Румянцем чахоточным слабо горя,
      Вечерняя медленно гаснет заря,
      Болезненно гаснет — и не угасает…
      На западе отблеск еще не исчез,
      И белая ночь среди бледных небес
      Больную зарю обнимает.
      С той ночью не свыкшись с младенческих лет,
      Заснуть нелегко в час урочный.
      На землю струится безжизненный свет,
      Все краски подернуты дымкой молочной.
      Светло. Не бросают предметы теней.
      Нет блеска в цветах. Все слились переливы.
      Лучи не мерцают игрой прихотливой,
      И ближе все кажется, больше, белей…
      Светло, будто днем, и знакомой картины
      Кругом различаются ясно черты:
      Цветущие, в белых букетах, рябины,
      Березы растрепанной кудри-листы,
      Веселый наряд разодетой сирени,
      Акации женственной желтый цветок,
      Высокие сосны и низкий дубок,
      И тополь случайный, а там, в отдаленьи,
      Туман или пыль на бесплодных лугах.
      Все то же, как днем, только в прежних чертах
      Иное сквозит выраженье. Природа
      Знакомым покойником кажется мне…
      Щемящая боль и тупая невзгода
      Незримо разлиты в больной тишине
      И в белом мерцании северной ночи.
      Уставив на землю открытые очи,
      Со скорбью, застывшей на бледных устах,
      Тревожно и молча, с лицом помертвелым,
      Широко закутана саваном белым,
      Бесстрастно лежит эта ночь в небесах,
      Как будто в гробу…
      Эти ночи пугают
      Всех жизнью довольных. Они убегают
      В те страны, где тени к лобзаньям манят,
      Где страстью и негою звезды горят.
      Но я полюбил тебя, мне ты — подруга,
      О, севера ночь! Мне отрадно встречать
      Твой призрачный взор: в нем я вижу печать
      И повесть читаю иного недуга,
      Страданий иных…
      Этот свет без светил,
      Без звезд небеса, тяжкий сон без видений,
      Объятья без ласк и печаль без волнений,
      Без тайн красота, жизнь без жизненных сил
      И смерть без боязни — увы! мне знакомы
      Черты этой вялой, бессильной истомы…
      Бежит от усталых очей моих сон,
      В усталую душу тревога стучится,
      И скорби родник снова в сердце сочится,
      Заветной струны снова слышится звон.
      Давно она тайно звенит. Ее звуки
      В душе без исхода теснятся давно.
      Пора! Хоть в словах изолью свои муки,
      Коль в дело мне их воплотить не дано!
      И, может быть, стройное песен теченье
      Великую скорбь усыпит на мгновенье…
      В тех песнях скорблю не о горе большом, —
      О горе сермяжном земли неоглядной:
      Страданий народных, как моря ковшом,
      Нельзя исчерпать нашей песней нарядной.
      ……………………
      О тех я скорблю, чью любовь осмеяли.
      Кто злобы не мог в своем сердце найти,
      Кто, полон сомнений и полон печали,
      Стоит на распутьи, не зная пути.
      Пою и скорблю о больном поколенье,
      Чьи думы умом я согласным ловил,
      Чье сердцем подслушивал сердцебиенье,
      Кому я и песни, и жизнь посвятил…
      К тем песням не муза меня вдохновляла;
      Что сердце терзало, рука написала.
      То — песни, что долго в душевной тени
      Таил я, покуда таить было мочи;
      То — песни, зачатые в черные дни,
      Рожденные в белые ночи…

      Как гробницы свинцовые в склепе фамильном,
      Много скрыто видений во мраке души.
      То останки былого покоем могильным
      Цепенеют и спят в непробудной тиши.
      Лишь в бессонную ночь — ночь борьбы и разлада —
      Сходит память-волшебница в душу порой
      И стучит по гробницам костлявой рукой,
      Как поет дней старинных баллада.
      Разверзаются гробы, виденья встают…
      Позабытые образы, чувства и лица,
      Торопясь, покидают свой тесный приют
      И кружатся в душе, как теней вереница.
      А с зарею они исчезают, спеша,
      И опять, как кладбище, пустынна душа…
      И когда предо мною мелькают
      Эти пестрые сонмища лиц и картин,
      Среди образов светлых, что взор мой ласкают,
      Всех светлее сияет один.
      Это — ты, бедный друг, лучшей доли достойный.
      Как живой, ты отлился в душе у меня:
      Озабоченный вид, взгляд всегда беспокойный,
      Разговор неискусный, но полный огня…
      Ни глубоким умом, ни талантом счастливым
      Средь плененных тобою друзей ты не слыл.
      Чем-то веяло детским и строго стыдливым
      От черты твоей всякой: ты — искренен был.
      Ты страдал, как и все мы, болезнью одною,
      Но сильнее и глубже страдал. То, что нас
      Мимолетною болью задело б на час,
      То тебя заливало могучей волною.
      Кто тоскою по правде из нас не болел?
      Кто спасти род людской не пытался украдкой?
      Всякий думал над жизни тяжелой загадкой,
      А когда разгадать не умел,
      Примирялся с непонятой жизнью невольно,
      Хотя было и стыдно, и больно.
      Но неведомы сделки для честной души.
      Ты умом не лукавил и сердцем не гнулся,
      И в тот миг, как ты с жизненным сфинксом столкнулся,
      Жребий брошен был твой: иль умри, иль реши…
      И ты умер, товарищ, любя человека,
      Пал незлобивой жертвою злобного века.
      Помню: вечер осенний стоял за окном.
      В тесной комнатке свечи горели.
      Молчаливо товарищи жались кругом
      И на труп твой, с зияющей раной, глядели.
      Все казались спокойны; по бледным щекам
      Не катилися слезы, хоть горло давили.
      Невеселые думы по лицам бродили,
      И предсмертные строки твои по рукам,
      Словно чаша на тризне, ходили.
      Ты писал:
      Я не знаю, где правда и свет,
      Я не знаю, какому молиться мне богу…
      Я, как в сказке царевич, блуждал с юных лет,
      В край заветный искал я дорогу —
      И к распутью пришел наконец… Впереди
      С тайной надписью камень стоял одинокий.
      И прочел я на нем приговор свой жестокий.
      Я прочел: «Здесь лежат пред тобой три пути,
      Здесь раскрыты три к жизни ведущие двери.
      Выбирай, что твоим отвечает мечтам:
      Пойдешь вправо, — жди совести тяжкой потери,
      Пойдешь прямо — съедят тебя лютые звери,
      А налево пойдешь — станешь зверем ты сам»…
      — И заснуть о, друзья, предпочел я в преддверьи…

      В шумный досуг, за работой немою,
      В тихую ночь и в рокочущий день —
      Вечно мелькает, парит предо мною
      Чья-то воздушная тень.
      Кто она? Чья она? Добрая, бледная,
      С ласковой скорбью на тонких устах,
      Светит — лучится любовь всепобедная
      В девственно-скромных глазах.
      Все мои думы, глубоко хранимые,
      Всякий порыв сокровенных страстей,
      Тайны молитв моих, песни любимые —
      Все это ведомо ей.
      Вечно мне в сердце глядит она, нежная.
      Если покой в этом сердце царит,
      Кроткий покой и любовь безмятежная —
      Взор ее счастьем горит.
      Если же сердце враждой зажигается,
      Если мой стих превращается в меч,
      Плача, она надо мной наклоняется,
      Шепчет мне кроткую речь…
      Полно шептать мне слова бесполезные!
      Нам без вражды невозможно любить,
      Как невозможно оковы железные
      Нежной слезою разбить.
      Дай ненавидеть мне! В битве пылающей
      Муки дай сеять и муки принять!
      — Что же ты снова глядишь умоляюще,
      Что же ты плачешь опять?

      Льется, льется дождик медленно и ровно,
      Тягостный, как голос совести виновной,
      Долгий, как изгнанье, мощный, как судьба,
      Терпеливый, будто старая раба.
      И как дождик в окна, крылья скорби черной
      В сердце ударяют тихо и упорно.
      Ноет сердце, ноет — тяжело вздохнуть,
      Камнем тяжким слезы падают на грудь.
      Льется, льется дождик, будто поневоле.
      Истомилось сердце… Сил страдать нет боле.
      Струны напряглися, струны порвались,
      И в одно желанье силы все слились:
      Почерней, о небо! Заклубитесь, тучи!
      По небу помчитесь вы грядой могучей.
      Громом разбудите вековечный сон,
      Молнией зажгите черный небосклон…
      Пусть грохочет буря, пусть гроза бушует.
      Сердце встрепенется, сердце возликует.
      Гром я встречу песней, радостной, как гром,
      Под грозой взовьется мысль моя орлом…
      Пусть стволы деревьев ураган ломает,
      Пусть весь лес от молний ярко запылает, —
      Жизни! Жизни! Жизни! Истомилась грудь,
      Раз хоть полной грудью хочется вздохнуть!
      Знаю: гром ударит и в мое жилище,
      Может быть, я первый стану грома пищей.
      Лишь могло бы только дерево ожить,
      Об упавших листьях нечего тужить!..

      Прочел я свой безумно-исступленный
      Вчерашний бред, и ужас, точно льдом,
      Сковал мне грудь, — лицо горит стыдом
      И горький смех звучит в душе смущенной.
      «Ты ль о грозе взываешь роковой,
      Ты, кротости родник неистощимый?
      Грянь первый гром из тучи грозовой,
      Кто первый бы взмолился: мимо! мимо!
      И разразись нещадная гроза,
      Чьи непрестанно плакали б глаза,
      Кто б горевал возвышенно-умильно
      Над каждым чуть придавленным цветком,
      Над каждым чуть затронутым гнездом?
      Дитя душой, жрец кротости бессильной…»
      ………………….
      — Жрец кротости! дитя!.. Да, я — таков
      Но были дни, — и этим я гордился:
      Сон золотой тех золотых годов
      Еще в душе моей не испарился.
      Давно ль, давно ль… О, грезы детских дней,
      Зачем вы вдруг так ярко засверкали?
      Печальна повесть юности моей.
      Заботы колыбель мою качали.
      Раздор в семье, сиротство с юных лет
      Лишили рано ум беспечности свободной.
      Я жизнь влачил в толпе униженно-холодной,
      И неприветен край, где я увидел свет.
      Я вырос в ужасах годины безотрадной.
      Я видел, как народ, сраженный, ниц упал,
      Как храмы Божии ломались беспощадно,
      Как победитель их в казармы превращал.
      Из детских лет я помню образ дикий:
      Бил барабан… С телег носились крики
      И стоны раненых. Струилась кровь с колес,
      И эту кровь лизал голодный пес…
      Но ужасы, раздор и униженья
      Враждой довременной мне сердца не зажгли.
      Восторги чистые любви и вдохновенья
      В младенческую грудь, Бог весть, как забрели.
      Знать, в воздухе тогда, как семена, незримо
      Мечты высокие носилися. Дитя,
      Я чуток был душой — и свежая струя
      Над сердцем девственным не пронеслася мимо…
      О, будь благословен тот день, как в первый раз
      Я обнял всех людей любовью необъятной,
      И сладко сжалась грудь тоскою непонятной,
      И первая слеза из детских пала глаз!..
      — Дитя душой!.. Жрец кротости бессильной…
      Да, кротостью в те дни любовь моя была.
      Богиней ласковой и страждущей обильно,
      Учащею добру, не помнящею зла,
      Любовь являлась мне — и, полные печали,
      О всепрощении слова ее звучали.
      От жизненных забот и жизни суеты
      Моих очей она не отводила…
      О, нет! Не раз она с собой меня водила
      В жилища грязные труда и нищеты —
      И почитать велела их, как храмы.
      И поднималася потом она со мной
      В жилища роскоши и праздности людской,
      И с яркой мишуры позолоченной рамы
      Срывая блещущий обманчивый покров,
      Картину тайных мук мечте моей чертила,
      И нищих-богачей, как нищих-бедняков,
      Любовью равною любить меня учила.
      Учила, став со мной среди толпы вдвоем
      Перед голгофами, излюбленными веком,
      Скорбеть над жертвою, скорбеть над палачом —
      Над губящим и над погибшим человеком.
      Она ввела меня в священный храм веков,
      Но с ветхих стен его заботливо стирала
      Лозунги ветхие, и вместо прежних слов
      Лишь слово «человек» лучисто начертала…
      За этот дивный сон, о молодость моя,
      Не помню я твоих печалей и страданий.
      Как утренний восток, в безоблачном сияньи,
      Стоишь ты предо мной, сверкая и маня.
      И словно сгнивший ствол вершиною зеленой,
      Как черный прах земли небесной синевой,
      Как мрачная скала нетающей короной —
      Так жизнь печальная увенчана тобой.
      На небесах твоих горят воспоминанья,
      Как звезды яркие — чем дальше, тем светлей,
      И кротко смотрят вниз, и в ночь души моей
      Струится чистый свет их дальнего мерцанья.
      Да, ночь теперь в душе, и ночь стоит вокруг,
      И воздух напоен отравой злобы дикой.
      Что сталося со мной! Как мог забыть я вдруг
      Уроки кроткие наставницы великой!
      Зачем любовь теперь является ко мне
      Сурово-страстная, с кровавыми руками
      И, задыхаяся в горячечном огне,
      Все бредит битвами, и местью, и бойцами?
      О, как душа скорбит! Как стал я одинок!
      Я ль это!.. Я — грозы, я — жаждал разрушенья!
      Стыдом горит лицо, в душе горит упрек,
      Меня преследуют зловещие виденья
      Мне снится мрачный дух — я сам к нему взывал,
      Дух мести и грозы. Чрез весь мой край родимый
      Промчится бурно он, как разъяренный шквал —
      Застонет родина от боли нестерпимой.
      Он, как пожар, пройдет… Сперва сердца людей,
      Потом испепелит людские он жилища.
      Он когти обострит у дремлющих страстей.
      На месте городов воздвигнет он кладбища.
      И там, в тиши полей, в безмолвии лесов,
      Где ныне труженик покорно и без слов
      Гнет выю крепкую под иго вековое, —
      Там пламя злобы он раздует роковое,
      И впившийся метал заржавленных цепей
      Из тела узника он вырвет с телом вместе,
      И жертвы кроткие отравой сладкой мести
      Злорадно превратит в суровых палачей.
      А кровь невинная… А мрачная свобода,
      Что кровью добыта… А грозного народа
      Горячей крови раз вкусившие мечи.
      Скорбит душа моя… Прозрения, исхода!
      Учитель, где ты, где? Приди и научи!
      Не мимолетна скорбь, сомненья не случайны,
      Что давят грудь мою. И грозовая тень
      Легла на все сердца, сгущаясь каждый день.
      И с каждым днем в душе все громче голос тайный
      Рыдает и зовет: «Восстань, очнись, поэт!
      Забудь сомнения! В безмолвии суровом
      В сердцах скопляется гроза — источник бед.
      Восстань, гони ее любви могучим словом,
      Зови: да будет мир! Зови: да будет свет!
      И тихий возглас твой, другими повторенный,
      Быть может, прозвучит победною трубой.
      Как слабый звук средь скал, встревожив камень сонный,
      Обвала грохотом разносится порой…»

I

      Не ждал меня корабль на лоне синих вод,
      Не плакал горько паж любимый,
      И верный пес не выл пред замком, у ворот,
      Когда «прости» стране родимой
      Печально я шептал. — Висело над землей
      Туманов серых покрывало.
      То было вешним днем, и с неба дождик злой
      Чуть моросил бездушно-вяло.
      Я засмеялся вслух, припомнив, что весной
      Зовем мы этот ад суровый.
      Весна, весна!.. Увы, в моей стране родной
      Звучит насмешкой это слово.
      Весна!.. Но нет весны в отчизне у меня
      Ни у людей, ни у природы.
      И, глядя на тоску рыдающого дня,
      Невольно детства вспомнишь годы…

II

      Я у окна стоял… Кругом сгущалась тьма
      И под покровом тьмы кромешной,
      Как люди, мрачные, тянулися дома,
      Как тени, люди шли поспешно.
      Я думал: вот прошло пять лет, пять лучших лет,
      В пылу надежд, в чаду сомнений.
      Но где священный прах, где в сердце тайный след
      От тех восторгов и томлений?
      С отчизной отчего проститься мне не жаль,
      И отчего поля чужбины,
      Как прежде, не влекут в таинственную даль?
      Увы, дрожащий лист осины
      Сильнее прикреплен к родной земле, чем я;
      Я — лист, оторванный грозою.
      И я ль один?.. Вас всех, товарищи-друзья,
      Сорвало бурею одною.
      Кто скажет: почему? Мы ль не громили ложь,
      Мы ль жертв не жаждали?… Нет края,
      Такого в мире нет угла, где б молодежь,
      Все блага жизни презирая,
      Так честно, как у нас, так рано обрекла
      Себя служенью правде строгой.
      Жизнь чуть ли не детьми нас прямо повела
      Тернистой подвигов дорогой.
      Нам сжал впервые грудь не женских ласк восторг,
      Не сладкий трепет страсти новой,
      И первую слезу из детских глаз исторг
      Не взгляд красавицы суровой.
      Над скорбной родиной скорбевшие уста
      Шептали первые признанья;
      Над прахом дорогим товарища-бойца
      Звучали первые рыданья.
      Взамен беспечных слов беседы молодой
      Мы совесть раскрывали нашу;
      Взамен хмельной струи из чаши круговой
      Мы испытаний пили чашу.
      И что же? Где плоды всех подвигов? Кого
      Наш пламень грел, кому он светит?
      Нет нас честней и нет злосчастней никого.
      Но почему? О, кто ответит!?

III

      Напрасно над тобой, родимая страна,
      Промчался правды светлый гений.
      Напрасно сеял он живые семена
      Высоких дум, святых стремлений.
      Напрасно он сердца дремавшие будил,
      Росой надежды окропляя.
      Напрасно молодость на зло он ополчил
      И в битву вел, благословляя.
      Во след за гением желанным над тобой
      Другой промчался мрачный гений.
      Как вихорь, посланный завистливой судьбой,
      Он все губил в своем стремленьи;
      И там, где падали живые семена,
      Кропил он мертвою водою;
      И там, где молодость цвела, надежд полна,
      Чертил он гроб своей клюкою;
      И там, где слышалась благословенья речь,
      Шептал проклятья он сурово,
      Чтоб кровь бесцельная багрила братский меч,
      Чтобы бесплодно было слово.
      Сбылись проклятия! Порывы и мечты
      Изъела ржавчина бессилья;
      Тоскливо жаждет грудь добра и красоты;
      Не поднимая, бьются крылья.

IV

      О, в этот грустный час, когда прощальный взгляд
      На край родимый я бросаю,
      Когда и слов, и дел, и лиц нестройный ряд
      Тревожной мыслью воскрешаю, —
      Какая скорбь и желчь мне заливают грудь!
      Как страшно вдруг обнять мечтою,
      Что видел я в пять лет и что, сбираясь в путь,
      Я покидаю за собою……..
      ………………………..
      Героев горсть… Увы, их жертвы и труды
      Не исцелили наши раны.
      И на родной земле их грустные следы —
      Одни могильные курганы.
      Детей толпу, — больных, озлобленных детей, —
      Или мятущихся бесцельно,
      Иль тихо гибнущих без воли и страстей,
      С тоскою в сердце беспредельной.
      И старцев робкий сонм… Запуганы давно,
      Без добродетелей, без веры,
      Собою лишь живя, они всем льстят равно,
      Гражданской немощи примеры.
      А там, вдали — его, титана, что к земле
      Прикован мстительной судьбою
      И, вместо коршунов, снедаем в сонной мгле
      Невежеством и нищетою.
      Кто знает, может быть, уже давно титан
      Забыл свое происхожденье,
      И жалобы забыл и, ослабев от ран,
      Дряхлеет молча в заточенье…
      Но нет, о скорбное перо, остановись,
      И сердце, в грусти безысходной,
      Пред тайной высшею смиренно преклонись,
      Когда бессилен ум холодный……
      ……………………..

V

      Прощай, прощай, страна невыплаканных слез,
      Страна порывов неоглядных,
      Сил неразбуженных, неисполнимых грез,
      Страна загадок неразгадных:
      Страна безмолвия и громкой суеты,
      Страна испуга и задора,
      Страна терпения и дерзостной мечты,
      Страна неволи и простора;
      Страна больных детей, беспечных стариков,
      Веселья, мрачного, как тризна,
      Ненужных слез и жертв, бесцельных дел и слов,
      Прощай, о сфинкс! Прощай, отчизна!..

I НА РЕЙНЕ

      Холмы за холмами теснятся кругом;
      В туманах синеют вершины;
      Вдали, за рекой, на утесе крутом,
      Сверкают на солнце руины.
      Желтея, извилистый Рейн предо мной,
      Как озеро, тихо струится
      И в берег отзывчивый мутной волной
      С задумчивой ленью стучится.
      И долго над Рейном седым я сижу
      В объятиях сладкой истомы.
      Вдруг образ мелькнул… Я невольно дрожу, —
      Мне слышится голос знакомый.
      Не берег то шепчется с сонной рекой,
      Не ветер кустами играет:
      То совести голос — и жгучей тоской
      Объята, душа замирает…
      «Быстро река многоводная
      В крае полночном течет,
      Волны лазурно-холодные
      В море чужое несет
      ……………..
      На берега оживленные
      Мрачно твердыня глядит.
      ……………..
      Скован язык негодующий,
      Скованы крылья мечты…
      Что же, о странник тоскующий,
      Там не томишься и ты?»
      В туманы закутавшись, дремлют холмы.
      Играет свет месяца с тучкою белой.
      В сосновую рощу, в объятия тьмы,
      Вхожу я стопою несмелой.
      Высокие сосны безмолвно грустят,
      О чем? — может, месяц проведал украдкой.
      Какие-то тени кругом шелестят.
      И тихо, и жутко, и сладко…
      Иду — замирают шаги. Впереди —
      Чу! — шорох приветный: лепечут березы.
      Иду и молчу. Накипают в груди
      Счастливые, детские слезы.
      Но голос раздался — исчезли мечты…
      Не ветер играет с вершиной высокой:
      То совесть, грозя из ночной темноты,
      Мне жгучие шепчет упреки:
      ……………………
      «Близко от моря холодного
      Город — кладбище лежит.
      Пахарей поля бесплодного
      В избах-гробах он хранит.
      Волны, снегами покрытые,
      Сном очарованным спят.
      Мечутся вьюги сердитые,
      Стелются тундры открытые,
      Мрачные боры шумят.
      Дни, словно тучи бесцветные,
      Тянутся в снежной глуши…
      Где вы, мечтанья приветные,
      Где вы, друзья беззаветные,
      Где вы, о силы души?» —
      «Стынут мечты животворные,
      Дремлет душа… А друзья? —
      Спят по гробам непокорные.
      А малодушно притворные
      Рейн воспевают, грустя…»

II

      Страшный день сегодня… Там в душе смущенной
      Раздаются звуки песни похоронной.
      Кто-то беспощадный приговор читает…
      Кто-то плачет тихо… Кто-то умирает…
      Сам ли виноват я, рок ли так сложился,
      Но клянусь, что к правде я всю жизнь стремился.
      Что ж брожу без цели, как старик отживший?..
      О, прости, товарищ — ты, свой долг свершивший!
      Страшный день сегодня… Там, в душе смущенной,
      Раздаются звуки песни похоронной.
      Знаю: это совесть приговор читает…
      Это юность плачет, счастье умирает…

I В РИМЕ

(Монолог)

      Я целый день бродил среди руин,
      Читал веков истертые страницы,
      Смотрел в глаза слепой, безмолвной Смерти
      И в них искал разгадку прошлой жизни.
      И всякий раз, как легкий ветерок
      Усталого лица касался нежно,
      Казалось мне, что слышу я дыханье
      Истории, подкравшейся незримо.
      Я с камнями беседовал. Клянусь,
      Что ни один араб подвижно-пылкий
      И ни одна медлительная няня
      Не ведают так много сказок страшных.
      Взволнованный, усталый, подошел
      Я под вечер к руинам Колизея,
      В лучах зари приветно трепетавшим.
      В его стенах, в забытом переходе,
      Я лег в траву и, головой склонившись
      На капитель поверженной колонны,
      О виденном задумался глубоко.
      И чуткий сон ко мне подкрался тихо, —
      Тот чуткий сон, когда душа порхает
      Меж двух миров, одним крылом объемля
      Мир смутных грез, действительность — другим,
      Сливая их в гармонии живой.
      И видел я: печальный, бледный призрак
      Из глубины развалин показался
      И, надо мной склонясь, промолвил тихо:
      «В моих чертах, ты видишь, скорбь разлита…
      Как не скорбеть! Я — дух развалин этих.
      И там, где ты нашел обломки камней —
      Не трупа прах, а прах гробницы трупа —
      Там видел я свободу, блеск и силу.
      Вот, посмотри, у статуи безрукой
      Разбитый лик как черен и уродлив!
      Богиней был обломок этот. Видел
      Я дивные черты её, когда
      Они, еще не воплотившись в мрамор,
      Лишь реяли пред взором ослепленным
      Художника, застывшего от счастья.
      В тот миг я сам в его бессмертье верил…
      Здесь видел я по мраморным ступеням,
      Которых след исчез, как разливались
      Народа волны шумно. Кто б сказал,
      Что навсегда они иссякнуть могут?..
      Мой взор всегда к былому обращен.
      Оно прошло и — не вернется снова,
      Как в душу старца первой страсти трепет,
      Как на мои уста улыбка счастья…»
      «Но ты, скажи, о чем и ты скорбишь?
      Зачем вдали от родины блуждаешь,
      Зачем о ней ты плачешь безутешно?
      Где ты нашел в своей стране родной
      Развалины минувшего величья,
      Гробницы сил изжитых, дум погасших,
      Священный прах свободы умерщвленной,
      Иль красоты, иль славы отгремевшей?
      К минувшему ль ты взор свой обращаешь?
      Иль ты б хотел, чтоб прошлое вернулось?
      Не первый ли его ты б испугался,
      Как мертвеца, восставшего из гроба?..»
      «Когда гроза весенняя порвала
      Желанным громом зимнюю дремоту
      И весело взыграл, ломая сучья
      И старый прах взметая, буйный вихорь, —
      Ты оробел, цветов не видя тотчас…
      Иль ты б желал сковать венец грядущий
      Без молота, без пламени, без стука,
      И новый храм построить без деревьев
      Поверженных, без топоров, без камней?»
      «Ты устрашен, разочарован — в чем?
      Где тот алтарь жестокий, на котором
      Ты приносил отвергнутые жертвы?
      В какой борьбе боролся ты напрасно?
      Кто обманул доверчивого агнца
      Твоих надежд, запечатленных кровью?
      Смешна, жалка мне скорбь твоя пустая,
      Как старику на ложе смерти жалок
      Ребенка плач, разбившего игрушку…
      О, нет, сперва облей кровавым потом
      Родной страны чуть вспаханную ниву.
      Пускай затем твой сын, и внук и правнук
      Над нивой той священной потрудятся;
      Пускай она заколосится пышно
      И целый мир накормит новым хлебом;
      Пусть, наконец, мертвящее дыханье
      Веков ее в пустыню превратит:
      Тогда, тогда, коль твой потомок дальний
      Придет под сень моих немых развалин,
      Чтобы скорбеть о том, чего уж нет, —
      Его приму я ласково в объятья,
      И вместе с ним на камень я усядусь,
      И вместе с ним тихонько буду плакать…»
      И призрак смолк, и вздох его пронесся
      Над спящими руинами чуть слышно.
      Потом, опять склонившись надо мною,
      Он прошептал бескровными устами:
      «Как счастлив ты! Как скорбь твоя завидна!
      Вечернему подобная туману,
      Моя печаль сгущается, чернея;
      Твоя же грусть и грусть твоей отчизны,
      Как легкий дым в лучах пурпурных утра,
      Рассеется бесследно. Ты, иль сын твой
      Великое увидите. Но внемли:
      Уж в грудь твою ликующей волною
      Врывается весны живящий лепет
      И бодрый гость живых надежд стучится.
      Он лишь того, кто молод, посещает,
      И никогда старик не слышит в сердце
      Его призыв стыдливый и кипучий.
      Проснись душой, — не ты один проснешься,
      Великое свершается… Я знаю
      И боль родов, и муки агонии…»
      И я вскочил, виденьем пораженный.
      Лобзанья солнца быстро угасали
      На каменных развалинах, и ветер
      Заботливо из сумерек покров
      Набрасывал на дрогнущую землю;
      На небесах темневших проступали
      Узоры звезд все ярче и лучистей,
      Как в старости, сквозь тьму могилы близкой,
      Все ярче и отчетливее светят
      О прожитых годах воспоминаня.
      Стрелою ночь летела мне на встречу.
      А у меня в душе всходило солнце…

II ВОЗВРАЩЕНИЕ

      Над морем голубым прекрасная Весна
      В тени зеленых пальм задумчиво стояла.
      Печалью взор ее туманился. Она
      Устами бледными шептала:
      «Пора! Мне душно здесь. Все расцвело кругом
      Самодовольною, бесстыдной красотою.
      Вот кипарис застыл в величии немом,
      Оделись кактусы бронею;»
      «Вот жирных маслин спит ленивая семья,
      Вот померанцев лес зарделся горделиво…
      Я — лишняя средь них. На что теперь им я
      С моею ласкою стыдливой,»
      «С моими чарами бесплотными, как сон,
      С моими грезами, воздушными, как тени?
      Что в тайнах призрачных тому, кто опьянен
      Восторгом знойных наслаждений?»
      «Пора! Манит меня иная сторона.
      Под белым пологом лежит она стыдливо
      И первой ласки ждет, и грудь ее полна
      Любви тоской нетерпеливой…»
      «Пройдусь я по снегам, — растает гладь снегов;
      Взгляну на голый лес, — лес зашумит приветно,
      И дремлющий ручей на ласковый мой зов