Как только припадок этот кончается, они снова мнят себя избранниками господними. Людям же, которые начинают расспрашивать их по поводу недавно пережитого ими отчаяния, они отвечают, что попали по власть Сатаны, что господь оставил их, и т. п. Все святые, начиная Магомета и кончая Франциском Ксаверием {20}, были всего-навсего сплавом безумия, гордости и самообмана; последний не имел бы, может быть таких тягостных последствий, но людям свойственно мстить за то, что он: обманывали себя, тем, что они с особенным рвением начинают обманывать других.
      Что может быть ужаснее того состояния души, когда сознание собственной греховности _вынуждает нас хотеть, чтобы каждое слово оказалось ложью, и вместе с тем мы знаем, что каждое слово - сущая правда_. Именно в таком состоянии я пребывал тогда, но я пытался смягчить его говоря себе: "Положим, я никогда не стремился сделаться святым, но неужели же участь всех так плачевна?".
      Монах, который, казалось, радовался случаю излить всю свою злобу, скопившуюся за шестьдесят лет страдания и лицемерия, напрягал как только мог свой уже слабеющий голос для того, чтобы мне ответить. Можно было подумать, что все то зло, которое он будет в силах излить на другого, никогда не сравняется с тем, которое пришлось вытерпеть ему самому.
      Люди очень чувствительные и восприимчивые, - говорил он, - но ли шенные веры - несчастнейшие из всех, но их страдания раньше всего приходят к концу. Их изводит повседневное принуждение, угнетает однообразие молитв; их ввергают в отчаяние тупая наглость и чванливое самодовольство. Они борются, они противятся злу. На них накладывают покаяния, их наказывают. Их собственная строптивость служит оправданием жестокого обращения с ними. Впрочем, даже если бы не было этого оправдания, с ними все равно обращались бы жестоко, ибо ничто не дает такой услады людям, гордящимся своей властью над другими, как победа над теми, кто по праву может гордиться умом. Остальное ты легко можешь себе представить, ибо сам был многому очевидцем. Ты видел несчастного юношу, который заступился за брата Павла. Его так избили, что он сошел с ума. Доведенный сначала до безумия, потом до полного отупения, он умер! Я был тайным советчиком в этом деле, причем все было обставлено так, что меня ни в чем нельзя было заподозрить.
      - Чудовище! - вскричал я.
      Истина _теперь_ сравняла нас, и, больше того, она даже лишила меня возможности говорить с ним с той мягкостью, какую человеческие чувства предписывают нам по отношению к умирающему.
      - Почему? - спросил он с тем спокойствием, которое в свое время расположило меня к нему, а теперь возмущало, но без которого нельзя было представить себе его лица, - это ведь сократило его страдания, так неужели ты станешь осуждать меня за то, что я не продлил их?
      Даже когда этот человек старался расположить к себе, в словах его сквозили холод, ирония и насмешка, и это придавало самым обыкновенным вещам убедительность и силу. Можно было подумать, что он всю жизнь скрывал правду для того, чтобы в смертный час высказать ее до конца.
      - Такова участь людей чувствительных; люди менее чувствительные постепенно чахнут и погибают; незаметно дни их проходят в разведении цветов, в уходе за птицами. Они превосходно исполняют все, что положено, на их долю не достается ни порицаний, ни похвал - удел их оцепенение и душевная опустошенность. Им хочется смерти хотя бы потому, что приготовления к ней могут на какое-то время развлечь их и скрасить им монастырские будни, но их и тут постигает разочарование, ибо занимаемое положение запрещает им развлекаться. И они умирают так же, как и жили, - непробудившимися и вялыми. Свечи зажжены - они их не видят, их соборуют - они этого не чувствуют; читаются молитвы, но они не могут в этом участвовать; и в самом деле, представление разыгрывается с начала до конца, только главное действующее лицо отсутствует, его уже нет. Другие постоянно предаются мечтам. Они бродят в одиночестве по монастырю, по саду. Они питают себя ядом обольстительных, но бесплодных иллюзий. Они мечтают о том, что землетрясение превратит монастырские стены в груду обломков, что посреди сада обнаружится вулкан и начнет извергаться лава. Они тешат себя мыслью, что монастырский порядок будет ниспровергнут, что на обитель нападут разбойники, словом, что непременно что-то стрясется, как бы невероятно это ни было. С тайной надеждой думают они о том, что может вспыхнуть пожар (если в монастыре начнется пожар, то двери отворятся настежь и "Sauve qui peut" {Спасайся кто может (франц.).} будет для них спасительным словом). Мысль эта рождает в них самые горячие надежды: они смогут вырваться вон, кинуться на улицы; убежать куда-нибудь за город, они ведь готовы ринуться куда угодно, лишь бы уйти отсюда. Потом надежды эти в них угасают, тогда они становятся раздражительными, угрюмыми, не знают покоя. Если они занимают какое-то положение в монастыре, то их освобождают от их обязанностей, и они остаются у себя в кельях, ничем не занятые, отупевшие от безделья, если же у них нет этих привилегий, их вынуждают неукоснительно исполнять все обязанности, и тогда отупение наступает гораздо скорее: так изможденные клячи, которых заставляют работать на мельнице, слепнут гораздо раньше тех, которым приходится выполнять обычную работу. Иные из этих людей ищут прибежище в том, что они называют религией. Они обращаются за помощью к настоятелю, но что может сделать настоятель? Ему ведь тоже не чуждо ничто человеческое, и, может быть, самого его охватывает отчаяние, так же как и всех несчастных, которые молят его, чтобы он их от этого отчаяния избавил. Потом они падают ниц перед образами святых - они взывают к ним, а иногда даже оскорбляют их. Они умоляют их заступиться за них, плачут, видя, что мольбы эти оказались напрасны, и устремляются к другим, которые, по их мнению, выше в глазах господа. Они молят снизойти к ним Иисуса Христа и Пресвятую деву, возлагая на них свои последние надежды. Но и эти их усилия оказываются тщетными: Пресвятая дева неумолима, невзирая на то что подножье, на котором она стоит, истерто прикосновениями их колен, а ноги - их бесчисленными поцелуями. Потвм они начинают ходить ночами по коридорам, будят спящих, стучатся в каждую келью, восклицая: "Брат Иероним, помолись за меня!", "Брат Августин, помолись за меня!". Потом на перилах алтаря появляется дощечка, на которой написано: "Дорогие братья, помолитесь о заблудшей душе монаха!". На следующий день появляется другая надпись: "Просят всю общину помолиться за монаха, который охвачен отчаянием". Потом они убеждаются, что ждать облегчения их страданий от людей так же напрасно, как ждать его от бога, что нет на свете такой силы, которая могла бы избавить от них или хотя бы смягчить все те муки, которые причиняет им их доля. Они уползают в свои кельи; через несколько дней звонит колокол, и братья восклицают: "Он почил в бозе", после чего торопятся завлечь к себе еще одну жертву.
      - Так это и есть монастырская жизнь?
      - Да, и может быть только два исключения из этого правила: первое когда воображение каждый день возрождает в человеке надежду бежать из монастыря и он продолжает тешить себя этой надеждой даже на смертном одре, и второе - когда (и так это было со мной) человек облегчает свои страдания, перекладывая их на других, и, наподобие паука, освобождается от яда, которым полон и который, вздуваясь, грозит разорвать его; он по капельке вливает его в каждую муху, которая бьется, страдает и гибнет в его сетях, - так же вот, как и ты.
      Когда несчастный произносил эти слова, какая-то злобная усмешка перекосила его черты, и мне стало страшно. На минуту я отошел от его постели. Вернувшись, я посмотрел на него: глаза его были закрыты, руки недвижно простерты: он умер. Это были его последние слова. По выражению его лица можно было судить о душе; лицо его было спокойно и бледно, но застывшая насмешка по-прежнему кривила его губы.
      Я выбежал из лазарета. В то время мне, как и вообще всем, кто ухаживал за больными, разрешалось выходить в сад в неположенное время, может быть для того, чтобы уменьшить опасность заразиться. Мне было особенно приятно воспользоваться этим разрешением. Сад, озаренный спокойным лунным светом, ничем не омраченное небо над ним, звезды, обращающие человека к мыслям о боге, - все это было для меня одновременно и упреком и утешением. Я пытался пробудить в себе мысли и чувства, но ни то ни другое мне не удалось. А ведь, может быть, именно тогда, когда на душу ложится такая вот тишина, в часы, когда умолкают все наши крикливые страсти, мы больше всего готовы услышать голос господень. Воображение мое неожиданно раскинуло над моей головой величественный свод огромного храма; лики святых совсем потускнели, когда я глядел на звезды, и даже алтарь, над которым висело изображение Спасителя мира, распятого на кресте, побледнел перед моим внутренним взором, когда я глядел на луну, что "в ярком сиянии проплывает по небу" {21}. Я упал на колени. Я не знал, к кому я должен обратить свои молитвы, но так, как в эту минуту, мне никогда еще не хотелось молиться. Вдруг кто-то коснулся края моей одежды. Я вздрогнул, как будто совершил какой-то проступок и меня поймали на месте. Я тут же вскочил на ноги. Возле меня стояла темная фигура и невнятный, прерывающийся голос произнес:
      - Прочтите, - в руку мне сунули какую-то бумажку. - Четыре дня носил я это письмо зашитым в рясу. Я следил за вами денно и нощно. Сейчас только мне представился случай передать его вам: то вы были у себя в келье, то пели в хоре, то были в лазарете. Разорвите это письмо на мелкие клочки и бросьте их в ручей или лучше _проглотите их_, как только прочтете. Прощайте. Ради вас я пошел на опасное дело, - добавил он, исчезая во мраке.
      Когда он уже уходил, я узнал его - это был привратник монастыря. Я отлично понимал, какой опасности он подвергал себя, передавая мне эту записку: ведь в монастыре существовало предписание, обязывавшее передавать все письма воспитанников, послушников и монахов, как исходящие от них, так и обращенные к ним, на предварительный просмотр настоятелю, и я не знаю ни одного случая, когда бы это правило нарушили. Воспользовавшись ярким светом луны, я стал читать, и в глубине моего сердца затрепетала какая-то смутная надежда, хоть у меня и не было для этого никаких оснований и я даже представить себе не мог, о чем в ней будет идти речь.
      "Милый брат (Боже мой! Как поразили меня эти слова!),
      представляю себе, как ты возмутишься при первых же строках моего
      письма. Умоляю тебя ради нас обоих, прочти все спокойно и со
      вниманием. Мы оба с тобой сделались жертвами обмана, учиненного
      родителями нашими и духовными лицами; отца и мать мы должны простить,
      потому что и они сами тоже сделались жертвами этого обмана. Совесть
      их в руках у духовника, а судьбы - и наши' с тобой и их обоих
      брошены к его ногам. Милый брат, - какую тайну я должен тебе открыть!
      Меня воспитывали по указаниям духовника, его влияние на слуг было
      столь же велико, как и на их несчастного господина: меня всячески
      старались восстановить против тебя, говорили, что ты лишаешь меня
      всех моих прав и что твое вторжение и противозаконно, и позорит нашу
      семью. Может быть, это хотя бы отчасти объяснит тебе ту
      противоестественную неприязнь, которую ты нашел во мне, когда мы
      впервые встретились. Едва ли не с колыбели меня учили ненавидеть тебя
      и бояться - ненавидеть тебя как врага и бояться как самозванца. Таков
      был замысел духовника. Он считал, что влияния, которое он приобрел,
      заставляя моих отца и мать во всем его слушать, недостаточно;
      тщеславие его хотело большего: подчинить себе всю нашу семью и
      прославить себя как пастыря. Вся власть церкви основана на страхе. Ей
      непременно надо раскрывать преступления или изобретать их. Смутные
      слухи, ходившие в нашей семье, постоянное уныние, в котором пребывала
      моя мать, волнение, тревожившее по временам отца, - все это помогло
      духовнику напасть на след, и он с неослабевающим рвением пустился по
      извилистым тропам сомнения, тайны и разочарований, пока наконец на
      исповеди моя мать под угрозами, что он разоблачит ее, если только она
      осмелится что-либо от него скрыть, будь то поступок или влечение
      сердца, откровенно ему во всем не призналась.
      Мы оба с тобой тогда еще были детьми. В голове духовника сразу
      же созрел план, который он потом и осуществил в ущерб всем, кроме
      себя самого. Я убежден, что, когда он начинал плести свои интриги, у
      него не было какого-либо злого умысла в отношении тебя. Он хотел
      только одного: упрочить свое влияние, которое духовные лица привыкли
      отождествлять с влиянием церкви. Навязать свою волю целой семье, и
      притом одной из самых знатных в стране, возыметь власть над нею и
      тиранить ее, использовав для этого проступок женщины, о котором ему
      удалось выведать, - вот все, к чему он стремился. Людям, принявшим
      монашество и тем самым лишившим себя всех радостей, которые приносят
      нам наши чувства, приходится разжигать в себе другие, искусственные
      страсти, как-то: тщеславие и жажду власти, и духовник обрел цель
      жизни именно в них. С той поры все стало делаться так, как он этого
      хотел, и всеми поступками моих родителей руководил он. Это по его
      наущению мы с тобой с детских лет были разлучены: он боялся, чтобы
      наша кровная близость не нарушила его планов; это он воспитал меня в
      духе самой жестокой вражды к тебе. Стоило моей матери заколебаться,
      как он напоминал ей об обете, который она так опрометчиво ему дала.
      Когда мой отец пытался воспротивиться этому насилию, ему начинали
      говорить о совершенном моей матерью грехе, о прискорбных раздорах в
      нашей семье, и из уст духовника раздавались страшные слова: обман,
      клятвопреступление, святотатство, гнев церкви. Ты поймешь, что
      человек этот не остановится ни перед чем, если я скажу тебе, что,
      когда я в сущности был еще ребенком, он открыл мне, в чем состоит
      совершенный моей матерью грех, добиваясь того, чтобы я с самых ранних
      лет проникся его взглядами. Да падет гнев божий на негодяя, который
      мог позволить себе осквернять такими словами слух ребенка и
      растлевать его сердце рассказом о позоре его матери - и все только
      для того, чтобы сделать из него ревностного поборника церкви! Но и
      это еще не все. Как только я вырос настолько, чтобы выслушивать его
      речи и понимать их смысл, он принялся отравлять мою душу всеми
      доступными ему способами. Он старался всячески преувеличить
      пристрастие моей матери к тебе и уверял меня, что чувство это часто
      вступает в напрасную борьбу с ее совестью. Отца моего он изображал
      мне человеком слабым, но любящим и в силу гордости, вполне
      естественной для юноши, столь рано ставшего отцом, крепко привязанным
      к своему первенцу. Он говорил: "Сын мой, ты должен готовиться к
      борьбе со множеством предрассудков - этого требуют от тебя интересы
      церкви и общества. _Разговаривая с родителями, будь высокомерен_; ты
      владеешь тайной, которая не может не разъедать их совесть, используй
      это в своих интересах". Можешь представить, какое действие
      производили эти слова на мое пылкое сердце, - ведь говорил их тот, в
      ком меня учили видеть посланца божьего.
      Все это время, как мне потом довелось узнать, в душе его шла
      борьба: он долго не мог решить, не лучше ли ему стать на твою сторону
      или, во всяком случае, лавировать между тобой и мной, дабы, пробудив
      в моих родителях подозрительность, еще больше укрепить свою власть
      над ними. Но какие бы обстоятельства ни влияли на его решение,
      нетрудно понять, какое влияние могли оказать на меня его уроки. Я рос
      беспокойным, ревнивым и мстительным, я сделался дерзок с родителями и
      подозрителен ко всем окружающим. Мне еще не исполнилось одиннадцати
      лет, как я стал уже нагло выговаривать отцу за то, что он оказывает
      тебе предпочтение, я стал оскорблять мою мать, напоминая ей о
      содеянном ею грехе, я жестоко обращался со слугами, я стал грозою
      всех живших в доме; а негодяй, который поторопился сделать из меня
      дьявола, оскорбляя мои сыновние чувства и заставляя меня попирать все
      самое святое, то, что он, напротив, должен был научить меня беречь и
      лелеять, был убежден, что исполняет свой долг и укрепляет власть
      церкви.
      Scire volunt secreta domus et inde timeri *.
      {* Тайны дома узнать норовят, чтоб держать
      его в страхе {22} (лат.).}
      Накануне дня нашего первого свидания (которого нам раньше не
      собирались давать) духовник пришел к моему отцу.
      - Сеньор, - сказал он, - я думаю, что будет лучше познакомить
      братьев друг с другом. Может быть, господь тронет их сердца и,
      снизойдя к ним, благодатным влиянием своим поможет вам отменить
      приказ, грозящий одному из них заточением и обоим - жестокой разлукой
      на вечные времена.
      Отец согласился, в глазах его засияли слезы радости. Слезы эти,
      однако, не смягчили сердца духовника; он пришел ко мне и сказал:
      - Дитя мое, соберись с силами, твои вероломные, жестокие и
      несправедливые родители собираются _разыграть перед тобою комедию_:
      они решили свести тебя с твоим незаконным братом.
      - Я отпихну его ногой у них на глазах, если только они осмелятся
      это сделать, - сказал я гордо, ибо раньше времени воспитание сделало
      из меня деспота.
      - Нет, дитя мое, этого нельзя, ты должен сделать вид, что
      подчиняешься воле родителей, но ты не должен становиться их жертвой.
      Обещай мне, дорогое дитя мое, обещай, что будешь решителен и сумеешь
      притвориться.
      - Обещаю вам быть решительным, а притворство можете оставить
      себе.
      - Так оно и будет, коль скоро это в твоих интересах. Он снова
      побежал к моему отцу.
      - Сеньор, говоря с вашим младшим сыном, я пустил в ход все
      красноречие, дарованное мне господом и природой. Сердце его
      смягчилось, он уже уступил; он ждет не дождется, когда сможет
      кинуться в объятия брата и услышать, как вы благословите обоих ваших
      сыновей, соединив их сердца: ведь и тот и другой - ваши родные дети.
      Вы должны отказаться от всех предрассудков и...
      - У меня нет никаких предрассудков, - воскликнул мой несчастный
      отец, - я хочу только одного: увидеть, как оба мои сына обнимут друг
      друга, и, если господу будет угодно призвать меня в этот миг к себе,
      я повинуюсь его призыву и умру от радости.
      Духовник попенял ему за эти слова, вырвавшиеся из глубины
      сердца, и, нисколько ими не тронутый, поспешил снова ко мне, стремясь
      довести до конца затеянное им дело.
      - Дитя мое, я предупредил тебя о том, что все родные твои
      вступили в заговор против тебя. Доказательства этому ты увидишь уже
      завтра; твоего брата привезут сюда, тебе велят обнять его и будут
      думать, что ты согласишься, но стоит только тебе это сделать, и твои
      отец истолкует это как знак того, что ты отказываешься от всех своих
      прав единственного законного сына. Уступи своим лицемерным родителям,
      обними своего брата, но выкажи при этом свое отвращение к этому
      поступку, дабы, обманывая тех, кто решил обмануть тебя, не поступать
      против совести. Будь же осмотрителен, мое дорогое дитя; обними его
      так, как обнял бы змею: он столь же хитер, а яд его смертелен. Помни,
      что от решения твоего зависит исход этой встречи. Сделай вид, что
      воспылал к нему любовью, но помни при этом, что ты обнимаешь
      смертельного своего врага.
      При этих словах, как я ни был к тому времени развращен им, я
      содрогнулся.
      - Но ведь это же мой родной брат! - воскликнул я.
      - Это ничего не значит, - сказал духовник, - это враг господа
      нашего и самозванец, не признающий закона. Ну что же, дитя мое,
      теперь ты готов?
      - Да, готов, - ответил я.
      Ночью, однако, я не знал покоя. Я попросил, чтобы ко мне вызвали
      духовника.
      - Но как же все-таки поступят с этим несчастным? (речь шла о
      тебе), - спросил я.
      - Он должен принять монашество, - изрек духовник. Слова эти
      пробудили во мне" вдруг такое участие к тебе, какого у меня никогда
      не было раньше.
      - Он никогда не станет монахом, - сказал я, исполненный
      решимости, ибо человек этот научил меня говорить решительно.
      Духовник, казалось, был смущен, но в действительности испуган
      тем духом непокорности, который он сам же во мне пробудил.
      - Пусть лучше идет служить в армию, - сказал я, - пусть станет
      самым обыкновенным солдатом, я помогу ему продвинуться выше; пусть он
      изберет самую низкую профессию, мне не будет стыдно признать его
      своим братом, но знайте, отец мой, монахом ему никогда не бывать.
      - Дорогое мое дитя, на каком же основании ты так яро противишься
      этому решению? Это ведь единственное средство для того, чтобы в семье
      вашей снова воцарился мир, и для того, чтобы его обрело жалкое
      существо, чья судьба тебя так волнует.
      - Отец мой, я не хочу больше этого слушать. Обещайте мне, что вы
      никогда не станете понуждать моего брата принять монашество, если
      хотите, чтобы я обещал вам в будущем повиновение.
      - Понуждать! Какое же может быть понуждение там, где речь идет
      о призвании, дарованном свыше.
      - У меня нет в этом уверенности, но я хочу, чтобы вы обещали мне
      то, о чем я прошу.
      Духовник колебался, но потом сказал:
      - Хорошо, обещаю.
      И он поспешил сообщить моему отцу, что я больше не противлюсь
      нашей встрече с тобой и что я в восторге от того, что, как мне стало
      известно, брат мой полон ревностного желания сделаться монахом. Так
      была устроена наша первая встреча.
      Когда по приказанию отца руки наши сплелись в объятии, то,
      клянусь тебе, брат мой, я ощутил в них ту дрожь, которая говорит о
      любви. Но сила привычки вскоре подавила во мне естественные чувства,
      и я отшатнулся от тебя; собрав все силы, которыми наделила меня
      природа и которые во мне породила страсть, я постарался придать лицу
      своему выражение ужаса и с великой дерзостью выставил его напоказ
      родителям, а в это время духовник, стоя за их спиной, улыбался и
      делал мне знаки, которые должны были меня приободрить. Мне казалось,
      что я отлично сыграл свою роль, во всяком случае сам я был доволен
      собой и удалился со сцены такими гордыми шагами, как будто стопы мои
      попирали простертый под ними мир, - тогда как в действительности я
      попирал ими голос крови и трепет сердца. Несколько дней спустя меня
      послали в монастырь. Духовника охватила тревога, когда он услыхал из
      моих уст тот непререкаемый тон, которому он сам же меня учил, и он
      настоял на том, чтобы на воспитание мое обратили особое внимание.
      Родители мои согласились со всеми его требованиями. Как это ни
      странно, согласился с ними и я; но когда меня посадили в карету и
      повезли в монастырь, я вновь и вновь повторял духовнику: "Помните,
      мой брат не станет монахом"".
      Следовавшие за этим строки невозможно было прочесть, должно быть, писались они в большом смятении; порывистость и пылкий нрав моего брата передались его почерку. Пропустив несколько совершенно неразборчивых страниц, я смог различить следующие слова:
      * * * * * *
      "Странно было подумать, что ты, который был предметом моей
      застарелой ненависти, после посещения монастыря возбудил во мне
      участие. Если раньше я принял твою сторону из одной только гордости,
      то теперь у меня уже были веские основания ее отстаивать.
      Сострадание, инстинкт - все равно что, но чувство это сделалось
      долгом. Когда я видел чье-либо презрительное обращение с людьми
      низших сословий, я говорил себе: "Нет, ему никогда не придется этого
      испытывать - это же мой брат". Когда, занимаясь чем-либо, я делал
      успехи и меня за это хвалили, я с горечью думал: "Меня хвалят, а на
      его долю никогда не достанется похвалы". Когда меня наказывали, что
      случалось гораздо чаще, я думал: "Он никогда не испытает этого
      унижения". Воображение мое увлекало меня все дальше. Я верил, что в
      будущем сделаюсь твоим покровителем, мне казалось, что я смогу
      искупить несправедливость природы, оказать тебе помощь и возвеличить
      тебя, добьюсь того, что в конце концов ты признаешь сам, что обязан
      мне больше, чем родителям, что я кинусь к тебе без всякой задней
      мысли, с открытым сердцем, и мне ничего не надо будет взамен, никакой
      другой благодарности, кроме твоей любви. Я уже слышал, как ты
      называешь меня братом, я просил тебя не произносить этого слова и
      называть меня своим благодетелем. Гордый, великодушный и горячий от
      природы, я еще не окончательно освободился от влияния духовника, но
      всем моим существом, каждым порывом души уже тянулся к тебе. Может
      быть, причина этого лежит в особенностях моей натуры, которая
      неустанно боролась против всего, что пытались ей навязать, и с
      радостью вбирала в себя все то, что ей самой хотелось узнать, к чему
      ей самой хотелось привязаться. Не приходится сомневаться в том, что,
      как только во мне стали возбуждать ненависть к тебе, мне захотелось
      твоей дружбы. Твои кроткие глаза, их нежный взгляд постоянно
      преследовали меня в обители. На все предложения стать мне другом,
      исходившие от воспитанников монастыря, я отвечал: "Мне нужен брат". В
      поведении моем появились резкость и сумасбродство, и в этом нет
      ничего удивительного: ведь совесть моя стала противодействовать
      заведенным привычкам. Иногда я исполнял все, чего от меня хотели, с
      таким рвением, которое заставляло тревожиться за мое здоровье; порою
      же никакая сила не могла заставить меня подчиниться повседневным
      монастырским правилам и никакое наказание меня не страшило.
      Общине надоело терпеть мое упрямство, резкость и частые
      нарушения устава. Было написано письмо духовнику с просьбой удалить
      меня из монастыря, но прежде чем он успел это сделать, я заболел
      лихорадкой. Меня окружили неослабным вниманием, но на душе у меня
      была тяжесть, и никакие заботы не могли облегчить моего положения.
      Когда в назначенные часы мне со скрупулезной точностью подносились
      лекарства, я говорил: "Пусть мне его даст мой брат, и, будь это даже
      отрава, я готов принять ее из его рук. Я причинил ему много худого".
      Когда колокол созывал нас на утреню или вечерню, я говорил: "Неужели
      они сделают моего брата монахом? Духовник обещал мне, что этого не
      случится, но ведь все вы - обманщики". Кончилось тем, что они
      обернули язык колокола тряпкой. Услыхав его приглушенный звук, я
      воскликнул: "Вы звоните по покойнику, брат мой умер, и это я его
      убийца!". Эти столь часто повторявшиеся восклицания, которых монахи
      никак не могли принять, приводили в ужас всю общину. Я был в бреду,
      когда меня привезли в отцовский дворец в Мадриде. Кто-то похожий на
      тебя сидел рядом со мной в карете, вышел из нее вместе со мной, когда
      мы приехали, помог мне, когда меня посадили туда снова. Я так живо
      ощущал твое присутствие, что часто говорил слугам: "Не трогайте меня,
      мне поможет брат". Когда утром они спрашивали меня, как я спал, я
      отвечал: "Очень хорошо, Алонсо всю ночь сидел у моей постели". Я
      просил ухаживающего за мной призрака не оставлять меня, и, когда
      подушки были уложены так, как мне хотелось, говорил: "Какой у меня
      добрый брат, как он ухаживает за мной, только _почему же он не хочет
      со мной говорить_?". На одной из остановок в пути я начисто отказался
      от всякой еды из-за того, что призрак, как мне чудилось, отказывался
      ее принять. Я говорил тогда: "Не заставляйте меня есть, видите, мой
      брат не принимает никакой пищи. О, я прошу его простить меня, сегодня
      у него день воздержания, поэтому он и не притрагивается к еде,
      смотрите, как он верен своим привычкам, - этого достаточно". Самое
      удивительное, что еда в этом доме оказалась отравленной, и двое моих
      слуг умерли, так и не доехав до Мадрида. Я упоминаю об этих
      обстоятельствах для того только, чтобы показать, как крепко ты
      приковал к себе мое воображение и как сильна была моя любовь к тебе.
      Как только ко мне вернулось сознание, первый же мой вопрос был о
      тебе. Родители мои это предвидели, и для того чтобы избежать
      объяснения со мной и последствий, которые оно могло иметь, ибо знали
      мой горячий нрав, поручили все это дело духовнику. Он взялся за него,
      а как он его выполнил, ты сейчас узнаешь. При первой же нашей встрече
      он принялся поздравлять меня с выздоровлением и сказал, что очень
      сожалеет о тех неприятностях, которые мне пришлось испытать в
      монастыре, заверив меня, что в родном доме меня ждет по- истине
      райская жизнь. Какое-то время я выслушивал все, что он говорил, а
      потом вдруг спросил:
      - Что вы сделали с моим братом?
      - Он в лоне господнем, - ответил духовник и перекрестился. За
      мгновение я все понял. Не дослушав его слов, я кинулся вон из
      комнаты.
      - Куда ты, сын мой?
      - Я _хочу_ видеть отца и мать.
      - Отца и мать? Сейчас это невозможно.
      - Но все-таки я их увижу. Не навязывайте мне своей воли, не
      срамите себя этим постыдным самоунижением, - сказал я, видя, что он