весь лучится, ждя похвал:
      гороскоп, мол, не солгал!
      Царь ему: - Постой покуда!
      Покажи-ка, дочка, чудо!
      Та же целкою прямой
      вся закрылась простыней:
      - Ах, как стыдно! Ах, не надо!
      Ах, ни слова! Ах, ни взгляда!..
      А Гондон? Гондон пропал,
      как и вовсе не бывал.
      Ване музыка играет,
      Ваню гости поздравляют,
      стол на миллион персон
      всякой снедью нагружен.
      Он целуется порою
      с молодой свой женою
      с той, что всех других нежней,
      и невинней, и скромней,
      с ножкой, стройной чрезвычайно,
      с грудью, как две чашки чайных,
      как два торта небольших
      с розой кремовой на них.
      Смуглолица, черноглаза,
      и породу видно сразу...
      а слова ее пестры,
      и занятны, и остры,
      словно птички щебетанье,
      словно речки лепетанье,
      засмеется - смех шальной,
      как луч солнца над волной.
      Бубны бьют, грохочут пушки...
      Рядом с Ваней мать-старушка
      сладкой патокой плывет,
      пьяной радостью цветет.
      Гости едут отовсюду,
      вся страна дивится чуду,
      вся страна гордится им...
      Каждым гостем, как родным,
      Ваня сам спешит заняться...
      Вдруг как охнет - и за яйца.
      Но лукавый голосок
      раздается из порток:
      - Не знаком ли ты немножко
      с божьей тварью Мандавошкой?
      Ангел мой! В твой лучший час
      я пришла поздравить вас!
      Ваня радостный, польщенный
      Мандавошечку смущенно
      в обе руки нежно взял,
      от души расцеловал,
      садит с матушкой родною:
      - Будешь гостьей дорогою,
      а когда детей родим
      будешь нянюшкою им!
      Целый год в пирах проходит...
      Наконец Иван уходит
      на пуховую кровать
      целку милую ломать.
      Много долгих лет счастливых
      проеблись они ретиво,
      как дай Бог и нам, и вам,
      мне и всем моим друзьям...
      За болотами пустыми,
      за лесами за густыми,
      за кирпичною стеной,
      за коричневой горой
      мимо них я шел полянкой,
      да и ногу стер портянкой.
      Вспомнив старые года,
      я к ним в горницу тогда
      заглянул переобуться
      до сих пор они ебутся!
      ЗАКЛЮЧЕНИЕ
      Так зимою этой лютой,
      в очень трудную минуту,
      где бы каждый духом пал,
      эту сказку я писал.
      И похабной этой сказкой,
      как девичьей нежной лаской,
      успокаивал себя,
      вспоминая про тебя.
      Да, скажу тебе украдкой:
      о тебе я грезил сладко...
      Самоеб... Да ну его!
      Я б тебя и без него
      еб неплохо, дорогая,
      еб без меры и без края,
      еб бы месяц, еб бы год,
      всю бы жизнь напролет!
      Но при этом твердо знаю,
      наши ласки вспоминая,
      что твоя б, мой друг, пизда
      не взорвалась никогда!
      И ничья - да будь ей пропад!
      огнедышащая жопа
      нас с тобой не разлучит
      и меня не устрашит.
      Сраку грозную ощеря,
      гонит пусть назад к пещере
      я скажу, что ты - моя
      и останусь вольным я...
      Что ж, прощай, хмельное слово!
      Лавры нового Баркова
      дай мне ото всех и вся,
      как мне Мельников клялся...
      ПРИМЕЧАНИЕ.
      Эта поэма является очень вольным переложением польской сказки, рассказанной автору в Печлаге доктором Шимборским - одним из тех поляков, которые оказались в советских лагерях после захвата Польши Германией и СССР в 1939 году.
      Мельников - один из ближайших друзей автора по лагерю.