Наш век смешон и жалок, – всё пиши

Ему про казни, цепи да изгнанья,

Про темные волнения души,

И только слышишь муки да страданья.

Такие вещи очень хороши

Тому, кто мало спит, кто думать любит,

Кто дни свои в воспоминаньях губит.

Впадал я прежде в эту слабость сам,

И видел от нее лишь вред глазам;

Но нынче я не тот уж, как бывало, —

Пою, смеюсь. – Герой мой добрый малый.

Он был мой друг. С ним я не знал хлопот,

С ним чувствами и деньгами делился;

Он брал на месяц, отдавал чрез год,

Но я за то ни мало не сердился

И поступал не лучше в свой черед;

Печален ли, бывало, тотчас скажет,

Когда же весел, счастлив – глаз не кажет.

Не раз от скуки он свои мечты

Мне поверял и говорил мне ты;

Хвалил во мне, что прочие хвалили,

И был мой вечный визави в кадрили.

Он был мой друг. Уж нет таких друзей…

Мир сердцу твоему, мой милый Саша!

Пусть спит оно в земле чужих полей,

Не тронуто никем, как дружба наша,

В немом кладбище памяти моей.

Ты умер, как и многие, без шума,

Но с твердостью. Таинственная дума

Еще блуждала на челе твоем,

Когда глаза сомкнулись вечным сном;

И то, что ты сказал перед кончиной,

Из слушавших не понял ни единый.

И было ль то привет стране родной,

Названье ли оставленного друга,

Или тоска по жизни молодой,

Иль просто крик последнего недуга —

Как разгадать? Что может в час такой

Наполнить сердце, жившее так много

И так недолго с смутною тревогой?

Один лишь друг умел тебя понять

И ныне может, должен рассказать

Твои мечты, дела и приключенья —

Глупцам в забаву, мудрым в поученье.

Будь терпелив, читатель милый мой!

Кто б ни был ты: внук Евы иль Адама,

Разумник ли, шалун ли молодой, —

Картина будет; это – только рама!

От правил, утвержденных стариной,

Не отступлю, – я уважаю строго

Всех стариков, а их теперь так много…

Не правда ль, кто не стар в осьмнадцать лет

Тот, верно, не видал людей и свет,

О наслажденьях знает лишь по слухам

И предан был учителям да мукам.

Герой наш был москвич, и потому

Я враг Неве и невскому туману.

Там (я весь мир в свидетели возьму)

Веселье вредно русскому карману,

Занятья вредны русскому уму.

Там жизнь грязна, пуста и молчалива,

Как плоский берег Финского залива.

Москва – не то: покуда я живу,

Клянусь, друзья, не разлюбить Москву.

Там я впервые в дни надежд и счастья

Был болен от любви и любострастья.

Москва, Москва!.. люблю тебя как сын,

Как русский, – сильно, пламенно и нежно!

Люблю священный блеск твоих седин

И этот Кремль зубчатый, безмятежный.

Напрасно думал чуждый властелин

С тобой, столетним русским великаном,

Померяться главою и – обманом

Тебя низвергнуть. Тщетно поражал

Тебя пришлец: ты вздрогнул – он упал!

Вселенная замолкла… Величавый,

Один ты жив, наследник нашей славы.

Ты жив!.. Ты жив, и каждый камень твой —

Заветное преданье поколений.

Бывало, я у башни угловой

Сижу в тени, и солнца луч осенний

Играет с мохом в трещине сырой,

И из гнезда, прикрытого карнизом,

Касатки вылетают, верхом, низом

Кружатся, вьются, чуждые людей.

И я, так полный волею страстей,

Завидовал их жизни безызвестной,

Как упованье вольной, поднебесной.

Я не философ – боже сохрани! —

И не мечтатель. За полетом пташки

Я не гонюсь, хотя в былые дни

Не вовсе чужд был глупой сей замашки.

Ну, муза, – ну, скорее, – разверни

Запачканный листок свой подорожный!..

Не завирайся, – тут зоил безбожный…

Куда теперь нам ехать из Кремля?

Ворот ведь много, велика земля!

Куда? – «На Пресню погоняй, извозчик!» —

«Старуха, прочь!.. Сворачивай, разносчик!»

Луна катится в зимних облаках,

Как щит варяжский или сыр голландской.

Сравненье дерзко, но люблю я страх

Все дерзости, по вольности дворянской.

Спокойствия рачитель на часах

У будки пробудился, восклицая:

«Кто едет?» – «Муза!» – «Что за чорт! Какая?»

Ответа нет. Но вот уже пруды…

Белеет мост, по сторонам сады

Под инеем пушистым спят унылы;

Луна сребрит железные перилы.

Гуляка праздный, пьяный молодец,

С осанкой важной, в фризовой шинели,

Держась за них, бредет – и вот конец

Перилам. – «Всё направо!» – Заскрипели

Полозья по сугробам, как резец

По мрамору… Лачуги, цепью длинной

Мелькая мимо, кланяются чинно…

Вдали мелькнул знакомый огонек…

«Держи к воротам… Стой, – сугроб глубок!..

Пойдем по снегу, муза, только тише

И платье подними как можно выше».

Калитка – скрып… Двор темен. По доскам

Идти неловко… Вот, насилу, сени

И лестница; но снегом по местам

Занесена. Дрожащие ступени

Грозят мгновенно изменить ногам.

Взошли. Толкнули дверь – и свет огарка

Ударил в очи. Толстая кухарка,

Прищурясь, заграждает путь гостям

И вопрошает: «Что угодно вам?»

И, услыхав ответ красноречивый,

Захлопнув дверь, бранится неучтиво…

Но, несмотря на это, мы взойдем:

Вы знаете, для музы и поэта,

Как для хромого беса, каждый дом

Имеет вход особый; ни секрета,

Ни запрещенья нет для нас ни в чем…

У столика, в одном углу светлицы,

Сидели две… девицы – не девицы…

Красавицы… названье тут как раз!..

Чем выгодней, узнать прошу я вас

От наших дам, в деревне и столице

Красавицею быть или девицей?

Красавицы сидели за столом,

Раскладывая карты, и гадали

О будущем. И ум их видел в нем

Надежды (то, что мы и все видали).

Свеча горела трепетным огнем,

И часто, вспыхнув, луч ее мгновенный

Вдруг обливал и потолок и стены.

В углу переднем фольга образов

Тогда меняла тысячу цветов,

И верба, наклоненная над ними,

Блистала вдруг листами золотыми.

Одна из них (красавиц) не вполне

Была прекрасна, но зато другая…

О, мы таких видали лишь во сне,

И то заснув – о небесах мечтая!

Слегка головку приклонив к стене

И устремив на столик взор прилежный,

Она сидела несколько небрежно.

В ответ на речь подруги иногда

Из уст ее пустое «нет» иль «да»

Едва скользило, если предсказанья

Премудрой карты стоили вниманья.

Она была затейливо мила,

Как польская затейливая панна;

Но вместе с этим гордый вид чела

Казался ей приличен. Как Сусанна,

Она б на суд неправедный пошла

С лицом холодным и спокойным взором;

Такая смесь не может быть укором.

В том вы должны поверить мне в кредит,

Тем боле, что отец ее был жид,

А мать (как помню) полька из-под Праги…

И лжи тут нет, как в том, что мы – варяги.

Когда Суворов Прагу осаждал,

Ее отец служил у нас шпионом,

И раз, как он украдкою гулял

В мундире польском вдоль по бастионам,

Неловкий выстрел в лоб ему попал.

И многие, вздохнув, сказали: «Жалкой,

Несчастный жид, – он умер не под палкой!»

Его жена пять месяцев спустя

Произвела на божий свет дитя,

Хорошенькую Тирзу. Имя это

Дано по воле одного корнета.

Под рубищем простым она росла

В невежестве, как травка полевая

Прохожим не замечена, – ни зла,

Ни гордой добродетели не зная.

Но час настал, – пора любви пришла.

Какой-то смертный ей сказал два слова:

Она в объятья божества земного

Упала; но увы, прошло дней шесть,

Уж полубог успел ей надоесть;

И с этих пор, чтоб избежать ошибки,

Она дарила всем свои улыбки…

Мечты любви умчались, как туман.

Свобода стала ей всего дороже.

Обманом сердце платит за обман

(Я так слыхал, и вы слыхали тоже).

В ее лице характер южных стран

Изображался резко. Не наемный

Огонь горел в очах; без цели, томно,

Покрыты светлой влагой, иногда

Они блуждали, как порой звезда

По небесам блуждает, – и, конечно,

Был это знак тоски немой, сердечной.

Безвестная печаль сменялась вдруг

Какою-то веселостью недужной…

(Дай бог, чтоб всех томил такой недуг!)

Волной вставала грудь, и пламень южный

В ланитах рделся, белый полукруг

Зубов жемчужных быстро открывался;

Головка поднималась, развивался

Душистый локон, и на лик младой

Катился лоснясь черною струей;

И ножка, разрезвясь, не зная плена,

Бесстыдно обнажалась до колена.

Когда шалунья навзничь на кровать,

Шутя, смеясь, роскошно упадала,

Не спорю, мудрено ее понять, —

Она сама себя не понимала, —

Ей было трудно сердцу приказать,