«Извольте! — и мой невероятный спутник или, что точнее, сопровождающий, страстно, с каким-то пророческим вдохновением продекламировал:

Она мне грезилась в фригийском колпаке, С багровым знаменем, пылающим в руке, Среди взметенных толп, поющих Марсельезу, Иль потрясающей на гребнях баррикад Косматым факелом, под воющий набат, Зовущий к пороху, свободе и железу…

— Все, мой друг, идите! — в его голосе звучал приказ, которого я не мог ослушаться. — Постарайтесь не очень часто призывать меня. Идите, идите!..»

Я, торопясь, спотыкаясь, зашагал по узкой тропе к харчевне Файдаха.

«Не оглядываться! Не оглядываться!»

Но уже через несколько шагов я оглянулся — на коктебельском берегу никого не было. Только солнце играло с морем: яркие блики вспыхивали на водной глади то там, то тут, будто огромные золотистые рыбы показывали свои спины и тут же уходили в глубину.

…«Черный цилиндр» смотрел на меня с укоризной, а поезд, казалось мне, был уже совсем рядом: я видел его надвигавшиеся огни, грохот колес сотрясал рельсы. Еще несколько секунд… Я уже не хотел умирать. Чего же он медлит?

«Да не суетитесь вы, Яков Григорьевич! — с явным раздражением продолжал мой хозяин. — Сами все затеяли. Сдалась вам эта Катя-Катерина! Сколько их у вас уже было? И еще будут… Весь ваш путь в Елизаветград был безопасен, а вы…— („Все, — понял я, — паровоз — вот он, сейчас я разорванный на куски полечу в разные стороны.) — А вы что себе позволяете? — «Черный цилиндр“, оказывается, уже обнимал меня за талию, мое истерзанное побоями тело чувствовало ледяной холод его руки, и это прикосновение было приятно. Самое же невероятное заключалось в том, что мы, оказывается, летим над землей: посмотрев вниз, я увидел длинную гусеницу поезда, ясно обозначенную тусклым светом из окон вагонов.

«Пассажирский», — понял я. — Словом, так, Яков Григорьевич: последний раз. Еще один безрассудный поступок, продиктованный вашей похотью или какими-либо авантюрными побуждениями, и я от вас отказываюсь. Все! надоело! Так и доложу там…»

…И все исчезло, провалилось, рассыпалось искрами. Не знаю, какими словами описать все это. Я очнулся на крыльце домика путевого обходчика, голый и дрожащий, в жутких синяках и кровоподтеках. Хозяева, подобравшие меня, сказали: «Сам дополз от рельсов: по первой травке — кровавый след».

Нет, не получается «краткая биография» одной строкой. Не обессудьте, Яков Самуилович. Но все же постараюсь кратко.

В тот же день, когда я «обнаружился» у домика путевого обходчика, меня на дрезине доставили в Кременчуг и определили в богадельню при монастыре, то есть в благотворительную больницу.

Месяц я зализывал раны. За это время, пока я валялся на больничной койке, произошли большие перемены: закончилась Первая мировая война, в которой Германия и Австро-Венгрия потерпели поражение, в этих государствах пал монархический строй; была провозглашена Советская власть в Венгрии; в марте 1919 года в Москве состоялся первый конгресс Коммунистического Интернационала. Я был убежден: грянувшие события — фактическое начало всемирной пролетарской революции. Казалось бы, выбита почва из-под разногласий большевиков и уцелевших эсеров: позорный Брестский мир стал фактом минувшей истории.

«Так что же мне делать дальше? Как поступить?»

И я принял решение.

В середине апреля 1919 года я появился в Киевской губернской Чрезвычайке, в кабинете председателя, большевика Сорина, и заявил, шамкая беззубым ртом:

— Я — Блюмкин Яков. Нахожусь в розыске по обвинению в убийстве германского посла Мирбаха.

Дальше действительно «одной строкой». Для вас стараюсь, товарищ Агранов, дабы вы не надорвались, изучая мою персону со всех сторон.

Пока шло следствие в Киеве, я был на свободе, и мои товарищи по партии эсеров трижды совершили на меня покушение: для них я превратился в предателя. Скажу одно: пули летели мимо меня, в ситуации, когда, казалось, деваться было некуда, я окружен со всех сторон, мне удавалось довольно легко скрыться. Надеюсь, Яков Самуилович, вы понимаете, КТО помогал мне во всех этих случаях…

В конце концов я был отправлен в Москву, и по моей просьбе меня судил межпартийный суд — его трибунал состоял из эсеров и левых коммунистов, к которым я тогда формально примкнул. Заседания суда происходили в Первом доме Советов, то есть в бывшей гостинице «Метрополь», столь памятной мне по событиям 6 мая 1918 года…

И я, уважаемые товарищи и граждане, а также мой въедливый и «беспристрастный» следователь Яков Самуилович Агранов, был оправдан, все обвинения в измене с меня сняли, а за покушение были принесены извинения, которые, пунцовая от смущения, а возможно, и от других чувств, мне, запинаясь, прочитала по бумажке Ирина Кохановская (кстати сказать, моя будущая жена).

И я вернулся на службу во Всероссийскую чрезвычайную комиссию. Это случилось в июле 1919 года.

И только одно замечание к сказанному.

В течение последних восьми месяцев, с того ноябрьского дня, когда из Петрограда я тайно отправился на Украину, со мной постоянно был драгоценный груз, с ним я не расставался и, отправляясь на ответственные задания, связанные с риском и опасностями, прятал его у надежных товарищей, чтобы потом опять вернуться к нему. Это был небольшой чемодан с двадцатью двумя книгами по оккультизму и о Шамбале, полученными мною в петроградских библиотеках, — не без трудностей, надо заметить, по списку, который мне вручил Александр Васильевич Барченко.

При первой же возможности я обращался к этим книгам: читал, осмысливал, перечитывал, делал выписки. Я был захвачен и потрясен новыми знаниями, которые усваивались мною легко, с азартом, вдохновенно. На первых порах я как бы раздваивался, жил в двух, казалось бы, несовместимых мирах: русская революция, идеи Интернационала — и мистические доктрины оккультизма, незримое противостояние белого и черного братств. Пока во мне окончательно не укрепилась еще в Петрограде возникшая мысль: знания, энергию, мудрость Шамбалы необходимо поставить на службу мировой пролетарской революции и будущей всепланетной «республики труда и братства» всех людей Земли.

В Москву летом 1919 года я вернулся другим человеком.

Я жаждал опять попасть в ВЧК.

На Лубянку я (по собственной инициативе) явился сразу, как только оказался в Москве, и был принят сотрудником секретного отдела товарищем Аграновым. Да, да! Вами, Яков Самуилович. Помните ту нашу встречу? Причудлива и загадочна судьба, согласитесь. Вы мне тогда сказали: — Мы после межпартийного суда, реабилитировавшего вас, решили…— На вас в тот день, Яков Самуилович, великолепно сидел новый черный пиджак, и вы, поскрипывая начищенными ботинками, неторопливо прохаживались по кабинету. — Словом, есть мнение: вы останетесь нашим сотрудником, но пока — внештатным. В вас весьма заинтересован Реввоенсовет республики. Сами понимаете, война. Вот победим…— Интересно бы узнать, товарищ Агранов: вы тогда верили в нашу победу в гражданской войне? — Но одно необходимо определить сейчас, — продолжали вы. — Как бы ни сложились обстоятельства, куда бы ни забросила вас судьба, наступит момент «икс», и вы получите от нас задание, к выполнению которого приступите немедленно! С вашим непосредственным начальством, естественно, все будет согласовано. Вы принимаете такие условия нашего сотрудничества на ближайшее время?

— Безусловно, принимаю, — ответил я. Помните? И тогда вы сказали:

— Нас весьма заинтересовало ваше последнее донесение из Петрограда о профессоре Барченко и об этой фантастической стране в Тибете. Как она?..

— Шамбала! — вырвалось у меня, а сердце забилось гулко, быстро, и кровь застучала в висках.

— Да, Шамбала. — Я видел: вы, Яков Самуилович, подавили усмешку. — Фантастическая страна, — продолжали вы. — Это мое, личное определение. Не верю я во всяческие оккультные ереси. Но наверху, у товарища Бокия и его ближайших коллег, другое мнение. С Глебом Ивановичем, думаю, вы еще об этом поговорите. Короче, вот поле вашей деятельности на ближайшее время. Первый подопечный у вас уже есть — Александр Васильевич Барченко. Будете с ним работать. Потом наверняка появятся другие объекты из этого же оккультного, — тут, Яков Самуилович, вы не сдержались, брезгливо поморщились, — круга. Ваша конспиративная кличка остается прежней — Рик.

В заключение той нашей первой аудиенции вы, Яков Самуилович, сказали весьма вежливо, покашляв в маленький кулачок:

— И разрешите один совет — по-дружески, как старший товарищ.

— Пожалуйста! — заинтересованно сказал я.

— Вы у нас как бы на службе, — слегка смущаясь, продолжали вы. — Постоянно будут встречи с самыми разными людьми — специфика нашей работы. Вот в ближайшее время, думаю, предстоит вам поездка в Петроград, на свидание с Александром Васильевичем Барченко…

— Ну и что же? — осмелился я перебить вас.

— А то! — вы, Яков Самуилович, вдруг рассердились. — Неприлично с таким безобразным ртом представлять нашу организацию, хотя и анонимно. Вставьте, будьте любезны, зубы. И вот вам адресок чудного дантиста, все мы у него рты ремонтируем. Рудберг Аркадий Александрович. Я ему позвоню. Он вам счет выпишет, вы с ним — в нашу бухгалтерию, там вам оплатят. Соответствующее указание будет дано. Отправляйтесь немедленно, сегодня же!

— Спасибо, товарищ Агранов…— помню, я даже растрогался: хороший вы человек, Яков Самуилович…

Не буду перечислять свои должности и географические перемещения на военной советской службе. Уверен: вы, мой дотошный следователь, и без моей писанины все прекрасно знаете.

Давайте сразу — в 1920 год, а еще точнее — в февраль двадцатого.

Я по направлению Наркомата иностранных дел, в котором состоял на официальной службе, зачислен на восточное отделение Академии генерального штаба (замечу в скобках: отделение выбрано по моей просьбе). Готовили на этом факультете кадры для армейской службы на восточных окраинах Советской Республики, а так же для военно-дипломатической работы. И география назначений после окончания Академии более чем совпадала с теми местами на карте, что вызывали у меня жгучий интерес. Учеба была интересной и напряженной. Не буду перечислять множества специальных предметов. На восточном отделении изучались дополнительно в вечерние часы языки: персидский, арабский, китайский, японский, тибетский… Я оказался весьма способным в их изучении.

В первый же год моей учебы, которой я был увлечен и захвачен, вы, Яков Самуилович — помните? — призвали меня к себе. Был, если мне память не изменяет, конец апреля. Вы сказали:

— Вам предстоит интересная командировка — на месяц, может быть, полтора. С руководством академии все согласовано. Там вас хвалят. Вернетесь, наверстаете пропущенное.

— Куда ехать? — спросил я.

— В Англию, в Лондон, — по вашему лицу я видел, что вы ждете восторгов с моей стороны. Но их не было: мне не хотелось запускать занятия. И вы, Яков Самуилович, сухо и официально продолжали: — У вас появится новый объект наблюдения, весьма важный: художник Николай Константинович Рерих, сбежавший к англичанам и, по нашим сведениям, намеревающийся с семьей отправиться в Индию…

Фу ты, ключ гремит в скважине. В чем дело? Батюшки! Оказывается, время обеда. Расписался, увлекся. До следующих страниц, Яков Самуилович.

23.Х.1929 г. Лубянка, ОГПУ, внутренняя тюрьма, камера № 14

(Продолжение следует, если, конечно, Агранов Я.С. предоставит подсудимому, дело которого «разрабатывает», время, чтобы и дальше вести автобиографическое повествование…)

Мы возвращаемся в Лондон. На европейском календаре 24 мая 1920 года. В маленьком кафе рядом с залом, в котором проходят ежедневные напряженные репетиции балетов Сергея Дягилева (сейчас Рерих работает над декорациями дягилевского «Половецкого стана»), у окна за столиком друг против друга сидят Николай Константинович, который уже покончил со своим ужином и допивает свой чай, и Константин Константинович Владимиров, он же агент Рик, то есть товарищ Блюмкин собственной персоной; Яков Григорьевич потягивает из высокой кружки темное пиво.

Они уже поболтали с четверть часа — о лондонской погоде, о балетах Дягилева, которые здесь пользуются огромным успехом, о тревожных событиях в Германии («Там, по нашему примеру, — обмолвился Константин Константинович, — вот-вот начнется революция»).

За окном совсем потемнело — вечер, да и дождь собирается.

«Пора приступать к главному, — думает Яков Григорьевич, постукивая металлическими зубами о край кружки. — Пора, пора! Сейчас…»

«Еще один от них, — с холодком страха в груди, но еще больше с раздражением рассуждает про себя русский живописец в изгнании. — Лаже не скрывает, откуда он. Вернее, почти не скрывает. А вот тот, первый, в Стокгольме, выдавал себя за немецкого импресарио Макса Видрашку. Конспираторы, будьте вы прокляты!»

Тогда, в Швеции, Николай Константинович принял Исаака Линкольна-Требича за агента ВЧК и после месяца раздумий, уже из Лондона, дал ему телеграмму на берлинский адрес:

Но потом от«них» было еще несколько «инициатив». 25 января 1920 года Рерих писал художнице Тенишевой: «Деятельность большевиков и их агентов усилилась. Мне предлагали крупную сумму, чтобы войти в интернациональный журнал. Все на почве искусства и знания. С этими козырями они не расстаются… И есть надежда, что что-нибудь, совершенно неожиданное, может повернуть наши события. Думаю, что будет что-то совсем новое».

Две последние фразы более чем туманны. В них можно обнаружить некий смысл, если иметь в виду, что «совсем новое» происходит — или вот-вот произойдет — не во внешних «наших событиях», а в голове художника и философа: в ней возникает новый грандиозный план. Вернее, концепция. Николай Константинович на пути к ней. Ее, эту концепцию, угадали в Москве, на Лубянке, — там собирается разнообразная информация о художнике, ее скрупулезно анализируют, а здесь, в туманном Альбионе, за ним пристально наблюдают — и негласно, и демонстративно открыто.

«Он почти готов. Надо только подтолкнуть», — с такими напутствиями отправился в Лондон агент Рик.

— У меня, Николай Константинович, — нарушил молчание Блюмкин, — есть к вам предложение.

— От кого? — перебил Рерих.

— От правительства России.

— Интересно…

— Только, пожалуйста, не подумайте, что я собираюсь вас агитировать:

«Возвращайтесь на Родину, мы вам создадим все условия для творчества…» — и прочее такое. Во-первых, уж простите, я вынужден вам это сказать… Вы еще не осознали, какая Россия возникла после Октября семнадцатого года?..

— Какая же? — нервно, с плохо скрытым раздражением перебил художник.

— Сейчас поясню. Но сначала — «во-вторых». Возможно, сейчас вам действительно не следует возвращаться в Россию. Вас там многие, особенно в учреждении товарища Дзержинского, считают убежденным врагом Советской власти.

— Вот как! — с сарказмом воскликнул Рерих, подумав: «Господи! Какое счастье, что мы в Лондоне!»

— Что поделаешь, — молодой соотечественник горько усмехнулся, на миг обнажив свои вставные металлические зубы, и живописец подумал: «Черт знает что! У Видрашку вместо зубов во рту была черная отвратительная дыра, а у этого…» — Что поделаешь, Николай Константинович!.. На данном этапе приходится констатировать: так оно и есть. Судите сами. Ваш брат Владимир служит в белогвардейских войсках, и вы с ним состоите в переписке, хотя, естественно, и нерегулярной. Вы сотрудничаете с колчаковской и вообще с белоэмигрантской прессой. Как вы недавно обозвали руководителей нашей страны в достаточно подлой газетенке «Голос свободной России», которую издает в Париже некто Варфоломеев? Цитирую по памяти: «Наглые монстры, которые врут человечеству». Я не исказил вашу мысль?

Рерих молчал.

— Или вот в конце прошлого года в Берлине вышел сборник «Frieden und Arbeit»33, который издал так называемый Русский освободительный комитет. Там ваша статья. Позвольте только одну выдержку, — Константин Константинович извлек из кармана пиджака листок бумаги, развернул его и прочитал не без удовольствия, с выражением: «Вульгарность и лицемерие. Предательство и продажность. Извращение святых идей человечества. Вот что такое большевизм», — листок опять исчез в кармане пиджака. — Сильно сказано!

Рерих уже полностью овладел собой, стал сосредоточенным и холодно-внимательным: «Здесь я в безопасности, — наивно думал художник, — они ничего не могут мне сделать». И спокойно спросил:

— Вы меня шантажируете?

— Нисколько! — агент ВЧК Рик негодующе всплеснул руками. — Нисколько, Николай Константинович! Я только констатирую печальный факт: пока между нами нет взаимопонимания. Пока! Мы просто убеждены, что все недоразумения развеются, как только вы детально ознакомитесь с нашей культурной программой. Ее иначе, как всемирной культурной революцией, не назовешь!..

— У вас есть культурная программа? — с явным изумлением перебил молодого человека Рерих.

— Безусловно, есть! И Анатолий Васильевич Луначарский просил меня хотя бы тезисно ознакомить вас с ней.

— Я вас внимательно слушаю.

— Спасибо! Итак, Николай Константинович… Мы убеждены, что справедливое всемирное общество может быть построено только просвещенными народами земного шара…

«С этим трудно не согласиться», — подумал Рерих.

— Просвещение народных масс, свет знаний, культура и еще раз культура — вот путь ко всеобщему человеческому счастью. А культура — это искусство, творчество гениев литературы, музыки, живописи. Плюс, конечно, и все прочие знания, как технические, так и гуманитарные. Но Николай Константинович, прежде всего — искусство, которое обращено к сердцу человека, к его чувствам! И, согласитесь, в культуре и искусстве есть объединяющее всех людей земли начало…

«Согласен! Безусловно, есть!»

— Вот и надо в культуре и искусстве разных народов мира искать эти объединяющие начала! На этой животворной основе могут исчезнуть… Так мы надеемся… Могут исчезнуть вражда, национальная рознь, даже классовая ненависть. И — кто знает? — может быть этот путь поведет нас к мирному строительству коммунистического общества на всей Земле!

«Если это общество без веры, без Бога… Ведь все вы атеисты… Сомневаюсь!» — подумал Рерих и промолчал.

— Мы намереваемся, Николай Константинович, разослать по всему свету своих мирных эмиссаров вот с этой благородной миссией: поиски сближения народов на базе культуры, просвещения, искусства. Мы будем поддерживать во всех странах выдающихся деятелей искусства и культуры, которым близка эта наша программа или, повторюсь, мирная культурная революция. Может быть, со временем мы создадим всепланетарный Интернационал деятелей интеллектуального; художественного труда, который разработает концепцию будущего государства всей нашей планеты… Как бы вы его назвали, Николай Константинович? Всемирное государство культуры, искусства и знаний? — Глаза Якова Григорьевича Блюмкина сверкали неподдельным восторгом. — Разве вы не хотели бы принять участие в работе такого Интернационала?

«Я хотел бы возглавить работу такого конгресса», — эта внезапная мысль на мгновение ослепила и ужаснула Рериха.

Он взял себя в руки. И сказал холодно:

— Помните у поэта? «Мечты, мечты, где ваша сладость?»

Спустился на грешную землю и агент Рик.

— Передаю вам, Николай Константинович, — сказал он буднично и даже сухо, — предложение нашего наркома просвещения: не согласитесь ли вы быть одним из наших культурных эмиссаров?.. — Была выдержана внушительная пауза.-…Скажем, в Индии?

Рерих промолчал. Только на скулах заходили желваки и бледность покрыла лицо.

— Кстати! Если у вас не преодолены трудности с визами в эту сказочную страну, можем посодействовать.

— Благодарю. С визами у меня все в порядке, — солгал живописец почти инстинктивно, рефлекторно.

— И прекрасно! Позавидовать можно, — хмурая тучка набежала на лицо Константина Константиновича и тут же исчезла. — Какое замечательное путешествие вас ждет! Отправляйтесь с Богом! Однако над нашим предложением подумайте. И не торопитесь с ответом, посоветуйтесь с супругой. Елена Ивановна у вас мудрая и дальновидная женщина. Если что решите в ближайшее время, сообщите в наше торговое представительство здесь, в Лондоне, — перед художником на столе возник квадратик плотной бумаги. — Товарищу Будяго Евгению Харитоновичу. Он в курсе. Да и вообще… Мало ли какая помощь потребуется — с теми же визами… Англичане коварны. Я просто убежден, Николай Константинович: наши пути и. интересы в конце концов окончательно сойдутся. А теперь разрешите откланяться — неотложные дела.

Легко поднявшись со стула, Константин Константинович Владимиров протянул руку. Ее пожатие было крепким, энергичным и дружеским.

Он исчез так же бесшумно, как и появился.

Рерих некоторое время неподвижно сидел в глубокой задумчивости.

«Сейчас, сейчас…»

И ошеломляющий вывод воплотился во внутреннем восклицании великого художника: «Да это же они украли у меня! Это моя идея! Только она не была мной сформулирована так четко, сконцентрированно… У меня — разбросано по статьям, отдельные высказывания… Я еще не определился окончательно… Канальи! Большевистские воры! Ну, хорошо… Хорошо! Может быть, какое-то время пойдем вместе. Еще не знаю… Но может быть…»

«И все-таки надо попробовать…— решился через несколько дней Николай Константинович, вертя в руках бумажный квадратик с номером телефона в торговом представительстве Советской России. — Странная фамилия… И вообще новое словосочетание коробит: „Товарищ Будяго Евгений Харитонович“. Нет, сначала посоветуюсь с Ладой».

Елена Ивановна одобрила решение мужа: — Иди. Ведь мы в болоте. Кругом трясина. С ними нельзя резко. Лучше сотрудничать, делая свою игру. Может быть, у них действительно есть возможность…

— Хорошо, дорогая, я так и сделаю.

Он ушел в свою мастерскую поднял трубку телефона, набрал номер.

— Здравствуйте! — Мужчина в советском торгпредстве говорил по-английски. — Я вас слушаю.

— Мне бы…— слегка замешкавшись, сказал Николай Константинович по-русски, — товарища Будяго… Евгения Харитоновича.

— Я к вашим услугам. — Русский язык у товарища Будяго был тоже безукоризненный, а голос показался знакомым. — Представьтесь, пожалуйста.

— Я — Рерих, художник…

— А! Николай Константинович! Очень приятно. Итак…

— Мне бы подробно поговорить…— «Боже мой! Неужели? Не может быть!» — А по телефону…

— Понимаю… Вот что. Я как раз свободен. А если и вы…

— Да, — заспешил живописец, — я тоже свободен.

— Тогда… Могу прислать авто. Нас нелегко найти.

— Буду вам чрезвычайно благодарен, Евгений Харитонович.

— Прекрасно! Ваш адрес я знаю. — В голосе Будяго прозвучала еле уловимая усмешка.

Через час молчаливый швейцар торгового полпредства России в Англии провел Николая Константиновича по коридорам и переходам и указал на безымянную дверь.

Рерих постучал.

— Прошу! — прозвучал знакомый голос.

В небольшой комнате, окно которой выходило в тесный дворик, за письменным столом сидел, хитро прищурившись, «горбун» — Владимир Анатольевич Шибаев.

— Да, да, дорогой учитель, не удивляйтесь: это я.

Такова сегодня жизнь. И не будем распространяться на эту тему, — не мог же товарищ Шибаев сообщить живописцу-эмигранту, что он давно прибыл в туманный Альбион для выполнения весьма деликатной миссии, в качестве эмиссара Петроградского бюро Коминтерна и агента ВЧК с огромным количеством поручений и инструкций. Главное господин (или товарищ?..) Рерих сам поймет — он человек сообразительный. — Приступим к делу. Что привело вас к нам? Какая требуется помощь?

Выслушав Николая Константиновича, Шибаев-Будяго погрустнел.

— Ну… Что касается английских виз в Индию…— он развел руками. — Тут товарищ Владимиров явно преувеличил наши возможности. Вообще Константин Константинович чрезвычайно… как сказать… восторженный человек. И кого ценит, кем восторгается… А к вам, Николай Константинович, он относится именно так… Таким людям он всегда готов помочь. Но… Будем реалистами. У нас очень сложные, если не сказать, по предела натянутые отношения с Англией, — Евгений Харитонович задумался и принял свою характерную позу: опустил голову к столу, вздыбил горб. — Но постойте! — вдруг воспрянул он.

— Почему в Индию обязательно из Англии, с британскими визами? Почему бы нам не избрать другой путь?

— Что вы имеете в виду? — насторожился Рерих.

— Сначала — другая страна… Скажем, Австралия. Или Канада. Или маленькое государство в Южной Америке. Или наоборот: Североамериканские Соединенные Штаты. Тут, пожалуй, мы сможем кое-что сделать для вас. Подумайте на этот счет хорошенько.

— Непременно, — Николай Константинович был разочарован и растерян. — Непременно…

— Отнеситесь, дорогой учитель, к моим словам внимательно и серьезно. Подумайте хорошенько и принимайте решение. Решитесь — начнем действовать.

— Да, да… Я вам очень благодарен…

Но живописец Рерих и его супруга Елена Ивановна над предложением Шибаева-Будяго не успели «хорошенько подумать»: на второй день после аудиенции Николая Константиновича в советском торгпредстве в дверь его квартиры на Куин-Гейт-Террас, 25 позвонили, и горничная, пожилая чопорная дама, пропустила в переднюю незнакомца. Это был полный, пышущий здоровьем господин в темно-сером костюме. Шляпу и плащ он держал в руке.

— Здравствуйте, мадам! — Визитер излучал доброжелательность и восторг: — Могу ли я видеть маэстро Рериха?

— Я к вашим услугам! — Николай Константинович уже спускался с лестницы, которая вела в его мастерскую. — С кем имею честь?..

— Разрешите представиться: директор чикагского Института искусств Луис Хорш. V меня к вам предложение. Поскольку времени в обрез, цейтнот, как говорят шахматисты, я сразу к делу: как вы относитесь к вашему выставочному турне по Соединенным Штатам Америки?

— Это интересно…

— «Да» или «нет» я должен услышать немедленно. Если «да», мы прямо сейчас подписываем контракт и я начинаю действовать: въездные визы, билеты на пароход… Рейсы из Англии в Штаты нерегулярны, и о билетах надо позаботиться заранее, чтобы плыть с комфортом. Я хотел бы, маэстро, услышать ваш ответ сейчас же. Итак… «Да» или «нет»?

— Да, господин Хорш, — перебил Николай Константинович, — я согласен.

Телеграмма, отправленная из Лондона 24 июня 1920 года:

Такая же телеграмма в тот же день была отправлена Владимиру Петровичу и по другому адресу: Россия, Читинская губерния, Даурия, штаб войска атамана Семенова.

Трехпалубный пассажирский пароход «Зеландия» покинул лондонский порт девятнадцатого сентября 1920 года, чтобы, согласно расписанию, 3 октября бросить якорь в порту Нью-Йорка.

Рерихи — Николай Константинович, Елена Ивановна и Юрий Николаевич (младший сын Святослав остался продолжать образование в Европе) — занимали каюту из трех комнат, на второй палубе, рядом с музыкальным салоном.

Первые двое суток в океане бушевал семибалльный шторм, Николай Константинович чувствовал себя неважно, его укачивало, и он не выходил из каюты.

На третий день — было 22 сентября — стихии начали успокаиваться, и Рерих решил выйти на палубу подышать свежим океанским воздухом.

— Мне пойти с тобой? — спросила Елена Ивановна.

— Нет. Мне хочется побыть одному.

— Хорошо, милый. Только не простудись — сильный ветер. Закрывай горло шарфом.

Он подошел по плавно раскачивавшейся палубе к высокому ограждению, невольно судорожно вцепился в него руками и замер, исполненный восторга и сладкого ужаса, пред ликом океана, который простирался вокруг, во все стороны до туманного горизонта, лениво и глухо рокотал внизу, успокаиваясь после шторма, влажно, глубоко дышал утробной сырой свежестью, и это был запах глубинных вод, водорослей, рыб, запах того загадочного страшного мира, который скрывался за километровой бездной океанской пучины.

И Рерих на миг — может быть, только на миг — почувствовал себя маленьким, слабым, ничтожным и смертным перед живым существом, самым могучим и грозным на Земле, каким ему казался сейчас океан.

Его плеча осторожно коснулась рука, и прозвучал знакомый голос:

— Здравствуйте, Николай Константинович!

Рерих резко повернулся — изумлению его не было предела:

— Вы? Вы — здесь?..