В какую бы он ни приходил организацию, всегда ин­тересовался – а как у вас идет работа с сигналами трудящих­ся? И при случае всегда снимал для себя ксерокопии с наибо­лее интересных доносов, затрагивающих определенный круг людей, для пополнения личного архива. У него с дружком дав­но появились планы обзавестись персональным компьюте­ром. В него они собирались подробнейшим образом внести все данные по анонимным посланиям. Они даже оплатили японский комплект «Агари», но человек по гостевой визе из США, которому они помогли по линии ОВИРа с выездом, за­держивался. Иным письмам он давал ход и даже контролиро­вал их выполнение, тут уж учитывались ближайшие планы и сводились счеты со старыми недругами. Поистине на волшеб­ном месте он оказался, оставаясь в тени, успел нанести кое-ко­му сокрушительный удар. Но не только перемирие или объе­динение враждующих кланов наблюдал он, иные, пользуясь временными успехами, дорвавшись до власти, старались све­сти счеты с теми, кто еще вчера им оказывался не по зубам. В ход тут шло все, и собственные возможности, когда оттирали от кормушек, выгоняли со всех престижных и хлебных должностей конкурентов, расправлялись и откровенными доносами, и анонимками, используя государственные рычаги и карательный аппарат.

За подобными затяжными боями Сенатор следил особо внимательно, учитывая свои сегодняшние интересы и расклад наверху, и перспектив не игнорировал. Иногда он со злорадством плескал в костер вражды бензин, переснимал на ксероксе доносы, анонимки, жалобы, адресованные в самые верха, и тут же отсылал противоборствующей стороне для принятия мер. Делал он это, конечно, анонимно, но почту такого рода тайно регистрировал. Чем черт не шутит, пути господни неисповедимы, может, клан выживет, придет к власти, тогда можно обратиться к нему и сказать, это я вас не бросил в трудную минуту, я считал справедливым поставить в известность о кознях ваших врагов. Аналогичные материалы он, естественно, пересылал другой стороне. Одно из отличий восточной среднеазиатской мафии, рожденной социализмом, от западноевропейской – это метод борьбы с конкурентом, там сводят лично счеты с обидчиками, тут больше в ходу делать это руками го­сударства, легально, так сказать, на законной основе, что выглядит пристойно и не привлекает внимания общественности. Не оттого ли в Средней Азии гипертрофированное почитание чина, должности, и не потому ли так рвутся к постам? Да и не черта ли это нашего общества в целом?

Параллельно такие вот философские мысли одолевали доктора юридических наук Акрамходжаева. Будь у меня время, размышлял он однажды, сокрушаясь, я бы написал трактат «Должность и преступность». Наверное, человечество потеряло из-за его занятости удивительный по наблюдениям и выводам труд, предметом он владел в совершенстве, преступность знал не понаслышке и должностями аллах не обидел.

Арест первого секретаря Заркентского обкома партии, вы­звавший в регионе шок, оказался роковым не для него одного. Непонятно, что успел предпринять он за две недели до задер­жания, предупрежденный верным вассалом, но действия его оказались непредсказуемыми для многих. За одно изъятие у него десяти пудов золота и почти шести миллионов наличны­ми деньгами он, как говорится, без суда и следствия тянул на высшую меру, наверное, исходя из этих обстоятельств они с Шубариным и выстроили тактику зашиты.

Он добровольно и без сожаления расстался с наворован­ным богатством, сердечно признался, что запутался в жизни, нанес партии непоправимый вред и хотел бы, по его словам, раскаянием и помощью следствию искупить вину перед обще­ством. Следствие, воспользовавшись раскаянием секретаря обкома, пустилось на тактический ход, объявив, что Тилляходжаев в закрытом судебном заседании приговорен к рас­стрелу и что приговор обжалованию не подлежит. Как оживи­лись, приподняли головы многие арестованные чиновники из партийного и государственного аппарата в московской тюрьме под романтическим названием «Матросская тишина». Все, что только можно было свалить, они дружно перекладывали на Анвара Абидовича, какой с мертвеца спрос.

Следователи терпеливо фиксировали заведомую ложь и по вечерам показывали протоколы допросов Тилляходжаеву, вы­зывая у того справедливый гнев, бывшие коллеги в подлости и коварстве превзошли все его ожидания. Учитывая эмоцио­нальность секретаря обкома, вспышки возмущения надо было видеть, а еще лучше снимать на видеокассеты, такие бурные сцены не удавались и гениальным актерам. Не менее интерес­ными оказывались очные ставки с оговорившими его сорат­никами по партии, с соседями по многочисленным президиу­мам. Что и говорить, трудной ценой он выторговал себе жизнь. У него осталось одно желание – умереть в собственной посте­ли, оттого и старался угодить следствию, чтобы за рвение ско­стили ему и те пятнадцать лет, что получил он взамен расстре­ла.

Чистосердечное признание и раскаяние бывшего хозяина Заркента многим в республике не понравилось, дважды пыта­лись подпалить его дом, чтобы укоротить язык, но дважды поджигателя в последний момент настигала пуля в затылок. Двое убитых с канистрой бензина у глухого дувала дома Тилляходжаевых наводили на серьезные размышления, от семьи отступились, третьего смельчака не нашлось. Артур Александ­рович оставался верен своему слову и страховал семью своего покровителя надежно, ровно год в семье под видом родствен­ника жил незаметный парень по имени Ариф, стрелял он всег­да на звук, пользуясь глушителем, промашка исключалась.

Спас Анвару Абидову однажды жизнь и Сухроб Ахмедо­вич, он случайно узнал, что, когда Тилляходжаева привезут в Ташкент на очную ставку с одним высокопоставленным чело­веком, находящимся еще у власти, его отравят. Деталей и ис­полнителей заговора против секретаря обкома он не знал, но посчитал своим долгом поставить Шубарина в известность. Японец встал за своего бывшего покровителя стеной, что, в об­щем-то, понравилось Сенатору. Японец и потребовал, чтобы он немедленно поставил в известность КГБ, что прокурор и сделал.

Вслед за Анваром Абидовичем последовал арест еще цело­го ряда крупных деятелей, что вновь явилось полной неожи­данностью для населения, да и партийного аппарата тоже, взя­ли под стражу всю коллегию Министерства хлопководства ре­спублики во главе с министром. Никто из них, как и заркентский секретарь обкома, ни в чем не отпирался. Судебный про­цесс, проходивший в Москве, поразил разложением даже тако­го циничного человека, как Сухроб Ахмедович. Члены колле­гии ведущего министерства хлопкосеющей республики выгля­дели просто жалкой шайкой жуликов, погрязших в беспрос­ветной пьянке и воровстве. Дня не проходило без коллективно­го застолья, пили в рабочее время, в служебных помещениях, в кабинете самого министра и многочисленных залах. «Трактир какой-то, а не министерство», – охарактеризовал один из обвиняемых собственное ведомство. Как же в такой атмосфере не воровать, не приписывать? Марочные коньяки каждый день не по карману даже членам правительства.

То, что ни один член огромной коллегии хлопковой про­мышленности Узбекистана не избежал соблазна приворовывать из государственной казны и за деньги шел на что угодно, на любые приписки, подлог, фальсификацию, натолкнуло его на важную мысль. Он раньше других вычислил, что весь но­менклатурный аппарат, сложившийся при Рашидове и в прин­ципе подобранный им лично или его доверенными людьми, как и осужденные члены коллегии, рано или поздно будут сме­тены подчистую. Нет, ни на одну карту из прежней номенкла­турной колоды человеку с долгосрочной и твердой програм­мой ставку делать нельзя, все они повязаны старыми грехами, и за любым из них при нарождающейся в стране гласности появится грязный хвост.

Ставку нужно делать на других, и прежде всего на таких, как он сам, кого раньше по тем или иным причинам не подпу­скали к дележу пирога. Наверное, они мало чем будут отли­чаться от своих предшественников, зато у них нет дурно пах­нущего хвоста, негде было вымазаться.

Открытие сие столь возвысило Сухроба Ахмедовича в соб­ственных глазах, что он даже внешне переменился, стал хо­дить еще более важно и отвечать на вопросы с долгими и глубокомысленными паузами, словно уже бегали за ним по пя­там и стенографировали для истории каждое его слово. Пере­менилось, и заметно, его отношение ко многим коллегам по Белому дому, как называл белоснежное здание ЦК на берегу Анхора Салим Хасанович, особенно к вышестоящим. В одно утро Сенатор понял, что все они временщики, прозрение под­тверждалось и материалами на многих из них, которыми он конфиденциально располагал. Метать перед ними бисер, как продолжали делать все вокруг, следуя укоренившимся в этих стенах традициям, оказывалось глупым, да и не модно, не в духе времени, при демократических взглядах и манерах ново­го генсека.

Поведение заведующего Отделом административных ор­ганов, ставшего в Белом доме сразу заметным человеком, к которому благоволил сам Тулкун Назарович, не могло не бро­ситься в глаза коллегам. Одни думали, что Акрамходжаев, за­нимая такой пост, неожиданно ставший в ЦК ключевым, рас­полагает данными на некоторых высокопоставленных товари­щей, оттого и отношения строит подобным образом, что вооб­ще-то характерно для этой среды. Другие, уже привыкшие к крутым и частым переменам власти, думали, а может, кто-то наверху и даже из самого Кремля делает ставку на него, а поче­му бы и нет? Ведь он поднялся только со смертью Рашидова, и в служебной записке при назначении писал, что он со своими взглядами и принципами много лет не мог защитить доктор­скую диссертацию о правовом государстве в условиях сложив­шегося социализма и что дальше районный прокурор хода не имел. Чем не кандидатура?

Но как привести к власти себе подобных, не затусованных в прежней затрепанной колоде? Как бы он ни раскладывал но­вую колоду карт без замусоленных валетов, королей, тузов и дам, пожалуй, и без шестерок тоже, новый пасьянс никак не складывался. Разве только следовало держаться подальше от самых одиозных, скомпрометировавших себя пиковых вале­тов, рассуждал он, открывая всю тяжесть политической возни, в которую окунулся и вне которой себя уже не мыслил. Да, ни­когда не думал он, что так неподъемна ноша политика, рвуще­гося к власти. Перспективы, перспективы, а сегодня без помо­щи Тулкуна Назаровича и ему подобных не обойтись, Сенатор это понимал, хотя явно переходить на их сторону, афиширо­вать связи не стоило. Жить в волчьей стае и не выть – этому в новой среде еще предстояло научиться, хотя его сущность (сы­щика и вора в одном лице) предполагала быструю адаптацию в политической среде. Но времени для адаптации как раз и не оказалось, перемены в стране происходили стремительно: ру­шились вечные стереотипы, отметались незыблемые железо­бетонные догмы, сметались вчерашние авторитеты, намеча­лись невероятные перемены в общественной жизни, провозглашались и обсуждались невозможные доселе идеи, в газетах и журналах публиковалось неслыханное, по телевизору говори­ли такое… Растерялись в шоке все: партия, народ, правовые органы, суды, только вольготнее в своей тарелке чувствовал себя преступный мир.

«Наконец-то дали нам дышать, неразбериха для нас самое подходящее время, – говорил Беспалый во хмелю, доставив­ший все-таки на дом Сухробу Ахмедовичу комплект ручного инструмента из золингеновской стали. Если такова демокра­тия или там ее… плю… рализм мнений, – мы за нее двумя ру­ками, не дадим бюрократам и всяким сталинистам задавить свободу и гласность. Можете на нас вполне рассчитывать», – бахвалился пьяный Артем Парсегян своему давнему другу и подельщику прокурору Акрамходжаеву.

Но крепко замусоленная рашидовская колода номенкла­турных карт таяла на глазах, слишком уж часто стали выпа­дать из нее тузы и короли, о возврате в колоду не могло быть и речи, битой оказывалась пиковая масть.

Если когда-то арест Анвара Абидовича Тилляходжаева, секретаря Заркентского обкома партии, вызвал в республике шок, то теперь взятие под стражу людей подобного ранга воспринималось спокойно и даже с любопытством, спрашивали, кто же следующий? Покончил с собой при задержании туз бубновый, каратепинский хан, тот самый секретарь обкома, который без ложной скромности любил, когда его называли «наш Ленин», не меньше. Располагал информацией Сухроб Ахмедович, что нити хищений в ocoбo крупных размерах по­тянулись к некоторым секретарям ЦК, и опять рушилась кон­цепция, где расчет строился на людей из прежней колоды, валетов пиковых и прочей пиковой масти. Но не только круше­ние, крах партийной элиты республики расстраивал его, с этим он смирился и считал неизбежным, уж слишком они дискредитировали себя перед народом и даже без тех сенсацион­ных тайн, что вскрывались чуть ли не каждый день в респуб­ликанской и центральной печати и выплескивались на судеб­ных процессах, как, например, того же Анвара Абидовича или у его свояка, начальника ОБХСС области, полковника Нурматова.

Кто останется равнодушным к пудам золота, к миллио­нам, припрятанным в тайниках и у родственников, к коврам ручной работы, гниющим в сараях и на чердаках, и это в крае, где многодетный дехканин за тяжкий труд на хлопковых по­лях от зари до зари получал в лучшем случае сто рублей в ме­сяц. Край, где он жил, для посвященного человека открывался еще одной неожиданной стороной. При всей неограниченной власти партийного аппарата, как и везде в стране, тут на рав­ных правили и тайные силы, что-то наподобие теневого каби­нета.

Если сказать кому-то, что назначение иного министра ре­шается не в Ташкенте, а в скромном горном кишлаке Аксай, под Наманганом, наверное, многие приняли бы за байку и по­смеялись. Но смеяться не следовало, Сенатор знал расклад сил в Узбекистане как никто другой, и если бы за него ходатайст­вовали из Аксая, то он уже давно сидел где-нибудь повыше да­же, чем сегодня. Скромный директор агропромышленного объединения, дважды Герой Социалистического Труда, депу­тат Верховного Совета, ценитель чистопородных скакунов, бывший учетчик тракторной бригады, недоучка Акмаль Арипов, любивший, возможно, в пику каратепинскому хану, что­бы его называли «наш Сталин», но и благожелательно откли­кавшийся на «наш Гречко», чуть ли не подменял Верховный Совет республики. Сюда, в Аксай, прежде всего тянулись за поддержкой соискатели министерских портфелей. Он настоль­ко считал себя сильным, что позволял себе, не таясь, называть самого Шарафа Рашидовича – Шуриком. Шурик и звонил ему чуть ли не ежедневно, отладили дорогостоящую прави­тельственную связь с резиденцией аксайского хана. Не смог Сенатор в свое время найти дорогу ни к Шарафу Рашидовичу, ни к аксайскому хану, они вполне обходились и без районного прокурора Акрамходжаева, но сегодня без него, как он считал, не может обойтись и всесильный Акмаль Арипов.

Если к судьбам многих высокопоставленных деятелей он относился равнодушно, а в иной раз и радовался их беде, как в случае с Анваром Абидовичем и каратепинским ханом, по­шедшим на самоубийство, что, честно говоря, с облегчением было принято во многих заинтересованных кругах, у всех в па­мяти оказывались еще свежи искренние признания заркентского секретаря обкома, оба они могли при случае стать ему конкурентами в борьбе за высшую власть, то его отнюдь не ра­довало, что следователи по особо важным делам все теснее сжимали кольцо вокруг аксайского хана.

Акмаля Арипова отдавать в руки правосудия Сенатору не хотелось. Удивительно быстро стала меняться жизнь, еще год-два назад кто бы мог предвидеть судьбу Анвара Абидовича и каратепинского хана, они казались вечными, незыблемыми и с высоты своего положения кичливо посматривали на Акмаля Арипова, хотя знали его связи и возможности. Как они втайне радовались, что сама Москва решила заняться делами аксайского хана, ибо народ в округе завалил престольную жалобами и слезными мольбами о средневековой дикости нравов, царя­щих в Аксае, где правил друг Рашидова, народный депутат Акмаль Арипов, щедро награждаемый ежегодно государством зо­лотыми звездами, орденами и медалями.

Но у Москвы тогда оказались руки коротки против мил­лионов Акмаля-ака, в силе был еще Шараф Рашидович, да и Леонид Ильич снисходительно относился к шалостям в Сред­ней Азии, знал он Акмаля Арипова и не хотел обижать друзей Шурика. Но комиссия ЦК КП Узбекистана занялась все-таки аксайским ханом, и возглавил ее для объективности человек из Президиума Верховного Совета республики, вот он-то и спас Акмаля-ака. Вывод проверяющих оказался единодуш­ным – ложь и клевета на выдающегося сына узбекского наро­да, дважды Героя Социалистического Труда, народного депу­тата, орденоносца и прочая, и прочая…

Параллельно помогли Акмалю Арипову и продажные сле­дователи из Прокуратуры республики, они потрясли хана как следует, Сенатор даже знал приблизительно, во сколько обошелся акт о кристальной честности директора агропромыш­ленного объединения. Но тут аксайский хан не скупился, воп­рос стоял круто: быть или не быть. Не обошел вниманием Акмаль-ака и председателя комиссии, своего давнего друга и протеже, это с его помощью тот стал преемником Шарафа Рашидовича, хотя, по всем прогнозам, как, впрочем, предполагал и Шубарин, пятый этаж Белого дома по праву должен был за­нять Анвар Абидович Тилляходжаев или каратепинский хан, по-самурайски сделавший себе харакири.

Конечно, жалоб на Акмаля-ака хватало, и в них материа­лов для следствия предостаточно. Находился в бегах и бывший бухгалтер хозяйства, не поладивший с самодуром, он, видимо, писал во все инстанции о крупных финансовых махинациях аксайского хана, только большинство этих жалоб прежде воз­вращалось в Ташкент, в ЦК с визой разобраться на месте. Че­рез день они попадали в руки того, на кого жаловались, и тот разбирался, не откладывая просьбу в долгий ящик. Теперь письма из столицы с наивными от бессилия адресами, напо­добие: «Москва, Мавзолей, Ленину», ибо нигде и никто не хо­тел выслушать беду дехкан, попадали в руки следствия. Но Се­натор предполагал, что основным свидетелем деяний аксай­ского хана теперь становился раскаявшийся Анвар Абидович, этот мог рассказать многое о своем сопернике, который неког­да ударил его камчой, уводя породистого ахалтекинца Абрека из конюшен колхоза «Москва». Теперь, откровенно говоря, жалел, что предупредил КГБ о возможном покушении на жизнь бывшего заркентского секретаря обкома, по прозвищу хлопко­вый Наполеон.

Почему же человек из ЦК так переживал, что следствие вплотную заинтересовалось делами и личностью Акмаля Ари­пова? Он что ему – брат, сват, помог когда, в своем нынешнем положении он вряд ли был нужен Акрамходжаеву. Вроде все верно, но только не для тех, кто знал истинную силу аксайско­го хана. Мудрый человек был Рашидов, что и говорить, и си­лой несметной располагал, хоть явной, хоть тайной, но и тот начинал день с телефонного разговора с Аксаем и ни одну серьезную должность не утверждал, не посоветовавшись с дру­гом Акмалем, и с недругами сводил счеты силами людей на­родного депутата Арипова. Хотя, казалось, для борьбы с врага­ми у него МВД под рукой, министром там сидел свой человек, собрат по перу, поэт Паллаев, но в иных, особо деликатных случаях, он все же больше доверял разбойнику из горного кишлака, чем коллеге из Союза писателей.

Акмаль-ака был настолько богат, что однажды вполне серьезно сказал хлопковому Наполеону: «Я Крез, а ты нищий». Это Анвар Абидович-то нищий! Десять пудов золота враз от­дал добровольно государству и шесть миллионов наличными, с учетом того, что Шубарин предупредил его за две недели до ареста.

Но главное богатство Креза из Аксая составляли все-таки не деньги, и не золото, и не целый табун чистокровных скаку­нов. Он имел настоящее, профессиональное сыскное бюро, ку­да люди приходили ежедневно из года в год как на службу. Рас­полагал он огромным досье практически на всех должностных лиц Узбекистана, велись и отдельные папки на людей из Мос­квы, посещающих республику. Правовые органы много, на­верное, отдали бы, чтобы заполучить такой бесценный архив, хранящийся в специальных железобетонных катакомбах Ак­сая. Может, обладая невероятным компроматом на все случаи жизни, он когда-то сблизился и с Шарафом Рашидовичем? Отсюда, из Аксая, из его подвалов, шли подметные письма на неугодных людей, отсюда запугивали, шантажировали, прово­цировали, дискредитировали, и для всего этого он располагал штатом людей, служивших ему верой и правдой. Вот почему спешили в кишлак, затерянный в горах, окольцованный не од­ной сетью охраняемых шлагбаумов, на поклон министры бу­дущие и опальные. Только заручившись поддержкой аксайско­го хана, получив от него посвящение в сан, можно было счи­тать себя полномочным министром. И вокруг такого человека сжималось кольцо, и в один день могли исчезнуть в государст­венной казне сотни миллионов рублей и пропасть в недрах КГБ бесценные архивы, все шло к этому, в исходе судьбы ак­сайского хана Сенатор иллюзий не питал. Потому что видел и знал, что от него все отвернулись, каждый спасался в одиноч­ку, да и он сам не чувствовал время, жил прежней гордыней, уповал на власть денег и наемных нукеров, которые могли за­пугать кого угодно, все ждал – если не завтра, то послезавтра в стране изменится ситуация.

Может быть, и изменится ситуация, но к тому времени архив и денежки уплывут в Ташкент на одну и ту же улицу, ибо КГБ и Центральный банк республики находятся на Ленин­градской, какой толк, если потом Акмаля-ака, как пострадав­шего от разгула демократии, и освободят и назначат персо­нальную пенсию за заслуги перед партией и народом. Без де­нег, без тайных досье, без наемных нукеров какой же он хан? И кому он нужен, он даже себе вряд ли будет интересен, зная его прошлые замашки и амбиции. Но пока Сенатор видел, что си­туация могла измениться только в отношении самого аксай­ского хана, не приходило ни одного крупного закрытого совещания, где не заходил бы разговор о нем. Уже готовились до­кументы в Верховный Совет СССР о лишении Акмаля Арипова депутатской неприкосновенности и множества высочайших наград страны, включая и две Гертруды, как шаловливо назы­вал хлопковый Наполеон золотые звезды Героев Социалисти­ческого Труда.

О том, что Акмаля Арипова оставили один на один с Про­куратурой, он догадывался еще и потому, что никто не интере­совался его делами, как случалось постоянно но поводу судьбы того или иного человека. Иногда его даже открыто просили по­содействовать кое-кому, а чаще всего намекали на это, пыта­лись выведать какие-нибудь следственные секреты, а тут ника­кого интереса. Смущало и то, что сам Первый, некогда спас­ший его при Брежневе, на совещаниях очень резко отзывался о нем. Что это могло значить? Тактика? Маневр? Или что-то изменилось между ними? Или Первый откровенно сдавал сво­его старого друга, чтобы выжить самому? Вопросов хватало, а ответов не было. Если это уловка, маневр, тот мог в личных бе­седах, что вели они по долгу службы один на один, намекнуть, что следует выручить уважаемого человека из Аксая, он даже провоцировал Первого пару раз, но тот нейтралитет держал четко, словно не замечал намеков, и Сенатор понял, что хана Акмаля решили уступить Фемиде без боя.

И тут пришла неожиданная мысль – рискнуть, как некогда с ограблением Прокуратуры республики. Если уж он так поднялся от содержимого небольшого дипломата Амирхана Даутовича Азларханова, к каким людям нашел ходы, и какие двери сейчас открывал ногой, и с кем уже успел поквитаться, то завладей архивом и многочисленными досье аксайского ха­на!.. От таких перспектив кружилась голова, как в лихом танце начинало стучать сердце, хотелось петь, плясать, кричать, кри­чать на весь Белый дом: «Ну, теперь вы все у меня в руках!»

А к архиву заполучить бы и людей, много лет занимав­шихся слежкой и сбором компромата, всех этих изощренных фотографов с их фоторужьями и приборами ночного видения, каллиграфистов, иные доносы писались от конкретного лица, профессиональных шантажистов и шантажисток, поднаторев­ших в судебных заседаниях. Говорят, у Акмаля-ака имелся специалист высокого класса по любой пакости, он располагал кадрами широкого профиля, но не чурался и мастеров узкой специализации: был у него, к примеру, человек, читавший по губам, и табиб, готовивший яды.

А деньги? Какой суммой располагал аксайский Крез? Тут мнения расходились, одни называли сумму, приближающую­ся к миллиарду, другие настаивали на пятистах миллионах. Что ж, даже если и полмиллиарда, на которых сходилось боль­шинство, поделить пополам, то и оставшаяся часть вполне впечатляла. Так ведь это речь только о наличных. Как и любой восточный человек, аксайский хан любил золото, если «ни­щий» Анвар Абидович сдал в казну чуть больше десяти пудов, а точнее, сто шестьдесят восемь килограммов, так сколько ус­пел накопить более предприимчивый, с коммерческой жилкой директор агропромышленного объединения?

Попутно мучил его и такой непростой вопрос. Казалось бы, зачем ему деньги, он и тем средствам, что имел, не нахо­дил применения, да и архив вроде ни к чему, одни хлопоты да опасность. Он и так теперь, особенно став доктором наук и опубликовав серию статей по правовым вопросам, стал замет­ной фигурой в республике, и в Белом доме ныне не последний человек, благоволил к нему Тулкун Назарович, да и Шубарин находился под рукой, никогда не откажет в помощи, они сей­час вроде с полуслова понимают друг друга.

Так зачем же, по-цыгански говоря, валету пиковому на­прасные хлопоты? 3ачем ариповские миллионы, пуды золота, архивы и грязных дел мастера в придачу? Конкретно – зачем и почему, с высоты своей научной степени он не мог ответить. Не знал. Знал, что сегодня, может, и не надо, но завтра вполне могло сгодиться все, включая шантажистов и шантажисток, поднаторевших в судах. Скорее всего в Сенаторе опять взыгра­ли авантюрные начала, а жажда власти стала еще более неуто­ленной, когда он оказался у ее родника. Теперь в нем проснул­ся еще и политик, а в политике, как он считал, все сгодится, все средства хороши. Сенатор по-своему расценил путь любого политика, он, по его разумению, заключался в том, что поли­тик всегда хочет быть первым, лидером, почти как спортсмен, поэтому вечные расколы, фракции, новые партии, каждому из них неймется постоять на пьедестале. Сегодня он тайно изучал Троцкого и понимал его, опять же по-своему. Тому, на его взгляд, наплевать и на коммунизм, и на социализм, и на лю­бую другую идеологию, в том числе и на страну, в которой он занимался политикой и жаждал перекроить, перестроить ее. Ему было важно всегда слыть первым, лидером, поэтому он не сходился во взглядах ни с Лениным, ни со Сталиными не по идеологическим мотивам, а прежде всего по существу своей натуры, сути. Он ни с кем бы и не сошелся ни в чем, тому под­тверждение – троцкизм как собственное явление, жаль, что объектом его экспериментов, тщеславия стала Россия, кото­рую он мало знал и, откровенно говоря, не любил и столько палок наставил в колеса ее истории.

Изменения в стране новый генсек называл революцион­ными, они, пожалуй, таковые и есть, но инертная масса, оту­ченная или отлученная от политики, лишь ухмылялась – ре­волюция, где же баррикады? Но баррикады нагромождались повсюду, и пока только односторонние, такие бетонные надол­бы громоздились на путях перестройки, да еще не видимые обыкновенным зрением, что он порою диву давался слепоте сторонников перемен.

Проявлял он нынче интерес и к бурным демократическим процессам в Прибалтике, там раньше других проснулись от спячки и спешили использовать до конца выпавший шанс на гласность. Что же, там еще живы люди, познавшие буржуаз­ные свободы, им есть с чем сравнить сталинскую конститу­цию. Говорят, у одного из лидеров нынешнего народного фронта жив еще отец, в прошлом возглавлявший там парла­мент, он ли не научит сына искусству политической борьбы, не передаст опыт лавирования и тактики в парламентской борьбе. Повсюду говорят о каких-то новых партиях: «Демокра­тический союз», «Демократический центр», «Народная пар­тия» и народных фронтах, зарождающихся в каждой республи­ке, организаторы которых, на взгляд Сухроба Ахмедовича, спят и видят ее не общественной организацией, а партией с вытекающими отсюда благами, а себя лидерами в роскошных кабинетах, респектабельных лимузинах, с очаровательными длинноногими секретаршами, в загородных виллах с охра­ной – опять все повторяется – жив Троцкий в каждом поли­тике.

Знает Сенатор, возглавляя такой отдел, что к ним в ре­спублику зачастили эмиссары из Прибалтики и Кавказа, Мол­давии, понимают новые политики, что двадцатимиллионный Узбекистан, задушенный хлопком, настоящая пороховая боч­ка. Едут, чтобы действовать сообща, совместно разрабатывать стратегию, чтобы в день «икс» зажечь костер одновременно по­всюду и взять запутавшуюся в экономике и идеологии партию за горло. Оттого щедро делятся программами, мало отличаю­щимися друг от друга, все как прежде, без учета местных усло­вий и традиций, потом, думают лидеры, когда дорвемся до власти, доработаем. Знает он и кто туда из Узбекистана час­тенько наведывается, и всегда за государственный счет, ис­пользуя служебное положение, поистине щедрая страна, если не сказать хлестче. Знает он большинство этих людей, но они чураются его, для них он официальная власть, вплотную об­щается со следователями Прокуратуры СССР, догадывается он, что при случае они не замедлят предъявить ему обвинение. Но Сенатор быстро успокаивается, вспоминает слова Артура Александровича, который некогда сказал, не можем же мы каждому аппаратчику доложить о ваших особых заслугах.

Смутное время, переходное, революционное, перестроечное – пытается он найти собственное определение текущей жизни, но в голову лезут сплошь газетные клише. Неформалы все-таки не сила, и на эту карту особых ставок делать не стоит, думает прокурор Акрамходжаев, хотя спешно сконцентриро­вал у себя материал на многих ее лидеров, Артур Александро­вич уважил, достал откуда-то сведения.

Наверное, у аксайского хана можно будет существенно по­полнить этот пробел, продолжает рассуждать Сенатор, тот всегда далеко смотрит, не зря у него самый большой раздел картотеки называется «Политически неблагонадежные эле­менты», это все о партаппаратчиках, чье нутро тяготеет все-та­ки к другому учению, ничего с марксизмом-ленинизмом об­щего не имеющим. Есть подобный раздел и у самого Сухроба Ахмедовича, составленный по анонимным письмам и доносам, вот если сведения из трех источников заложить в компь­ютер «Атари», он станет располагать бесценной информацией, и тогда яснее представятся их цели и задачи, вырисуются силы и возможности.

Сколько новых сил, рвущихся к власти, сразу обнажилось вдруг, продолжает философствовать он, да и партию, КПСС, со счета сбрасывать не следует, она хоть и подрастеряла автори­тет в народе и опешила от горлопанов, на сегодня это реальная мощь, зря заблуждаются в ее возможностях неформалы и но­вая поросль пантюркистов и панисламистов, разве не смешана их ориентация на ортодоксального Хомейни, это скорее отпу­гивает людей, чем привлекает.