– А что, – изо всех сил стараясь подавить страх, спросил Сергей, – те ждут всех? И только они?

– Всех. Не одни, конечно. Но надежды мало. Ведь там можно надеяться только на остывшую жизнь, убитую вами. А холод – помощник в сохранения тела, а не души. – Она замолчала.

– Да вы никак переживаете? – чуть погодя с удивлением выдавил Сергей.

– Приятного мало. Сказала же: холодно. Костра не развести.

– Вам-то что? Знаете заранее, видели миллионы раз…

– Да одинакового раза-то не было. Привыкнуть не могу. Вы ведь ещё те твари, каждый по-своему. А гоготать, как эти… что идут со мной, не способны. Жаль мне вас. Все знаете, извещены, а валите в одну сторону. Скопом, гуртом, будто слепые.

– В какую одну?

– Сытости, сытости, тёпленький мой. А пресыщаясь, требуете ещё. Али не так?

– Что ж плохого?

– Так ведь отнято у кого-то, рвёте зубами у других. Поди, и сам замечал – вроде двое одинаково симпатичны, слова правильные, а зубы разные. У одного клыкастее. Ясно же. Дом побольше оттого, что кто-то спит в сарае… Закон неотменим! Сколько ни убеждай себя, будто трудом праведным… эх-хе-хе…

– Многие заработали!

– Ну, ну. Я-то считала, что с мозгами. Всерьёз так думаешь?

– Если честно, нет.

– Тогда не ошиблась. Успокоил.

– Но можно и понять – просто… условия жизни… все стараются сделать их лучше. И я хочу, чтобы дети мои не голодали, не жили в бараках. И остальные так. Что плохого?

– Да ведь и так не голодают. И живут в тепле, – раздражённо среагировал голос. – Нет, вы хотите, чтоб ели слаще, чем чужие, а имели больше, чем соседские! Да и многое ещё не помешало бы, правда ведь? Хе-хе, – опять ухмыльнулась она.

– Убивать, что ли, лучше? – возмутился Сергей, на секунду забыв о ситуации. Но тут же поправился. – Что ж плохого, если всё лучше и лучше?

– Процесс-то бесконечен. Порочна цель, а значит, и действия. Построить царство изобилия. Безудержного потребления. Убивающего. Хороша же цель рождения! И все доисторические потрясения мира, вселенские катастрофы и шесть дней творения ради неё? Вот это появляющееся из матери существо – чтобы обожраться?! Тогда бы всех ко мне и сразу. Ан нет! Значит, для другого изваяли вас. Н-да… А вот на них, безудержных, те, хвостатые, потирают руки до крови. Ждут не дождутся. Так что бывает и убивать – лучше.

– Нормально. Приехали. И какая же причина заблуждений?

– Одинакова для всех – зависть. Да, да. Та самая подруга ненависти и троюродная сестра… не помню кого. Насмотришься на вас – совсем память отшибает. Видишь что-то лучшее, чем есть у тебя, хочешь большего, а потом узнаёшь, что другие давно ушли вперед, и по новой, по новой. До бесконечности. Не три, а шесть пар обуви, потом пятнадцать. Разумность отодвинута желанием. Душа – телом. И на всё это растрачивается время, такое необходимое для воспоминаний.

– Воспоминаний?

– Воспоминаний о том, что оскорбили, предали когда-то человека, а значит, себя. Что, оттолкнув, заняли его место на пути к своей цели. О том, что объедаетесь салями на глазах голодающих. Что руки давно почернели от мзды, но вы лжёте себе, что трясутся с похмелья. О подлости, изворотливости, объявляя их умением заработать. Обрыдла ваша одинаковость. Вот и думаю, дай поговорю, может, не понимаю чего?

– И для этого выбрали меня?

– Конечно, нет! Я же сказала, ты можешь выполнить мою просьбу! Ведь интересуешься. Роешь, путаешься. Всё-таки верно, что у вас после сорока лицо на затылке и глазами пялитесь назад.

– Да ладно. Кто это сказал?

– Некий Оливейра. А разве, чем занялся сам, не одно и то же?

– Бред.

– А ты пощупай затылок, и согласишься…

Сергей машинально провёл рукой по голове и тут же отдёрнул.

– Вот видишь… а говоришь, бред. Может, помогу чем?

– Вы-то чем поможете? Да и что это, наконец, за просьба? Вы пугаете меня!

– Так для того и существую! Не радовать же! Впрочем, хорошо. О моей просьбе больше ни слова. Скажу сама! А помочь могу чем… Сам же говоришь, видела смертей больше, чем песчинок в море. Видела людей за три секунды до этого. Разве мало? Живёте-то одинаково, а умираете по-разному… ох, я ж говорила тебе уже. Вот отсутствие практики в диспутах! Давай навёрстывать!

Сергей уловил оттенки требовательности в последней фразе. И хотя всё ещё терялся в догадках, решил не настаивать, сознавая, что происходящее могло быть и хуже. Придя к такому заключению и уже несколько успокоившись, он вернулся к безответному вопросу:

– Так что же может быть хуже убийства?

– Разлад души с умом.

– Я не понимаю, поясни.

– Поди ж, какой скорый! И на «ты» переходишь. Впрочем, валяй, мне нравится… Знаешь, сто пятьдесят лет назад неким Брянчаниновым была написана пьеска – «Совещание души с умом». Всего несколько страниц. Прелюбопытный разговор, надо заметить. В начале душа обращается к уму со словами: «Скорблю невыносимо, нигде не нахожу отрады, ни вне, ни внутри меня. Созерцания мира, неосторожные взгляды на него, неопытная доверчивость к нему привлекли в меня его стрелы, исполнили меня смертельных язв. К чему мне смотреть на мир? Непременно я оставлю его». – А дальше вот, послушай: «Ум мой! Ты – руководитель души. Наставь меня! Введи в меня блаженное спокойствие. Мир и страсти измучили, истерзали». На что ум отвечает: «Неутешительным будет ответ мой. И я вместе с тобою, душа, поражён злом. Как я помогу тебе, когда мне самому нанесены убийственные удары? Поражённый развлечением, я скитаюсь по Вселенной без нужды и пользы. И в этой круговерти я забываю падение мое, бедственное положение мое. В помрачении и самообольщении моем начинаю находить в себе и в тебе, душа, достоинства. Я начинаю искать, требовать признания этих достоинств от лживого мира, готового на минуту согласиться, чтобы после зло посмеяться».

Наступила пауза.

Первым не выдержал Сергей:

– Я не понимаю, к чему ты рассказала мне об этом?

– И то верно. Вот подумала сейчас, сложны будут детали разговора для тебя. Там душа в отчаянии спрашивает, что ей всё-таки делать. Ум предлагает умереть для мира, а она вроде и согласна, но как быть с бессмертием? А тот отвечает, что умертвить в себе мир, то есть пятнадцать пар туфель, значит не умереть, а родиться. В общем, сложно. Но главное, ради чего я вспомнила пьесу, в следующих словах: «Не полагай, душа, что я изъят из приговора. Нет! Чашу смерти я должен разделить с тобою и первый испить её как главный виновник нашего с тобой падения».

– Понятно, ум тоже виноват, – недоумение Сергея не проходило. – Ну и что?

– Как что? Где, как не в лабиринтах совести, ум может ответить за твои поступки. При жизни. Где ещё я могу задать разуму вопросы, которые тревожат меня? И которых так боится человек? Ты, например. Как Любовь есть совершенства всех добродетелей, так и самолюбие состоит из полноты всех зол… Так ступай же туда, где со сводов гулко опадают, разбиваясь о равнодушие твоё, капли времён. Помнящих, зачем привели тебя в этот мир. Найди колыбель совести своей…

Сергей некоторое время молчал, задумавшись. Молчал и голос. Пытаясь уловить единственную искру в сказанном, а она, падая только что, очертила путь, безуспешно нащупать который он стремился всегда, мужчина машинально закрыл глаза. Это не помогло. Узник… не способен. Не здесь увижу дорогу. Не она покажет выход.

– Я совсем запутался, – начал он, стараясь скрыть последние мысли. – Самолюбие… колыбель, – и, помедлив, словно ожидая чего-то неприятного, добавил: – И какие же вопросы тревожат тебя? – Услышанное прежде, не предвещало ничего хорошего.

– О! Самолюбие! – В голосе послышался странный пафос. – Невинное чувство вначале, приносящее потом обладателю тысячи восторженных взоров! Правда, есть ещё взоры ненависти. Но они не видны им. Как не слышны и стоны. Нравственная глухота – неизменная плата за благополучие. – Голос усмехнулся. – Обычно оправдано заботой о близких. Мол, ради них, родимых.

– Чьи? Чьи стоны не слышны? – Растерянность Сергея была откровенной. Да и не мудрено. Следовать столь быстро меняющимся направлениям разговора, похожим на повороты в тоннеле, требовало усилий.

– Ну, к примеру, пока ты мучаешься, в Лондоне. Между прочим, в «Альберт-Холле» торжества по случаю юбилея первого и последнего президента. Была и такая должность. Все мои хвостатые там.

– Он-то здесь при чём? – уже раздражённо воскликнул мужчина.

– Нет, всё-таки что вас сближает, это искренняя глупость. И тебя, и тех, кто чествует. – Шёпот сделал паузу. – Я ходила неотступно рядом с ним. С той самой минуты, как получил он в руки судьбы… людей.

– Так, наверное, с каждым, кто получил?..

– Хм… не совсем так. Меня так рано приставляют к тем, кто, получив, берётся вершить! Не каждый, знаешь ли, рискнёт. Замечу, юбиляр делал это легко и непринуждённо. Можно сказать, с упоением! – Шепот снова смолк.

Прошло около минуты.

– Ну пусть, пусть он сдал шестую часть света, – тихо прервал молчание Сергей. – Плюсов и минусов… чего больше, не подсчитать. Вполне возможно, последствия оправданы…

– Последствия… Последствия его самолюбия. Вот главное. – В голосе послышалось уныние. – Нобелевский лауреат – это он. Но и Карабах – тоже он. И Чечня – тоже он. И Бишкек, и Осетия, и сербы. Да и на Африке не закончится. Частичка осядет во всех кругах от брошенного в воду камня. Что там говорить, сколько вас перерезано в том кровавом месиве… Ох, косила я, косила. Устала впервые за пятьдесят лет. А ты – последствия оправданы! И это лишь результат такой мелочи, как самолюбие одного человека. А спившийся народ, сначала отученный такими же, как юбиляр, – кабинеты были по соседству – от слова «безработица», а затем брошенный ими в чудовищную ломку отношений? Каково наблюдать за этим из-за границы? В перерывах между шоу со своим участием. А трагедии матерей от того, что миллионы их детей гибли, корчась в муках от наркотического угара? Или в бандитских перестрелках. Откуда ему знать, что видели глаза ещё одной матери – России? Когда бросала горсть земли в свежие могилы каждый день? Свои безусловно «невинные» очи ласкал пейзажами Парижа. Так что могилы – он. И Альберт-Холл – тоже он. Всё он. Ну, и я, конечно… По пятам беспутной жизни. Ну-ка, представь себе его русским. Русские поля, просторы, русский народ и Альберт-Холл. Оцени степень цинизма. А вы – проститутки, проститутки… Король Лир! Всё отпрыскам! Никак не уразумею – одни гибнут, другие получают награды. Слёзы порождают радость. Вы для меня загадка. Бывало, смотрю, глубоко так задумается, изредка, между банкетами в свою честь. С кем только не сидел за столом! С такой дрянью! А сидит, чувствую, корёжит внутри, ломает. Стою рядом и стараюсь в глаза заглянуть, проникнуть, понять. Нет. Не видно ничего. А потом снова похлопают, похлопают – гляжу, отошёл. Согрелся. Слово, что ли, какое знает. Не поверишь, сон – здоровый.

Сергею показалось, голос хмыкнул.

– Ну, как теперь с плюсами и минусами? Чего больше?

Он молчал, потому что знал: аргументов у него нет.

– Не правда ли, высоковатая цена для роскошного, да что там, королевского юбилея! Какой уж там Достоевский с его недопустимостью одной слезы одного лишь ребенка за чьё-то будущее счастье… Между прочим, так и не прочёл. Закопан, закопан в одной из тех могил. Для кого скрипел пером старик? – Она снова замолчала.

На этот раз тишина, повисшая в пещере, почему-то не казалась Сергею гнетущей. То ли оттого, что устал, то ли что принимал уже всё с какой-то обречённостью.

– Для меня… писал… – прошептал он и осёкся.

– Да твой убийца просто ангел, – спокойно, не обратив внимания, продолжила собеседница, явно занятая другими мыслями. – Но мы отвлеклись, – тон голоса неожиданно изменился. В нем послышались угрожающие нотки. – У меня вопрос теперь к тебе. Перед главным.

Слова заставили стоявшего замереть. Мужчине вдруг показалось, что кто-то невидимый смотрит прямо ему в глаза.

– Почему ты убил Джеймса?

– Я не убивал, не убивал его! – вздрогнув от неожиданности, вскрикнул Сергей. Такая перемена темы резко привела его в чувство. – Я не хотел делать этого!

– Так не хотел или не убивал? Ведь тот не хотел тоже!

Вкрадчивый шёпот уже казался ему раскатистым эхом.

– Я не убивал его! Я не убивал! Не убивал!

Он изо всех сил зажал руками уши.

– Папа! Ну что же это такое? Пожалей хотя бы маму! Не меня! Ну к чему все это? Бросаешь дом, семью, едешь, – она растерянно посмотрела вокруг, – в какую-то Тмутаракань. Живёшь в этой избе… – Ксения с полным горечи лицом стояла у калитки и уже с каким-то отчаянием показала на деревенский дом, у крыльца которого стоял пожилой мужчина. Неожиданно глаза её наполнились слезами.

Тот медленно подошёл к ней и обнял. Девушка разрыдалась.

– Папочка, ну что ты выдумал? У нас такая семья. У меня прекрасная карьера… мои передачи в самых высоких рейтингах. Мы можем позволить себе всё. Что же ещё нужно-то… живи. Поедем домой… я, я… ведь только для тебя. Я так хотела, чтобы ты видел мой успех!

Она затихла и что-то запричитала.

– Не то… не то надобно мне было, доченька, – еле слышно прошептал отец. – А сейчас я только плачу…

Знаменитая на всю страну телеведущая в ужасе проснулась. Её отец, порядочнейший мэр одной из Венеций, только что разговаривал с ней.

– Нет, так не пойдёт. Куда тебя понесло? – Шёпот привел его в чувство.

– Я жил! Я просто жил! – снова закричал он. – Ты понимаешь, я просто жил. Как живут на этой земле люди, как тысячи таких же! Неужели в этом есть ты? Ты в их жизни. Почему? Зачем? У тебя есть только один миг! А ты здесь уже столько! Кто звал тебя?

– Ты, как и другие такие же. Каждую минуту обнимал меня, уговаривая остаться, не уходить. Ты даже называл меня ласкою. Мне было приятно, сознаюсь. Никто не удерживал так меня. Никто не был со мной так близок. При жизни. Ты знаешь, однажды я поняла, что меняюсь, становлюсь другой. Только при тебе. Я как-то прогнала тех, что вяжутся за мной всегда, а в твоем случае особенно. Помнишь, я говорила о них. Никогда я не позволяла такого своеволия. Как надоел мне смрадный хвост. Потирая руки, они узнают своих, и ничего нельзя поделать, – сквозь шепот послышались всхлипывания. – Я заплатила им. Но цена стоила того!

Сергей онемел. Вопросы, слова и что-то ещё рвалось наружу. Но он онемел.

– Господи, за что мне это? Знаю… за что. Но почему сейчас? Почему живому? Только не здесь… Потом… потом – всё мне. Моё – мне. За всё, – он опустил голову.

– Знаешь, почему жалко тебя?

– Мне не важно, – ответил Сергей, не поднимая головы.

– Понимаю. А помнишь, райкомовская печать всегда пахла водкой? – неожиданно спросила она. – Ну, включайся… один ваш юморист.

– Господи, при чём здесь это? И сейчас. Пошло… всё пошло и не ко времени…

– А задача вовремя? Быстро и вовремя создать новую семью, покинуть взбесившуюся страну, – так пишет Эдик Скворцов, тоже из ваших.

– Какой Эдик?

– Я о другом… Есть ещё одна печать. «Преждевременная». Вензель. Человек может получить её и жить, не догадываясь. Но иногда она проступает. На запястье. Значит, пора.

Он закрыл лицо руками.

– Оставь меня, – в тоне послышалась мольба.

– Оставлю. – Она вздохнула. – Но вот «не ко времени». А что «ко времени»? И вообще, что такое время? Вы так цените его. Но тратите. Расточаете. На признание, мнимое уважение, на власть. Первые рассыплются, вторая предаст. Впрочем, пустое. Известный факт. На удовольствия. На женщин мужчины. На мужчин женщины. На комплексы. Помнишь? Сначала найти свои «достоинства», а потом непременно требовать их признания другими. Незатейливая философия, не правда ли? Даже забавно. А ведь вам запрещено искать и требовать.

– Кем и когда?

– В раю. В раю, дорогой. Ведь именно «требование» привело вас на землю, и люди познали меня. Теперь только под ручку со мной вы ищете, требуете и убиваете. Неразлучны, так сказать, – собеседница щёлкнула языком.

– Никто в это не верит, – вырвалось у Сергея.

– Увы. Наступает в жизни момент, когда верят все. За минуту до смерти! Я-то знаю. Да поздно.

– В это тоже никто не верит, – уныло произнёс мужчина.

– Так останови бег и оглянись. Хотя что я говорю. Человек оглядывается назад только раз в жизни. Когда неизлечимо болен. Прости за резкость. Или тюрьмой. Останавливают. У него вдруг появляется время. Много времени. Обернуться и подумать. На больничной или двухъярусной койке. В хосписе или за Байкалом, неважно. И всматриваясь в свою жизнь, вдруг понимает, что занимался лишь одним – зарабатывал деньги. Хотя первое слово всегда мутновато. Придавал этому значение. К примеру, как Майкл Дуглас. Киноактёр.

– Ну вы даёте, – промямлил Сергей.

– Однажды ему задали вопрос: «Что дали вам большие деньги?» Тот ответил: «Спокойствие и уверенность».

– А разве не так? – Беглец отнял от лица руки.

– Они обманули его. Ни того, ни другого он не получил. Как и все подобные.

– Кто обманул? Деньги?

– Да ты не в себе! Очнись!

– А как же последняя роль? Финансист. Сам ведь поражался, почему восхищаются сыгранным подлецом.

– Лукавит, награду восхищением он получил по праву!

– Так ведь умирал тогда…

– То-то и оно. Понимаешь, спокойствие и уверенность даёт не наличие, а отсутствие больших денег. Есть люди, которые считают именно так. Но они – вторые. Иногда последние.

– Прямо какая-то оборотная сторона спокойствия!

– Обратная. Сам же так говорил. Но никого не переубедить. И несчастными умирают первые, потому что вторые смерти не боятся. Как твой Толстой. Даже желают… Пардон, забегаю. Хе-хе. Дуглас говорил это больной, на пороге. Уже я с косой заглядывала, а он так и не понял ничего. Второй возможности не дадут. Не признает его твой воин меж крестов.

– Какой ещё воин?

– Тоже впереди. У тебя впереди. Для меня он такая же загадка.

– К чему мне это? Всё равно никто не верит… – Сергей снова опустил голову.

– Неверие, – голос опять перешел в шёпот. – Неверие погубило фарисеев в древней Иудее, и они распяли Христа. Неверие выплеснуло миру самые чудовищные войны. Неверие разрушает семьи, растлевает детей и убивает жизнь. Только оно. И продолжает губить вас. Рядом живут тысячи отринувших зло, но вы не верите даже в это. Что поделать, не дают интервью, не бывают в салонах и на фуршетах – там запах смердящий. Даже я затыкаю нос. А другие… «Все как я», – мысль спасительная. Успокаивает. Но поражённую душу. – Она в который раз вздохнула. – Вот так и копаете ей могилку. Каждый своей совести. Тому, чего не прибавить. Не в вашей власти прибавлять, сколько её ни имей. А тратите на одно. На меня. Приближаете, прямо рветесь! Цените то, что не имеет никакой ценности. Дорожите пустым, чтобы легче нести. Куда? Кому? Лопаты только мелькают. Да мешки. Ты погляди сверху на землю. Вся копошится! – Она кашлянула.

– Но я-то знаю, что есть другие! Тысячи! – воскликнул Сергей.

Ответа не было.

Он был согласен с молчанием призрачной собеседницы. И то, о чём шла речь, давно понял, ещё там. И пытался изменить, но не получалось. Никакими усилиями. Всё, что говорила она, было правдой, которую он старался скрыть от себя. Не думать о ней, а лишь писать, писать и писать. Иначе приходил ужас жизни. Его обличье Сергей помнил хорошо. А сейчас просто ничего не хотел слушать. «Так устроен мир», – спасительная мысль, за которую цеплялись в такие минуты миллионы бегущих, чуточку ободрила, даже успокоила мужчину. Миллионы… Именно поэтому, чтобы не упустить чувство «неодиночества», – а мысль эта среди бушующей и лишь иногда затихающей бури жизни была тем выступом, за который, не замечая крови на ладонях, держались люди всегда, – он закрыл глаза. Закрыл, стараясь прогнать жестокую правду. Прогнать прочь, как и делал это много раз прежде. Как делали и другие, каждый день. И тысячи лет назад и сейчас.

– Смотри не вступи в переписку с автором! – Вера Петровна, приоткрыв дверь, заглянула в кабинет. – Там по телевизору передача…

– Ё-моё… – вырвалось у Сергея. Руки оторвались от клавиатуры.

– Нет-нет. Я здесь. Это сбой. Бывает, – шёпот вернул его в прежнее состояние. – Мы снова в теме. Помнишь сказку о потерянном времени? Из детства.

Сергей не нашелся, что ответить.

– Так смотри.

Неожиданно он увидел свой ярко освещенный кабинет, точнее, одну из комнат его квартиры. «Да я и нахожусь здесь», – мелькнула мысль. На стене прямо перед ним висела фотография известного японского мастера – на фоне заваленного снегом куста спиреи в белом квадрате картины стоял покрытый красной скатертью маленький стол. Над ним, видимо, защищая от падавшего на скатерть снега, возвышался такой же красный зонт. Композиция была хороша, что говорить. Под ней стоял портрет дочери. Совсем молодой девушки, какой и была она. Рядом – дочь с подругой. Справа на стене – уже с подругами. Чуть выше «Ялта после дождя» – любимая картина. Пальмы и мокрый асфальт с отражениями зонтов и витрин. Осень в городе, который убил Чехова, многие годы рождала в нём ощущение утраченного чувства. Точнее, чувства утраченного. Утраченного, но пойманного безвестным художником.

– Смотри. Вот ценность того, что вы ставите превыше себя.

Сергей вздрогнул от неожиданности.

Тюбики и флаконы с пудрой, покой которых нарушала только жена, вдруг стали менять форму. Календари и блокноты, что лежали на нижней полке стола, исчезли. Стрелки часов на маленьком циферблате закрутились вперёд с бешеной скоростью. Неожиданно рядом с портретом дочери появился ещё один. Женщина, удивительно похожая на неё, но много старше, заставила оторопеть. Цвет обоев потемнел. И тут рамка того, прежнего портрета неожиданно лопнула с сухим треском, и он медленно растаял. Несколько детских фотографий, появившись, стремительно начали желтеть и перемещаться по стене.

– Это её внуки, – в голосе чувствовалось сожаление. – Тебя уже нет. Память, как и жизнь, которая так очевидна для вас, обманув, уносится в небытие. И жизни ваших детей. И внуков. На самом деле вы – ничто.

Неожиданно всё стало исчезать. Папки в футлярах, блокноты на столе, картины. Сам стол. Последним растаял красный зонт. Безжалостно содранные обои обнажили кирпичную кладку, пустые бутылки… Штукатурка, синяя краска, фотографии каких-то голых женщин. Он закрыл глаза.

– Боже, для чего это собиралось, копилось, было ценимо? Благополучие, уют, тепло… всё прахом.

– Не то тепло чувствовал ты. Не то собирал и складывал. Видишь, что остаётся жить после пятнадцати пар обуви? – шёпот, словно сочувствуя ему, не сразу продолжил фразу. – А ты – Модильяни, Модильяни… Семья… Набоков… театр… Голову-то не жалко? Память тлеет неотвратимо. Её вообще нет. Спроси, кто блистал на сцене тридцать лет назад или правил страной. Не вспомнит ни одна молодая пара. А ведь для кого-то это был верх устремлений. Мечта! Цель жизни! Великий и страшный обман. Бедный, бедный Янковский.

Сергей удивлённо поднял брови и повернул голову, словно ища собеседницу глазами.

– Да, да, повод прикинуть, закусывать ли заливной рыбой по-прежнему в ресторане ЦДЛ или обойтись холодной рюмкой водки и дома. Вечером, под траур собственных размышлений.

– Что же… как после этого жить? Ходить по улицам, дышать, одеваться, собираться компанией по праздникам, как прежде…

– А помнишь двух старух:

– Помню. Из «Кухоньки»? К чему?

– А раз спрашиваешь, не отвечу. Подрасти.

– Ещё одна встреча?

– Так в полный рост отправляю лично.

– Я не тороплюсь…

– Все так говорят. Спрашивай тогда правильно. И пока жив… Ведь и дальше будете… дышать, одеваться… Поразительно. Может, я, смотря на вас, вижу не то… потому и понять не могу?

– Зачем тебе понимать? – еле слышно проговорил Сергей.

– И то верно. Пойми я вас, разве могла бы так приходить сюда, быть рядом в такие минуты, минуты самоуничтожения? Нет, не смогла бы. Не по силам. Этим, – ему почудился в словах кивок говорившей за спину, – такое необходимо. Для того они и рядом, хвостом за мной, всегда. И пишут, записывают… Видно, положено. А однажды отталкивают меня и врываются… Я глаза закрываю каждый раз. От ужаса, что делают они с вами. Не поверишь. – Голос снова на секунду замолк.

Что-то призрачное и непонятное, казалось, повисло в этой тишине. «Непонятное ли?» Сергей уже не знал.

– Да и в самоуничтожении вашем тайна. – Задумчивый голос появился вновь. – Вот Фокин говаривал, что человек мучающийся, сомневающийся – самый здоровый из здоровых. Начинал с Набокова, а пришёл к Карамазовым и «Шинели». Финала-то два – рождение или петля. Но который лучше, поди угадай. Что или кто получается в результате? Не мучающийся и не сомневающийся. Так бывает в обоих случаях. Абсолютно уверенный только в собственной правоте… Между прочим… э-эй, ты слушаешь меня? Последнее тебе к размышлению, коли тем же путём.

– А что, есть третий? – пробормотал Сергей.

– Да как же! Просто жить. Утром завтракать, ходить на работу, вечером читать газеты или смотреть футбол… хе-хе, незамысловато, в общем. Всё лучше размышлений. Несчастье-то рядом. Как и озарение! Вот тот же Фокин… ох, дался же он мне…

– Я правильно понимаю, Валерий?

– Правильно, правильно. Мог бы не спрашивать. Так он, родимый, признавал, что театр – это чума, болезнь. Высокая, наивысочайшая болезнь.

– Один из его героев! Сам он мог думать иначе! – воскликнул Сергей. – Ведь иногда у некоторых его коллег такая болезнь не просто высочайшая, но и со смертельным исходом. Смертельно заболевает душа. Лучше бы им не болеть вовсе. Не мучиться. Оставаться здоровыми, как во времена молодости, и не прикасаться к искусству.

– Ну вот. Опять обо мне. Смертельно заболевает, со смертельным исходом…

Сергею показалось, что собеседница расстроилась.

– Хотя, пожалуй, ты прав, – продолжил голос. – Неразлучны мы с вами. Иногда и при жизни в обнимку… Не зря, ох, не зря затеяла я этот разговор. Обогатилась свежими идеями, так сказать. – И, с усмешкой щёлкнув языком, добавила: – В следующий раз приду во всеоружии… Эх-хе-хе.

В который раз наступила тишина. Сергей почувствовал легкий холодок сквозняка, напоминавшего ветер от набегающего в метро поезда. Странные всплывающие воспоминания и образы отвлекли его… Вагон мерно покачивало. Какой-то человек пристально смотрел на тёмное стекло. На большом рекламном листе, среди разноцветных ёлок, украшенных гирляндами, голубоватыми блёстками проступали слова: «Встретим с местью Новый год!». – Он усмехнулся. – Вместе Новый год. Конечно, вместе! – Одна из веток с огоньками просто загораживает часть слова. Вдруг ветка приподнялась, и он в ужасе снова прочёл: «Встретим с местью Новый год!». Чёрт…

– Правда, иногда их спасают те, сверху, – вдруг раздалось в вагоне.

Картина рассыпалась, Сергей по-прежнему был здесь.

– К-как… как они делают это? – вырвалось у него. – И что же я должен… чтобы они… протянули руку?

– Дослушай Моцарта, раз взялся. Гляжу, разум твой светлеет на глазах. Осмысливаешь. Помнишь, Пушкин в последние секунды просил приподнять его, а Жуковский исполнил просьбу. А Гоголь кричал: «Лестницу! Лестницу!». Хм, а вот Фет, маг и колдун, задыхаясь, рухнул в кресло и, указав в угол, закричал: «Чёрт!», И тут же умер с выкатившимися глазами. Веки закрыть так и не смогли – хоронили, покрыв тканью, чтобы люди не видели ужаса, отражённого в его зрачках. А Мопассан сошёл с ума. Мои беседы всегда перебивал его цинизм и запах шлюшек с прокисшим бургундским. Скисало, лишь приближаясь ко рту. Бр-р-р-р. Правда, не всегда… напраслину возводить не буду. Понимаешь, – помолчав, продолжила она, – автор – вечно подсудимый. – И, почувствовав недоумение Сергея, пояснила: – «Урывки времени», восемьсот двадцатый год. Собрание сочинений одного прозаика. Эко, скажешь, что читала! – Голос опять усмехнулся. – Но согласись, как сегодня сказано! Если берёшься, должен выполнить главное условие – хотя бы о чём-то пожалеть в своей жизни. Вот Казаков здесь был на высоте. Хотел бы изменить… чуть ли не всё в прошлом. Сожалел! Каков! Через бездну! Без него, без условия, на вторую ступеньку не встать. В противном случае, творя, быть тебе вечно с хохотом уродцев… что следом и всегда. Впрочем, о чём это я… не моя обязанность. Не моя! Эх-хе-хе.

Сквозняк усилился. Сергею даже показалось, что он услышал шум в глубине тоннеля. Это на секунду отвлекло его.

– Так не хотел или не убивал? – как-то холодно повторила вопрос собеседница, вернув своего подопечного к началу разговора.

– Я не убивал его. Не убивал, – устало повторил он. И вдруг смолк и поник, будто вспомнив что-то.

– Я помогу тебе. Начни, к примеру, со слов: «Зима девяносто первого года выдалась не такой суровой. Ничего не предвещало драмы».

– Я… я не могу, – выдавил из себя Сергей.

– Н-да. Что делать-то? Ну, давай с другого конца. Скажи мне, а можно убить человека, который ещё не родился?

Сергей облегчённо вздохнул. На мгновение ему показалось, что бегство от своей памяти возможно.

– Как же? Ведь он ещё не живёт.

– Ну, живёт или нет, вопрос риторический. Не ходить по земле не значит не жить. – Голос затих. Через некоторое время пауза вместе с повисшей тишиной навели его на спасительную мысль, что вокруг никого нет. Он даже сделал попытку двинуться дальше.

– Расскажу одну историю, – гулко раздалось под сводами. Сергей замер. – Живут на свете две девушки. Далеко друг от друга, в общем, даже неплохо. Прямо скажем, хорошо. Но живут так лишь по одной причине – они не знают, что другой человек обязан им жизнью. Если бы не они – не было бы его в живых.

– Я что-то не понимаю – они живут хорошо, потому что не знают?

– Именно. Вот такая причудливая связь. А что… как ни извилисты катакомбы совести, они прямая линия, всего лишь чёрточка, по сравнению с бесчисленным множеством путей к сердцу! О! Неплохо получилось? – В голосе послышалось искреннее удивление. – Так вот. Всё сложилось бы по-другому, – перейдя на шёпот, продолжил голос, – не случись с ними, ещё в детстве… нет, ещё когда мать их была беременна первой из них, одного пренеприятного происшествия.