Я узнал эту зиму, как в детстве: январь,

Стылый дом, где соседка варила обед,

А девчонка на кухне читала букварь.

Да, я был здесь – тому уже тысяча лет.

Мне бы мимо пройти, чтоб опять – ни следа,

Мимо кухонь, где мыши да стулья одни,

Подтекает из ржавого крана вода,

И от века живут неприметные дни.

Я родных соберу, и рассядемся мы

Вкруг стола и закусок, уставленных в ряд.

На стекле – тень от храма святого Кузьмы —

Он стоял здесь под окнами, так говорят.

Отсвет газа ложится на крашеный пол.

Скоро чайник вскипит, я стаканы возьму.

Как мы быстро расстались! Как быстро ушёл

Дом, который не нужен теперь никому.

Видно, нищие мы и уже не снести

В этих стенах последнее злое вдовство,

И, расползшийся дом зажимая в горсти,

Запылённого рая вдохну торжество.

Где ты, брат мой, гостиничный червь? Закури

Свой дерьмовый табак и на стуле согнись,

Душу выверни – что зацепилось внутри?

Кашляй, кашляй, за горло рукою схватись.

Я узнал этот город: вот в кухне окно,

И роскошен январь, и по-прежнему бел.

Проходите, я стулья расставил давно.

Проходите – и чайник как будто вскипел.

Было так: деда не стало.

Дальняя родня

перестала съезжаться

и спать у нас на полу.

А в доме напротив – новые занавески;

в доме напротив – прежняя суета.

Вскоре иссякли письма

из Мариуполя и Кургана.

Потом умер брат матери.

Некому стало звонить

Матери по вечерам.

А в доме напротив – новые занавески;

в доме напротив – прежняя суета.

Она осталась с отцом

один на один.

На много лет.

Потом не стало отца.

Он растерял всех родных —

так бывает со стариками, —

и что его больше нет,

заметили только двое:

мать и я.

А в доме напротив – новые занавески;

в доме напротив – прежняя суета.

Она прожила ещё год.

Я привозил продукты,

заводил стенные часы —

дед купил их к свадьбе

сто лет назад, —

садился поговорить.

Когда мать умерла,

я реже стал бывать

в той нашей квартире.

Она пуста. Я приезжаю

полить цветы,

завести часы.

А в доме напротив…

в доме напротив…

В Гомеле, в Одессе, может статься,

В праздники, которых больше нет,

Прадед мой с прабабкой шёл сниматься

На фотографический портрет.

Чёрного сукна надел он брюки,

А она – муаровый платок,

И фотограф Соболь вскинул руки

И большое кресло приволок.

Усадил, поставил и поправил,

И пластину вдвинул в аппарат —

В этом деле много всяких правил,

Соболь всё учёл и свет прибавил —

И в альбоме карточки лежат.

На меня похожи эти лица,

Только кто чей брат и дядя чей?

Видно, время – это вереница

Незнакомых мельников, врачей.

Я смотрю и жду: на чашку чаю

Бородатый прадед зазовёт,

Спросит, как я Тору изучаю,

Хорошо ли сапоги тачаю,

Сахар в чай кладу я или мёд.

Мы ведь просто маленькое племя,

Есть меж нами сходство и родство;

На коленях я качаю время,

Юное, трёхлетнее всего.

И фотограф Соболь умилится:

– Как назвали, – спросит, – пацана?

Жаль, что время сохраняет лица,

Но не сберегает имена.

Иного предназначенья

И слов не надо иных:

Лишь вспомнить без исключенья

Всех умерших и живых.

Вписать имена и даты,

Как шла по пятам беда,

Как прадед ушёл в солдаты,

А дед ушёл навсегда.

Каждую мелочь вспомнить:

Плач бабок, смех мелюзги,

Любовь, и от лампы копоть,

И даже свои шаги.

Но только никто не скажет,

Где путь, где конец пути,

И я родился и умер,

И вынес, что смог снести.

А стоит вернуться?

В свой воробьиный двор

(однажды зимой я протаял дырку в окне:

посреди двора протоптали тропинку —

как птичьи следы),

в тот злополучный день,

когда я матерился и шваркнул дверью,

когда побоялся за угол завернуть.

Но ты умный, всё понимаешь:

что значит «в реку дважды войти»

и тому подобное.

А всего-то надо —

дойти до конца двора!

Там ждут не райские кущи,

а вроде другая жизнь.

Или будет прежняя, только хуже,

когда ты убедишься,

что за углом ничего нет.

История – это неделя, а год велик;

скоро получка, значит, придётся туго

всего три дня. Жена попросила лука

купить. Мужчина свершает свой круг земной.

Бедность – это когда твой ребёнок сыт,

а сам ты голоден. Много недель уже

мяса не ел. Кому о такой нужде

расскажешь? Разве что Богу: услышь меня!

…Женщина медленно с сумкой идёт домой.

Кому признаться, что денег нет на трамвай?

Снег сошёл, но ещё не видна трава…

Вниз по бульвару – к площади – через мост…

Зябко. С матерью снова скандал. Приду —

надо готовить ужин. На кухне мать

жарит что-то отцу… Придумать бы, чем кормить

мужа! Как хорошо, что уже весна!

…Если взглянуть на город, увидишь: март,

комната, толстый ребёнок почти уснул;

женщина к мужу идёт, тот присел на стул,

слушает, не остановится ли трамвай.

Молодыми родителей

я помню мало,

потому что в детстве и юности

не вглядывался в лица,

стараясь запомнить черты,

а потом видел родителей

только старыми.

Когда я был маленьким,

родители часто ругались,

вернее, кричал отец,

хлопал дверью,

мать плакала в своей комнате.

Хотя нет! Тогда ругались редко,

чаще – когда состарились.

В детстве хочешь не замечать родительских ссор,

а повзрослев, я подумал:

может, это было из-за денег?

Мама годами ходила в одной блузке,

а отец-книжник

зарабатывать не умел.

Но он рассказывал, что четыре года

ухаживал за красивой мамой,

водил в театры на галёрку

и в кино на последний ряд.

А уезжая, писал письма

два раза в день.

Она отвечала чуть реже.

Чемоданчик с письмами лежит на антресолях.

Однажды отец попросил:

– Выкинь его!

Не хочу, чтобы кто-то читал и смеялся.

Ему было неловко.

За непосредственность, смешные прозвища —

не знаю за что.

И тогда я понял:

они любили друг друга.

Был разговор с отцом.

Он говорил, что много прочёл за жизнь:

о Пушкине, декабристах,

о древней истории, старой России

и ещё много-много романов.

Конечно, о лагерях и сталинских временах,

вволю самиздатских статей,

которые прятал в узле на шкафу,

а теперь ему всё это неинтересно.

Я приходил к нему, горячился,

хотел рассказать о новых книгах,

о политике, об открытых архивах,

мемуарах, опять о Пушкине

и декабристах, а он повторял,

что ему это неинтересно.

Я спросил наконец:

– Что же тогда, па?

А он всего-то сказал: потерпи, поймёшь!

Я думал, что он уходил от ответа,

а он просто уходил.

Я почему-то забываю даты смерти,

а лучше помню дни рожденья.

Наверно, оттого, что умиранье

растягивается на недели, даже годы.

Вот так роман, казалось, длинный-длинный,

дочитан до конца почти – и видишь

решительное слово «эпилог».

Тогда ты понимаешь, что читать

осталось только несколько страниц,

и медлишь сам, растягивая чтенье,

и точки ждёшь последней.

Так и смерть…

Я – последний, носящий фамилию эту

в незнатном моём роду.

Что ж, походили по белу свету,

а я последним иду.

Чуть вырастали – ив путь-дорогу,

женились в семнадцать лет,

и, не плошая, молились Богу

о подмётках своих штиблет.

Мельники, шапочники, солдаты —

всяких хватало вех!

Отец на фото расставил даты —

последний, кто помнил всех,

теснившихся в крохотном промежутке

в затылок, почти впритык.

Отец смеялся еврейской шутке,

последний, кто знал язык.

Врачи, сапожники, инженеры —

искры пламени, тень в окне…

Быть последним из нашей семейной веры

досталось мне.

И, как Адам, названия давший

миру из уст своих,

скажу: вот люди с фамилией нашей,

я перечислю их.

А после того, как я назову

те библейские имена,

последнюю я сочиню главу

про новые времена,

когда забросят эту тетрадь,

ничьим станет дед-солдат,

и станет некому разбирать

закорючки чернильных дат.

Телефонная книжка.

Мамин почерк.

Я помню эти фамилии!

Лет тридцать назад