– С Приведением все хорошо… Сегодняшним числом.

Он уехал. Мы остались одни. Нагорный набрал БОПТа.

– Ну что, посмотрел киношку? А теперь спокойно выходите оба с поднятыми руками.

– Я не выйду, – ответил БОПТ.

Это было очень плохо.

– Мне терять нечего. Меня все равно расстреляют.

– Суд учтет… – начал я.

– Знаю я ваш суд, – сказал БОПТ, – сам десять лет отработал.

Ну тогда конечно, если отработал…

– У меня граната, – сказал он, – даже две. Как только начнете освобождать – всех взорву.

– Ясно, – сказал Нагорный, – сахар по вкусу.

Он отдал какие-то команды, и уже без лишней показухи бойцы собрались у входа. Двое держали гранатометы. Степан Алексеевич подошел к нам и прошептал:

– Вы не имеете права, если хоть одна пуля…

– Не одна, Степан Алексеевич, а много-много пуль, – ответил Нагорный, – он же террорист.

Батюшка подошел ко мне:

– Ну хотя бы вы…

– А что – я? Я штатский, я не командую.

– Вы не штатский, вы «в штатском»… Вы командуете… Я не позволю убить человека в храме. Тем более у себя в кабинете.

Я постарался объяснить:

– Он – смертник, понимаете? ИНООНЧ! Ни ангел, ни жертва!

– Это неважно, – сказал Степан Алексеевич, – разве можно убивать человека в храме? Это незаконно. Даже для вас, «в штатском».

– Вот я и хочу остаться «в штатском», а не штатским без зарплаты.

– Вы не понимаете… Чему учит нас Христос?

– Да поймите, что он должен был умереть сегодня в восемь, он живет по недоразумению. Его уже как бы нет по бумагам. Это не я, это государство решило.

– Слава Богу, я отделен от государства.

– А я, слава Богу, прикреплен!

– Но существуют шансы, что он останется жив?

– Существуют, – ответил я.

Дурацкий разговор получался. И главное, опять непонятно было, насколько мои действия законны.

– Какие шансы? – спросил батюшка.

– Всякие. В том числе – никаких.

Нагорный подошел, весь на нервах.

– Вы решили что-то? Я не могу по сто раз давать команды туда-обратно.

– Давайте поговорим спокойно, – сказал батюшка, – одну минуту.

– Я спокоен, – сказали мы с Нагорным одновременно.

– Как же так, – сказал Степан Алексеевич, – убивать человека в церкви?! Это незаконно!

Черт. По ходу, правда незаконно.

Нагорный тоже не был стопроцентно уверен, тем более что он был из ОПСВНСП, а не из ОПИПУЛ. Мы не знали, что делать.

– Смотрите, – вступил я, – давайте логически и по закону: один из них террорист, значит, его можно убить во время захвата, а второй – приговоренный к смертный казни, которого все равно надо убить. Значит, убить можно обоих.

– Но не в церкви же, – сказал батюшка, – для этого существуют специально оборудованные Пункты.

– И что вы предлагаете?

– Приговоренный он был до того, как его захватил террорист, – рассудительно произнес Степан Алексеевич, – а сейчас он по закону заложник, и его нужно освобождать. А вот когда освободите, он снова станет по закону приговоренный, тогда можно убивать, но, опять же, строго по закону и в специально отведенном месте.

Нищие на паперти притихли. Бойцы ждали, Нагорный пока не смотрел на них.

– У нас, по ходу, нормальное православное государство, а не компьютерная стрелялка, где каждый может спасать Вселенную как ему хочется, – завершил батюшка.

– Я не против, – сказал я, – я же не говорю, что прямо обязательно надо убить здесь. Давайте так и сделаем, строго по закону: освободим, а потом отвезем в Пункт. Главное – сегодня до двадцати одного.

Нагорный молча развернулся, ушел к своим бойцам, перекинулся парой слов с Гаврилиным и Михайловым. Вернулись втроем.

– Вы извините, но освобождать его мы не будем, – сказал Нагорный, – риск очень большой для личного состава. У него там может граната быть или, например, две гранаты. Могут погибнуть бойцы.

– Пардон, что вмешиваемся, – тихо сказал Гаврилин, – но правда: если бы он настоящий заложник был… Нормальный Человек… Ребенок… да тот же Русин – тогда понятно.

– А так, – продолжил мысль Михайлов, – получается, люди должны идти на смерть ради человека, которого надо освободить и через час расстрелять. Где тут гуманизм?

– А как вы тогда видите? – спросил Степан Алексеевич.

– Ну, боевыми методами: гранатой взрываем дверь и туда еще потом гранату… Или, например, две гранаты.

– Там иконы, – сказал Степан Алексеевич, – и евроремонт. Ваши действия подпадут под БУРС.

Ситуация была неоднозначная, а аргументы временно закончились. Большая стая воробьев сорвалась с земли и пронеслась мимо нас. Стало слышно все, даже ненужное, например, как нищие шептались вдалеке.

– Дорого у вас все. В Еропкино хлеб дешевле, – сказал один другому.

– Ну не хлебом же единым жив человек. Мясо у вас сколько стоит?

Вдруг словно из-под земли появился ксендз из костела – того, что за городом, за заводом кафельной плитки.

– Я дико извиняюсь, – сказал ксендз батюшке, – но у меня уже все высохло.

Я воспринимал все как во сне, но все равно понял, что речь идет об исповедальной будке, которую тот на время ремонта оставлял Степану Алексеевичу.

И тут то ли с того берега, то ли из-за далеких бессчетных изгибов Прощайки раздался шум. Показалось, будто гром прогремел или табун лошадей проснулся, попробовал копытами землю. Тогда я не мог знать, что происходит, узнал потом, просмотрев видеоматериалы.

Ксендз вежливо ждал в стороне. Нищие вежливо сидели на паперти. Все прихожане удалились в не контролируемый мной момент. Вечерело. Страхом веяло от каждого из нас, от недалеких кладбищенских крестов, от тех, кто заперся наверху. Я потянул Нагорного за рукав и отвел к небольшому садику в стороне от главного входа. Запахло корой и прошлогодней известью.

– Времени нет, – сказал я, – я так в Пункт опоздаю. Давайте штурмуйте.

– Ты шкура, – ответил он, – хочешь моих ребят на смерть послать? Понимаешь, какой это риск?

– Рисковать – ваша профессия, – сказал я и добавил: – Ты ведь будешь рисковать не за заложника, а за двухкомнатную на площади… Или парься в общаге до старости.

Нагорный потупил взгляд.

Шум нарастал, мы оглянулись. С не контролируемой пока стороны к церкви приближалась неведомая сила. Ее еще не было видно, но было уже очень хорошо слышно. Мы вышли за ограду, рядом стали батюшка, нищие и бойцы ОПСВНСП. Тысячи человек шли по Новому мосту с той стороны Прощай ки. Те, кто не попал на мост, плыли на лодках.

– Что это, сыночки, крестный ход? – спросила выросшая из-под земли согбенная старушка. Под тяжестью горба она даже не могла поднять голову и взглянуть вперед. – Рано же еще.

– Рано, – сказал нищий.

– А кто это, сыночки?

Нищий всмотрелся вдаль:

– Это Русин.

Что происходило незадолго до этого на холме Единства, можно узнать по видеозаписям: и основным, которые писались для эфира, и с бэкстэйджа – для хроники. Взволнованная похищением Русина публика ждала, выступления остановились. Усилия Леши Козина развеселить людей ни к чему не привели. Ни ребят из «Быстрых углеводов», ни девчонок из «Имитации оргазма» не приняли. Все остановилось. Более того, пришлось вывести на большой экран прямую трансляцию новостей о захвате заложника. Так что освобождение Русина видел весь фестиваль: как с него срывали пакет, брали интервью. Улыбка Русина сияла шесть на девять метров.

Ждать его пришлось недолго. Как только телевизионная машина стартовала с церковного двора, колычане развернулись от экрана к реке. Еще через полминуты они увидели машину на холме, потом на мосту. Встали. Закричали. Заплакали.

Русин вышел, публика расступилась, и, словно посуху, Володя прошел к сцене, где уже стояли музыканты «Мистического путешествия». Люди могли молчать долго и готовы были слушать вместе с Русиным тишину ровно столько, сколько понадобится ему. Потому что он понимал в ней больше, потому что от Колыча до Старовятска это была его, Русина, тишина и ее нельзя было нарушать. Ее можно было только составлять и, если повезет, слушать вместе с ним.

– Как вы думаете, – сказал Русин, – почему я не ношу черные очки?

Последнее закатное солнце озарило его лицо.

– Потому что они мне не идут? Нет. Не поэтому… Может быть, они вредят зрению? Нет, не вредят… Где же разгадка?

Никто не знал разгадки. Река плескалась о берега, слезы подступали к глазам.

– Дело в том, что в очках я вижу мир не таким, какой он есть на самом деле.

Люди еще не понимали смысла аллегории, но понимали, что нужно следовать словам Русина, движению его и своей души. Тысячи рук сняли тысячи очков и, стараясь не шуметь, спрятали их в сумочки и карманы. Звукорежиссер за пультом за неимением очков снял бейсболку.

– По той же причине, – сказал Русин, – я не ношу плеер.

Уже не дожидаясь толкований, все сняли с шеи наушники, звукооператор снял свои большие, профессиональные.

– Конечно, – продолжил Володя, – приятно слушать музыку, гуляя на природе и по городу. Конечно, музыка приятнее, чем шум машин и лесопилок… Но ведь именно шум машин и лесопилок и есть звук города на самом деле. Так же как слепящий, а не приятно приглушенный свет – это свет на самом деле. Так почему же мы ради сиюминутных ощущений не хотим открыть себя реальности, жить и любить на самом деле?

Кто-то не выдержал. Раздался стон, истерика преданности.

– Самоубийство – не выход, – сказал Русин, – ведь это не будет смерть на самом деле.

Музыканты стояли молча, понимая, что тут уже не до песен. Козин ушел со сцены, понимая, что тут уже не до фестиваля. Русин уткнулся губами в микрофон.

– Вы собрались здесь, чтобы слушать музыку… Вы любите искусство… Но ведь искусство не имеет никакого отношения к жизни… Сказать по правде, и жизнь не имеет никакого отношения к жизни.

Те, кто еще сидел, встали. Подошли совсем близко к сцене.

– К жизни имеет отношение только то, что у вас за спиной, на том берегу!

Все обернулись и посмотрели на золотые купола церкви или собора.

– Вот оно… стоит веками… А люди живут, умирают… И каждое время спрашивает у своих живых: «А что ты сделал, чтобы защитить вековые устои веры и духовности?» Что мы ответим на этот вопрос куполов, оставляя их нашим детям и внукам, оставляя мир живых новым живым?

Нужно сказать, что не все были очарованы речью Русина. Музыканты других групп, которым так и не удалось сыграть сегодня, в отчаянии стояли за сценой. Гитарист Заночкин из «Музыки на ощупь» не выдержал:

– Блин, я знал, что Русин опять всех уберет!

– Потому что нужно меньше амбиций и больше профессионализма, – ответил Серега Матвеев из «Секса в носках».

– Это у кого это амбиции? – чуть не полез в драку Заночкин.

– А у кого профессионализм? – холодно сказал Серега.

Русин тем временем стал еще светлее.

– Вы бы видели, что там творится, в чьих руках находятся наши святыни! Посреди православного храма стоит католическая будка. А в ней в своих грязных сапогах сидят то ли бандиты, то ли полиция и сводят счеты друг с другом. Священника не пускают в храм, а за молящимися втайне наблюдают видеокамеры. И все это в то время, когда мы здесь поем об истинной вере и любви! Нам кажется, что это поступок. Но это – книжничество, фарисейство и… – он замер, вспоминая нужное слово, – и витийство… Мы должны остановить зло и вернуть себе храм.

Они пошли сразу, тихо, с каждым шагом набирая силу, не очень понимая, что им нужно будет делать, когда окажутся на том берегу, у церкви. Но слова Русина и свет куполов вели вперед. Слившись в толпу, люди больше, чем когда-либо, были сами собой, лицо каждого четко отделялось от пустоты и небытия – куда больше, чем если бы он стоял где-нибудь один на площади.

Пошли по мосту, и мост задрожал под тяжелыми рокерскими ботинками. Поплыли на лодках. Вступили на противоположный берег.

– Это Русин, – сказал нищий.

Закончив грузить исповедальню на принадлежащий костелу грузовичок, ксендз подошел к стоящим над рекой. Он еще не видел лиц идущих, только слышал поступь, чувствовал дуновение пыльного ветра. Замер, поднес пальцы к губам, почти запер рот на замок.

– Матка Бозка, – сказал он, – Русин.

Мы скрылись за церковной оградой. Я стал искать глаза Нагорного, но он опустил их, словно виня меня во всем, что произошло сегодня, будто я специально это придумал. Я посмотрел на батюшку, но тот вместе с Гаврилиным и Михайловым сложили руки на груди и не были склонны к сентиментальности. В отчаянии я посмотрел на небо. Вдали громыхнуло. Я обернулся и увидел во дворе несколько тысяч человек. Те, кто не вместился, сидели на ограде и яблонях.

– Вы позволите войти в храм? – спросил Русин тихо, я даже не сразу понял, где он.

– К сожалению, это невозможно, – сказал я.

Русин повернулся к толпе и сожалеюще развел руками. Повернулся, вцепился в меня взглядом.

– А что здесь делает эта католическая будка?

– Ремонт в костеле, – тихо ответил я, но Русин не обратил на мои слова никакого внимания. Посмотрел на Нагорного:

– Вы, кажется, заходили в храм в головном уборе?

Нагорный снял шлем. Заморосило. Русин сказал громко:

– В старину под сенью куполов люди спасались от набегов степных варваров. Вот стоят православные люди, ваши соотечественники… Вы позволите им укрыться от дождя?

Перекрестился и пошел вперед. Я кинулся наперерез.

– Дело в том, что входить туда небезопасно.

– В чем же опасность? Ведь террорист уже захвачен.

– Да, но понимаете, у него могут быть сообщники!

Он остановился.

– Что значит: «могут быть»? Вы что, стоите и гадаете?

– Нет, конечно, не гадаем, – уверенно ответил я, – данный террорист, к сожалению, оказался далеко не один.

– Насколько далеко?

– Понимаю вопрос, – сказал я опять уверенно, но замолчал, потому что мне больше нечего было говорить.

Русин спросил:

– Если он там, почему вы его не арестуете или не застрелите, чтобы люди могли попасть в храм? Ведь заложника уже нет?

– К сожалению, выяснилось, что есть.

– И кто же он?

Он посмотрел на меня, как будто догадывался или даже знал мою тайну. Как назло, опять рядом оказалась Алина с камерой. И тут на помощь пришел Нагорный:

– Мы ведем переговоры с данным террористом, пытаемся выяснить данный вопрос. Но сможем это сделать, когда вы отойдете немного назад… Сможете?

– Сможем, – ответил Русин и остался стоять на месте.

Помолчали.

– Когда? – спросил Нагорный.

Русин сузил взгляд:

– Когда вы вместо «данный» начнете говорить «этот».

Отряд Полиции, Сметающий Все На Своем Пути и несколько тысяч человек стояли напротив друг друга. Решение пойти на конфликт могло исходить только от меня, но я словно забыл, что я из ФСОЗОПа, и чувствовал себя как тогда, много лет назад на концерте, одним из сонма частиц, вращающихся вокруг сияния Русина. Да и бойцы отряда сейчас чувствовали себя больше частью народа, чем частью отряда, многие из них в свое время играли в группах.

Вдруг я вспомнил, откуда мне знакомо лицо Нагорного. Тогда же, десять лет назад, во время большого осеннего концерта в «Молодости» сорвалось выступление «Детского акцента» – ударник слажал, сбился, публика засвистела. Он весь сжался и словно исчез, слился с черным задником. Так вот сейчас мне почудилось, что сверлящие глаза Нагорного – это глаза того самого ударника.

Он оторвал взгляд от Русина и спросил меня шепотом:

– Скажи, по поводу квартиры – это серьезно?

– Абсолютно, – сказал я.

– А ребятам?

– И ребятам… Тоже… Что-нибудь. Материальное.

– Это хорошо. Ведь мы живем в материальном мире.

Вошли в церковь, зная, что нас видит БОПТ, но это было лучше, чем оставаться под взглядом рок-фанатов.

– Что делать, Нагорный? Если даже вы его возьмете, его же надо будет показать людям.

Решения не было. И времени не было. Мирная женщина беззвучно повисла над нами, распустив одежды, как парус.

– Спаси меня… – прошептал я, глядя вверх, и добавил: – Нагорный.

Он затушил еле теплящуюся свечу.

– Давай логически. Чего нам надо?

Барабанщики – они всегда очень конкретные. Даже слабые, даже те, которые лажают и проваливают концерты… Что нам надо…

– Не показывать Васю?

– Так… А что им надо?

– Посмотреть его.

– Так… Только не Васю конкретно, а заложника.

Женщина пошевелилась, взмахнула одеждами.

– Опять? Как с Русиным?

– А что, – сказал Нагорный, – первый раз ведь получилось?

– Но освобождать-то надо из церкви. А мы сюда уже никого не проведем. Да и кто согласится? Второго Русина нет. Все друг друга знают.

Перешли к самому большому подсвечнику. Так было мирно, но это было обманчивое спокойствие. Несколько тысяч человек стояли во дворе и ждали наших действий. Нагорный стал смотреть в одну точку и отстукивать пальцами ритм по бронзе.

– Давай логически… Вывести мы можем только изнутри.

– Так.

– А провести внутрь уже никого не можем.

– Нет.

Нагорный остановился.

– Значит, надо выводить того, кто уже внутри.

Да… Логичность ударников компенсируется их тупостью. То, что он сказал, было абсолютно верно и абсолютно бесполезно.

– Но внутри никого нет! Там только Вася и БОПТ!

– Не части! Давай логически. Там только Вася…

– И БОПТ!

– Васю мы выводить не можем.

– Ну ясно!

– Значит, логически получается, что выводить будем…

– БОПТа?!! – закончил я мысль, но это была мысль не моя, а тупого, логичного ударника Нагорного.

– Да, – подытожил он. Посмотрел пристально, размышляя уже как бы вместе со мной, щедро делясь своей мыслью, – его кто-нибудь видел?

– Нет.

– Кто он вообще такой?

– Не знаю, – сказал я, – никто не знает.

– Значит, он вполне может быть заложником.

– А он согласится?

– Для него это – единственный шанс уцелеть и даже стать немного героем.

Мы пожали друг другу руки и направились к выходу. Уже увидели в просвете толпу. Нагорный остановился.

– Стой! А кто же тогда террорист?

Мы вернулись назад. И тут я тоже смог логически:

– Получается, что раз там больше никого нет, а заложником будет этот, то террорист у нас… Вася?

– Да… А он согласится?

Откуда я знал.

– Надо ему что-нибудь пообещать, – сказал Нагорный.

– Что ему можно пообещать?

– Не знаю, льготы какие-нибудь… Что-нибудь материальное.

Глупо все это было. Какие, к черту, льготы! Я схватил Нагорного за грудки и закричал шепотом:

– Чем быстрее у нас все закончится, тем быстрее Вася окажется в Пункте!

Нагорный тоже схватил меня за куртку:

– Тянуть в его интересах!

– Но это не в наших интересах!!! – прокричали мы вместе.

Толпа за дверьми стала приближаться.

– Подожди, – прохрипел Нагорный, – если Васю узнают и он все расскажет – это плохо… Но если не узнают и не расскажет – тогда хорошо.

Я уже не понимал ничего. И тут лицо Нагорного засветилось.

– Значит, террориста можно убить, а лицо обезобразить до неузнаваемости!

Они приближались. Мы кинулись к двери и заперли ее на засов. Уперлись спинами.

– Да!.. Но как это сделать? Как мы вообще туда войдем? У него же граната или две!!!

Постучали. Потом еще. Мы не знали, что происходило за дверью, что с батюшкой, с ксендзом, с Гаврилиным и Михайловым. И вдруг впервые за сегодняшний день спасительная идея пришла в голову мне, а не Нагорному.

– Слушай… А мы входить туда не будем… Смотри: мы этому БОПТу такой подарок делаем: превращаем в пострадавшего, на свободу отпускаем… Пусть сам все сделает.

Нагорный впервые посмотрел на меня как на равного.

– Теперь все сложилось, – сказал он, и мы пожали друг другу руки.

В дверь ударили еще раз.

– Пустите русских людей в церковь!

– Проводится операция! – громогласно объявил Нагорный. – Не препятствуйте работе ОПСВНСП!

Никто не ответил. Забурчали между собой. Я набрал БОПТа.

Смотрел прямо перед собой и немного вверх – туда, где камера. Знал, что он видит меня. И вдруг услышал голос Васи.

– Алло, – сказал он так просто, как будто был почти живым, а не почти мертвым, не ждал страшного конца каждое мгновение прошедшего года и сегодняшнего дня. Я не был готов услышать его.

– Вася… Привет… Передай трубочку, пожалуйста.

Ответил БОПТ. Выслушал меня.

– Ну да… Хорошо… А гарантии?

– То, что я тебе рассказал, и есть гарантия. А вот если будешь тянуть, нам ничего другого не останется… Не дури, сегодня же не твой расстрел.

– Не мой, – прошептал он.

– Тогда запоминай, что делать. Убитый БОПТ должен быть в черной маске. Есть или дать?

– Есть.

– Надеваешь маску на Васю и потом его, значит… того. Только большая просьба: стреляй точно в лоб.

– Зачем?

Я не обратил внимания на то, что в процессе постановки задачи рассматриваю рисунки под потолком. Там было много бородатых мужчин и женщина в одеждах, которые развевались как парус.

– Дело в том, что нам его по спискам проводить: типа, мы, как положено в Пункте, по приговору… А у них – свой фирменный стиль, прямо в лоб, и поэтому если тебе не трудно… Спасибо.

Нагорный взял у меня трубку и добавил:

– Через пять минут, когда все готово будет, позвони. Сам открой дверь и не дергайся. Мы немного постреляем и освободим тебя. Время пошло.

Я заглянул в будку охранника, там было пусто, работали мониторы. Большинство из них показывало опустевшую церковь с догорающими свечами, а одна – происходящее во дворе. Там начиналось импровизированное выступление. Я мог его видеть и даже немного слышать через зарешеченную форточку. Кто-то быстро организовал микрофон, так что Русин вещал красиво, как на выступлении:

– Свободная любовь – есть великое зло, но самое главное – великий абсурд! Как может быть свободной любовь – субстанция, которая по определению – плен, безусловная привязанность морскими узлами? Это все равно что сказать: «свободная тюрьма».

Парни и девушки прижались друг к другу. Кто-то крикнул:

– А какая же тогда любовь?

– Плененная!!! «Плен» и «любовь» – синонимы, просто подобный плен не отрицает свободу, в то время как свобода «свободной любви» и есть главная тюрьма для… жизни… человеческого духа!

У меня за спиной усмехнулся Нагорный:

– Если бы он думал о жизни и о человеческом духе, то у скрипачки из «Совращенных заживо» сын в этом году пошел бы в школу.

– Нет, – сказал я, – у флейтистки из «Санрайз кроссворда», и не в школу, а в детский сад.

И тут показались уже почти родные лица Гаврилина и Михайлова: воспользовавшись замешательством толпы и профессиональными навыками, они проникли в церковь.

– Во-первых, – сказал Гаврилин, – она вообще не из тусовки, а потом ему сейчас было бы… Ну, четыре максимум!

– Запутаемся, – подытожил Нагорный и увел бойцов в сторону, зашептался, договариваясь о подробностях предстоящего «штурма». Я повернул голову к мониторам, и… последний из них, двенадцатый, замигал красным, зеленым, белым. Вспышкой, на мгновение, возникло два силуэта. Пропали и снова появились. Камера работала!

Избитый, весь в крови, на полу сидел Вася, рядом стоял БОПТ. Он протягивал ему черную шапку с прорезями для глаз. Я схватил наушники, почти наугад покрутил какие-то ручки на пульте. Получилось. Я мог их видеть и слышать.

– Зачем это? – тихо спросил Вася. – Ты меня убить хочешь?

Я не видел Васю с утра и даже обрадовался. Тогда у реки, когда он не обернулся, я испытал действие Человеческого Фактора, мне даже стало грустно, я и не хотел и хотел, чтобы он посмотрел на меня. Вася смотрел в глаза БОПТу.

– Я с утра ждал, что они тебе это предложат…

Тот направил на него пистолет.

– Наденешь или нет?

Вася ничего не делал и ничего не говорил. БОПТ взвел курок:

– Давай логически. Ты сейчас был бы пеплом.

– Почему пеплом? Я по закону имею право быть целиком похороненным.

– Кто будет соблюдать права покойников? Ты был бы пеплом. А я дал тебе пожить до вечера. Ты на меня молиться должен.

– Да, – сказал Вася, но не двинулся с места, не взял маску.

– Тебе все равно, – сказал БОПТ, – а мне еще жить.

– Как это: все равно? Мне тоже еще жить.

– Тебя все равно убьют. Либо я – сейчас, либо через час – они. Уж лучше – я. Или тебе все равно, кто тебя застрелит?

Вася надел маску.

– Ну вот… Все. – БОПТ отошел в сторону, взял телефон.

– А как же… – прошептал Вася. – Мне же надо с кем-нибудь поговорить.

БОПТ уже набирал номер.

– Здесь нет никого, – сказал БОПТ.

– Но там-то внизу столько народа… Там может быть один человек.

В больших прорезях показались слезы.

– Времени нет!!! – крикнул БОПТ и ударил Васю. – Не реви!

Вася приподнялся.

– И без исповеди нельзя.

– Ты что, крещеный?

– Все равно нельзя, – повторил Вася.

– Скажи мне, я передам.

– Кому?

Вася упал. Я вздрогнул – так неожиданно все произошло. Может быть, испортился звук и я не услышал выстрела? Но Вася потерял сознание. Бопт кинулся к нему, стал примеряться, как выстрелить точно в лоб: Вася упал так неудобно, что до лба было не добраться. БОПТ положил пистолет на пол, засуетился. Зачерпнул из аквариума и плеснул на Васину голову стакан воды. Вася не очнулся, БОПТ обернулся к аквариуму зачерпнуть еще.

– Что за фигня! – заорал Нагорный. Он тоже увидел изображение.

Раздался выстрел. Я повернулся к мониторам, но двенадцатый снова погас, как будто кто-то свыше привел меня сюда, вторгся в электрическую сеть, чтобы показать последний раз Васю, услышать что-то важное. А потом, когда я все увидел и услышал, выключил монитор, снова предоставил электричество самому себе.

Нагорный, Гаврилин и Михайлов кинулись наверх. Я снова закрутил ручки, но второй раз чуда не произошло. Я сорвал наушники и тоже побежал к лестнице. Стук сердца, стук толпы в дверь и новые выстрелы слились в один звук. В узком повороте между вторым и третьим этажом я столкнулся с Гаврилиным и Михайловым. Они волокли освобожденного, прикрывая собой, я даже не смог его разглядеть. Влетел в кабинет. Нагорный стоял над трупом в маске. Но тот был почему-то застрелен не в лоб, а в затылок.

– Просили же! – грустно сказал Нагорный.

И тут я сорвал с убитого маску. Это был не Вася. Нагорный истерически засмеялся, я тоже, но потом остановился, логически запретив себе истерически смеяться. Все было проиграно.

Вася убил БОПТа, а освободили мы все-таки Васю. И теперь это узнают все. Нагорный обнял меня:

– Я-то что… Я-то блестяще выполнил задачу…

Двери отворились, толпа на мгновение отпрянула. Гаврилин и Михайлов воспользовались боевым отвлекающим криком ОПСВНСП, заорали, протащили Васю вперед. Но выиграли они только несколько секунд, а потом успели дотащить его только до первого укрытия – грузовичка с исповедальней, спрятали там. Вокруг сомкнулось кольцо ОПСВНСП. А вокруг него сразу же возникло второе, многотысячное кольцо из рок-фанатов. Толпа подняла Русина на возвышение у входа в церковь или собор.

– Ах, вот кто это! – закричал он. – Живой! Разве это не оскорбление городу в день фестиваля?

Я взобрался на грузовик, впервые в жизни оказался на уровне Русина.

– Товарищи!.. Был совершен дерзкий побег! При участии сообщника!

Русин моментально ответил:

Было видно, что в последнее время Русин заточен на сочинение хокку.

Толпа радостно закричала. От просветленных лиц повеяло смертью. Я должен был что-то ответить, чтобы сдержать их. У меня не было ни голоса Русина, ни его дара, ни сводящих девушек с ума птичьих ребер под майкой. И все же я впервые был с ним на одной сцене. Десять лет работы по линии ГоПКРНЛ, ВСООГР, немного ОПНРПП и наконец ФСОЗОП сделали то, чего бы я никогда не добился, занимаясь рок-музыкой, рок-поэзией и рок-выступлениями.

– Все мы хорошо помним, – сказал я, – что произошло в городе прошлой весной. Как все мы единогл… единодушно одобрили вынесение смертного приговора этому нелюдю… Этому нечеловеку, недостойному носить звание человека!

Я чувствовал, что говорю некрасиво.

– И все мы ждали еще неделю назад осуществления этого мероприятия, но… Как спел в одной из своих песен Владимир Русин: «Пусть жизнь сложна, но умереть непросто!»

Это я дал слабину, сглупил, кто же в поединке льстит сопернику?! Русин усмехнулся, толпа загудела. Я совсем запутался:

– Этот нечеловек предпринял с помощью сообщников дерзкий побег… Мы нечеловеческими усилиями… – А потом сказал главное: – Даю слово: еще до того, как сядет солнце, приговор будет приведен в исполнение…

Это было красиво, но глупо: солнце и так практически село. Русин молчал, улыбался. Он дал сойти на нет моим высоким нотам и начал тихо, с нуля, как будто выбросив в помойку все сказанное мной:

– Когда мир был юн и люди одевались в шкуры, все было просто: охотники убивали мамонтов, братьев наших меньших, а потом поедали мясо. Это было жестоко, но честно. Потом все изменилось. Люди продолжали есть мясо, но стали заворачивать его в тесто или капусту: они не могли видеть убитых братьев… и не могли их не есть. Так появились голубцы и пельмени. Так в обществе появилась двойная мораль… А теперь скажите: если мы хотим, чтобы этого нечеловека постигла справедливая кара, почему это делается чужими руками и вслепую? Неужели никто не хочет посмотреть ему в глаза? Мы хотим перевернуть мир или так – за хлебом вышли?

– «Хотим!» «Перевернуть!» «Володя!» – раздались голоса.

Стали напирать. Через кольцо ОПСВНСП каким-то образом прорвалась девушка с сумасшедшими глазами и вцепилась в борт грузовика.

– Выходи, нечеловек!

С другой стороны тоже кто-то прорвался, стало ясно, что через секунду-другую заграждение рассыплется.