, едва охранник замкнул камеру, – я писал вам, что очень занят.

– Достопочтенный мистер По, дело не терпит отлагательств. Ибо касается вашего родственника.

Нельсон крепче стиснул пачку документов, как бы напоминая: есть дела и поважнее.

– Несомненно, мое дело вызовет ваш личный интерес, – рискнул я.

Нельсон По прищуром изобразил нетерпение.

– Речь идет о смерти Эдгара По, – уточнил я.

– Мой кузен Эдгар алкал умиротворения. Мы с вами, мистер Кларк, по счастью, ведем размеренную и благополучную жизнь. А бедный Эдгар давным-давно промотал самую надежду на мир и покой.

– А как же его планы учредить литературный журнал высшей пробы?

– Да… планы…

– Ваш кузен непременно довел бы дело до конца, мистер По. Он боялся, как бы прежде его враги не…

– Враги! – резко перебил Нельсон По. И вдруг замолчал и уставился на меня. – Сэр, – заговорил он с новой, настороженной, интонацией, – почему вы явились в это мрачное место? Каков ваш личный интерес в деле моего кузена?

– Я… я его адвокат, сэр. Я намеревался защищать новый журнал от клеветы и пасквилей. Если у вашего кузена действительно были враги, сэр, я должен узнать их имена. – «Адвокат покойника», – прозвучали в мозгу Питеровы слова. – Я начинаю новый судебный процесс – процесс По!

Нельсон как бы взвешивал сказанное. Его подзащитный тем временем, вжавшись в решетку, закричал:

– Требуйте пересмотра дела, мистер По! Требуйте справедливости! Я невиновен, мистер По; как есть невиновен, по всем статьям! Эта потаскушка врет, все врет!

Несколько минут Нельсону понадобилось, чтобы успокоить отчаявшегося клиента обещанием позднее вернуться к делу.

– Необходимо защитить Эдгара, – сказал я.

– Меня ждут текущие обязанности, мистер Кларк! – Нельсон По шагнул к камере-одиночке, но вдруг остановился и недовольным тоном произнес: – Если хотите продолжить обсуждение, пойдемте ко мне в контору. Там есть нечто, могущее вас заинтересовать.

Вместе мы двинулись по Сент-Пол-стрит. Войдя в тесную от мебели контору, Нельсон сообщил, что был поражен сходством моего почерка с почерком покойного кузена.

– На миг мне показалось, я читаю письмо бедного Эдгара, – беспечно бросил он. – Это сходство заинтриговало бы любого графолога.

Кажется, то были последние добрые слова в адрес Эдгара По, произнесенные его родственником.

Нельсон По предложил мне присесть и вновь заговорил:

– Эдгар с детства отличался безрассудством; он был одержим страстями самого разного свойства. Он женился на нашей общей кузине, прелестной Вирджинии, когда той было всего тринадцать. Этот бутон, мистер Кларк, образно выражаясь, не успел стряхнуть с лепестков рассветной росы. Бедняжка Сисси – так ее называли по-домашнему. Эдгар увез ее из Балтимора, а ведь в Балтиморе она была бы в безопасности. Конечно, дом ее матери на Эмити-стрит не отличался величиной, зато Сисси там окружало любящее семейство. А Эдгар решил: если будет медлить с женитьбой, потеряет привязанность Сисси.

– Без сомнения, он любил ее больше всех на свете, – вставил я.

– Вот, мистер Кларк, взгляните. Именно эту вещицу я и хотел вам показать. Возможно, она кое-что для вас объяснит.

Нельсон извлек из ящика портрет и сообщил, что прислала его Мария Клемм, мать Сисси, доводившаяся Эдгару одновременно теткой и тещей.

На портрете была изображена Сисси в возрасте лет двадцати двух – двадцати трех. Кожа ее отливала жемчужной бледностью, волосы, черные гладкие и блестящие, походили на вороново крыло. Закрытые глаза и склоненная набок головка говорили о нездешнем покое и в то же время навевали неизъяснимую печаль. Я заметил вслух, что Сисси на портрете как живая.

– Нет, мистер Кларк, как мертвая, – поправил Нельсон, сильно побледнев. – Это ее посмертный портрет. Когда Сисси умерла, Эдгар вдруг осознал, что не имеет ее изображения, и заказал вот этот портрет. Лично я не люблю его показывать, ибо художник, что неудивительно, не передал нрава Сисси. Мне неприятен этот бледный мертвый образ, если вы понимаете, мистер Кларк. Впрочем, Эдгар безмерно дорожил портретом. Как видите, мой кузен не мог уступить жену даже самой смерти.

Вместе с портретом Нельсон показал мне стихи, написанные Вирджинией Эдгару за год до смерти. Вирджиния говорила о маленьком домике, где хотела бы поселиться вместе с мужем. Она убеждала:

Нельсон отложил в сторону и портрет, и стихотворение. «В последние годы, – сказал он, – Вирджинии требовалась постоянная медицинская помощь».

– Может, Эдгар действительно любил свою жену. Только разве по средствам ему было обеспечить ей надлежащий уход? Эдгару следовало жениться на состоятельной женщине. – Нельсон помолчал, как бы взвешивая эту мысль, и сменил тему. – В вашем возрасте, мистер Кларк, я сам редактировал газеты и журналы, даже статейками баловался. Я не чужд литературным кругам, – добавил он с нарочито скрываемой гордостью. – Мне известно, как литература влияет на незрелые души. Но я, мистер Кларк, никогда не отходил от реальности; у меня хватало разумения не цепляться за так называемый литературный дар. А Эдгар цеплялся – даже когда выяснилось, что никакого дара у него нет и не было. Зря он не бросил литературные опыты. Одно это могло спасти бедную Сисси, да и его самого.

Рассказывая о последних месяцах Эдгара По, о последних попытках обрести финансовую стабильность, Нельсон упомянул о намерении своего кузена добыть и денег, и подписчиков посредством лекций в Норфолке и Ричмонде, а также визитов в лучшие дома этих городов. Именно в Ричмонде Эдгар возобновил знакомство с одной очень состоятельной женщиной (слово «состоятельная» Нельсон произнес так, будто полагал деньги высшей из добродетелей).

– Ее имя – Эльмира Шелтон. Старая любовь, знаете ли.

Еще совсем юными Эдгар и Эльмира поклялись друг другу в любви. Потом Эдгар поступил в Виргинский университет и уехал. Отец Эльмиры не одобрял кандидатуру По, перехватывал многочисленные письма нареченного жениха. На этом месте я перебил Нельсона вопросом: «Почему?»

– Возможно, – отвечал Нельсон, – этому достойному джентльмену казалось, что его дочь и Эдгар еще не созрели для женитьбы… Вдобавок Эдгар был поэтом. И не забывайте – отец Эльмиры наверняка знал мистера Аллана. Наверняка говорил с ним о финансовых перспективах Эдгара и выяснил, что Эдгар едва ли что получит по завещанию своего приемного отца.

Покинув университет после того, как мистер Аллан отказался оплатить его долги, Эдгар прибыл в дом своей невесты – и что же узнал? Эльмира помолвлена с другим. К лету 1849 года, то есть к их новой встрече, муж Эльмиры уже умер; умерла и Вирджиния По. Эльмира Шелтон, беззаботная девушка прежних лет, стала богатой вдовой. Эдгар читал ей стихи, с улыбкой и добрыми шутками говорил о прошлом. Сделался членом ричмондского Общества трезвости, поклялся Эльмире воздерживаться от спиртного. Сказал, что робкая любовь – это и не любовь вовсе, и подарил кольцо. Эдгар и Эльмира собирались начать новую жизнь вдвоем. А всего через несколько недель Эдгара нашли здесь, в Балтиморе, и отвезли в больницу, где он умер.

– Видите ли, мистер Кларк, мы с Эдгаром не общались в последние годы. Даже не встречались. Вообразите теперь мой ужас. Меня извещают, что мой кузен обнаружен в Старом городе, на избирательном участке, в плачевном состоянии и увезен в больницу при колледже. Мой родственник, Генри Герринг, был свидетелем сцены в закусочной «У Райана». Мне так и не удалось выяснить, когда Эдгар приехал в Балтимор, где остановился, где, как и с кем проводил время.

Я выразил удивление.

– То есть вы хотите сказать, мистер По, что пытались пролить свет на загадочную смерть вашего кузена и не смогли?

– Я считал это своим долгом, как-никак мы состояли в родстве. Ну, вы понимаете, – отвечал Нельсон По. – Скажу больше: Эдгар не только доводился мне двоюродным братом – мы были друзьями. И одногодками. Эдгар умер слишком рано. Надеюсь, сам я умру стариком в своей постели, окруженный любящим семейством.

– Неужели вы совсем ничего не узнали?

– Увы, Эдгар унес причину смерти в могилу. С другой стороны, разве это не типично, мистер Кларк, – смерть глотает человека целиком, не оставляет ни единого следа, ни единой зацепки? Ни тени, ни даже намека на тень?

– Нет, мистер По, к вашему кузену это не относится, – убежденно сказал я. – Эдгар По будет жить в веках благодаря мощи литературного дара. Его произведения обладают удивительной властью над людьми.

– Действительно, им присуща некая власть, но чаще всего она сродни власти тяжкого недуга. Мистер Кларк, вам что-то известно о смерти Эдгара?

Я не стал рассказывать о Фантоме. Что-то остановило меня. Возможно, именно с этого момента – когда я заколебался и не открыл всего, что знал, – и началось мое настоящее расследование. Возможно, в тот миг я заподозрил, что Нельсон По не так прост и сообщил далеко не все.

Нельсон не мог даже толком обрисовать состояние Эдгара, доставленного в больницу. Да, он явился навестить кузена, однако доктора запретили входить в палату «из-за повышенной возбудимости пациента». Нельсон смотрел на Эдгара из-за шторы. Находясь в этой куда как выгодной для наблюдения позиции, Нельсон констатировал, что не узнал кузена, что тот стал тенью себя самого. Когда же Эдгар умер, Нельсон не видел мертвого тела – только заколоченный гроб.

– Боюсь, больше я вам ничего не скажу, – вздохнул Нельсон По. И вдруг выдал панегирик, врезавшийся мне в память: – Эдгар был сиротой во всех смыслах. Он вынес много горя, мистер Кларк, имел так мало поводов радоваться жизни, что сия прискорбная перемена – смерть – в его случае едва ли может считаться несчастьем.

Чувство досады на самодовольные речи Нельсона По подвигло меня зайти в редакции нескольких газет. Я питал слабую надежду воззвать к благородству газетчиков; пусть, думал я, перестанут смаковать пикантные подробности о По хотя бы из уважения к его таланту. Я описал жалкие похороны, перечислил ошибки в изложении биографии. Увы, мои надежды на исправление ошибок и изменение тона статей не оправдались. В редакции одной газеты под названием «Патриот», принадлежащей партии вигов, меня выслушали и, припомнив, что Эдгар По писал для них статьи, скроили скорбные мины и предложили собрать по подписке денег на памятник собрату по перу – как будто Эдгар По был презренным сочинителем газетных баек! Заметьте, я в отличие от периодических изданий не употребляю имя Эдгар Аллан По. О нет. Это имя само по себе было химерой, монстром, Аллан в нем исключал По, и наоборот – ибо Джон Аллан, в 1810 году взявший на воспитание маленького Эдгара, позднее практически бросил его на произвол судьбы.

Как-то ранним вечером я возвращался домой мимо пресвитерианского кладбища и решил взглянуть на последнее пристанище великого поэта. О, это старое тесное кладбище на перекрестке Грин-стрит и Файетт-стрит! Могила Эдгара По располагалась рядом с изящным, достойным надгробием генерала Дэвида По, героя Войны за независимость и деда поэта. Что-то в окружающей обстановке смущало меня. Конечно! Могила Эдгара По до сих пор не была отмечена ни памятником, ни даже приличным надгробием. Над ней будто никто никогда не читал заупокойной молитвы.

Невидимое Зло! С этой минуты Червь-победитель – последняя из бед, постигающих человечьи тела, – уже не шел у меня из мыслей:

Вдруг новая мысль осенила меня. Я торопливо зашагал по кладбищенской аллее. Вскоре я заметил следы, ведущие в один из старейших фамильных склепов, и по ним нашел мистера Спенса, церковного сторожа. По обыкновению, он читал, укрывшись под низкими гранитными сводами. Там, в склепе, у мистера Спенса стояли стол, бюро, умывальник и небольшое зеркало. Сначала было основано кладбище; но даже когда построили церковь, Джордж Спенс предпочитал находиться в склепе. Это меня шокировало.

– Вы ведь не постоянно здесь живете, не правда ли, мистер Спенс? – спросил я.

– Если здесь, внизу, становится очень уж зябко, я перемещаюсь на поверхность, – отвечал мистер Спенс, несколько смущенный моим тоном. – Но под землей мне больше нравится – тихо, никто не мешает. Вдобавок из этого склепа покойников убрали – уж который год пустует.

Лет двадцать назад семья, что владеет этим склепом, решила перевезти тела предков в более просторное помещение. Склеп вскрыли – вскрыл тогдашний сторож, отец Джорджа Спенса, – и что же? Один из покойников подвергся петрификации, что происходит с человеческими телами крайне редко. Все тело, от головы до пят, превратилось в камень. Слухи об этом явлении быстро расползлись, и суеверные прихожане с тех пор не пользовались склепом.

– Дьявольски это страшно, мистер Кларк, доложу я вам – наткнуться на каменного человека. Я ж совсем мальцом тогда был, шутка ли! – воскликнул сторож и предложил мне присесть.

– Спасибо, мистер Спенс. Знаете, у вас на кладбище не все в порядке. Эдгара По погребли еще в прошлом месяце, а на могиле до сих пор ни приличной плиты, ни даже надписи! И холмика, можно сказать, нет – могила почти вровень с землей.

Мистер Спенс пожал плечами с видом философа:

– Не я так распорядился, мистер Кларк, а родственники – Нельсон По с Генри Геррингом.

– В тот день я проходил мимо кладбища и все видел. Жалкие похороны, что и говорить. А были ли среди присутствовавших другие родственники покойного?

– Да, был Уильям Клемм, священник из методистской церкви, что на Кэролайн-стрит. Он и заупокойную служил. Я так думаю, он в родстве с мистером Эдгаром По. Преподобный Клемм приготовил длинную проповедь, но читать-то, согласитесь, было не перед кем. Вот он и не стал. Ведь кто пришел-то? Нельсон По да Генри Герринг, да еще двое. Один из них – мистер Закхей Коллинз Ли, однокашник Эдгара По, да покоится его прах с миром!

– Что вы сказали, мистер Спенс?

– Так, вспомнил фразу, что преподобный Клемм произнес над могилой. Да покоится его прах с миром. А знаете, я сильно удивился, когда услышал о его смерти. Мистер По для меня всегда будет молодым человеком, не старше вас.

– Так вы его знали, мистер Спенс?

– Он жил в Балтиморе у своей тетки Марии Клемм; тесноватый был у нее домишко, – как бы издалека начал церковный сторож. – Много воды утекло с тех пор. Вы, мистер Кларк, тогда еще из детского возраста не вышли. А Балтимор был тише, все друг друга знали. Мистер Эдгар имел обыкновение бродить среди могил, тогда-то я его и заприметил.

Мистер Спенс рассказал, что По часто останавливался у могилы своего деда и старшего брата, Уильяма Генри По, с которыми был разлучен в раннем детстве. «Порой, – продолжал сторож, – Эдгар По прочитывал надписи на надгробиях и тихим голосом спрашивал, кем доводились друг другу покойные». Если же мистер Спенс встречал Эдгара По не на кладбище, а на улице, поэт иногда говорил ему «Доброе утро» или «Добрый вечер», а иногда – нет.

– Кто бы подумал, что такой элегантный джентльмен будет погребен в столь жалком виде! – Мистер Спенс сокрушенно покачал головой.

– О чем вы, мистер Спенс?

– Эдгар По всегда был щепетилен в одежде. А в каком сюртуке нашли беднягу! – Мистер Спенс говорил так, будто я не хуже его знал про одежду Эдгара По. Я жестом попросил продолжать, и вот что он поведал:

– Сюртук на мистере Эдгаре был худой и потрепанный, вдобавок не по размеру. Явно с чужого плеча. По крайней мере на два размера больше, чем носил мистер Эдгар! А шляпа! Дешевая, соломенная, и такая грязная, что всякий, а тем более мистер Эдгар, побрезговал бы поднять ее с земли. Ладно еще, что доктор из колледжской больницы пожертвовал свой черный сюртук. В нем-то мистера Эдгара и похоронили.

– Как же так получилось, что Эдгар По был найден в чужой одежде?

– Не могу сказать.

– По-моему, это очень подозрительно. А вы как думаете?

– По правде говоря, мистер Кларк, я об этом вовсе не думаю.

«Значит, одежда была не для Эдгара По. Тогда и смерть была не для него», – размышлял я, сам понимая абсурдность предположения. Я поблагодарил сторожа и начал подниматься по лестнице столь поспешно, как будто на поверхности земли меня ждало некое руководство к действию. Внезапно, охваченный секундным дурным предчувствием, я застыл на полпути, крепко вцепившись в перила. Там, на земле, ветер усилился; я с трудом заставил себя выйти в верхний мир.

Выбравшись, я бросил прощальный взгляд на безымянную могилу и чуть не подскочил от увиденного. Я даже зажмурился и резко открыл глаза. Нет, они меня не обманули.

На дерне, взрытом могильщиками, среди жухлой травы и грязи, что была теперь уделом Эдгара По, лежал дивный, благоуханный цветок. Когда я спускался в склеп, никакого цветка не было.

Я принялся звать мистера Спенса, будто дело требовало его вмешательства или будто он мог видеть нечто, ускользнувшее от меня, даром что мы вместе сидели в склепе. И вообще из-под земли он все равно меня не слышал. Я опустился на колени и внимательно осмотрел цветок. «Не исключено, – думал я, – цветок принесен ветром с соседней могилы». Но нет. Цветок не просто находился на могиле – кто-то надежно воткнул стебель в землю.

Вдруг до меня донеслись характерные звуки, издаваемые лошадьми, застоявшимися в упряжке и наконец-то почуявшими вожжи, а также скрип колес. Я огляделся и заметил небольшой экипаж, полускрытый туманом. Я бросился к воротам, надеясь узнать шпиона в лицо, но путь мне преградили – крупная собака принялась хватать меня за лодыжки. Как ни пытался я ее обойти, она была ловчее и всякий раз злобно скалилась то из-за одного, то из-за другого надгробия.

Несомненно, животное натаскали ловить так называемых «воскресителей», каковых немало развелось в Балтиморе. «Воскресители» воровали трупы, собака же, увидев, что я бегу от могил, приняла меня за одного из этих нечестивцев. По счастью, в кармане пальто нашлось имбирное печенье; оно было предложено бдительной псине, и та сменила гнев на милость. Увы, к тому времени, как я, целый и невредимый, покинул кладбище, экипажа и след простыл.

3

На следующее утро меня разбудила возня слуг на первом этаже. Я поспешно умылся и оделся. Однако в этот час вблизи моего дома экипажей обыкновенно не бывало. К счастью, как раз подошел омнибус.

Я давно не пользовался общественным транспортом и подивился количеству приезжих. Их выдавали платье и речь, а также любопытство и настороженность во взгляде. И тогда мне пришла светлая мысль. В моих бумагах имелся портрет Эдгара По, вырезанный из биографической статьи, опубликованной за несколько лет до описываемых событий. На ближайшей остановке я перебрался в самый конец омнибуса. Дождавшись, когда кондуктор выдаст билеты, я спросил его, не было ли среди пассажиров этого человека. Время – конец сентября – я определил по публикациям в наиболее надежных изданиях. Кондуктор буркнул: «Не припомню» – или что-то столь же неучтивое.

Да, негусто; радоваться было нечему. И все же я остался доволен. В один миг – хотя и получил отрицательный ответ – я выяснил, что этим омнибусом и в смену этого кондуктора Эдгар По не ездил! Я добыл частичку истины о перемещениях По в пределах Балтимора, а значит, продвинулся к завершению расследования.

Поскольку мне так и так нужно было ездить по городу, я решил чаще пользоваться омнибусами и всякий раз показывать портрет кондукторам.

Без сомнения, вы успели заметить, что визит По в Балтимор не был спланирован заранее. После помолвки с Эльмирой он заявил о своем намерении ехать в Нью-Йорк для завершения неких дел. С какой же целью поэт оказался в Балтиморе? Балтимор – не бездушная Филадельфия; у нас могли бы повнимательнее отнестись к приезжему, пусть даже найденному в самом сомнительном квартале изо всех, что примыкают к докам. Почему, приплыв сюда из Ричмонда, Эдгар По сразу не отправился в Нью-Йорк? Что случилось за эти пять дней – с того момента, как По покинул Ричмонд и был обнаружен в Балтиморе; что довело его до состояния столь плачевного, что он надел чужую одежду?

После беседы с кладбищенским сторожем я без конца задавался этими вопросами и напрягал все свои умственные способности, полагая, что разумом могу тягаться с любым из людей (по крайней мере из тех, кого знаю лично). Скоро мне пришлось изменить мнение.

Был один из тех судьбоносных дней, когда ответы как бы сами собой являются взору. Питер задержался в суде, новых дел не поступало. Нагруженный свертками, я шел с Ганноверского рынка. Едва вступив на Кэмден-стрит, я услышал:

– По, который поэт?

В первое мгновение я проигнорировал фразу. Затем остановился, медленно обернулся. Уж не ветер ли шутит со мной шутки? Впрочем, если таинственный голос сам по себе выдал не «По, который поэт», а нечто другое, прозвучало очень похоже.

Оказывается, со мной говорил торговец рыбой, мистер Вильсон, с которым я только что имел дело на рынке. Недавно наша контора оформляла для мистера Вильсона закладные. Хотя он несколько раз заходил к нам, я предпочитал общаться с ним на рынке, ибо заодно мог выбрать превосходную рыбу на ужин. Что касается крабов и устриц мистера Вильсона, лучших не видали и не едали по сю сторону Нового Орлеана.

Мистер Вильсон кивком пригласил меня следовать за ним, обратно на рынок. Оказалось, я забыл на столе блокнот. Торговец рыбой вытер руки о фартук, взял блокнот и передал мне. Бумага успела пропитаться характерным запахом – казалось, блокнот выловили из пучины морской.

– Я подумал, блокнот вам нужен для работы. Пришлось открыть – иначе как бы я узнал, чей он? А у вас тут написано: «Эдгар По». – И мистер Вильсон указал на страницу.

Я спрятал блокнот в сумку и поблагодарил мистера Вильсона.

– Гляньте-ка сюда, сквайр Кларк! – Он торжественно развернул бумагу и явил моему взору целое семейство уродливых рыб. – Этих голубчиков заказали для званого обеда. Называются – морские собаки, иначе – налимы. А некоторые зовут их озерными судьями за свирепый вид и ненасытность! – И мистер Вильсон довольно громко хохотнул. Правда, уже в следующую секунду он испугался, что обидел меня. – Нет, сквайр Кларк, вы, конечно, совсем не такой.

– Пожалуй, в этом-то и проблема, дружище.

– Вы правы. – Мистер Вильсон откашлялся, как будто хотел еще что-то сказать. Руки его между тем методично орудовали ножом – он отсекал рыбам головы, даже не глядя на них.

– Да, жалко беднягу. Я про мистера По говорю. Который в старой больнице при колледже Вашингтона помер уж месяц тому назад. Я слыхал про это от зятя, сестрина мужа. Так вот, зять водит знакомство с одной сиделкой из этой больницы, и сиделка ему рассказала со слов другой сиделки, что с самим доктором говорила – подумать только, до чего эти женщины досужи! С доктором, стало быть; и доктор сказал, мистер По будто бы в уме повредился перед смертью – все звал одного человека по имени, все звал, пока не того… – Мистер Вильсон понизил голос до шепота: – Пока в ящик не сыграл. Да хранит Господь душу страдальца.

– А имя вы не помните, мистер Вильсон?

Торговец рыбой наморщил лоб. Затем уселся на табурет и стал доставать из бочонка нераспроданных устриц. Каждую устрицу он вскрывал, тщательно осматривал на предмет наличия жемчужины и выбрасывал, философски относясь к отсутствию таковой. Устрицы, кстати, не только главный экспортный продукт Балтимора – они самой своей природой подразумевают возможность обогащения, совсем как наш город. Внезапно мистер Вильсон возликовал:

– Рейнольдс! Точно, Рейнольдс! Да-да, именно Рейнольдс! Сестра это имя за ужином повторяла, а ели мы мягкопанцирных крабов – на них как раз сезон.

Я просил мистера Вильсона подумать хорошенько.

– Рейнольдс, Рейнольдс, Рейнольдс! – повторял он, несколько обиженный моим недоверием. – Всю ночь он этого Рейнольдса звал. Сестра еще жаловалась, что у ней имя из головы нейдет. А что я всегда говорил: сжечь пора колледжскую больницу. Этакое скверное место. Что до Рейнольдса, я знавал одного в молодости – он камнями в пехотинцев швырялся. Дьявольская натура, мистер Кларк; как есть дьявольская.

– Упоминал ли он Рейнольдса раньше? – вслух спросил я сам себя. – Может, это родственник или…

Тем временем экзальтация мистера Вильсона прошла. Он в недоумении уставился на меня:

– Так мистер По был вашим другом, сэр?

– Да, другом. И другом всех своих читателей.

На сем я поспешно распрощался с мистером Вильсоном, не забыв поблагодарить за столь существенную услугу. Действительно, мне довелось узнать последнее слово, произнесенное Эдгаром По на этой земле (или одно из последних – не важно). Пожалуй, теперь мне будет что противопоставить убийственной критике; у меня появилось противоядие от выпадов прессы. Одно-единственное слово означает наличие тайны, которую я должен раскрыть.

Рейнольдс!

Сколько часов я провел, перечитывая письма Эдгара По, а также рассказы и стихи, с целью обнаружить хотя бы намек на Рейнольдса! Приглашения на выставки и билеты на концерты пропадали втуне; в Балтимор с гастролями приехала Дженни Линд, «шведский соловей», но даже перспектива послушать ее не подвигла меня оторваться от книг. Зато временами я почти слышал голос отца, требующего забыть про По и заняться чтением профессиональной литературы. Отец наверняка сказал бы что-нибудь вроде: «Молодому человеку не худо бы затвердить, что Трудолюбие и Предприимчивость шаг за шагом непременно добьются того же, чего Талант добивается с ходу, а еще многого, чего Талант не добьется никогда. Талант нуждается в Трудолюбии не меньше, чем Трудолюбие – в Таланте». Всякий раз, открывая очередную страницу По, я будто ссорился с отцом; мне казалось, он готов отобрать у меня книги. Не то чтобы ощущение было неприятное; сказать по правде, этот воображаемый спор меня только подстегивал. Вдобавок, будучи деловым человеком, я обещал Эдгару По, как своему предполагаемому клиенту, поддержку и защиту. Возможно, отец похвалил бы меня.

Хэтти Блум в тот период частенько наведывалась в «Глен-Элизу» вместе со своей тетей. Недовольство моим недавним проступком, если и имело место, либо прошло само собой, либо женщины его подавили. Хэтти была, как всегда, предупредительна и разговорчива. Что до миссис Блум, ее обычная бдительная настороженность возросла; миссис Блум казалась вездесущей, как тайный агент. Разумеется, в силу моей озабоченности расследованием, помноженной на вечную наклонность умолкать, когда говорят другие, Хэтти и миссис Блум, находясь в «Глен-Элизе», волей-неволей чаще обращались друг к другу, нежели ко мне.

– Не понимаю, Квентин, как вы тут живете, – сказала Хэтти, запрокинув головку и устремив взгляд на высокий куполообразный потолок. – Вот я бы ни за что не смогла жить одна в таком огромном доме, как «Глен-Элиза». Чтобы остаться один на один с таким пространством, нужна смелость. Не правда ли, тетя?

Миссис Блум усмехнулась:

– Наша дорогая Хэтти ужасно скучает, если я оставляю ее хотя бы на часок. Разумеется, в доме всегда находится прислуга, но она не в счет.

Из холла появилась моя собственная прислуга и налила дамам свежего чаю.

– Дело не в этом, тетушка! А в том, что теперь, когда все мои сестры покинули родительский дом… – Хэтти вдруг замолчала и покраснела, что было ей совсем несвойственно.

– Поскольку вышли замуж, – вполголоса продолжила тетя Блум.

– Да-да, – после затяжной паузы выдал я, поскольку обе дамы явно ждали моей реплики.

– Теперь, когда все три мои сестры покинули родительский дом, – Хэтти предприняла вторую попытку, – временами он кажется совсем пустым, и у меня чувство, будто я должна защищаться, сама не знаю от кого или от чего. У вас, Квентин, не бывает такого чувства?

– Никогда. Зато, дорогая мисс Хэтти, меня никто и не тревожит. Я огражден от суеты и шума, от чужих забот.

– Ах, тетя! – Хэтти с веселым видом обернулась к миссис Блум. – Должно быть, я слишком люблю суету и шум! Вам не кажется, что для Балтимора мы, Блумы, слишком горячи?

Теперь я должен сказать несколько слов о миссис Блум. В тот вечер она сидела в кресле перед камином, а держалась так, будто под нею был королевский трон, а на пышных покатых плечах – не шаль, а горностаевая мантия. Так вот, тете Блум не повредит дополнительная характеристика, ибо влияние этой дамы отнюдь не умаляется по мере развития нашей истории. Итак, миссис Блум принадлежала к той разновидности дам, решительность которых терпит крах при выборе шляпки или очередности светского визита, зато никогда не подводит при желании устыдить собеседника, причем тем же небрежным тоном, каким критикуется званый обед соперницы. Например, однажды, придя ко мне, миссис Блум нашла повод весьма бесцеремонно обронить:

– Не правда ли, Квентин, большая удача, что Питер Стюарт именно вас выбрал себе в деловые партнеры?

– Что вы имеете в виду, миссис Блум?

– Как он умен, этот Питер Стюарт! Что за деловая хватка! Питер Стюарт не витает в облаках; он решительный молодой человек. Вы, Квентин, в этом тандеме – младший брат; разумеется, я выражаюсь аллегорически. Скоро вы будете иметь полное право гордиться собственным сходством с Питером по всем статьям. – Миссис Блум одарила меня улыбкой. Я улыбнулся в ответ. – С нашей Хэтти и ее сестрами такая же ситуация, – продолжала миссис Блум. – Когда-нибудь Хэтти будет иметь в обществе не меньший успех – разумеется, я говорю о том времени, когда она выйдет замуж.

Миссис Блум глотнула обжигающего чаю. Хэтти отвернулась. Тетка была единственным человеком в мире, способным лишить Хэтти обаятельной самоуверенности. Меня это всегда злило.

Я положил ладонь на подлокотник кресла, в котором устроилась Хэтти, рядом с ее рукой, и сказал:

– Попомните мое слово, миссис Блум: когда это время настанет, сестры будут учиться у мисс Хэтти, как стать лучшими из жен и матерей. Еще чаю, миссис Блум?

В их присутствии я никогда не упоминал об Эдгаре По, боясь, как бы тетя Блум не подыскала случая проинформировать Питера или черкнуть пару встревоженных строк моей двоюродной бабке, с которой дружила с юности. Поэтому я облегченно вздыхал каждый раз, когда совместное с миссис Блум времяпрепровождение заканчивалось, и поздравлял себя с тем, что не проболтался о своих изысканиях. Странным образом такое словесное воздержание заставляло меня возобновить расследование, едва за Хэтти и миссис Блум закрывалась дверь.

Войдя однажды в омнибус, я услышал от кондуктора очень неучтивое «Эй, вы!» – словно был пойман на сплевывании табачной жвачки прямо под ноги.

Все оказалось проще – я забыл про билет. «Неблагоприятное начало», – подумал я. Исправив дело с билетом, кондуктор внимательно изучил портрет По и сообщил, что не знает этого человека.

Надо заметить, портрет, напечатанный после смерти По, не отличался качественностью исполнения. Впрочем, художник изобразил главное – темные усы в нитку, вовсе не волнистые в отличие от волос на голове; ясные миндалевидные глаза с почти магнетической тревогой во взгляде; широкий лоб, которому как бы тесно в пределах висков (под определенным углом казалось, что По вовсе не имеет волос, но состоит из одного лба).

Двери закрылись, я плюхнулся на сиденье под напором вошедших пассажиров, и вдруг какой-то низенький коренастый мужчина зацепил меня концом зонтика.

– Извините! – сказал я.

– Кажется, я видел этого человека. Причем именно в сентябре, как вы и говорили кондуктору.

– Неужели, сэр?

Неизвестный сообщил, что почти каждый день ездит этим омнибусом и помнит человека, очень похожего на изображенного на портрете. Они с ним выходили на одной остановке.

– Он врезался мне в память, потому что просил помочь. Хотел узнать адрес некоего доктора Брукса, если не ошибаюсь. А я не справочное бюро – я зонты починяю.

Я поспешно согласился с последним комментарием, хотя и не знал, мне он адресован или Эдгару По. Что касается доктора Натана Ковингтона Брукса, имя это я слышал – как, по всей вероятности, и Эдгар По. Доктор Брукс был издатель, он напечатал несколько лучших рассказов и стихотворений По, чем способствовал знакомству балтиморцев с творчеством великого поэта. Наконец-то у меня появилось реальное доказательство того, что Эдгар По не растворился в балтиморском воздухе!

Лошади замедлили бег – приближалась очередная остановка, я поднялся с сиденья. Я поспешил обратно в контору, где хранилась адресная книга. Было шесть часов вечера; по моим подсчетам, Питер должен был уже уйти. Однако я ошибся.

– Дорогой друг! – раздалось над плечом. – Чего это ты испугался? Чуть из сюртука не выпрыгнул!

– Это ты, Питер! – Я сразу замолчал, осознав, что говорю срывающимся голосом, как после бега. – Я только… я уже ухожу.

– А у меня сюрприз. – Питер широко улыбнулся и, держа трость, точно скипетр, преградил мне дорогу, для верности схватив за плечо. – Нынче я даю званый ужин. Соберутся наши с тобой друзья, Квентин. Это почти экспромт, я ничего не планировал, да только сегодня день рождения одной особы, которая крайне…

– Видишь ли, я только… – нетерпеливо перебил я, но, увидев, как блеснули глаза моего партнера, воздержался от объяснений.

– Что, Квентин? – Питер обвел комнату медленным, нарочито подозрительным взглядом. – На сегодня с делами покончено. Или тебе срочно куда-то понадобилось? Куда, если не секрет?

– Нет, – пробормотал я, ощущая, как щеки заливаются краской. – Мне никуда не надо.

– Вот и отлично. Пойдем!

Питер собрал множество знакомых. Праздновали двадцатитрехлетие Хэтти Блум. Как я мог забыть про ее день рождения? Меня мучило горькое раскаяние в собственной бесчувственности. Раньше я подобной забывчивостью не страдал. Неужели я так далеко забрел в своих изысканиях, что даже самые приятные развлечения и самые дорогие друзья остались в стороне? Ничего – вот только наведаюсь к доктору Бруксу, и на этом моя миссия будет выполнена.

В тот вечер в доме у Питера собрались самые уважаемые, самые почтенные леди и джентльмены Балтимора. Однако я предпочел бы оказаться в камере ужасов Музея мадам Тюссо или в каком-нибудь аналогичном месте – словом, где угодно, только бы не слушать эти тягучие светские разговоры ни о чем. Особенно несносными они казались теперь, когда у меня было столь важное, столь срочное дело!

– Как вы можете? – вдруг раздалось в мой адрес. Говорила крупная полнокровная женщина, за этим изысканным ужином сидевшая точнехонько напротив меня.

– Могу что?

– Подумать только, – игриво простонала она, – чтобы джентльмен смотрел на меня – даму почтенных лет, – когда рядом сидит настоящая красавица! – И она указала на Хэтти.

Конечно, я не смотрел на полнокровную даму, во всяком случае, не рассматривал ее. Я просто впал в обычное состояние, иными словами, уставился прямо перед собой.

– Действительно, я здесь будто в розарии, – учтиво сказал я.

Хэтти не покраснела. Эта ее черта – не краснеть от комплиментов – всегда мне очень нравилась.

Заговорщицким шепотом Хэтти выдала:

– Вы, Квентин, не сводите взгляда с часов, вот и проигнорировали нашу главную гостью – утку, тушенную с диким сельдереем. Неужели мистер Стюарт, этот образчик трудолюбия, не мог хотя бы на сегодняшний вечер освободить вас от работы?

Я улыбнулся:

– Питер тут ни при чем. Но я и правда почти не притрагивался к еде. Что-то в последнее время аппетит совсем пропал.

– Квентин, со мной вы можете говорить откровенно, – произнесла Хэтти, и мне показалось в этот миг, что она вылеплена из принципиально иного теста, нежели остальные женщины. – О чем вы так сосредоточенно думаете, Квентин?

– Я… я, мисс Хэтти, мысленно декламирую одно стихотворение. – Это была почти правда, ибо не далее как утром я перечитывал эти строфы.

– Лучше продекламируйте его вслух, Квентин!

Замечу, что в расстройстве я успел выпить два бокала вина, однако съел отнюдь не достаточно для уравновешивания действия алкоголя. Возможно, поэтому меня не пришлось уговаривать. Собственный голос показался чужим, когда зазвучали первые слова, – я декламировал уверенно, смело, как хороший актер. Чтобы иметь представление о стиле моей декламации, уважаемому читателю желательно, где бы он ни находился, подняться в полный рост и вслух, с подвываниями и пафосом, прочесть следующие строки, причем в процессе воображать оживленное общество за богатым столом – общество, внезапно прекратившее разговоры, как всегда бывает при вторжении самонадеянного оратора.

Поставив последнюю интонационную точку, я почувствовал себя триумфатором. До ушей моих донеслись жидкие хлопки, вызванные чьим-то многозначительным покашливанием. Питер нахмурился в мой адрес; Хэтти достался его сочувственный взгляд. Лишь несколько человек, которые вовсе меня не слушали, но были рады любому развлечению, казалось, оценили мои старания. Хэтти аплодировала дольше всех.

– Никогда еще ни одной девушке в день рождения не читали столь дивных стихов, – с чувством произнесла Хэтти.

Вскоре одна из ее сестер согласилась спеть под аккомпанемент фортепьяно. Я выпил еще вина. Питер, как нахмурился еще во время декламации, так и не поменял выражения лица. Дамы прошли в соседнюю комнату, мужчины достали портсигары, а мрачный Питер увлек меня к массивному камину, подальше от посторонних глаз и ушей.

– Известно ли тебе, Квентин, что Хэтти вообще не хотела отмечать свой день рождения и сдалась уже в последний момент?

– Надеюсь, Питер, это не из-за меня?

– Удивляюсь, как человек, полагающий, будто от него целый мир зависит, не видит в упор людей и обстоятельств, которые действительно имеют к нему отношение! Ты даже не вспомнил о дне рождения Хэтти. Остановись, Квентин. Подумай о словах Соломона: «От лености обвиснет потолок, и когда опустятся руки, то протечет дом»[6].

– Не понимаю твоих намеков, – раздраженно перебил я.

Питер взглянул мне прямо в глаза:

– Все ты понимаешь! Ты не в себе, Квентин. Сначала носился с этими похоронами как курица с яйцом. Теперь катаешься по всему городу на омнибусах, словно бродяга, которому лишь бы погреться…

– Питер, кто тебе сказал?

– Это еще не все, – продолжал Питер. – Оказывается, меня видели неделю назад бегающим по улицам в пальто нараспашку; я гонялся бог весть за кем, точно полицейский. А еще я неоправданно много времени провожу в читальном зале.

– Потом ты придумал какого-то шантажиста, якобы преследующего тебя за чтение стихов. Неужели твои литературные пристрастия – это повод для шантажа? А что тебе понадобилось на старом пресвитерианском кладбище? Ты бродил среди надгробий как какой-нибудь «воскреситель» или лунатик!

– Погоди, Питер, – снова перебил я, ибо самообладание вернулось ко мне. – Откуда тебе известно про кладбище? Разве я сообщал, что был там на днях? – И тут перед моими глазами возник экипаж, уносящийся от кладбищенских ворот. – Питер, ты следил за мной? Как ты мог?

Питер только плечами передернул.

– Да, я за тобой следил, до самого кладбища. Признаюсь в этом. В оправдание себе скажу, что очень волновался за тебя. Хотел убедиться, что ты ни во что не вляпался, – к примеру, не связался с миллеритами[7], которые разгуливают в белых простынях и ждут, что в будущий вторник на землю сойдет Спаситель рода человеческого. Деньги твоего отца не бесконечны, Квентин. Слышал пословицу: богатый бездельник – это бедняк? Боюсь, потакая своим сомнительным пристрастиям, ты промотаешь отцовское наследство. Или какая-нибудь представительница слабого пола – только далеко не такая возвышенная натура, как мисс Блум, – воспользуется твоим состоянием и оберет тебя до нитки. Ибо известно, что при встрече с искусной женщиной сам Улисс не считал зазорным привязать себя к мачте!

– Зачем ты оставил на его могиле цветок? В насмешку надо мной, да, Питер?

– Какой еще цветок? Ты о чем? Я нашел тебя коленопреклоненным на могиле; ты словно молился языческому божеству. Вот и все, что я видел; впрочем, мне хватило. Цветок! Да у меня на такие пустяки времени нет!

Я поверил Питеру; в самом деле, он говорил так, будто никогда не слыхивал о цветах и не видывал их.

– А шантажиста разве не ты подослал? Что молчишь? Не твоя была идея – отвлечь меня от дел, которые не относятся к работе? Отвечай!

– Какой бред! Квентин, ты сам себя слышишь? Так вот, советую прислушаться, пока на тебя смирительную рубашку не надели. Конечно, тебе нужно время на адаптацию к сложившейся ситуации, это всем понятно. Твоя угнетенность духа была вызвана… – Питер на секунду отвернулся. – Но прошло уже полгода. (На самом деле с тех пор, как мои родители упокоились с миром, прошло всего пять месяцев и одна неделя.) Подумай обо всем, – продолжал Питер, – начни думать прямо сейчас, а не то… – Он не закончил фразы, лишь многозначительно наклонил голову. – Ты вызвался на бой с иным миром, Квентин.

– С каким еще иным миром?

– Ты вот думаешь, у нас с тобой сплошные разногласия. А я, между прочим, всячески стараюсь понять твои вкусы. Я, если хочешь знать, даже взялся за рассказы этого твоего По. Целых полрассказа осилил, больше, извини, не смог. Пока я читал, мне казалось… – Питер понизил голос до шепота: – Мне казалось, Господь умер для меня. Так-то, Квентин. А иной мир – это мир книг и писак, что захватывают умы впечатлительных граждан. Но этого мира не существует. Нет, Квентин, ты принадлежишь реальности. Вот твой мир, вот люди твоего сословия – серьезные, трезвомыслящие. Здесь твое место. Твой отец говорил, что бездельник и меланхолик вместе блуждают в пустыне безнравственности.

– Я знаю, что и по каким поводам говорил мой отец! И ключевое слово здесь – «мой»! Думаешь, я забыл его? Думаешь, только у тебя память хорошая?

Питер отвернулся. Кажется, вопрос смутил его, будто я поставил под сомнение самое существование Питера, даром что я просто требовал ответа.

– Ты всегда был мне как брат, – наконец выдавил Питер. – Я только хочу видеть тебя спокойным и довольным жизнью.

Наш разговор прервал один из гостей, весьма бесцеремонно предложив закурить. От табака я отказался, но взял стакан теплого яблочного пунша.

Питер был прав невыносимой правотой.

Родители действительно обеспечили мне положение в обществе, дальше дело было за мной. Мне предстояло самому заводить полезные знакомства и заботиться о приятном времяпрепровождении. А я чем занимался? Я пестовал свою нервозность, что опасно во всех отношениях, а ведь мог бы наслаждаться удобствами, которые дают связи, гарантируемые адвокатской практикой. Я мог бы наслаждаться обществом Хэтти – не только прелестной девушки, но и преданного друга; Хэтти, чье влияние было всегда столь благотворно! Я закрыл глаза, прислушался. Звуки, окружавшие меня, говорили о довольстве и умиротворении; мятежные мысли улетучились. Люди, что собрались в Питеровом доме, жили в ладу с собой и ни на секунду не сомневались в собственной способности понять окружающих и в собственном праве быть понятыми.

Когда Хэтти вместе с остальными дамами вернулась в столовую, я взглядом попросил ее подойти и немало удивил, на глазах у всех поцеловав сначала в ладонь, а затем в щеку. Гости один за другим онемели и уставились на нас.

– Хэтти, вы меня знаете, – шепнул я.

– Квентин! Вы нездоровы? У вас такие горячие руки!

– Хэтти, вам известны мои чувства к вам, что бы ни болтали обо мне злые языки! Вы всегда знали, как я к вам отношусь, Хэтти, и пусть они продолжают болтать! Я честный человек, и я люблю вас нынче ничуть не меньше, чем вчера.

Хэтти взяла мою руку в свои. Я никак не ожидал, что всего несколько слов, сказанных от сердца, ее осчастливят; открытие потрясло меня.

– Вы любили вчера, Квентин, вы любите нынче. А завтра? Будете вы любить меня завтра?

Итак, в одиннадцать часов вечера, в свое двадцатитрехлетие, Хэтти простым кивком приняла мое предложение руки и сердца. Все присутствующие объявили нас прекрасной парой. Питер улыбался столь же радостно, сколь и остальные; казалось, он успел позабыть о своих суровых словах, зато неоднократно ставил нашу помолвку себе в заслугу.

Поздравления и вопросы сыпались со всех сторон, так что до конца приема нам с Хэтти не удалось остаться наедине. Голова кружилась от вина и нервного перенапряжения; в то же время я был доволен, что совершил правильный поступок. Питеру пришлось погрузить меня в экипаж и дать адрес «Глен-Элизы». Но даже оцепенение не помешало мне спросить юного чернокожего кучера, не подъедет ли он к «Глен-Элизе» завтра прямо с утра. Дополнительная серебряная монета должна была гарантировать пунктуальность с его стороны.

На следующий день юный кучер приехал, как и договаривались. Однако я чуть было не отослал беднягу. О, я был совсем не тот человек, что в предыдущее утро! Вчерашним вечером мне открылось, что в этой жизни истинно, а что ложно. Скоро я женюсь. В свете этого события мне стало казаться, что мой интерес к последним часам Эдгара По перешел все мыслимые границы. В самом деле, почему я должен переживать, если не переживает кузен покойного? А как же Фантом, спросите вы? Тут я принял точку зрения Питера. Да, Питер совершенно прав: мне встретился безумец, случайно слышавший мое имя раньше, – быть может, в зале суда или на городской площади; слова его были сущим бредом. Ни к По, ни к моим литературным пристрастиям они не имели никакого отношения! И вообще, почему я позволил какой-то бессмысленной фразе (а заодно и По) завладеть своими мыслями? Почему возомнил себя способным найти ответ? В первое утро после помолвки сами мысли об Эдгаре По представились нелепостью. Я решил отослать экипаж. Полагаю, если бы честный, исполнительный кучер меньше старался угодить мне, я бы так и поступил; я бы не поехал. Иногда я задаюсь вопросом: что бы тогда изменилось?

Но я поехал. Я назвал адрес доктора Брукса. Пусть, решил я, это будет моя последняя дань «иному миру». Трясясь в экипаже, я думал о рассказах По, о выборе, который делает герой, когда выбирать практически не из чего, как ищет он грань, за которой невозможное. Так поступил рыбак из рассказа «Низвержение в Мальстрем», ринувшийся в бешеный водоворот, который большинство рыбаков не решались пересечь даже в минуты спокойствия. О, здесь нет ни намека на простоту повести о Робинзоне Крузо, которому нужно просто выжить; каждый, оказавшийся в положении Робинзона, действовал бы как Робинзон. Однако для умов, подобных уму Эдгара По, жизнь, выживание – это отправная точка, а не конечная цель. Даже мой любимый герой, великий аналитик Дюпен, по доброй воле и как истинный рыцарь ищет дверь в царство тревоги и смуты, где его совсем не ждут. Удивителен не рационализм Дюпена, не его способность мыслить логически, но тот факт, что Дюпен вообще проник в запретную сферу. Однажды По написал историю о конфликте между сущностью и тенью человека. Сущность состоит из наших понятий о том, что должно делать; тень – это опасный, насмехающийся бес порока, знание темных тайн – наличествующее либо желанное. И тень всегда одерживает верх.

Итак, мы катили по тенистым улицам, застроенным самыми элегантными в Балтиморе домами. Впереди был дом доктора Брукса. Внезапно я подпрыгнул на сиденье, ибо экипаж резко остановился.

– Почему мы стоим? – спросил я.

– Приехали, сэр! – Юный кучер слез с козел и открыл дверцу.

– Не может быть!

– Все правильно, сэр, мы на месте.

– Нужно еще проехать. Дом дальше.

– Вы просили доставить вас к дому номер двести семьдесят по Файетт-стрит. Я и доставил.

Кучер был прав. Я высунулся в окно, попытался унять волнение.

4

Как я представлял себе встречу с доктором Бруксом? Очень просто – как обстоятельную беседу двух понимающих людей, возможно, за чашкой чаю. Доктор Брукс расскажет, зачем По приехал в Балтимор, каковы были его планы. Я сообщу о нужде Эдгара По в некоем мистере Рейнольдсе. Возможно, По называл доктору Бруксу мое имя; возможно, говорил, что у него теперь имеется адвокат для защиты нового журнала. Брукс выдаст все подробности смерти По, которых я напрасно ждал от Нельсона. Я отошлю историю доктора Брукса в газеты, редакторы вынуждены будут исправить в репортажах ошибки, явившиеся следствием элементарной лени… К такому сценарию я подготовился, еще когда впервые услышал фамилию Брукс.

Что же открылось моим глазам на Файетт-стрит? Черный обугленный остов деревянного дома, почему-то устоявший при пожаре…

Я желал только одного – чтобы кучер ошибся адресом, чтобы это был какой угодно номер по Файетт-стрит; какой угодно, только не двести семидесятый. Зря я не прихватил с собой адресную книгу; впрочем, адрес доктора Брукса был выписан мной на два клочка бумаги, что лежали сейчас в двух жилетных карманах. Я достал первый клочок и прочел: «Доктор Натан К. Брукс, Файетт-стрит, 270». Достал второй из другого кармана: «Доктор Н.К. Брукс, Файетт, 270». Никакой ошибки. Это его дом. Был.

От запаха гари и сырой древесины я раскашлялся. Битый фарфор и обугленные обрывки гобеленов устилали пепелище толстым слоем. Казалось, прямо под домом разверзлась бездна и поглотила все живое.

– Что здесь произошло? – спросил я хриплым после кашля голосом.

– Слава Богу, – как бы разговаривая сам с собой, отвечал плотник, трудившийся на пепелище. – Слава Богу, пожарные не дали загореться соседним домам. Если бы доктор Брукс сразу обратился к специалисту, – сообщил плотник уже в мой адрес, – да еще если бы не треклятый дождь, этот дом был бы сейчас как новенький.

Владелец дома временно живет у родственников, продолжал плотник; к сожалению, адрес ему неизвестен. А пожар случился месяца два назад. Я мысленно сопоставил даты и застыл как громом пораженный. Пожар имел место как раз в то время, когда Эдгар По прибыл в Балтимор и занялся поисками доктора Брукса.

– Так о чем вы хотели заявить?

– Я уже сказал: позовите вашего начальника, и я сообщу все, что мне известно.

Разговор происходил в полицейском участке района Миддл. После серии аналогичных диалогов клерк наконец позвал из соседней комнаты служащего с умным, внимательным взглядом. В моем стремлении к немедленным действиям сместился акцент, причем сместился кардинально. Итак, я стоял перед сотрудником полиции и по порядку излагал события последних недель, чувствуя изрядное облегчение. Ибо, вдохнув запах разрушения и обозрев пустые глазницы окон и обгорелые древесные стволы возле дома доктора Брукса, я понял: расследование мне не по плечу.

Полицейский внимательно прочел заголовки статей, что я принес ему, выслушал мои комментарии относительно моментов, проигнорированных либо неправильно понятых газетчиками.

– Даже не знаю, мистер Кларк, что тут можно сделать. Если бы была причина полагать, будто имели место некие противоправные действия…

При этих словах я вцепился ему в плечо. Со стороны могло показаться, что я неожиданно обрел потерянного друга.

– Вы думаете, тогда…

Страж порядка отвел глаза.

– Вы же сказали: если имели место противоправные действия, – повторил я его формулировку. – Но ведь как раз на этот вопрос – о наличии либо отсутствии противоправных действий – вы и должны найти ответ! Послушайте меня! Он был обнаружен в скверной одежде с чужого плеча. Он звал некоего Рейнольдса. Не представляю, кто бы это мог быть. А дом, который он искал, сгорел дотла – не исключено, что он еще застал пожар. Вдобавок неизвестный пытался угрозой заставить меня отказаться от расследования. По-моему, очевидно – медлить нельзя, тайна требует раскрытия!

– В этой статье, – раздумчиво проговорил полицейский, – сказано, что По был писателем.

«Уже прогресс», – мысленно обрадовался я, а вслух подтвердил:

– Да, причем моим любимым писателем. Если вы выписываете журналы, держу пари, вам попадались его произведения; должны были попадаться! – И я перечислил самые известные рассказы, напечатанные в журналах: «Убийство на улице Морг», «Тайна Мари Роже», «Похищенное письмо», «Это ты!», «Золотой жук»… Я думал, общий для этих рассказов посыл, состоящий в раскрытии преступления, должен вызвать профессиональный интерес у сотрудника полиции.

– Как, вы говорите, его фамилия? – перебил вдруг клерк. – По?

– По, – пожалуй, слишком резко подтвердил я.

Этот феномен всегда ставил меня в тупик. Многие рассказы и стихи Эдгара По снискали огромную славу сами по себе, однако странным образом затенили автора, лишив его заслуженного признания. Сколько людей, с удовольствием декламировавших поэму «Ворон» целиком, а заодно и пародии на нее (например, «Индюк»), не могли назвать имени автора! Эдгар По привлекал читателей, которые находили удовольствие в его произведениях, однако отказывались это признать; произведения как бы поглотили автора.

Вот и сейчас клерк повторял фамилию По и посмеивался, будто в этом слове было нечто соблазнительное и запретное.

– А ведь вы, мистер Уайт, – обратился он к своему начальнику, – и впрямь кое-что читали. Помните рассказ про изуродованные трупы, обнаруженные в запертой комнате? Парижская полиция терялась в догадках, а потом выяснилось, что женщин – кто бы мог подумать! – убила обезьяна, которая сбежала от матроса! – И клерк ссутулился по-обезьяньи.

Уайт нахмурил брови.

– Там еще действует этот чудак-француз, – продолжал клерк. – Он любое преступление раскрывает с помощью своей удивительной логики, сразу ему все понятно, что да как происходило.

– А зовут его мосье Дюпен, – добавил я.

– Да-да, припоминаю, – сказал Уайт. – И знаете что, мистер Кларк? Все эти логические рассуждения, вместе взятые, не годятся даже на то, чтобы изловить самого пошлого балтиморского карманника. – Свой комментарий Уайт сопроводил усмешкой. Клерк, поначалу растерявшийся, быстро сориентировался и последовал примеру начальника. У него смешок получился несколько визгливый. Таким образом, двое – клерк и полицейский – смеялись, я же глядел мрачно, как гробовщик.

Я почти не сомневался: из произведений По эти люди могли – или пытались – почерпнуть немало полезных навыков, однако префект парижской жандармерии (над которым Дюпен неизменно одерживал верх) – и тот скорее, чем мои собеседники, понял бы, что нынешний случай принадлежит к разряду загадочных, необъяснимых, роковых.

– А что, мистер Кларк, газетчики тоже полагают, будто в деле могут обнаружиться неожиданные подробности?

– Увы, нет. Я говорил с редакторами, убеждал их, но пока безрезультатно. Разумеется, я и впредь намерен задействовать все свои связи для раскрытия дела, – заверил я.

Пока я излагал остальные детали, взгляд Уайта оставался скептическим. Впрочем, поразмыслив, Уайт, к моему удивлению, признал, что дело подлежит полицейскому расследованию. Мне он посоветовал положиться на его профессионализм и ни с кем не обсуждать обстоятельства смерти Эдгара По.

В течение нескольких дней ничего примечательного не произошло. Наши с Питером услуги понадобились весьма состоятельным гражданам. С Хэтти я виделся на званых обедах, а также на Балтимор-стрит, где она прогуливалась с тетей Блум; мы обменивались новостями. Как всегда, само звучание голоса Хэтти действовало на меня успокаивающе. А потом я получил записку от Уайта. Позабыв обо всех делах, я помчался в полицейский участок.

На сей раз не пришлось требовать, чтобы позвали Уайта, – он вышел сам. По странной судороге, что кривила его рот, я сделал заключение: Уайт имеет сообщить нечто важное. Я спросил, каких успехов добилось следствие.

– О, как вы удачно выразились – успехов! Именно это слово я и сам хотел употребить! – Уайт пошарил в ящике бюро, извлек стопку газетных вырезок и вручил мне.

– Но, мистер Уайт, эти материалы могут вам понадобиться в ходе дальнейшего расследования!

– Дальнейшего расследования не будет, мистер Кларк, – отрезал Уайт, усевшись на стул.

Лишь теперь я заметил, что мы не одни в комнате – некто протянул к бюро руку, желая взять шляпу и трость. И в этом жесте повернулся ко мне лицом.

– Мистер Кларк, – произнес Нельсон По, предварительно поморгав, как бы в усилии вспомнить мое имя.

– Я нарочно послал за мистером Нельсоном По, – обронил Уайт, удовлетворенно взглянув на своего гостя. – Мы с ним знакомы по судебным процессам. Мистер Нельсон По известен как один из самых уважаемых граждан Балтимора. Вдобавок он кузен покойного. О, я смотрю, джентльмены, вас не нужно представлять друг другу! Вот и славно. Мистер По был так любезен, что обсудил со мной ваше дело, мистер Кларк, – продолжал Уайт. (Мог бы и не продолжать – я и сам догадался, к чему он клонит.) – Мистер По полагает, что нужды в расследовании нет никакой. Он считает факты, известные о безвременной кончине своего кузена, вполне достаточными.

– Но как же, мистер По! – воскликнул я. – По вашим же словам, вы не сумели выяснить, как Эдгар провел свои последние дни! Вы же сами видите – здесь тайна; страшная тайна!

Нельсон По был занят надеванием плаща. Мне вспомнилось его поведение во время прошлой встречи, вспомнилась пренебрежительная манера, в какой он отзывался о своем кузене. «Боюсь, больше я вам ничего не скажу», – заявил он тогда в своем кабинете. Однако лишь теперь я задумался, что Нельсон По имел в виду: что ничего больше не знает или что ничего больше не намерен сообщать?

Я шагнул к Уайту, полагая, что могу говорить с ним откровенно.

– Мистер Уайт, вы не поверите – Нельсон считает смерть лучшим исходом для своего кузена!

Однако Уайт резко перебил меня:

– А мистер Герринг полностью согласен с мистером По, чтоб вы знали, мистер Кларк. Вы знакомы с мистером Геррингом? Мистер Герринг держит лесопилку. Он тоже доводится кузеном Эдгару По и первым из родственников прибыл в гостиницу «У Райана», то есть на избирательный участок, в тот день, когда мистера По нашли там в тяжелом состоянии.

Действительно, Генри Герринг стоял в дверях, дожидаясь Нельсона. При упоминании о его похвально скором возникновении рядом с Эдгаром По, Герринг скорбно склонил голову. Это был плотный невысокий человек – плотнее и ниже Нельсона. Лицо его хранило выражение сурового упорства. Я протянул ему руку; мистер Герринг пожал ее как-то деревянно, без малейшего интереса к моей персоне. Я же сразу узнал его – он был одним из четырех равнодушных, провожающих Эдгара По в могилу.

– Пусть мертвые покоятся с миром, – сказал Нельсон По. – Ваше участие представляется мне болезненным. Возможно, мистер Кларк, вас и моего покойного кузена роднит не только похожий почерк. – И Нельсон По с учтивостью пожелал нам всем удачного дня и торопливо прошел к двери.

– Мир праху его! – изрек Генри Герринг голосом почти замогильным и поспешил за Нельсоном.

– У нас, мистер Кларк, хватает собственных дел, – начал Уайт, когда оба родственника Эдгара По вышли. – Знаете, сколько в Балтиморе бродяг, гулящих женщин, сомнительных иностранцев? И все они каждый божий день нападают на граждан, облегчают их карманы, грабят склады и растлевают детей. Откуда, по-вашему, взять время на всякие пустяки?

Уайт продолжал в том же духе. Я давно не слушал – я смотрел в окно. Взгляд мой следил, как Нельсон По и Генри Герринг садятся в экипаж. Когда открылась дверца, внутри экипажа я заметил хрупкую изящную женщину. Нельсон По уселся рядом с ней. В первую секунду я осознал, что женщина мне отчасти знакома. В следующую секунду я вспомнил, где видел ее (точнее, почти полное ее подобие), и эта мысль заставила меня содрогнуться, будто от могильного холода. Конечно же, посмертный портрет, который Нельсон держит в кабинете, несмотря на собственное недовольство манерой исполнения. Женщина в экипаже показалась практически двойником обожаемой жены Эдгара По, столь рано покинувшей этот мир; они с Вирджинией были как сестры-близнецы. Нет, я почти не сомневался – женщина в экипаже и есть Вирджиния – дорогая Сисси!

Выражение лица Сисси По, схваченное художником лишь через несколько часов после ее смерти, дало толчок памяти; всплыли следующие строки:

Позвольте! Я сам себе не верил. Эдгар По в стихотворении о прекрасной, безвременно скончавшейся Линор советует не тревожить «напева похорон». Фантом произнес именно эти слова: «Не следует тревожить напева похорон». Значит, дело и вправду касалось Эдгара По, как я и думал! Напев похорон!

Я тянул шею, пока экипаж не укатил.

– Поймите, мистер Кларк, – со вздохом продолжал Уайт. – В этом деле нет состава преступления. Прошу вас, сэр, оставьте ваши подозрения. Похоже, вы склонны в каждом рядовом происшествии видеть некую тайну. Вы женаты, мистер Кларк?

Этим вопросом Уайт вернул мое внимание.

– Нет, – отвечал я, помедлив. – Но собираюсь жениться.

Он понимающе рассмеялся:

– Вот и хорошо. Вам не повредит отвлечься на нечто более приятное, нежели смерть Эдгара По. А если не отвлечетесь, мистер Кларк, ваша избранница может вам и отказать.

Воздействие, которое произвела на меня беседа в полицейском участке, уныние, в которое я впал, вполне иллюстрируются усердием в работе, проявляемым мной в последующие дни. Итак, я аккуратно заполнял очередную страницу, сидя за столом у запотевшего окна, краем глаза наблюдая исход клерков из соседних контор. Я сидел в конторе дольше всех, даже дольше Питера. Казалось бы, я должен был чувствовать облегчение. Я сделал все, что мог, вплоть до обращения в полицию. С какого еще боку оставалось взяться за это дело? Ни с какого. Взор мне застил мутный туман рутины, туман, сквозь который ничего не было видно.

Так текли мои дни. Мной владела апатия столь тягостная, что никакие удовольствия балтиморского общества не могли ослабить ее путы. Именно тогда в дверь мою постучали – мне было доставлено письмо. Посыльный оказался из читальни; библиотекарь решил отправить мне статьи об Эдгаре По, ибо сам я теперь не ходил в читальный зал. Газетные вырезки датировались несколькими годами ранее; библиотекарь, видя, что они в той или иной степени касаются Эдгара По, и помня, что я интересовался этим человеком, услужливо поместил их в конверт.

Одна статья совершенно потрясла меня.

Оказывается, все это время Эдгар По не покидал моих мыслей.

5

6

Газетный листок дрожал у меня в руках. Пока я читал, в душе моей (и во всем, что меня окружало) произошла перемена, которой я пока не знал названия. Меня словно вынесло за пределы круга обычных обстоятельств.

Через несколько минут после того, как посыльный откланялся, в мой кабинет важной походкой вошел Питер с целой кипой документов.

– Квентин, что это ты читаешь с таким несказанным восторгом?

Полагаю, вопрос относился к разряду риторических. Однако я, будучи взволнован, все же ответил.

– Взгляни сам, Питер! Вот это мне принесли вместе с другими статьями прямо из читального зала.

До сих пор не понимаю, почему я не сдержался. Возможно, на тот момент последствия уже ничего для меня не значили.

Питер медленно, внимательно прочел статью и скривился.

– Ну и что это такое? – процедил он.

Не стану притворяться, что не мог угадать его реакции. В конце концов, на следующее утро у нас было назначено слушание в суде. Питер развил в конторе бурную деятельность; он был занят, он готовился к процессу, однако выкроил минутку заглянуть ко мне. И что же он увидел? За каким занятием застал своего партнера? Может быть, за изучением документов в защиту перспективного клиента? Или за контрольной выверкой несоответствий, могущих стать роковыми? Ничего подобного.

– Оказывается, в Париже живет прототип гениального детектива из произведений Эдгара По, – начал было я. – Видишь – «парижская жандармерия весьма часто обращается к нему за помощью при расследовании преступлений». Разве это не чудо?

Питер швырнул бумагу на стол:

– Опять По? Так значит, этим ты целый день занимаешься – причем на рабочем месте?

– Питер, я должен выяснить, кто этот человек, и привезти его сюда, в Балтимор. Ты прав – мне не справиться с делом Эдгара По. Это расследование под силу только Огюсту Дюпену.

На полке в кабинете я держал томик рассказов Эдгара По. Питер схватил книгу, стал размахивать ею у меня перед носом.

– Я-то думал, страсти по Эдгару позади! А ты продолжаешь сходить с ума, Квентин!

– Питер, если он действительно существует, если человек, чей разум сравним с разумом гениального Огюста Дюпена, живет в Париже, я смогу выполнить обещание Эдгару По! Ты только подумай: По с самого начала, посредством своих книг, давал мне инструкции, а я ничего не понимал! Теперь я восстановлю его честное имя. Я вырву имя Эдгара По из лап Несправедливости, которые достаточно долго когтили его!

Питер потянулся за газетной вырезкой, но я весьма неучтиво выхватил у него бесценный клочок бумаги и спрятал в карман.

Понятно, что Питер рассердился. Его мощная рука так и осталась на весу, будто Питеру было необходимо комкать хоть что-нибудь, пусть даже конторский воздух. Зато другая рука внезапно метнула томик Эдгара По прямо в камин, где пламя горело ярко, ведь полчаса назад клерк перемешал уголья кочергой.

– Вот тебе Дюпен! – крикнул Питер.

Пламя с шипением набросилось на неожиданную жертву. Полагаю, Питер тотчас раскаялся в своем поступке – едва страницы запылали, ярость на его лице сменилась сожалением. Теперь прошу учесть: книга, брошенная в камин, не представляла для меня особенной ценности. То было недорогое издание, не связанное с какими-либо сентиментальными воспоминаниями. В частности, в первые мучительные дни после телеграммы с известием о гибели родителей, оглушенный горем, я читал По, но другую его книгу.

И все же, не раздумывая, повинуясь порыву (что было мне совсем несвойственно), я бросился к камину и выхватил томик из пламени. Я стоял посреди кабинета, в руке моей тлела книга. Нарукавник тоже тлел, образуя вокруг запястья огненное кольцо, однако я не предпринимал никаких действий. Что касается Питера, он часто моргал, глаза его округлились и стали беспомощными; в зрачках прыгали красные отсветы, бросаемые пылающей книгой в моей руке, каковую руку уже начинало жечь пламя. Странно вот что: по мере того как лицо Питера искажалось ужасом, росло мое спокойствие. Кажется, никогда еще я не чувствовал себя таким сильным, таким уверенным в собственной правоте, как в тот неповторимый миг. Ибо я наконец понял, что нужно делать.

В контору вошла Хэтти. Она воззрилась на меня и на горящую книгу, что я держал перед собой. Хэтти не удивилась и не испугалась – нет, ее охватила нехарактерная вспышка гнева.

Миг – и коврик из холла оказался наброшен на мою руку. Хэтти колотила по коврику, пока огонь не потух. Питер тем временем пришел в себя настолько, чтобы испустить возмущенный вопль и затем долго и тщательно разглядывать коврик на предмет нанесенного огнем ущерба. Затем Питер что-то сказал Хэтти. Прибежали два клерка, уставились на меня, как на дикого зверя.

– Убирайся, Квентин! Убирайся из конторы сей же час! – закричал Питер, дрожащей рукой указуя на дверь.

– Питер, не выгоняйте его! – взмолилась Хэтти.

– Отлично, Питер, будь по-твоему, – процедил я.

И, не медля более, вышел за дверь. Вослед мне летели мольбы Хэтти вернуться.

Я не вернулся. В ту минуту далекое казалось не просто близким, но единственно видимым взору, словно находилось в холле и коридорах нашей конторы. Я видел длинные бульвары, слышал разноголосый гул и звяканье посуды в многочисленных кафе, фривольные, пьянящие мотивчики кабаре и благотворительных базаров… Там, за океаном, в сверкающем пышном Париже, ждало меня раскрытие страшной тайны.

7

Первая моя парижская встреча состоялась посредством похищения.

У нас в Америке иностранец предоставлен сам себе, ему всюду демонстрируется леденящая душу вежливость, и никто (несомненно, лишь из скромности) не претендует на посредничество в его личных делах. Не то в Париже. Здесь иностранец беспрерывно ощущает в прямом смысле трогательное участие; все – и простые граждане, и представители властей – так и норовят направить его по верному пути. Если вы заблудитесь в Париже, любой местный житель с радостью ринется впереди вас и с впечатляющей скоростью пробежит полмили до нужного вам адреса, за что отнюдь не потребует благодарности. Пожалуй, похищение – это неминуемая кульминация агрессивной французской заботливости.

Я прибыл в Париж приблизительно через полтора года после инцидента с горящей книгой. Удивляться я начал еще на железнодорожном вокзале, где зазывные выкрики комиссионеров совершенно дезориентировали приезжих относительно того, какая гостиница лучшая в городе. Если голоса комиссионеров еще можно было игнорировать, то отбиться от их вытянутых рук оказалось куда труднее.

Я остановился возле человека, перечислявшего преимущества гостиницы «Корнель», названной в честь Пьера Корнеля, знаменитого французского драматурга. Упоминание об этой гостинице попалось мне в романе Бальзака (я прихватил несколько произведений этого писателя, а также Жорж Санд, чтобы не скучать в дороге, а заодно совершенствоваться в языке). В гостинице «Корнель», если верить Бальзаку, особенно уютно чувствовали себя лица, занятые гуманитарными науками, я же полагал, что цель моего приезда имеет отношение к литературе.

– Так как, мосье, не угодно ли в «Корнель»?

Поняв, что я согласен ехать с ним, комиссионер испустил вздох облегчения (весьма хриплый вздох), словно вознося благодарность небесам за то, что больше не нужно драть глотку.

– Сюда пожалуйте, сударь!

И он провел меня к экипажу и стал закреплять чемоданы на крыше. Время от времени он оглядывал меня, кажется, крайне довольный, что повезет представителя Нового Света.

– Вы прибыли по делам, сударь?

Я тщательно взвесил ответ:

– Не совсем так. На родине я имел адвокатскую практику. Однако недавно я оставил это поприще. Теперь я занят делом совсем иного рода. Буду откровенен – мне кажется, с вами я могу быть откровенен, – я прибыл в Париж, чтобы просить о помощи одного человека.

– Вон оно как! – отвечал комиссионер, явно пропустивший мою речь мимо ушей. – Стало быть, вы в дружбе с Купером?

– С кем, простите?

– С Купером!

После нескольких повторений этой части диалога выяснилось, что комиссионер говорил о писателе Джеймсе Фениморе Купере. Вскоре я понял: французы считают Америку тесной, если можно так выразиться, камерной страной, где два человека просто не могут быть не знакомы, даже если один из них промышляет охотой в лесной глуши, а другой – биржевыми спекуляциями на Уолл-стрит. Приключенческие романы Купера пользовались тогда огромной популярностью даже в самых рафинированных парижских кругах (достаточно было привезти экземплярчик на английском языке, чтобы стать желанным гостем в любом доме!). По общему мнению парижан, все американцы жили среди диких, но благородных индейцев. Я сказал, что не знаком с Фенимором Купером.

– Что ж, сударь, «Корнель» удовлетворит вашим самым изысканным запросам! Это не какой-нибудь вигвам! Осторожно – ступенька! Устраивайтесь поудобнее, сударь, а я заберу ваш остальной багаж.

Первое впечатление о парижских транспортных средствах не обмануло. Выбранный мной экипаж был куда просторнее, чем любой из наемных экипажей в Америке. Сиденья отличала необыкновенная мягкость. В тот момент самой большой роскошью мне казалось плюхнуться на бархатные подушки, и пусть меня везут в хваленый «Корнель». Не забывайте: я две недели провел на корабле. Путешествие началось в балтиморском порту, затем была остановка в Дувре – всего на одну ночь, и снова море, и прибытие во Францию, и шесть часов в поезде. Одна мысль о том, что нынче я буду спать в нормальной кровати, приводила меня в восторг! О, знал бы я, что лишусь едва обретенного комфорта – причем лишусь очень скоро и под угрозой холодного оружия!

Моя безмятежность была поколеблена, когда экипаж круто накренился, а затем вовсе остановился. Комиссионер, ругаясь, соскочил с козел.

– Обычная канава, – с облегчением в голосе пояснил он. – Я-то думал, колесо разболталось! Но тогда бы мы…

Из окна я видел, как лицо его вдруг застыло. Комиссионер замолчал на полуслове, точно в знак невыразимого почтения к некой очень важной персоне. Секунду спустя он уже пятился прочь от экипажа, а почтение в его чертах сменилось ужасом.

– Эй, любезный! – закричал я. – Сударь, что это вы делаете?

Я высунулся из окна. Возле экипажа стоял почти квадратный господин в застегнутом под самый подбородок ярко-синем мундире, с большими усами и изящно заостренной бородкой. Я хотел выйти и спросить незнакомца, не видал ли он, в каком направлении скрылся комиссионер, однако квадратный господин в синем мундире сам распахнул дверцу экипажа и со светской непринужденностью уселся рядом со мной.

Он заговорил по-французски. Увы, нервное перенапряжение и усталость мешали мне задействовать познания в этом языке, даром что в последнее время я добился изрядных успехов. Первой мыслью было выскользнуть в другую дверь. Я бы так и поступил, если бы выход не преграждал человек в шинели. Он слегка отогнул полу, дабы явить мне такой же ярко-синий мундир и саблю, свисавшую с начищенного черного ремня. Вид оружия, ослепительного в солнечном свете, оказал гипнотическое действие. Ладонь незнакомца опустилась на рукоять сабли; слегка постучав по рукояти пальцами, он многозначительно кивнул и произнес:

– Allons donc![9]

– Полиция! – воскликнул я, одновременно с облегчением и со страхом. – Значит, господа, вы из полиции?

– Да, – сказал квадратный, протягивая руку. – Пожалуйте ваш паспорт, мосье.

Я подчинился и стал в тревоге наблюдать за выражением его лица.

– Кого вы ищете, господин офицер?

– Вас, мосье, – с лаконичной улыбкой отвечал квадратный.

Позднее мне объяснили, что в тот период бдительное око парижской жандармерии не пропускало ни одного молодого, а в особенности молодого и холостого, американца, полагая, что таковой может оказаться радикалом, прибывшим с целью свергнуть правительство. Учитывая, что правительство совсем недавно пережило этот пренеприятнейший опыт – я говорю о насильственной замене короля Луи-Филиппа республиканским правлением, случившейся за три года до описываемых событий, – так вот, учитывая это обстоятельство, страх перед радикализмом может показаться странным человеку, не слишком подкованному в политической истории Франции. Неужели, станет недоумевать такой человек, французы боялись, как бы чернь, уже имеющая законодательную власть и должным образом избираемого президента, не наскучила республиканизмом и не была спровоцирована к восстанию с целью вернуть короля?

Стражи порядка, остановившие мой экипаж, доходчиво объяснили, что префект жандармерии настоятельно рекомендует мне явиться к нему сразу по прибытии в Париж. Загипнотизированный и, как ни странно это звучит, очарованный саблями и элегантной синей формой, я с готовностью согласился.

Другой экипаж, с более резвой парой лошадей, примчал нас на рю де Жерусалем, где располагалась префектура.

Префект, добродушный и рассеянный человек по фамилии Делакур, присел подле меня (совсем как его подчиненный в экипаже) и в точно такой же манере изучил мой паспорт, к слову, безукоризненно выправленный мосье Монтором, французским послом в Вашингтоне. Мосье Монтор также снабдил меня письмом, подтверждающим мою благонадежность. Однако префект проявил крайне мало интереса к обоим письменным свидетельствам безобидности моих намерений.

Обозначив вероятную цель моего приезда как бизнес, туризм и образование, префект просил назвать нужное слово. Во всех случаях я отвечал отрицательно.

– Тогда что же привело вас в Париж нынешним летом?

– Видите ли, господин префект, мне нужно встретиться с одним человеком по очень важному делу, но дело это связано с Соединенными Штатами.

– И кто же этот человек? – спросил префект, пряча любопытство за легкой улыбкой.

Услыхав имя, он опешил, затем переглянулся с полицейским, сидевшим напротив нас.

– Кто-кто? – переспросил префект по истечении нескольких минут, как бы в полузабытьи.

– Огюст Дюпон, – повторил я. – Выходит, вы с ним знакомы, господин префект? Я писал мосье Дюпону в последние месяцы, но…

– Что? Вы переписывались с Дюпоном? – резко перебил второй жандарм, низенький и очень толстый.

– Конечно, нет, мосье Гуннер, – изрек префект.

– Вы правы – перепиской это не назовешь, – подтвердил я, сердясь на догадливость префекта. – Мосье Дюпон оставил без ответа несколько моих писем. Поэтому я приехал сам. Я здесь, чтобы лично все объяснить мосье Дюпону, пока еще есть время.

– Бог в помощь, – пробормотал Гуннер.

– Но он же не… в смысле, мосье Дюпон жив?

Мне показалось, префект ответил: «Почти»; впрочем, какое бы слово это ни было, он его проглотил и с этой минуты снова сделался веселым и славным малым. (Должен признаться, что я не заметил перемены в его настроении, пока она, перемена, не случилась во второй раз.)

– Не обращайте внимания на эти закорючки, – посоветовал префект, передавая паспорт своему коллеге, чтобы тот посредством печати оставил на страницах целый ряд иероглифов, несомненно, полных смысла для посвященных. – Вот оно, орудие новой Инквизиции – не правда ли, мосье Кларк?

Префект резко прервал разговор о Дюпоне, выразил надежду, что мне понравится Париж, и просил обращаться к нему, если возникнут трудности. На выходе из префектуры несколько сержантов, следивших за порядком, смерили меня взглядами разной степени подозрительности и неприязни, вследствие чего я с чувством огромного облегчения смешался с городской толпой.

В тот же день я заплатил мадам Фуше, владелице гостиницы «Корнель», за целую неделю вперед, даром что рассчитывал закончить свои дела гораздо скорее.

Полагаю, мне следовало учесть – или хотя бы заметить – определенные знаки. Например, реакцию консьержа в доходном доме, куда я адресовал письма Дюпону. Я отправился по этому адресу на следующее утро по прибытии, и консьерж, услышав, кого я хочу видеть, сузил глаза и покачал головой.

– Дюпон? На что он вам понадобился?

Попытка консьержа отвадить неизвестного посетителя от известного сыщика почему-то не навела меня ни на какую мысль.

– Мне срочно требуется профессиональная консультация мосье Дюпона, – объяснил я.

Последовало странное шипение; вскоре выяснилось, что консьерж так смеется. Затем он сообщил, что по этому адресу мосье Дюпон больше не проживает, а информации о своем местонахождении не оставлял. Сейчас его и сам Колумб не сыщет.

На пути обратно в гостиницу я думал о Дюпене, хорошо мне известном. Разумеется, известном по рассказам Эдгара По. Литературный Дюпен был как бы ключом, открывшим мне главный вход в мир Эдгара По посредством убеждения, что необъяснимое может и должно быть понято. «Мой французский персонаж» – так По назвал Дюпена в письме ко мне. Ах, если бы я в свое время расспросил По, как узнать Дюпена; если бы проявил больше любопытства! Тогда не был бы потерян понапрасну целый год; я бы куда быстрее напал на след этого выдающегося парижанина!

Эдгар По не описывает внешности Дюпена. Я понял это, лишь когда перечел все три рассказа, держа в уме этот вопрос: как выглядит Дюпен? Если бы меня прежде спросили, есть ли у По внешние характеристики Дюпена, я бы заговорил с таким любопытствующим как с законченным идиотом. Конечно, Эдгар По описывает одного из своих важнейших персонажей, причем в деталях. Ведь Дюпен – его визитная карточка! Но что же я обнаружил? Внешние характеристики Дюпена действительно присутствуют, хотя лишь внимательный и вдумчивый читатель, всем сердцем переживающий за героя, сумеет их выявить.

Для примера приведу пародийный рассказ По «Человек, которого изрубили в куски». В рассказе говорится о прославленном генерале, чья внешность вызывает всеобщее восхищение. Однако у генерала есть роковая тайна: каждый вечер он разваливается на части (результат многочисленных боевых ранений), и чернокожий слуга вынужден собирать его тело перед завтраком. Полагаю, этот рассказ является выпадом Эдгара По против литераторов второго и третьего ряда, совершенно теряющихся в тени его гения; против литераторов, считающих описание внешности этаким ключом к оживлению персонажа. Что касается Огюста Дюпена, то отнюдь не информация о его жилетах, но удивительный склад ума гарантировал ему место в моем сознании.

Получив от библиотекаря первую газетную вырезку с упоминанием о прототипе Дюпена, я предпринял несколько попыток выяснить имя «источника» через редакцию соответствующей нью-йоркской газеты, но ничего не добился. Зато несколько недель штудирования французской прессы и адресных книг увенчались успехом – теперь я располагал изрядным списком вероятных прототипов.

Их биографии совпадали по двум пунктам – описание в нью-йоркской газете и характерные черты персонажа По. В моем понимании прототипами Огюста Дюпена могли оказаться: прославленный парижский математик, автор учебников для решения различных научных вопросов; адвокат по прозвищу Барон, оправдывающий лиц, обвиненных в самых скандальных преступлениях (правда, Барон несколько лет назад перебрался в Лондон); бывший вор, одно время служивший тайным агентом парижской жандармерии, а ныне владелец бумажной фабрики в Брюсселе. Эти трое, а также несколько других парижан или бывших парижан были беспристрастно и объективно рассмотрены мной; я все ждал, что из длинного списка вдруг выделится один человек, с которого Эдгар По и писал своего Дюпена.

Однако с начала моего расследования минуло целых полтора года. Результаты переписки неубедительны, когда письмам приходится пересекать Атлантику; вдобавок это очень медленный процесс. По мере наведения справок кандидаты в прототипы отпадали один за другим.

Так было, пока не наступил ясный весенний день 1851 года. Именно тогда во французском журнале «L’…» мне встретилось это имя – Огюст Дюпон. Конечно, оно завладело моим вниманием, но не в одной сходности звучания тут дело. Нет, меня поразила и сходность образа мыслей Огюста Дюпона и Огюста Дюпена. Я выяснил, что Огюст Дюпон прославился на всю Францию благодаря сенсационному процессу по делу мосье Лафаржа, человека уважаемого и влиятельного. Этот Лафарж, мужчина крепкого телосложения и большой физической силы, был найден мертвым в своем доме. После ряда бесполезных шагов, предпринятых парижской жандармерией, один жандарм привлек к расследованию своего приятеля, молодого учителя по фамилии Дюпон. Дюпона просили перевести показания свидетеля, испанца по национальности (впрочем, после выяснилось, что ценности эти показания не представляли).

Говорят, Дюпон, минут десять – двенадцать послушав жандарма, убедительно доказал, что Лафарж был отравлен собственной женой, причем яд содержался в десерте. Мадам Лафарж обвинили в убийстве и приговорили к смертной казни. Правда, потом власти смягчили приговор.

(На вопрос корреспондента французской газеты «Ла Пресс», что он думает о смягчении приговора убийце, Дюпон ответил: «Ничего не думаю. Наказание практически не имеет отношения к факту преступления, а тем более к анализу оного».)

Весть о способностях Огюста Дюпона быстро распространилась по всей Франции. Правительство, полиция, граждане Парижа стали обращаться к нему по разным поводам. К своему несказанному удовлетворению, я выяснил, что сия молниеносная слава предшествовала появлению в американском журнале рассказа «Убийство на улице Морг». Рассказ был напечатан в 1841 году, а пик популярности Дюпона имел место несколькими годами ранее. Описание Эдгаром По внезапной славы Дюпена во втором рассказе из трех может считаться правдивой историей реального человека – Огюста Дюпона: «Вот почему взгляды полицейских постоянно устремлялись к нему и префектура вновь и вновь пыталась прибегнуть к его услугам»[10].

Моя уверенность в том, что нужный человек наконец мной идентифицирован, вскорости укрепилась, ибо я познакомился с очень осведомленным французом, который последние несколько лет, со свержения Луи-Филиппа, провел в Америке. Человека этого звали Анри Монтор, он состоял на службе в дипломатическом корпусе вновь образованной Французской республики, я же как раз поехал в Вашингтон, чтобы в библиотеках продолжить поиски прототипа Дюпена. Мое прилежание в чтении французских газет заинтересовало мосье Монтора. Я сообщил свою цель и спросил, не знаком ли мосье Монтор с Дюпоном.

– Когда имело место особо жестокое или особо загадочное преступление, – с живостью отвечал мосье Монтор, – парижане обращались к Дюпону, а преступник проклинал год рождения этого выдающегося человека. Я вам так скажу, мосье Кларк: Дюпон – вот истинное сокровище Парижа.

Я стал захаживать к мосье Монтору; он обыкновенно оставлял меня на ужин, за которым следовал небольшой, но емкий урок французского и долгие часы беседы. Мосье Монтор любил проводить параллели между французским и американским государственным строем, а также французским и американским народом. Вашингтон казался ему малолюдным по сравнению с Парижем, а наш климат – вредным для здоровья по причине духоты.

Еще до знакомства с мосье Монтором я написал Дюпону письмо. Я перечислил обстоятельства смерти Эдгара По и объяснил, почему в Балтиморе требуется присутствие Дюпона, причем как можно скорее, пока репутация По окончательно не загублена. Выждав несколько недель, я отправил еще два письма, оба с пометкой «Срочно» и с дополнительными подробностями ненаписанной истории Эдгара По.

Анри Монтор, даром что мы познакомились совсем недавно, пригласил меня на бал-маскарад в пригороде Вашингтона. Должны были собраться несколько сотен гостей, а мне, по мнению Монтора, не повредило бы встретиться с благородными французами и француженками. Большинство гостей носили тот или иной титул; некоторые, к моему удовольствию, хвалили мой далекий от совершенства французский (надо сказать, я не упускал возможности улучшить его). Был на этом маскараде и Жером Бонапарт, племянник Наполеона Бонапарта, сын его младшего брата, Жерома-старшего, и американки (пара познакомилась почти пятьдесят лет назад, когда Жером-старший оказался в Соединенных Штатах). Сия особа королевских кровей стояла сейчас передо мной в ослепительном костюме турка, дополненном двумя ятаганами. Я похвалил костюм.

– Прошу вас, мистер Кларк, не говорите мне мосье. Мы же в Америке, – сказал Жером Бонапарт, и его темные глаза засветились улыбкой. Анри Монтор несколько напрягся. – Что до этих пестрых тряпок, – со вздохом продолжал Бонапарт, – идея принадлежит моей супруге. Она, кажется, прошла в смежный зал.

– Полагаю, я видел ее. Вероятно, павлиньи перья в ее наряде отсылают к Юноне?

– Не берусь судить, к Юноне или к вороне! – съязвил Жером Бонапарт.

– Наш американский друг, – заговорил Монтор, беря меня под локоть, – усердно учит язык нашего отечества, необходимый ему для частных изысканий. Вы недавно из Парижа, не так ли, милейший Бонапарт?

– Отец, бывало, уговаривал меня перебраться во Францию. Я же, дражайший Монтор, и помыслить не могу осесть где-нибудь, кроме Америки, ибо слишком привязан к этой стране и слишком к ней привык, чтобы искать удовольствий в Европе. – Жером Бонапарт слегка постучал по затейливой золотой табакерке и предложил нам понюхать табаку.

От оркестра во главе с устроителем приема, играющим на скрипке, отделилась и поплыла к нам важная дама. Она назвала Бонапарта каким-то милым прозвищем, и я на миг решил, что это и есть мадам Бонапарт. В следующий миг я заметил ее костюм – горностаевую мантию и крупные бриллианты.

– Это Элизабет Паттерсон, – зашептал мне на ухо Монтор. – Матушка Жерома.

По этому шепоту я понял: от меня требуется обратить на миссис Паттерсон особое внимание.

– Дражайшая матушка, – с подъемом начал Жером, – позвольте вам представить Квентина Кларка, уроженца Балтимора, человека блестящих способностей.

– Занятно, весьма занятно, – отвечала маскарадная королева. Отнюдь не отличаясь высоким ростом, она как бы возвышалась над нашей компанией. Я поклонился.

– Очень рад, миссис Паттерсон.

– Мадам Бонапарт, – поправила она и протянула руку для поцелуя.

Лицо мадам Бонапарт, и в особенности чистые глаза, отличала удивительная, почти трагическая красота, которая, по моему разумению, должна была внушать неминуемую любовь. Мадам Бонапарт окинула меня неодобрительным взглядом.

– Почему это вы, молодой человек, явились без маскарадного костюма?

Монтор, наряженный неаполитанским рыбаком, поспешил объяснить, что я узнал о маскараде слишком поздно и не имел времени подыскать костюм.

– Квентин Кларк изучает французские обычаи, мадам.

Мадам Бонапарт сверкнула глазами:

– Советую не отлынивать, молодой человек.

Я еще не знал, до какой степени права маскарадная королева; в безошибочности ее суждений о моих успехах в изучении французских обычаев я убедился, едва прибыв в Париж. А тогда, на маскараде, оглядывая украшенный зал и гостей, лица которых скрывались под масками, я понял: примерно такая жизнь является в мечтах Питеру и тете Блум. И дело не в ливрейных лакеях и не в цветочных гирляндах, скрывающих светильники. Балтимор привык все переводить на деньги, но подспудно хотел приправить свой коммерческий успех этим неуловимым, непродающимся шиком.

К тому времени я успел вернуться в контору, невзирая на инцидент с камином и книгой, и занялся текущими делами. Питер нарочито не замечал моего присутствия. Спускаясь и поднимаясь по лестнице, он насвистывал целые арии; лицо его как бы застыло в гримасе отвращения. Порой мне хотелось, чтобы Питер опять сорвался, – тогда я бы сообщил о своих успехах.

Хэтти будто следовала примеру Питера – все реже искала встреч со мной. Правда, она убедила тетку и других родственников не торопить меня со свадьбой, дать мне время, а это была задача нелегкая. Я делал все возможное, чтобы Хэтти ни на миг не усомнилась в моих чувствах. Однако я избегал громких фраз, ибо даже чистая привязанность Хэтти стала казаться мне тайным оружием, используемым ее семьей; этакой удавкой для моих намерений. Выражение лица Хэтти изменилось – теперь она заглядывала мне в глаза точь-в-точь как досужая миссис Блум. В конце концов, думал я, что такое Хэтти? Всего лишь уроженка Балтимора – города, который не пожелал узнать истину о причинах смерти великого человека. Хэтти, Хэтти, почему я усомнился в тебе? Твои глаза отражали мою душу честнее зеркала; так было всегда, и тот период не исключение!

После маскарада минуло несколько недель, а Дюпон по-прежнему молчал. Я больше не мог мириться с медлительностью почтовых перевозок. Что, если письмо украдено? Что, если оно уничтожено, случайно или намеренно? А ведь я нашел прототипа Дюпена – пожалуй, единственного человека в мире, способного пролить свет на последние дни Эдгара По! Я по-прежнему считал, что лишь обслуживаю клиента согласно договору. Я достиг известных успехов и не собирался отступать (в данном случае бездействие приравнивалось мной к отступлению). Не хватало еще, чтобы мои изыскания пошли прахом.

Итак, в июне 1851 года я решился плыть в Париж – и поплыл.

Я очутился в совершенно другом мире. Самые дома, казалось, были построены из материалов, ничего общего не имеющих с известными мне; самые оттенки были непривычны, самое расположение зданий на улицах дезориентировало. Париж окутывала тайна, и в то же время жизнь каждого человека в этом городе протекала как бы при отрытых окнах и дверях.

В самых новых справочниках я не обнаружил адреса Огюста Дюпона; значит, справочники, просмотренные мной в Вашингтоне, изрядно устарели. Аналогичным образом газеты перестали даже упоминать о Дюпоне – даром что несколько лет назад захлебывались от восторга и посвящали этому человеку целые статьи.

В Париже почту доставляли прямо в дома; что касается Америки, там сие новшество практиковалось лишь в нескольких городах и исключительно по личной договоренности. Правда, по слухам, парижский почтамт пекся об удобстве отнюдь не граждан, но правительства, позволяя выявлять неблагонадежных лиц. Я очень рассчитывал, что почтальоны не стали бы носить письма Дюпону на старый адрес. Я столкнулся с еще одной особенностью парижской жизни – меня не допустили к начальнику почтамта; отказали категорически, хотя и учтиво, как свойственно французам. Я всего лишь хотел уточнить нынешний адрес Дюпона. Нет, сударь, сказали мне, придется вам обратиться за разрешением в соответствующий департамент. Составить письмо помогла мадам Фуше, владелица гостиницы; я отправил его по почте. (Очередное правило – департамент располагался всего через три улицы!)

– Через пару дней вы обязательно получите разрешение. Впрочем, может, и не через пару; может, придется подождать чуть дольше, – раздумчиво произнесла мадам Фуше. – Это в том случае, если какой-нибудь низший чиновник допустит ошибку. К сожалению, они сплошь и рядом ошибаются.

В ожидании признаков успеха я написал Хэтти. Вспомнив, как больно мне было видеть Хэтти расстроенной, вы без труда поймете глубину моего раскаяния по поводу этой неожиданной задержки в наших матримониальных планах. Я был убежден, что причиняю Хэтти страдания, и страдал сам. В письмах я обещал делать все от меня зависящее для скорейшего возвращения в Балтимор, а пока приглашал ее приехать в Париж, даром что мои занятия не были рассчитаны на долгий срок и на парижские удовольствия. Ничто, отвечала Хэтти, не развлекло бы ее больше, чем подобный вояж, но теперь, когда у двух ее сестер почти одновременно появились младенцы, Хэтти нужна в Балтиморе.

Питер тоже написал. Письмо было прощальное; по мнению Питера, я погубил себя и чуть не погубил его, подавшись в Европу, переживающую моральное разложение.

Каких ужасных сцен, вероятно, навоображал себе Питер! Если бы он только знал, насколько далеки они от реальности; если бы мог увидеть меня в гостиничном номере!

Напрасно в мое окно влетали звуки ночных развлечений Парижа – я не прельщался ими. А прельститься было чем – летом в Париже играют оркестры на свежем воздухе, проводятся балы и даются театральные представления, смотреть которые могут одновременно несколько сотен человек. Я же знай выдвигал и вновь задвигал ящики комода и поглядывал на часы, что стояли на каминной полке. Я ждал известия.

Однажды мадам Фуше предложила повязать мне на рукав черный креп. Я не противился – хоть какое-то разнообразие в бесконечном ожидании.

– Примите мои соболезнования, мосье Кларк.

– Принимаю. А по какому поводу? – Я вдруг встревожился.

– Я думала, у вас умер близкий человек, – изрекла мадам Фуше так, словно ее сочувствие было на вес золота, а я потратил его на пустяки. – А если все ваши близкие в добром здравии, почему тогда вы впали в меланхолию, мосье Кларк?

Я молча хмурился на черный креп.

– Вы правы, мадам, я действительно потерял друга. Но с тех пор прошло уже несколько времени, и состояние мое вызвано не этим событием. Я переживаю из-за адреса, из-за треклятого адреса! Простите, мадам Фуше, я позволил себе выразиться слишком резко. Мне необходимо узнать, где живет мосье Огюст Дюпон, или придется уехать из Парижа не солоно хлебавши. Друзья и так считают меня чудаком; если я вернусь с пустыми руками, насмешек не оберешься. Пожалуй, надо самому сходить на почту.

На следующий день мадам Фуше сама принесла завтрак (обычно это делал официант). С трудом и без особого успеха пряча улыбку, мадам Фуше протянула мне клочок бумаги.

– Что это, мадам?

– Адрес Огюста Дюпона, что же еще!

– О, мадам, моя благодарность не знает границ!

Я мигом привел себя в порядок и выскочил на улицу. Волнение мое было столь велико, что я даже не полюбопытствовал, как мадам Фуше удалось добыть адрес.

Оказалось, Огюст Дюпон жил в пятнадцати минутах ходьбы от «Корнеля», в доме, некогда щеголявшем ярко-желтой штукатуркой. Внутренний двор соединял этот мажорный дом с домом, выкрашенным алой и синей краской. Весь ансамбль являл собой образчик пряничной парижской архитектуры. Если по старому адресу Дюпона рядом с домом располагалось немало кафе и магазинов, то нынешнее его пристанище было удалено от сих источников шума и суеты. «Пожалуй, – подумал я, – Дюпон нарочно подыскал такое место, где ничто не помешает его логическим рассуждениям». Консьерж, толстяк с отвратительными двойными усами, посоветовал прямо идти к Дюпону. Я было пошел, но перед лестницей остановился и вернулся в комнату консьержа.

– Извините, мосье. Разве не предпочтительнее для мосье Дюпона было бы сначала услышать доклад о посетителе?

Консьерж страшно оскорбился – то ли оттого, что я поставил под вопрос его профессионализм, то ли оттого, что просьба доложить о посетителе умаляла его роль, ведь с докладом ходят только лакеи. Жена консьержа пожала плечами и с сочувственным взором, адресованным не то Господу Богу, не то жильцам на втором этаже, произнесла:

– У него не слишком много визитеров.

Конечно, этими странными фразами супруги отнюдь не добавили связности моей речи; и без того взволнованный, при появлении Дюпона в дверном проеме я пробормотал нечто невразумительное. Выяснилось, что Дюпон задействует свои уникальные способности еще реже, чем я воображал. Парижане, судя по ремарке жены консьержа, не видели смысла даже в попытках просить Дюпона о помощи!

Итак, едва Дюпон распахнул дверь своей комнаты, как я обрушил на него столько информации, на сколько хватило дыхания.

– Я отправил вам несколько писем – точнее, три письма – из Соединенных Штатов, а еще телеграфировал на ваш старый адрес. В письмах говорилось об американском писателе Эдгаре По. Крайне важно выяснить причину его смерти. Поэтому я и пришел к вам, сударь.

– Я смотрю, – Дюпон скривился и устремил взгляд куда-то за мою спину, – эта лампа опять не горит. Сколько уже ее меняли, а огня нет, хоть тресни.

– Что-что? Лампа?

Вот как начался наш разговор. Оказавшись в жилище Дюпона, я повторил все изложенное в письмах, подчеркнул, насколько важно тотчас приняться за дело, и выразил надежду, что Дюпон отплывет со мной в Америку, когда ему будет удобно.

Дюпон нанимал самую обычную квартиру; правда, практически лишенную обстановки – нельзя же считать обстановкой кресло, диван да полдюжины пустых книжек! У Дюпона царил промозглый холод, даром что на дворе был июль. Дюпон уселся в кресло, откинулся на спинку и внезапно, словно только теперь понял, что я обращаюсь к нему, а не к стене за его спиной, произнес:

– Зачем вы все это рассказали мне, сударь?

– Мосье Дюпон, – отвечал я как громом пораженный, – вы ведь являетесь общепризнанным гением логического рассуждения. Вы единственный, кого я знаю, а может, и единственный человек в мире, способный разгадать эту загадку!

– Вы глубоко заблуждаетесь, – сообщил Дюпон. – Вы сумасшедший, – предположил он в следующую секунду.

– Я? Но вы ведь Огюст Дюпон? – возмутился я.

– По-видимому, вы начитались газет. Дело в том, что несколько лет назад полиция действительно обращалась ко мне на предмет просмотра документов. Боюсь, парижская пресса выдавала желаемое за действительное, а в отдельных случаях шла на поводу у читательских аппетитов и приписывала мне соответствующие качества. Подобные сказки рассказывались… – Тут в глазах Дюпона мелькнуло нечто похожее на гордость, или мне почудилось? Без какого-либо логического перехода, все на том же выдохе Дюпон кардинально поменял тему: – А вот что вам не худо бы знать, так это следующее: летом в Париже полно развлечений. Вам не помешало бы сходить на концерт в Люксембургский сад. Пожалуй, я бы мог сообщить, где нынче самые лучшие выставки цветов. А в Версальском дворце вы бывали? Обязательно посетите Версальский дворец – он вас не разочарует…

– Версальский дворец? Мосье Дюпон, мне не до Версаля! Дело не терпит отлагательств! Я в Париже не для того, чтоб развлекаться! Я полмира проехал, пока вас нашел!

Дюпон сочувственно кивнул:

– После столь долгой дороги вам необходимо выспаться.

На следующее утро я с трудом очнулся от глубокого, богатого на полновесные образы летнего сна. Я возвратился в гостиницу «Корнель» в шоке от приема, оказанного Дюпоном. Однако при утреннем свете мое разочарование как бы рассеялось. «Возможно, всему виной усталость, – думал я, – возможно, это она омрачила мой первый разговор с великим детективом». Конечно, неразумно и даже невежливо было вламываться к нему вот так – усталым и взвинченным, с бухты-барахты, не предварив визит хотя бы запиской.

На сей раз я обстоятельно позавтракал. Надо сказать, парижский завтрак – это, по сути, обед, только без супа; в качестве закуски идут устрицы. Правда, сам естествоиспытатель Жорж Кювье не дерзнул бы отнести этих крохотных синюшных водянистых созданий ни к одному виду славного класса устриц – тем более не мог сделать этого я, человек, родившийся на берегах Чесапикского залива.

Я вновь пошел на квартиру к Дюпону и стал околачиваться возле двери консьержа. К моей радости, сам консьерж отлучился по делам. Его сравнительно разговорчивая жена и хорошенькая пухленькая дочка чинили ковер.

Супруга консьержа предложила мне сесть, на мою улыбку густо покраснела. С этого момента я отчаянно улыбался после каждой своей фразы, надеясь на помощь.

– Мадам, вчера вы упомянули, что у Дюпона мало визитеров. Скажите, а те, что бывают у него, заходят по делу?

– Нет, за все время, что он тут живет, никто ни разу не заходил по делу.

– А вы слыхали прежде об Огюсте Дюпоне?

– Конечно, сударь! – отвечала она с таким выражением, будто я поставил под вопрос ее здравый смысл. – Только, сдается мне, наш постоялец никакой не сыщик. Говорят, Огюст Дюпон в полиции был нарасхват; а наш мосье Дюпон – человек безобидный. Да что там безобидный – он в оцепенении все время, вроде как и не живет, даром что дышит, пьет да ест. Не иначе, он брат либо какой другой сродственник тому Дюпону. Нет, к нему, почитай, никто не заходит.

– И женщин у него тоже не бывает, – зевнув, добавила дочка консьержа. Замечу, что за два месяца в Париже я слышал ее голос в первый и последний раз.

– Понятно, – протянул я, поблагодарил обеих женщин и пошел наверх, к Дюпону. И жена, и дочь консьержа очень мило покраснели в ответ на мой учтивый поклон.

В то утро, еще у себя в гостинице, я размышлял над рассказами об Огюсте Дюпене. В первом рассказе Дюпен неожиданно объявляет, что сумеет расследовать кошмарное двойное убийство на улице Морг. «Расследование нас позабавит, – говорит Дюпен своему озадаченному приятелю. – Давайте учиним самостоятельный розыск». Дюпен хотел развлечься, «позабавиться». А я вчера, обрушив на Дюпона поток подробностей смерти Эдгара По, не привел в качестве аргумента заняться этим делом первейший факт – что дело По способно доставить развлечение! Возможно, Дюпон в последние годы потому и раскис, что дел занятных не попадалось, что ни одно происшествие не стоило усилий его уникального ума; вот обывателям и кажется, что он «в оцепенении все время, вроде как и не живет».

Дюпон не отослал меня в тот день, но пригласил вместе прогуляться. Погода была теплая, Латинский квартал – полон народу. Я держался чуть поодаль от Дюпона. Я сказал «поодаль», хотя правильнее было бы выразиться «делал шаг вперед и два назад», ибо Дюпон шел невыносимо медленно, еле ноги передвигал, что казалось ненормально. Как и накануне, он говорил о вещах самых банальных. Я терпеливо поддерживал беседу, приберегая драгоценный аргумент напоследок.

– Мосье Дюпон, а вам не хотелось бы заняться делом, которое больше никому не по плечу и вдобавок принесет много пользы? Видите ли, покуда я собирал сведения о смерти мистера По, дурные люди задействовали беспорядочные факты его жизни, чтобы опорочить поэта в глазах общественности; по сути, они плюнули на могилу гения. Это дело нужно распутать в ближайшее время; полагаю, «расследование нас позабавит».

Сию продуманную фразу пришлось повторить, ибо в первый раз она была заглушена грохотом тяжелой повозки, которой случилось проехать мимо нас. Однако Дюпон и бровью не повел. Похоже, сам он не считал свою жизнь скучной и не желал дополнительных развлечений. Я отступил до времени.

В следующий визит к Дюпону я застал его в постели и с сигарой. Кажется, он использовал постель исключительно для курения и для письма; правда, по его словам, он не терпел «писанины», ибо «несносная заданная последовательность» затормаживала мышление. К третьему визиту я подготовился – перечитал второй рассказ из цикла об Огюсте Дюпене под названием «Тайна Мари Роже», особо остановившись на словах «щедрое предложение», с которым к Дюпену обратился префект парижской жандармерии. Префекту необходимо было раскрыть убийство молодой продавщицы. Труп девушки нашли в лесу. Конечно, весьма прозрачные намеки на вполне недурное вознаграждение уже имелись в моих письмах к Дюпону, но теперь я с жаром заверил его, причем цитатой из рассказа, что «нет жертвы, которую я не принес бы ради раскрытия тайны». С этими словами я слегка помахал чековой книжкой. Я и начал-то с кругленькой суммы, а затем назвал еще две-три, куда как серьезные.

Увы, безуспешно. Деньги Дюпона не прельстили, словно он и не ютился в жалких меблированных комнатах. Реакция на слово «вознаграждение» оказалась ровно та же, что на прочие мои аргументы в пользу расследования – Дюпон взял меня за локоть, обращая мое внимание на очередную архитектурную достопримечательность (также в его арсенале имелись хвалы летнему сезону в Париже и зажмуривание глаз как бы от яркого света). Порой Дюпон производил впечатление слабоумного – такой отсутствующий был у него взгляд. Мы шли мимо магазинов, мимо пышных клумб и тенистых садов. Дюпон то восклицал: «Конские каштаны!», то для разнообразия наполнял взгляд неизбывной тоской.

Однажды вечером, по пути в гостиницу после бесплодного разговора с Дюпоном, я увидел на террасе кафе компанию жандармов, поглощавших мороженое. Моему взору они предстали как внушительное собрание однобортных синих мундиров, усов и острых бородок.

– Мосье Кларк! Бонжур, мосье Кларк!

Со мной здоровался квадратный молодой жандарм, тот самый, что задержал меня по приезде в Париж. Радость при виде моей персоны я отнес за счет общего приподнятого настроения компании. Каждый из жандармов поднялся, чтобы пожать мне руку.

– Познакомьтесь, господа, это видный ученый из Америки, он прибыл в Париж, чтобы встретиться с Огюстом Дюпоном!

Последовало мгновение тишины, а затем вся компания разразилась хохотом.

Признаться, такая реакция на имя Дюпона смутила меня. Я сел за столик, а квадратный жандарм продолжал:

– О Дюпоне чего только не рассказывают. Он был гением сыска. Говорили, что вор еще не решил, красть или не красть ваши драгоценности, а Дюпону уже известно – непременно украдет.

– Вы сказали – был гением сыска? – уточнил я.

– О да, был. Причем очень давно.

– Мой папаша тоже служил в полиции. Он застал те времена, когда префекты ангажировали мосье Дюпона раскрывать преступления, – заговорил другой жандарм, окинув меня мрачным взглядом. Впрочем, возможно, мрачность относилась не к моменту, а к нраву этого человека. – По словам папаши, Дюпон был очень хитер; он нарочно создавал сложные ситуации, чтобы потом якобы их распутывать.

– Это каким же образом? – встревожился я.

Потомственный жандарм почесал шею своими длинными нечистыми ногтями; шея, к слову, была воспаленная, вероятно, вследствие сей дурной привычки.

– Так говорили; папаша только повторял за другими, – последовал ответ.

– По слухам, – подхватил другой жандарм, более приятных манер, – Дюпон мог определить нравственный облик человека по одной только внешности, причем никогда не ошибался. Однажды он предложил жандармам пройтись с ним по городу во время большого праздника – дескать, он укажет всех опасных типов, которых надо удалить от общества.

– И что, указал?

– Нет, жандармерию это предложение не заинтересовало.

– Но что сталось с самим Дюпоном? – спросил я. – Сейчас-то он занимается расследованиями?

Заговорил жандарм, с виду более вдумчивый и скромный, чем остальные.

– Мосье Дюпон не сумел защитить женщину, которую любил. Ее обвинили в убийстве и повесили, и хваленые аналитические способности не помогли. С тех пор мосье Дюпон завязал с расследованиями.

– С расследованиями! – усмехнулся потомственный жандарм с воспаленной шеей. – Куда уж ему расследовать! Разве только он из мертвых восстанет. Дюпона убили. Убил один преступник, которого Дюпон разоблачил. А тот, вишь, поклялся, что поквитается – и поквитался.

Я раскрыл было рот, чтобы опровергнуть это нелепое заявление, но передумал. В голосе жандарма слышалась глубокая неприязнь к Дюпону, и я почел за лучшее не усугублять ее.

– Нет-нет, – возразили ему. – Дюпон не погиб. Говорят, он перебрался в Вену. Устал от людской неблагодарности. Я много историй знаю; интереснейших, занятнейших историй! В Париже не бывало сыщика, подобного Дюпону, по крайней мере в наш век.

– Префект Делакур едва ли придет в восторг от этих историй, – заключил квадратный жандарм. Слова его сопровождались хриплым хохотом.

Вот что рассказали жандармы.

Много лет назад Дюпон сидел вечером в отдельном кабинете одного парижского трактира, а напротив него оказался преступник, лишь три дня назад перерезавший горло тюремному охраннику и сбежавший. Поисками была занята вся парижская жандармерия; участвовал и кое-кто из жандармов, говоривших со мной в кафе.

Дюпон, задействовав свои уникальные способности, вычислил, где конкретно станет скрываться преступник, и вот оказался с ним тет-а-тет в отдельном кабинете.

– Жандармам нипочем не поймать меня, – бахвалился мерзавец. – Я любого из них обскачу, а надо будет, так и застрелю. Словом, я в безопасности, покуда не встречусь с этим канальей Дюпоном. Кто в Париже настоящий преступник, так это он.

– Вы разумеется, сразу узнаете Дюпона при встрече, – предположил Дюпон.

Негодяй расхохотался:

– Узнаешь его, как же! – В один присест он осушил бутылку вина. – Вы, мосье, видать, не имели дела с этим плутом! Чтоб он дважды в одном обличье появился – такого отродясь не бывало. С утра он этакий приличный гражданин, вот вроде как вы. Через час его родная мать не узнает, а уж к вечеру и сам черт не припомнит, встречал когда-нибудь этого типа или нет! Дюпон мало того что догадается, где вы нынче, он может предсказать, куда вы после направитесь!

Когда этот дурной человек выпил больше, чем намеревался, Дюпон сходил за очередной бутылкой вина. Ни один мускул не выдавал его напряжения, когда он возвратился к негодяю и объявил: девушка за барной стойкой клянется, что Огюст Дюпон здесь, в трактире, и уже начал обыскивать отдельные кабинеты. Мерзавец потерял голову от страха, заметался, и тогда Дюпон предложил ему спрятаться в кладовке, а когда знаменитый сыщик сунется туда – убить его. Не успел преступник войти в кладовку, Дюпон запер дверь снаружи и позвал жандармов.

Вот каков был Дюпон. Вот за кем я приплыл из Америки, вот какого человека хотел упросить отправиться со мной в Балтимор. Впрочем, даже за короткое время нашего знакомства я имел случай убедиться в таланте Дюпона. Однажды днем, когда мы, по обыкновению, прогуливались, жара стала невыносимой, и я предложил Дюпону взять экипаж. Сначала мы ехали в молчании, но вдруг Дюпон указал на кладбище и произнес:

– По ту сторону стены есть небольшой участок, отведенный властями для захоронения ваших единоверцев, мосье Кларк.

Вывеска на французском языке гласила, что за стеной находится еврейское кладбище.

– Действительно, участок мог бы быть и поболь… – начал я, но оборвал себя на полуслове. В голове моей всплыла только что произнесенная Дюпоном фраза. Я вскинул брови. – Мосье Дюпон!

– Да?

– Что вы только что сказали? Что вы сказали об этом кладбище?

– Что там хоронят людей вашей веры – ну, или тех, чью веру вы разделяете частично.

– Но, сударь, почему вы решили, что я иудей? Разве я сообщал вам что-либо о своей нации или вероисповедании?

– Так вы не иудей? – крайне удивился Дюпон.

– Вообще-то, – с замирающим сердцем произнес я, – моя матушка была иудейка. Мой отец протестант. Был. Мои родители оба умерли. Но вы-то как догадались?

Видя, что я не отстану, Дюпон снизошел до объяснения.

– Несколько дней назад мы с вами приблизились к одному дому на Монмартре. Вы припомнили газетные статьи и сообразили, что в этом доме была жестоко убита молодая девушка.

Действительно, пресса всячески смаковала детали этого прискорбного события, а я читал газеты ежедневно с целью совершенствоваться во французском языке.

– Почувствовав, что место в известном смысле святое, – продолжал Дюпон, – вы коснулись шляпы. Однако, вместо того чтобы снять ее – что автоматически делает христианин при входе в церковь, – вы плотнее нахлобучили шляпу, то есть повели себя как иудей при входе в синагогу. Затем вы некоторое время теребили край шляпы, не зная, как с ней поступить – снять или оставить. Из этого я заключил, что вам случалось молиться как в церкви, так и в синагоге.

Дюпон угадал. Матушка не рассталась со своей верой даже в замужестве, не уступила настояниям отцовской родни. Когда же в Балтиморе, на Ллойд-стрит, достроили синагогу, частенько брала меня с собой молиться.

Дюпон снова погрузился в молчание. А я тихо торжествовал – в крепости под названием «Огюст Дюпон» наметилась брешь.

Всякий раз, когда я осторожно начинал расспрашивать Дюпона о прошлом, лицо его каменело. Тем не менее между нами завязалась своеобразная дружба. По утрам я заходил за ним. Если я заставал Дюпона лежащим на постели с газетой, он приглашал меня выпить кофе у него в комнате. Обычно Дюпон объявлял, что намерен прогуляться, а я просил разрешения сопровождать его. Он не снисходил до ответа, что означало милостивое согласие.

Дюпона характеризовала непроницаемость, этакая нравственная невидимость, возбуждавшая мое любопытство. Хотелось взглянуть, каков Дюпон влюбленный или Дюпон разгневанный; на худой конец, выяснить его предпочтения в еде. Я рвался узнать мысли Дюпона и вызвать в нем аналогичное любопытство к моей персоне.

Иногда я приносил какую-нибудь вещь, имеющую отношение к истинной цели моего пребывания в Париже, надеясь возбудить Дюпонов интерес. Например, в парижской книжной лавке я отыскал путеводитель по Балтимору и показал Дюпону.

– Смотрите, тут есть карта. Вот в этом районе Эдгар По жил, когда ему присудили первый приз за «Рукопись, найденную в бутылке». Вот здесь его обнаружили больным и беспомощным. А вот – обратите внимание, сударь! – кладбище, где он похоронен!

– Мосье Кларк, – проговорил Дюпон, – боюсь, вы даже не представляете, как мало занимают меня эти сведения.

Видите, как все происходило. Я хватался за каждую возможность пробудить Дюпона от транса. Однажды мы прогуливались по мосту над Сеной. Было очень жарко; мы заплатили по двенадцать су за посещение купальни, скрытой от посторонних глаз холстами, и погрузились в освежающую воду друг против друга. Дюпон закрыл глаза и лег на спину, я последовал его примеру. Наши тела мягко раскачивались на волнах, поднимаемых мальчишками и юношами, что предавались безобидным забавам. Между нами состоялся следующий разговор.

Квентин: Сударь, не сомневаюсь, что вам ясно значение рассказов Эдгара По об Огюсте Дюпене. Вы, несомненно, слыхали о них. Эти рассказы печатались в нескольких французских журналах.

Дюпон (безучастно, с интонацией не то вопросительной, не то утвердительной): Что вы говорите.

К.: Чудеса аналитического мышления, которые вы являли миру, как раз и легли в основу характера этого литературного персонажа. Преступления, раскрываемые вами, крайне запутанны, так что успех кажется практически невозможным, волшебным триумфом логики.

Д.: Я не читал этих рассказов, сударь.

К.: Не читали рассказов о своей жизни? Рассказов, которые прославят вас в веках? Возможно ли такое?

Д.: Не представляю, сударь, что могло бы занимать меня меньше.

Не снабдить ли эту последнюю фразу восклицательным знаком? Оставим решать это грамматисту. Дюпон сказал – как отрезал; впрочем, тем же ровным тоном, каким официант в ресторане повторяет клиенту только что полученный заказ.

Всего через несколько дней в наших с Дюпоном отношениях случился важный сдвиг. Мы гуляли в Ботаническом саду, где летом можно любоваться не только великолепнейшими растениями, но и лучшей в Париже зоологической коллекцией. Небо было предгрозовое, когда же тучи сгустились над древесными кронами, мы заспешили к выходу. Вдруг сзади послышался взволнованный голос:

– Любезные господа, вы не видали, кто украл мой кекс? – задыхаясь от бега, спрашивал неизвестный.

– Кекс? – в изумлении переспросил я. – Вы о чем, сударь?

Бедняга сообщил, что купил у лоточника тминный кекс – излишество, которое позволял себе крайне редко, – чтобы спокойно съесть на свежем воздухе. А так как перед этим незадачливый лакомка пообедал, кекс был любовно положен на скамейку – до тех пор, пока обед усвоится и возникнет новое чувство голода. Тут стало накрапывать, он на секунду отвлекся, чтобы поднять с земли зонтик, а когда протянул руку за драгоценным кексом, того уже не было, и людей вокруг не было тоже!

– Верно, кекс утащила какая-нибудь птица, – предположил я и коснулся локтя Дюпона. – Поспешим, мосье Дюпон, дождь начинается, а мы без зонтов.

Мы пошли прочь от незадачливого лакомки, но через несколько шагов Дюпон повернул назад.

– Эй, мосье! – крикнул он. – Подите-ка сюда. Станьте вот здесь и подождите – самое раннее через две, самое позднее через семь минут ваш кекс будет вам возвращен. Более точное время назвать не могу.

В Дюпоновом голосе не было намека ни на розыгрыш, ни на сочувствие.

– Вы уверены? – спросил потерпевший.

– Да. Да, уверен, – отвечал Дюпон и собрался уходить.

– Но позвольте, каким же образом? – засомневался потерпевший.

Меня прогноз насчет кекса тоже озадачил. Дюпон это заметил и буркнул себе под нос:

– Идиоты!

– Кто? – оскорбился незадачливый лакомка.

– Ну, мосье Дюпон, это уж слишком! – Я также выразил несогласие с характеристикой.

Дюпон наши протесты проигнорировал и сказал только:

– Сейчас сами увидите.

Мы принялись с нетерпением ждать. Дюпон не ждал – просто стоял. Прошло минуты три с половиной, и послышался гул встревоженных голосов. Вдруг из-за угла вылетел пресловутый кекс и плюхнулся на землю прямо перед носом законного владельца!

– Ваш кекс! – сказал я.

Лакомство было прикреплено к недлинной бечевке, за которую тянули двое маленьких мальчиков, убегавших по аллее.

Владелец тминного кекса бросился в погоню, настиг воров, отвязал свою законную собственность и бегом вернулся к нам.

– Ах, сударь, вы были правы! Но как вам удалось вернуть кекс?

Он смотрел с подозрением, словно ожидая подвоха. Дюпон, поняв, что объясниться будет быстрее и проще, чем отвязаться, изложил суть дела.

Особой популярностью в Ботаническом саду пользовалось семейство медведей. До того как к Дюпону обратился осиротевший владелец тминного кекса, Дюпон отметил про себя, что именно в это время суток медведи пробуждаются от послеобеденного сна. Час их пробуждения был также хорошо известен парижанам – любителям этих животных, ежедневно пытавшимся заставить заспанных медведей исполнять разные трюки, например, карабкаться на шест. Чтобы выманить медведя из логова, требовалось какое-нибудь угощение на бечевке. Этим объясняется большое количество лоточников у ворот Ботанического сада – посетители покупали не только перекус для себя, но и приманку для животных. А поскольку среди любителей медведей, зачастую проделывавших много миль ради этого развлечения, было немало мальчишек и поскольку у этих гаменов не водилось в карманах лишних су, Дюпон заключил, что тминный кекс утащил такой вот гамен по пути к медвежьему логову. Скамейка, на которой лежал кекс, была довольно высокая, а мальчик – мал ростом, поэтому владелец кекса, оглядевшись, никого не увидел и решил, что лакомство исчезло фантастическим образом.

– Допустим, – сказал счастливый парижанин, вновь обретя свой тминный кекс. – Но откуда вы знали, что кекс ко мне вернется, причем ждать нужно именно на этом месте?

– Как вы могли заметить, – заговорил Дюпон не столько с нами, сколько сам с собой, – возле медвежьего логова нынче больше жандармов, чем обычно. Возможно, вы помните недавнюю заметку в газете о том, как зверь по кличке Мартин сильно поранил и чуть не съел солдата, который слишком низко наклонился над ямой и упал к медведям.

– Как же, помню! – воскликнул наш новый знакомый.

– Без сомнения, жандармы собрались, чтобы не давать юношам и мальчикам лазать по парапету и приближаться к зверям.

– Верно! Похоже, вы правы, сударь! – в изумлении проговорил владелец кекса.

– Отсюда вывод: если ваш кекс действительно украл мальчик, далеко он не уйдет – жандармы, сии бдительные стражи порядка, завернут юного храбреца, и он направится назад по самой прямой аллее, то есть по той, что перпендикулярна нашей. Мальчик, конечно, захочет попытать счастья на втором по популярности аттракционе. Я говорю об обезьяннике. Известно, что за клочок яркой материи или за лакомство обезьяны готовы играть в догонялки. Многие считают это зрелище почти столь же захватывающим, как упражнения медведя на шесте. Ни волки, ни попугаи, которые также здесь содержатся, не станут развлекать посетителей за кусок пирога.

Довольный этим объяснением не меньше, чем если бы сам его измыслил, благодарный обладатель тминного кекса в порыве щедрости предложил нам разделить с ним угощение, видимо, не смущаясь тем фактом, что кекс побывал в немытых руках, а за время нашего разговора еще и промок под дождем, совершенно утратив пышность. Я вежливо отказался, а Дюпон после секундного раздумья согласился и сел на скамью. Оба ели кекс с явным удовольствием, в то время как я держал над ними зонт.

В тот вечер я встретился с владельцем кекса в переполненном кафе возле гостиницы «Корнель». Многочисленные лампы ослепляли своей яркостью. Мой знакомец играл в домино с приятелем, но, увидев меня, тотчас забыл о нем и подбежал ко мне.

– Мосье, вы просто молодец, – похвалил я. – Как вы ловко придумали с кексом!

Все просто – накануне я заметил этого человека в Ботаническом саду. Он был старьевщик, или, как их называют в Париже, chiffonnier, то есть по роду деятельности рылся в отбросах. Старьевщики в своем ремесле задействуют длинные острые палки, а предметы сомнительной ценности складывают в корзины.

– Мы все берем – кости, клочки бумаги, мешковины и прочих тканей, куски железа, битое стекло и фарфор, пробки от бутылок… – объяснил он.

Нет, старьевщики – отнюдь не бродяги, однако полиция на всякий случай держит их на крючке. Я спросил, сколько удается выручить за день.

– При короле Филиппе, бывало, и по тридцать су выручал! А при Республике больше пятнадцати су никак не выходит, – явно ностальгируя по монархии, сообщил старьевщик. – Люди нынче бережливые стали – ни костей, ни бумаги почти не выбрасывают! Когда роскоши нету, нам, беднякам, почитай, ничего не перепадает.

Знал бы я тогда, как отзовутся в моей памяти эти слова всего через несколько месяцев!

Поскольку старьевщики имели право заниматься своей деятельностью лишь с пяти до десяти утра и поскольку мой знакомец непрестанно искал дополнительные виды заработка, я подумал, он не откажется поучаствовать в одном действе. Я велел ему быть назавтра в Ботаническом саду и, завидев меня с моим товарищем, громко жаловаться на потерю какого-нибудь ценного предмета и молить Дюпона о помощи. Тогда, по моей мысли, Дюпон должен был встряхнуться и предпринять какие-никакие действия.

Теперь, когда старьевщик свою задачу выполнил, настал мой черед выполнить условия договора. Я обещал оплатить ему обед на его выбор. Тут уж старьевщик не постеснялся. Он заказал все меню: куриное фрикасе, рагу, цветную капусту, конфеты, дыню, мягкий сыр! Как принято во Франции, каждый продукт был подан на отдельной тарелке, ибо французы презирают смешение вкусов, приятное американцам (например, овощи и мясо под соусом на одной тарелке). Я с удовольствием наблюдал пир старьевщика, ибо остался очень доволен его импровизацией в Ботаническом саду.

– Сначала я решил, что похищенный тминный кекс не самая удачная идея, – сознался я. – Подумал: вот странный выбор! Но вы отлично все обыграли, еще и мальчика задействовали.

– О нет, сударь! – возразил старьевщик. – Я и в мыслях не имел сговариваться с мальчишкой. Кекс действительно был украден!

– Что вы хотите сказать?

И старьевщик поведал, что изначально планировал спрятать зонт, с тем чтобы Дюпон его искал. Но пока он выбирал место для зонта, кекс исчез.

– Как вы узнали, что случилось с кексом? Должно быть, сказали вашему приятелю наблюдать за мной?

– Разумеется, нет! – воскликнул я. – Мне нужно было поглядеть, возьмется он за расследование или не возьмется. Если бы он следил за вами, о каком эксперименте могла бы идти речь?

Инцидент с тминным кексом явно озадачил старьевщика.

– Странный человек ваш приятель. Впрочем, голод не тетка, потому-то он и взялся искать кекс.

Расставшись со старьевщиком, я еще долго думал над его словами. Я слишком радовался многообещающему поведению Дюпона, чтобы задаться вопросом: «Почему Дюпон применил к пропаже кекса свой несравненный аналитический талант?» Действительно: он не пообедал, значит, был голоден; может, он просто прельстился тминным кексом, тем более что потом с удовольствием съел свою долю.

Случай с кексом положил начало целому ряду моих попыток заставить Дюпона тряхнуть стариной. Из Америки я привез сборник «Романтическая проза Эдгара А. По», заложил закладкой рассказ «Убийство на улице Морг» и оставил книгу у Дюпона, надеясь заинтересовать его. Прием возымел действие, чему я очень обрадовался. Первый признак удивительных изменений я увидел однажды вечером, когда я пошел за Дюпоном в кафе «Бельж». Два-три раза в неделю Дюпон любил посидеть в кафе, не обращая внимания на стук бильярдных шаров и разговоры, этак уютно затерявшись среди шума и перепалок. Мне уже случалось бывать с Дюпоном в этом заведении. На этот раз, едва заметив его, я понял: что-то изменилось. Взгляд Дюпона был не таким отсутствующим, как обычно.

Дюпон нырнул в крохотный тесный полуподвальчик. Многочисленные зеркала усугубляли атмосферу азарта и близкой ссоры, царившую в этом помещении. То было излюбленное место лучших парижских бильярдистов, а нынче явился лучший из лучших. Человек этот имел примечательную внешность – ярко-рыжие волосы, такие же брови, красную, воспаленную кожу со следами оспы. Почти всегда он играл один – полагаю потому, что талант его далеко превосходил способности прочих любителей бильярда, что бывали здесь исключительно для забавы. При каждом удачном ударе Рябой издавал победный клич, а при каждом неудачном – ругал себя последними словами.

Кафе «Бельж» было единственным в Париже, где играть на бильярде разрешалось женщинам, зато далеко не единственным, где женщины могли свободно курить сигары. Человека, не бывавшего в Париже, сей факт может весьма шокировать. Впрочем, как и обилие изображений в витринах гравюрных мастерских, равно как и большое количество живых сцен счастливого материнства, наблюдаемых в саду Тюильри, ибо французы выставляют напоказ то, что американцы стыдливо держат в пределах детской комнаты.

Пока я искал глазами Дюпона, некая молодая дама накрыла мою ладонь своей ладонью.

– Сударь, не хотите ли сыграть с нами партию-другую?

– Простите, мадемуазель?

Дама указала на трех нимф за столиком.

– Вы ведь пришли ради бильярда, сударь? Ну так берите кий. Вы англичанин, не так ли?

Молодая парижанка подтолкнула меня к столику:

– Не волнуйтесь. В Париже никто не играет на деньги – только на напитки!

– Видите ли, – заговорил я как можно тише, – дело в том, что я не женат.

Я узнал, что незамужняя француженка рискует репутацией, появляясь в обществе холостого мужчины, зато это легко может позволить себе француженка замужняя.

– И отлично, – громким, душистым от табачного дыма шепотом заверила молодая дама. – Я замужем, сударь.

Она и ее подруги рассмеялись и защебетали столь бойко, что я перестал понимать их речь.

Я оставил дам и стал пробираться через весь зал, что было нелегко из-за оттопыренных локтей бильярдных игроков. Через несколько секунд я заметил еще одну молодую особу. Эта девушка стояла в сторонке. По платью я сделал вывод о низком происхождении девушки; зато осанку ее отличали достоинство и изящество, неведомые особам одного с нею социального класса, – по крайней мере тем четверым, что собрались нынче в кафе «Бельж», да, к слову, и тем «несравненным красавицам», что демонстрируют наряды на Балтимор-стрит. Эта девушка была пониже меня ростом, ее глубоко посаженные глаза не просто следили за моим перемещением – они угадывали каждый мой шаг. Она держала корзинку с цветами; она стояла почти не шевелясь. Время от времени то один, то другой мужчина вскидывал руку, девушка приближалась к нему и получала пару медных монет, небрежно брошенных в корзину. Я принялся шарить по карманам в поисках мелочи, ибо мне хотелось вознаградить девушку за услаждение глаз. Так, отвлекшись, я толкнул бильярдиста в самый ответственный момент. Реакция не заставила себя ждать.

– Что за черт? – воскликнул Рябой, лучший в Париже бильярдист. Рядом с ним стояла красивая, только очень уж бледная брюнетка, и пыталась успокоить Рябого поглаживанием по руке.

Нимфы, что предлагали сразиться с ними в бильярд, захихикали и стали указывать на меня пальцами, повторяя: «Мосье англичанин! Мосье англичанин!»

– Вы испортили мне удар, – процедил Рябой. – За это я раскрою вам череп надвое! Убирайтесь в свою Англию.

– На самом деле, сударь, я приехал из Америки. Примите мои глубочайшие извинения.

– А, так передо мной янки-дудл[11]! Вы, верно, воображаете, тут вокруг индейцы? Что вам надо? Чего вы под ногами путаетесь?

И он несколько раз весьма сильно меня толкнул. Я едва удержался в вертикальном положении. Видимо, во время этого испытания – либо сразу, либо на более поздних (и более опасных для жизни) стадиях – пропала моя шляпа. После очередного удара я потерял равновесие и распластался на столе. Зеркала отразили насильственное перемещение меня со стола на пол.

Очнувшись, я обнаружил, что лежу на спине. Я счел за лучшее оставаться в этой позе и поднял взгляд к потолку, где клубился сигаретный дым. Клубы множились в зеркалах; казалось, над морем скользит синеватый туман.

И словно раздвигая морской туман, явилась пара рук и рывком подняла меня с пола. В комнате было теперь жарче, шумнее, многолюднее. Из глубины помещения слышались крики и хохот; правда, частично они относились к одной из нимф, что исполняла на столе танец, полный страстной неги. Крики эти ободрили рябого грубияна. Его губастый рот разверзся в непосредственной близости от моего лица. Тяжелое дыхание оглушало.

– Вы испортили лучшую в моей жизни игру, – прошипел Рябой.

Впрочем, не поручусь за правильность цитаты. В любом случае сказанное Рябым звучало как серьезная угроза. Говорил он, конечно, по-французски, я же от напряжения на миг позабыл этот язык и надеялся только, что изящная девушка с корзиной цветов каким-нибудь образом не видит меня сейчас.

Вдруг позади раздался голос:

– Сударь, минуточку внимания!

Грубиян заглянул мне за плечо.

– Давайте сыграем партию на бильярде, – сказал тот же голос. – Ставку сами назовите.

Рябой, кажется, совершенно позабыл обо мне. Он даже отодвинул свою подругу, беспокойно теребившую его за рукав.

– Играть будем на этом столе, – заявил Рябой, указывая на зеленую поверхность, где еще недавно лежал ваш покорный слуга.

– Ничто не устроило бы меня в большей степени, – ответил Дюпон, усилив согласие отрывистым кивком.

Была названа сумма выигрыша. Мигом собрались зрители, и не только потому, что некто бросил вызов лучшему игроку, но и потому, что играли на деньги, а не на напитки, как обычно, – и деньги немалые.

Я же оглядывал помещение в надежде увидеть Дюпона – будто Дюпонов было два. Чувство облегчения при избавлении от гнева рябого грубияна отнюдь не заглушало внутреннего голоса, твердившего: «Зря Дюпон это затеял, ох зря!» Во-первых, я прекрасно знал из собственных наблюдений, что в случае проигрыша Дюпону было бы нечем расплачиваться. Во-вторых, противник Дюпона славился своим искусством. Как бы с целью напомнить мне об этом, позади шепнули: «Рябой – один из лучших в Париже бильярдистов». Правда, прозвучало не прозвище, а настоящее имя, да я его сейчас не припомню – столько всего с тех пор случилось.

Рябой положил деньги на стул. Дюпон сделал вид, что поглощен выбором кия.

– Сударь! – возмущенно воскликнул Рябой, три раза хлопнув по сиденью стула.

– Все равно деньги достанутся мне, – отвечал Дюпон, – а не вам.

– А если я выиграю? – Лицо лучшего бильярдиста в Париже из красного стало багровым.

Дюпон махнул рукой в мою сторону:

– Если вы выиграете партию без потерь, за удовлетворением не стесняйтесь обращаться вот к этому джентльмену.

По выражению физиономии Рябого я, к своему ужасу, понял, что в его понимании «удовлетворение» – это не только деньги. Усмешка, с какой он повернулся ко мне, раскрыла все варварские помыслы этого человека. Заранее предвкушая сладкую расправу, он даже предложил Дюпону сделать первый удар кием. Напрасно (и судорожно) пытался я вспомнить, где в рассказах По говорится о бильярдном таланте великого аналитика, – на память пришло только упоминание о нелюбви Огюста Дюпена к математическим играм вроде шахмат и предпочтение им простых забав вроде виста, в которых раскрываются истинные способности к логическому мышлению.

Дюпон тем временем открыл партию ударом столь неловким, что среди зрителей послышались смешки.

Рябой сделался очень серьезен. В его фигуре появилась даже грация, когда он один за другим стал забивать шары в лузу. Если я действительно испортил ему лучшую игру, то эта, без сомнения, была вторая по качеству. Я цеплялся за надежду, что Дюпон вдруг научится играть в бильярд или его неумение обернется хитроумным трюком. Увы, он бил все хуже и хуже. Рябому оставалось сделать три или четыре удара, чтобы игра закончилась в его пользу. Я принялся шарить по карманам, мысля оплатить Дюпонов проигрыш серебром, но, к несчастью, с собой у меня было всего несколько франков.

Дюпон, несмотря на неминуемость поражения, держался с похвальным достоинством. Как бы ни были неловки его удары, лицо сохраняло поистине олимпийское спокойствие и поразительную уверенность. Это несказанно расстраивало Рябого, хотя никак не отражалось на качестве его ударов. Наслаждение триумфом складывается в том числе из подавленного вида соперника, а Дюпон упорно отказывался от заданной роли. Полагаю, Рябой нарочно, с целью вызвать желаемую реакцию, оттягивал свою победу. Наконец негодяй проворно повернулся к столу и сверкнул на Дюпона глазами.

– Партия окончена, – объявил он, чуть не испепелив меня взглядом.

– Вот как? Очень хорошо, – ответил Дюпон и, к моему ужасу, пожал плечами.

Охваченный отчаянием и страхом, я не сразу уловил шум у входной двери. По правде сказать, я не обращал на него внимания до тех пор, пока несколько человек не замахали в нашу сторону. На нас ринулся крупный мужчина с кустистой рыжей бородой. Эта борода да еще внушительные габариты отличали его от Рябого; в остальном наблюдалось поразительное сходство. Жадность на лице моего врага сменилась ужасом, красный цвет щек – смертельной бледностью. Я понял: что-то пошло не по его плану. Познания во французском языке возвратились, и из яростных выкриков я понял, что Рябой имел неосторожность увлечься возлюбленной своего более крупного двойника, той самой девушкой, что переминалась у стола. Теперь она криками и плачем пыталась вымолить прощение у своего любовника, а Рябой выскочил на улицу.

Дюпон тем временем сгреб деньги Рябого, положенные на стул, и собирался уходить. Я тоже собирался – с мыслями.

«Если вы выиграете эту партию без потерь…» – крутилось у меня в голове. Без потерь. Дюпон знал – знал с самого начала, – как все обернется. Я выбежал за ним на улицу.

– Сударь, меня могли убить! Вы бы ни за что не выиграли эту партию!

– Где уж мне.

– Откуда вы знали, что явится этот громила?

– Я об этом не знал. Зато девушка, что повисла на локте у Рябого, все косилась на окно, причем так, чтобы ее с улицы видно не было. Вдобавок она не просто держалась за локоть – она этот локоть стискивала, как бы желая защитить Рябого, а когда я вызвал его на игру – умоляла уйти. Явно не потому, что боялась поражения на бильярде. Девушка знала, что громила уже ищет ее, – либо ей случалось наблюдать своего любовника в приступах ярости, либо она имела неосторожность оставить записку от Рябого где-нибудь на комоде. Я с самого начала наблюдал за девушкой и сделал вывод, что долго ждать не придется. Запомните, сударь, когда кому-то что-то известно, обычно нет нужды в самостоятельных изысканиях. Так что напрасно вы боялись.

– А ну как громила явился бы после вашего проигрыша?

– Вижу, вы человек впечатлительный.

– Впечатлительный? Разве вы не допускаете мысли, что Рябой мог совершить надо мной акт насилия?

– Допускаю, – согласился Дюпон после секундного размышления. – Это было бы весьма вам неприятно и даже вредно, сударь. Возблагодарите Господа за то, что счастливо избегли подобной участи.

Вскоре после случая на бильярде, придя утром к Дюпону, я не получил ответа на стук в дверь. Я подергал ручку. Было не заперто. Я вошел, полагая, что Дюпон просто не слыхал меня, и громко спросил:

– Как насчет прогулки, сударь?

Я выждал секунду и огляделся.

Дюпон сидел сгорбившись на постели; сначала мне показалось, он молится. Его ладонь стискивала лоб. Я шагнул к кровати и увидел, что Дюпон поглощен какой-то книгой.

– Что вы наделали? – воскликнул он.

Я невольно попятился:

– Зашел за вами, сударь, только и всего. Я подумал, вы пожелаете прогуляться – например, по берегу Сены. Или мы могли бы наведаться в сад Тюильри, полюбоваться каштанами!

Дюпон уставился мне прямо в глаза. Под этим взглядом сделалось как-то неуютно.

– Я уже объяснял вам, мосье Кларк, что вы совершенно напрасно приписываете мне участие в известных занятиях. Однако вы, похоже, не соизволили сделать соответствующие выводы из моего заявления. Вы упорно смешиваете свою литературу с моей жизнью. А сейчас вы очень меня обяжете, если выйдете вон.

– Но, сударь, пожалуйста…

Лишь теперь я увидел, какое произведение Дюпон читает столь внимательно. Это был рассказ «Убийство на улице Морг», который я ему оставил. Дюпон взял меня под локоть, вывел в коридор и запер дверь. Сердце мое упало.

Я стал глядеть в щель между дверью и притолокой. Дюпон снова уселся на постель и продолжал чтение. Его силуэт быстро прибавлял в выразительности. С каждой страницей спина распрямлялась, плечи разворачивались, а тень становилась внушительнее.

Несколько мгновений я размышлял о своих дальнейших действиях, затем тихонько постучал и попытался воззвать к Дюпонову здравому смыслу. Тщетно.

Я постучал сильнее; наконец забарабанил, стал дергать ручку и дергал до тех пор, пока не явился консьерж и угрозами вызвать жандармов не отогнал меня от двери. Еще в Вашингтоне мосье Монтор предупреждал: ни при каких обстоятельствах не допускайте, чтобы полиция застала вас за актом нарушения общественного спокойствия. «Наши жандармы точь-в-точь как американские полицейские, – говорил Монтор. – Если уж прицепятся к человеку, пиши пропало!»

Итак, я отступил – разумеется, временно! – и позволил согнать свою особу с лестницы.

Попытки ведения переговоров через замочную скважину и через окна, сотрясение двери, запихивание записок в щель – вот каковы были мои основные занятия в течение долгих и тревожных дней после инцидента. Я выслеживал Дюпона, увязывался за ним во время его прогулок – он меня игнорировал. Однажды, когда я дошел за ним до самого дома, он приостановился в дверях и сказал:

– Впредь не пускайте сюда этого назойливого молодого человека.

Смотрел он при этом на меня, хотя речь относилась к консьержу.

Затем Дюпон развернулся и пошел вверх по лестнице.

Я же из собственных наблюдений составил график отлучек консьержа, а также понял, что его жена готова за несколько су впускать меня в дом без лишних вопросов. «Нельзя терять более ни минуты», – написал я Дюпону; эта записка была тотчас отправлена адресатом в коридор тем же путем, что и прочие мои послания – через щель.

Тем временем я получил очередное письмо от Питера. Теперь Питер взял принципиально иную тональность. Он умолял меня немедленно вернуться в Балтимор; заверял, что я буду принят с распростертыми объятиями – ведь я наверняка уже успокоился. Питер даже прислал аккредитив на изрядную сумму, чтобы я мог не откладывая отправиться домой. Разумеется, аккредитив я отправил обратно, а еще написал, что сначала завершу дело, ради которого прибыл в Париж. Я избавлю Эдгара По от клеветы, и выполнение обещания послужит к чести адвокатского ремесла в целом и нашей конторы в частности.

Питер в ответном письме, которое не заставило себя ждать, говорил о намерении приехать в Париж, найти меня и силой (если потребуется) увезти домой.

Я продолжал собирать статьи о смерти Эдгара По, для чего ходил в читальные залы библиотек, располагавших подпиской на американские газеты. И что же? В целом отношение к По ухудшилось. Моралисты отыгрывались на нем за всю снисходительность, проявляемую к гениям прошлого после смерти, несмотря на их «беспутство» при жизни. Очередное унижение последовало со стороны некоего Руфуса Грисвольда, бессовестного писаки, который, желая нажиться на общественных настроениях, состряпал полный ненависти пасквиль, почему-то опубликованный под видом биографии По. Словом, каждый норовил ляпнуть на репутацию великого поэта свое пятно, и в итоге грязь покрыла ее толстым слоем.

Иногда неумелые попытки строгого критического разбора выявляли новую важную подробность о последних неделях Эдгара По на этой земле. Например, я узнал о намерении По ехать в Филадельфию как раз в тех числах сентября, что предшествовали его обнаружению в закусочной «У Райана». В Филадельфии он должен был получить сто долларов за редактирование сборника стихотворений некоей миссис Сент-Леон Лауд. Пресса (впрочем, как обычно) не преминула и эту информацию подать так, чтобы было непонятно, поехал По в Филадельфию или не поехал.

Еще больше вопросов вызывало письмо Эдгара По к Марии Клемм, его бывшей теще, помещенное в газетах. По отправил это письмо перед отъездом из Ричмонда. Он сообщал Марии Клемм о своих планах относительно Филадельфии. То было последнее письмо По к миссис Клемм, которую он почитал своим добрым ангелом. «Я по-прежнему не в состоянии послать вам ни единого доллара, но мужайтесь, ибо, по моим расчетам, наши трудности скоро останутся далеко позади, – сердечно признавался По. – Не медлите с ответом, но пишите сразу в Филадельфию». Далее следовала странная ремарка: «Письмо может не попасть мне в руки; чтобы избежать этого, не указывайте моего имени, но адресуйте его мистеру Э.С.Т. Грэю, эсквайру. Благослови и сохрани вас Господь, моя дорогая милая Мамочка». Эдгар По подписался: «Ваш любящий Эдди».

Стало быть, Э.С.Т. Грэй, эсквайр? Зачем По за несколько недель до смерти понадобилось чужое имя? Почему он так боялся, что письмо «дорогой милой Мамочки» не найдет его в Филадельфии? Надо же, Э.С.Т. Грэй! Издание, опубликовавшее письмо, почти откровенно насмехалось над сим неопровержимым фактом сумасшествия.

Таким образом, мои изыскания представлялись более важными, чем когда-либо, а ситуация была абсурднее некуда – я в Париже, а Дюпон меня знать не желает.

8

Не явилось ли мое нынешнее положение результатом роковой ошибки; не в бреду ли я был, когда позволил некоей внешней силе втянуть себя в эту аферу, в которой теперь запутался, ибо прежде не оказывался в подобных обстоятельствах? Поддержкой мне могли бы оставаться расположение и верность Хэтти и Питера, но увы! С тоской думал я о детстве – вот было время, когда я нуждался лишь в уюте «Глен-Элизы» и в преданных товарищах по играм! Отчего мое сердце и помыслы обернулись к Дюпону – человеку, заключенному в футляр одиночества и обиды, да еще в такой дали от дома?

Я решил не поддаваться хандре, а лучше занять себя посещением мест, охарактеризованных в путеводителе по Парижу как «представляющие огромный интерес для гостей нашего города».

Начал я с Елисейских полей, где в роскоши и блеске жил Луи Наполеон, президент Республики. В великолепном холле дородный лакей в кружевной ливрее взял у меня шляпу и взамен выдал деревянный номерок. В одной из первых анфилад, куда допускались посетители, можно было увидеть и самого Луи Наполеона – принца Наполеона. Правда, я его уже видел. Несколькими неделями ранее президент Республики, племянник некогда великого императора Наполеона, который до сих пор являлся для многих символом Франции, проезжал на моих глазах по улицам Парижа. Он направлялся к авеню де Мариньи, чтобы сделать смотр своим солдатам в красно-синих мундирах. Дюпон (тогда еще терпевший мое присутствие) с интересом наблюдал за его перемещениями.

Толпа приветствовала президента Республики радостными возгласами; граждане, что были одеты подороже, с чувством восклицали: «Да здравствует Наполеон!» В эти-то минуты, когда конного президента окружали гвардейцы, тоже конные, проступало его небольшое сходство с другим правителем по имени Наполеон. Тот, другой, Наполеон вот так же гарцевал по парижским улицам сорок лет назад, сопровождаемый теми же возгласами. Говорили, Луи Наполеона избрали президентом лишь за одно его имя. По отдельным свидетельствам, многие неграмотные труженики в отдаленных и беднейших деревнях Франции полагали, что голосуют за Наполеона Бонапарта (который к моменту голосования уже тридцать лет как покоился в земле)!