СВЕТОСЛАВ МИНКОВ
      ЧЕРЕЗ ДЕВЯТЬ МЕСЯЦЕВ
      Перевод С. КОЛЯДЖИНА
      Да, скажу вам, братцы мои: никто из нас не упал на эту землю с неба. Вымыслом является и легенда об аисте, который разносил в своем красном клюве плаксивых младенцев по домам. Наше появление на белый свет есть не что иное, как благополучный конец опасного биологического процесса, или, точнее говоря, каждый из нас - это внезапно оторвавшийся плод от громадного дерева жизни, немножко горьковатый, немножко кисловатый плод, который так стукнул по носу отца и мать, что они в течение долгих лет подряд стоят ошеломленные от удара и все никак не могут понять: счастливы ли они, или несчастны.
      Слов нет, рождение человека - событие большого значения. Даже сами звезды так выстраиваются в своем шествии в небесном планетарии, что с непогрешимой точностью определяют, каков будет новый человек: жулик или фабрикант, учитель гимнастики или продавец фисташек. Для семьи, ожидающей ребенка, это, можно сказать, занимательнейший ребус, в отгадывании которого принимает участие весь род, с тетками и двоюродными сестрами, с дядьями и свояками, с невестками и золовками и еще со множеством дальних и близких родственников, которые, бросив все свои дела, превращаются в добровольных оракулов во имя естественного прироста населения.
      - Мальчик будет, - говорят одни, с любопытством глядя на живот матери, не испытывая при этом ни малейшего стеснения от своего невинного нахальства.
      - Нет, только при девочках появляются пятна на лице, твердят другие и разом сражают своих противников проверенными примерами, когда пятна были лучшей приметой при определении пола будущего человека.
      А мать, представьте себе, спокойнейшим образом слушает эти разговоры, как будто они не относятся к ней и к ее будущему ребенку. Она невозмутимо сидит на своем стуле, вышивая какую-нибудь пеленку синими нитками, шьет слюнявчик с петушиной головкой и время от времени позевывает от досады. Инстинктивно или просто из задетого самолюбия она верит, что новорожденный будет мальчиком, и эта вера крепнет с каждым днем под угрозами отца, который открыто заявляет, что отправит ребенка в приют, если он, не приведи бог, окажется девочкой.
      - Я, - настаивает честолюбивый отец, - желаю продолжения потомства! Род Печигарговых не должен исчезнуть с лица земли!
      И среди кипения этих памятных семейных сценок, в разгар этого ясновидческого турнира, как-нибудь в тихий вечер, когда последние продавцы бузы начинают петь на улицах, как мулла, мать внезапно чувствует, что роковой час наступил. Тогда все лампы в доме зажигаются, на кухонной плите слышится шипенье больших кастрюль с холодной водой, которая быстро закипает, заволакивая кухню мглистым паром, бабушка забывает о ревматизме и спешит подготовить подобающий случаю реквизит купленное несколько дней назад корыто, а дедушка глуповато уставляется в вечернюю газету, однако мысли его витают где-то в другом месте и взгляд рассеянно скользит по событиям в Абиссинии, по рекламе пудры, по подвалу с детективным романом, пока, наконец, он не вскакивает нетерпеливо и не идет посмотреть, что происходит. В то же время отец косо нахлобучивает шляпу и выбегает из дому. Мать медленно ходит из комнаты в комнату, хватаясь за спинку каждого стула, и стонет, закусив губы.
      Но вот через полчаса с видом победителя возвращается отец. На всех лицах начинают сиять довольные улыбки. Он не один. С ним идет акушерка, которая еще от двери начинает отпускать шутки и старается создать нарочито приподнятое настроение у испуганной семьи. Эта дипломированная сплетница, с волосатой бородавкой на щеке, с большим тяжелым саквояжем в руке, ободрительно похлопывает роженицу по плечу и уверяет ее, что все будет благополучно, что одна ее клиентка, например, родила за разговорами о квашении овощей и, только когда ребенок заплакал у ее ног, поняла, что разрешилась от бремени. После этого охотничьего анекдота акушерка сообщает совершенно доверительно еще целую дюжину самых скандальных сплетен со всех четырех концов города.
      Как и следовало ожидать, слова акушерки оказывают свое чудесное воздействие на роженицу, которая перестает ощущать какие бы то ни было боли. Но, к сожалению, это состояние притупления оказывается крайне кратковременным. Неожиданно боли усиливаются и учащаются через три минуты, через две, через минуту, - и паника уже неизбежна. Мать ложится на кровать, закутывается ватным одеялом. Сейчас не помогают никакие присказки и прибаутки, хотя изобретательная акушерка раскраснелась до припадка от болтовни и превращается в какую-то неугасимую, непрерывно взрывающуюся ракету остроумия. Новый человек предъявляет свое законное право на освобождение и желает как можно скорее появиться на белый свет.
      - Убейте меня! Не могу больше терпеть! - кричит обезумевшая от муки мать, впиваясь зубами в одеяло и сжимая со страшной силой все, что попадается под руку.
      Этот вопль, полный такой трагической беспомощности, приводит в трепет отца - молчаливого и кроткого виновника ожидаемого радостного события. Он выбегает вон и через некоторое время приводит врача, который здоровается с присутствующими и с невозмутимым спокойствием, как старый знакомый, подходит к роженице.
      Итак, братцы мои, выпьем за здоровье новорожденного. Плохое прошло, осталось только хорошее. Мать, стоявшая одной ногой в могиле, спасена, бабушка и дедушка не могут найти себе места от радости, а честолюбивый отец ликует от счастья и, кого бы ни встретил на улице, тут же похваляется ему:
      - Принимаю поздравления! У меня родился ребенок!
      - Неужели? Ну, молодец, поздравляю! Мальчик? Девочка?
      - Мальчик, конечно! - гордо отвечает отец с патриархальным сознанием, что обеспечил бессмертие роду Печигарговых.
      С этого дня дом счастливых родителей превращается в какой-то удивительный паноптикум, куда с утра до вечера тянутся на поклонение младенцу бесчисленные родственники, близкие, знакомые и даже незнакомые. Все несут торты, конфеты и какие-то сомнительные домашние печенья, сделанные как будто бы с ванилью, но, откусив которые, чувствуешь запах керосина. Вместе со сластями гости с подчеркнутой скромностью преподносят и целую кучу мелких подарков: чепчики, рубашонки, распашонки, пеленки и всевозможные прочие мелочи детского туалета.
      - Боже мой, как прекрасно сделано! - замирает в фальшивом восторге мать, разворачивая из учтивости какую-нибудь совсем немудреной вязки пелеринку.
      - Да ведь это же гениальный ребенок! Ты посмотри, какой у него лоб! - замечает сухонький пожилой господин с большим выпуклым кадыком, который производит удручающее впечатление: кажется, что у человека второй нос на шее.
      - Лоб ничего не значит! - самодовольно замечает дедушка. - Вы подождите, пусть только его распеленают, и тогда увидите, какие у него пальцы на руках! Я, понимаете ли, и в Будапеште побывал, но, по правде сказать, такие пальцы впервые вижу!
      - Сколько килограммов?
      - Пять и три четверти. Доктор говорит, что такой крупный ребенок - исключительно редкое явление.
      - Тьфу-тьфу-тьфу! Чтобы не сглазить! - ревниво вмешивается бабушка, прикрывая платочком головку спящего внучонка и оттесняя зрителей назад.
      - Ну, как решили? В честь кого назовете?
      Этот вопрос вносит некоторое замешательство в осчастливленную семью, так как родители придерживаются разных мнений относительно имени нового человека. Однако, несмотря на это, отец берет слово первым.
      - Я, - начинает он, - считаю, что надо придерживаться традиции и при крещении ребенка дать ему имя, которое уже имеется в нашем роду. Этим самым мы засвидетельствуем свое почтение нашим старшим, а с другой стороны...
      - Глупости! - обрывает его мать и пронизывает язвительным взглядом. - Значит, если какой-нибудь дедушка, скажем, носил какое-нибудь идиотское имя, так то же самое имя необходимо приклеить ребенку - его внуку? С какой стати? Что за предрассудки, в самом-то деле?
      - Почему бы и нет, сударыня? Не имя красит человека! заявляет какой-нибудь неизвестный мудрец, сидя на диване.
      - Даже наоборот - человек красит имя! - поясняет другой, еще менее известный философ.
      - Нет, я стою за модные, звучные имена и ни за что на свете не отступлюсь! - натянуто улыбается мать, желая отразить готовящееся на нее наступление.
      Разумеется, когда гости, наконец, расходятся один за другим и супруги остаются одни, спор поднимается снова при закрытых дверях, но на этот раз уже с подлинным ожесточением.
      - К чертям твоего дядю вместе с его наследством! - озлобляется готовая на подвиг мать. - Я предпочитаю оставить ребенка некрещеным, чем сделать его на всю жизнь несчастным с этим отвратительным именем Амфитрион!
      - Да разве ребенок только твой? - ворчит отец. - Он столько же твой, сколько мой!
      - Ничего подобного! Я его родила, я ему и выберу имя!
      - Та-ак! Неужели ты его родила от воздуха? Я, стало быть, не принимал никакого участия в этом деле - так, что ли?
      - Меня это совсем не интересует! Пускай твой дядя Амфитрион усыновит какого-нибудь ребенка из детского приюта и, если хочет, пускай называет его ласково хоть Триончиком! Мой ребенок не будет носить его имени - и все тут!
      - Да, но ребенок из детского приюта поедет за границу и станет инженером, а наш пускай прозябает в каком-нибудь налоговом управлении простым писаришкой из-за твоей глупой фантазии?!
      - А ну-ка, скажи мне, мой милый, если уж ты заговорил о фантазии, помнишь ли, что ты мне обещал одно время перед свадьбой? Возьмем богатых посаженых, а они нам купят спальню. Хорошо, взяли мы богатых посаженых, а где же эта их спальня? Что нам купили твои знаменитые богачи? Шесть кофейных чашек и мышеловку! Вот и все их подарки. А дядя твой при его скупости и того не даст, если ты даже захочешь окрестить его именем не одного, а двенадцать детей!
      И, как это очень часто бывает в подобных случаях, братцы мои, отец замигал в замешательстве глазами и решил отступить, так как почувствовал себя побежденным.
      После этого маленькая человеческая личинка, закутанная в пеленки и положенная, как библейский Моисей, в Корзинку, была записана на следующий день в приходской метрической книге под именем Благоцвет, к величайшему удовольствию своей поэтической матери.
      И Благоцвет Печигаргов входит, как говорится, в жизнь сначала с соской, затем с погремушкой, а после с велосипедиком, пока не пройдут годы и он не затеряется в пестром муравейнике человеческих существ, столь же безликий и неизвестный, как и миллионы его собратий, которые были встречены при появлении на белый свет с таким же триумфом.
      1935