Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Сомерсет Моэм. Полное собрание рассказов (`Захаров`) - Трепет листа

ModernLib.Net / Зарубежная проза и поэзия / Моэм Уильям / Трепет листа - Чтение (Весь текст)
Автор: Моэм Уильям
Жанр: Зарубежная проза и поэзия
Серия: Сомерсет Моэм. Полное собрание рассказов (`Захаров`)

 

 


Уильям Сомерсет Моэм
 
Трепет листа

      William Somerset Maugham The trembling of a leaf. 1921
 
      1. Макинтош.
      2. Падение Эдварда Барнарда.
      3. Рыжий.
      4. Заводь.
      5. Гонолулу.
      6. Дождь.

Макинтош

Перевод И. Бернштейн.
 
      Он немного поплескался в море: слишком мелко, чтобы плавать, но забираться на глубину было опасно из-за акул. Потом вышел на берег и побрел в душевую. Прохлада пресного душа была очень приятна после соленой липкости тихоокеанских волн, таких теплых даже в семь утра, что купание не бодрило, а, наоборот, еще больше размаривало. Вытерся и, надевая махровый халат, крикнул повару-китайцу, что будет к завтраку через пять минут. По полосе жесткой травы, которую Уокер, администратор, гордо считал газоном, он прошел босиком в свое бунгало одеваться. Оделся он быстро - весь его костюм состоял из рубашки и парусиновых брюк - и перешел через двор в дом начальника. Они обычно ели вместе, но повар сказал, что Уокер уехал верхом в пять утра и вернется не раньше, чем еще через час.
      Макинтош спал скверно и с отвращением посмотрел на поставленные перед ним папайю и яичницу с грудинкой. Москиты в ту ночь совсем осатанели. Они тучами летали за сеткой, под которой он спал, их безжалостное, грозное гудение сливалось в одну протяжную, нескончаемую ноту, словно где-то звучал отдаленный орган - и только задремлешь на минутку, как тут же, вздрогнув, просыпаешься в совершенной уверенности, что хоть один из их воинства да проник под полог. Было так жарко, что он лежал совсем голый. Ворочался с боку на бок. И мало-помалу глухое биение прибоя на рифе, такое неумолчно-монотонное, что обычно его не замечаешь, проникло в его сознание, забарабанило по измученным нервам, и он судорожно сжал кулаки, терпя из последних сил. Мысль, что нет никакой возможности оборвать эти звуки, что они так и будут повторяться и повторяться до скончания века, была мучительна и будила в нем сумасшедшее желание вскочить и помериться силой с беспощадной стихией. Казалось, еще немного, и он утратит власть над собой, сойдет с ума! И теперь, глядя из окна на лагуну и белую полосу пены на рифе, он содрогнулся от ненависти к этому ослепительному солнечному пейзажу. А безоблачное небо было как опрокинутая, придавившая его чаша. Макинтош закурил трубку и начал перебирать пачку оклендских газет, привезенных из Апии несколько дней назад. Самая свежая была трехнедельной давности. От них веяло несказанной скукой.
      Потом он прошел в канцелярию. Это была большая пустая комната с двумя письменными столами и скамьей у стены. На скамье сидело несколько туземцев - среди них две-три женщины. В ожидании администратора они болтали, а когда вошел Макинтош, поздоровались с ним:
      - Талофа-ли!
      Он поздоровался в ответ, сел за свой стол и принялся работать над отчетом, который настойчиво требовал губернатор Самоа, а Уокер, как обычно оттягивая время, до сих пор не позаботился приготовить. Макинтош писал и мстительно думал, что Уокер запоздал с отчетом из-за своей малограмотности: у него перо и бумага вызывают непреодолимое отвращение; а вот теперь, когда доклад наконец готов, сжатый, четкий, официальный, он заберет труд своего подчиненного, не сказав ни слова похвалы, даже наоборот, еще сострит как-нибудь и посмеется и отправит вверх по инстанциям как собственное произведение. А ведь сам двух слов связать не умеет. Макинтош со злобой подумал, что всякая карандашная вставка шефа заведомо будет по-детски наивно и плохо сформулированной. А если он возразит или захочет сделать ее вразумительной, Уокер разъярится и будет кричать: "Черта ли мне в грамматике? Я хочу, чтоб было сказано именно это и именно так!"
      Наконец явился Уокер. Туземцы сразу окружили его, стараясь завладеть его вниманием, но он грубо оборвал их и велел сидеть и помалкивать, не то, если будет шум, он выставит их за дверь и сегодня не примет.
      - А, Мак! - кивнул он Макинтошу.- Проспались наконец? Не понимаю, чего вы валяетесь в постели чуть не целый день! Вставали бы до света, как я. Лежебока!
      Он тяжело плюхнулся в кресло и утер лоб большим пестрым платком.
      - Пить хочется, черт подери!
      Он обернулся к полицейскому, который стоял у дверей - эдакая живописная персона в белой куртке и лава-лава , - и приказал подать каву. Чаша с кавой стояла в углу канцелярии. Полицейский зачерпнул половинку скорлупы кокосового ореха и подал Уокеру. Тот брызнул несколько капель на пол, пробормотал требуемое обычаем приветствие присутствующим и жадно осушил скорлупу. Потом велел полицейскому напоить туземцев, и каждый с теми же церемониями напился из скорлупы - по порядку, определяемому возрастом или занимаемым положением.
      Только тогда Уокер приступил к делу. Он был заметно ниже среднего роста, просто коротышка, и поражал неимоверной толщиной. Крупное мясистое бритое лицо подпирал огромный тройной подбородок, щеки обвисали по сторонам тяжелыми складками; небольшой нос и глаза тонули в сале, и, если не считать полумесяца седых волос на затылке, совершенно голая лысая голова. Что-то вроде мистера Пиквика, нелепая, гротескная фигура - и все же, как ни странно, в нем было свое достоинство. Голубые глазки за большими очками в золотой оправе смотрели проницательно и весело, а в выражении лица было несокрушимое упорство. Ему уже исполнилось шестьдесят, но природное жизнелюбие не поддавалось натиску возраста. Несмотря на толщину, двигался он быстро, а ступал тяжело и решительно, словно хотел оставить на земле отпечатки своих шагов. Голос у него был громкий и грубый.
      С тех пор как Макинтош получил назначение на должность его помощника, прошло уже два года. Уокер, который четверть века занимал пост администратора Талуа, одного из относительно крупных островов архипелага Самоа, был широко известен лично или хотя бы по рассказам в Южных морях, и Макинтош с живым любопытством предвкушал встречу с ним. Перед тем как отправиться на Талуа, он по какой-то причине недели на две задержался в Апии и в гостинице Чаплина и в Английском клубе успел наслушаться бесчисленных историй про своего будущего начальника. Теперь он с горечью вспоминал о том, какими интересными они ему поначалу показались. С тех пор он их сто раз слышал от самого Уокера. Уокер знал, что он - легендарная личность, дорожил своей славой и сознательно ей подыгрывал. Он ревниво следил за тем, чтобы анекдоты, которые о нем передавались, были точны во всех подробностях. И смешно сердился, если слышал, что какой-нибудь рассказчик их перевирает.
      Сначала Макинтошу нравилось грубоватое добродушие Уокера, а тот, радуясь свежему слушателю, показывал себя с самой лучшей стороны: был весел, сердечен, внимателен. Макинтош до тридцати четырех лет вел тепличное существование лондонского чиновника, пока воспаление легких, грозившее в дальнейшем туберкулезом, не вынудило его просить перевода на острова Тихого океана, и жизнь Уокера показалась ему необыкновенно романтичной. Характерно было уже первое приключение, с которого тот начал подчинять себе обстоятельства. В пятнадцать лет он сбежал из дому в море и больше года шуровал уголь на угольщике. Был он заморышем, и матросы, да и помощники капитана его жалели, но сам капитан по какой-то причине терпеть его не мог. Он бил, пинал и гонял мальчика с такой жестокостью, что бедняга часто от боли не мог спать по ночам. Капитана он ненавидел всеми силами души. А потом кто-то подсказал ему лошадь на скачках, и он умудрился занять двадцать пять фунтов у одного знакомого в Белфасте. Лошадь, на которую он поставил, была аутсайдером, и в случае проигрыша ему неоткуда было бы взять деньги для уплаты долга, но ему и в голову не приходило, что он может проиграть. Он был уверен в удаче. Лошадь пришла первой, и он получил более тысячи фунтов наличными. Тут настал его час. Он навел справки, какой нотариус считается в городе лучшим - угольщик стоял тогда у берегов Ирландии, - явился к нему, сказал, что, по его сведениям, судно это продается, и поручил нотариусу осуществить покупку. Нотариус нашел занятным такого юного клиента - Уокеру было шестнадцать, а на вид и того меньше - и, возможно, из симпатии, пообещал все устроить, да еще и наивыгоднейшим образом. И вскоре Уокер стал судовладельцем. Он отправился на угольщик и пережил, по его собственным словам, самую чудесную минуту в своей жизни, объявив шкиперу, что тот уволен и пусть убирается с его судна не позже, чем через полчаса. Шкипером он назначил помощника и плавал на угольщике еще девять месяцев, а потом продал его с прибылью.
      Он приехал на острова в двадцать шесть лет, чтобы стать плантатором. Обосновался на Талуа еще в то время, когда остров входил во владения Германии и белых там почти не было. Уже тогда он пользовался среди туземцев некоторым влиянием. Немцы сделали его администратором, и он занимал этот пост двадцать лет, а когда остров захватили англичане, должность за ним оставили. Правил он островом деспотично, но вполне успешно. И слава его как управителя тоже вызывала у Макинтоша интерес.
      Но они не были созданы друг для друга. Макинтош был некрасивый, тощий мужчина, высокий, с впалой грудью, сутулыми плечами и неуклюжими дергаными движениями. Большие глаза на землистом лице с запавшими щеками смотрели угрюмо. Он питал страсть к чтению, и когда прибыли его книги, Уокер зашел поглядеть на них. Потом с хриплым смешком спросил:
      - На кой черт вы приволокли сюда весь этот мусор?
      Макинтош багрово покраснел.
      - Очень сожалею, что по-вашему это мусор. Свои книги я привез для чтения.
      - Когда вы сказали, что к вам должны прийти книги, я-то думал: будет мне что почитать. У вас что, нет никаких детективов?
      - Детективные романы меня не интересуют.
      - Ну и дурак вы после этого.
      - Можете считать и так, если вам угодно.
      С каждой почтой Уокер получал массу всякой периодики - газеты из Новой Зеландии, журналы из Америки, и его злило пренебрежение Макинтоша к этим эфемерным изданиям. А книги, которым Макинтош отдавал досуг, его раздражали, он считал, что читать "Упадок и разрушение Римской империи" Гиббона или бертоновскую "Анатомию меланхолии" - одно позерство. А так как держать язык на привязи он был не обучен, то свое мнение высказывал не стесняясь. Макинтош постепенно начинал видеть его в истинном свете и под шумным добродушием обнаружил плебейскую хитрость, которая была ему отвратительна. Уокер оказался хвастлив и нахален, но при всем том еще в глубине души как-то странно робок и оттого питал вражду к людям не своего пошиба. О других он простодушно судил по манере выражаться и если не слышал божбы и грязных ругательств, составлявших значительную часть его собственного лексикона, то глядел на собеседника с подозрением. По вечерам они вдвоем играли в пикет. Уокер играл плохо, но заносился ужасно, выигрывая, глумился над противником, а если проигрывал, выходил из себя. В тех редких случаях, когда к ним заезжали двое-трое плантаторов или торговцев, чтобы составить партию в бридж, Уокер, по мнению Макинтоша, показывал себя во всей красе. Не обращал внимания на партнера, всегда торговался за прикуп, чтобы непременно играть самому, и без конца спорил, перекрикивая все возражения. Чуть что, брал ход обратно и при этом жалобно приговаривал: "Вы уж простите старику, глаза у меня совсем плохи стали". Понимал ли он, что партнеры предпочитают не навлекать на себя его гнев и сто раз подумают, прежде чем требовать строгого соблюдения правил? Макинтош следил за ним с ледяным презрением. После бриджа они закуривали трубки и, попивая виски, делились друг с другом сплетнями и воспоминаниями. Уокер особенно смачно рассказывал историю своей женитьбы: на свадьбе он так напился, что новобрачная сбежала, и больше он ее никогда не видел. У него было множество приключений с туземками, пошлых и грязных, но он описывал их, безумно гордясь своей лихостью, и оскорблял щепетильный слух Макинтоша. Грубый и похотливый старик, он считал Макинтоша слюнтяем за то, что Макинтош не принимает участия в его амурных похождениях и сидит трезвый в пьяной компании.
      Презирал он Макинтоша и за педантичность в исполнении служебных обязанностей. Макинтош любил во всем строгий порядок. Его письменный стол всегда выглядел аккуратно, документы были разложены по местам, чтобы сразу можно было достать, что понадобится, и он знал назубок все правила и инструкции, которыми регулировалось управление островом.
      - Чушь собачья,- говорил Уокер.- Я двадцать лет управлял безо всякой канцелярщины и дальше буду.
      - Разве вам легче от того, что приходится битый час разыскивать какое-нибудь письмо? - отвечал Макинтош.
      - Бюрократ вы чертов. Хотя вообще-то неплохой парень. Поживете тут годик-другой - исправитесь. Ваша беда, что вы не пьете. Напивались бы раз в неделю, так совсем бы человеком были.
      Любопытно, что Уокер совершенно не догадывался о неприязни, которая из месяца в месяц зрела в душе его подчиненного. Сам он хотя и смеялся над Макинтошем, но, постепенно привыкнув, почти полюбил его. Он вообще относился к чужим слабостям довольно терпимо и скоро успокоился на том, что Макинтош - безобидный чудак. А может быть, он в глубине души потому и питал к нему нежность, что мог сколько угодно над ним потешаться. Ему нужна была мишень для грубых шуток, в которых выражалось его чувство юмора. А тут все: и дотошность помощника, и его нравственные правила, и трезвые привычки -давало повод для издевки. И сама его шотландская фамилия служила отличным предлогом, чтобы лишний раз припомнить какой-нибудь избитый шотландский анекдот. Уокер прямо-таки упивался, когда приезжали гости и можно было потешать их, высмеивая Макинтоша. Он наплел про него какие-то небылицы туземцам, и Макинтош, еще не вполне владевший самоанским языком, только видел, что они покатываются со смеху в ответ на непристойности, которые слышат от Уокера. Макинтош добродушно улыбался.
      - Очко в вашу пользу, Мак! - громко басил Уокер. - Вы не обижаетесь на шутки.
      - А это была шутка? - улыбался Макинтош. - Я не понял.
      - Одно слово - шотландец! - вопил Уокер и гулко хохотал. - Чтобы шотландец углядел шутку, его прежде прооперировать надо.
      Уокер и не подозревал, что Макинтош не выносил, когда над ним смеялись. Он просыпался среди ночи - среди душной, влажной ночи в сезон дождей - и мучительно, угрюмо переживал заново насмешливое замечание, которое походя обронил Уокер неделю назад. Оно жгло его, переполняло его яростью, и он лежал и придумывал способы, как посчитаться с обидчиком. Сначала он пробовал отвечать ему тем же, но Уокер в карман за словом не лез и тут же отшучивался плоско и банально, всегда выходя победителем. Тупость делала его неуязвимым для тонких насмешек, самодовольство служило непробиваемым щитом. Громкий голос, гулкий смех были оружием, которому Макинтош не мог ничего противопоставить, и он на горьком опыте убедился, что лучше всего ничем не выдавать своего раздражения. Он научился сдерживаться. Но его ненависть все росла и росла, пока не превратилась в настоящую манию. Он следил за Уокером с бдительностью безумца. Он тешил свое больное самолюбие, замечая каждую подлость Уокера, каждое проявление его детского тщеславия, хитрости, вульгарности. Уокер некрасиво ел, жадно и громко чавкал, и Макинтош наблюдал за ним с тайным злорадством. Он упивался каждой глупостью, сказанной Уокером, каждой грамматической ошибкой в его речи. Он знал, что Уокер считает его ничтожеством, и находил в этом горькое презрительное удовлетворение, - чего же еще ждать от этого узколобого самодовольного старика? И особенно его тешило, что Уокер даже понятия не имеет о том, как помощник его ненавидит. Уокер - глупец, любящий, чтобы к нему хорошо относились, вот он и воображает, будто все им восхищаются. Однажды Макинтош услышал, как Уокер говорил про него:
      - Он будет молодцом, когда я его хорошенько выдрессирую. Он умный пес и любит своего хозяина.
      И над этим Макинтош беззвучно и долго смеялся, не дрогнув ни единым мускулом своего длинного землисто-бледного лица.
      Однако ненависть его не была слепой, наоборот, она отличалась необыкновенной проницательностью, и заслуги Уокера Макинтош оценивал вполне точно. Уокер умело правил своим маленьким царством. Был честен и справедлив. Хотя он имел много возможностей быстрой наживы, он не только не разбогател с тех пор, как занял свой пост, но даже стал заметно беднее и в старости мог рассчитывать только на казенную пенсию, которую должен был получить, уйдя на покой. Главной его гордостью было то, что он с одним помощником и клерком-полукровкой ведет дела куда эффективнее, нежели целая армия чиновников на Уполу - острове, где находится главный город архипелага, Апия . Для поддержания власти в его распоряжении было несколько туземных полицейских, но он никогда не прибегал к их помощи, а обходился одним только нахальством и ирландским юмором.
      - Вот требовали, чтобы я построил тут тюрьму. А на кой черт мне тюрьма? Стану я запирать туземцев в тюрьму, как же! Если они что-нибудь натворят, я и так с ними управлюсь.
      Главное расхождение с властями в Апии у него было по вопросу о том, имеет ли он абсолютную юрисдикцию над жителями своего острова. Какие бы преступления они ни совершили, он упорно отказывался предать их соответствующим судебным инстанциям, и не раз между ним и губернатором затевалась в связи с этим желчная переписка. Просто он считал туземцев своими детьми. Как ни странно, но этот грубый, вульгарный эгоист горячо любил остров, на котором так долго прожил, и относился к его жителям с суровой нежностью, поистине удивительной.
      Он любил разъезжать по острову на старой серой кобыле, и красота вокруг ему никогда не приедалась. Труся по травянистой тропе между кокосовыми пальмами, он время от времени останавливался полюбоваться пейзажем. Потом сворачивал в туземную деревушку, и староста подавал ему чашу с кавой. А он обводил глазами тесно столпившиеся колоколоподобные хижины с островерхими тростниковыми крышами - ну совсем как ульи на пасеке! - и его жирное лицо расплывалось в улыбке. Зеленые сени хлебных деревьев веселили ему душу.
      - Эх, черт! Ну прямо райский сад.
      Иногда он поворачивал кобылу к морю и ехал вдоль берега, а между древесными стволами сверкали солнечные воды, и ни единого паруса на пустынном океанском просторе; а иногда поднимался на холм, и его взгляду открывались широкие долины и приютившиеся среди высоких деревьев деревушки - весь мир земной, и так он сидел чуть не час, и душа его замирала от восторга. Но у него не было слов для выражения таких чувств, и, чтобы дать им выход, он отпускал непристойную шутку. Словно не в силах выдержать напряжения, он искал разрядку в грубости.
      У Макинтоша его восторги вызывали ледяную брезгливость. Уокер всегда много пил, он любил, вернувшись в очередной раз из Апии, похвастать, как отправил под стол собутыльника вдвое моложе себя, и, по обычаю всех пьяниц, был слезлив и сентиментален. Плакал над журнальными рассказами, но спокойно мог отказать в займе попавшему в беду торговцу, с которым был знаком двадцать лет. Свои деньги он берег.
      Как-то Макинтош сказал ему:
      - Да, вас не упрекнешь, что вы сорите деньгами.
      А Уокер принял это за комплимент. Конечно, его восхищение природой было лишь слезливой чувствительностью пьяницы. Не трогало Макинтоша и отношение начальника к туземцам. Он любил их потому, что они были в его власти - так эгоист любит свою собаку, - и по умственному уровню нисколько их не превосходил. Их юмор был примитивен и груб, и у него тоже всегда была наготове грязная шутка. Он понимал их, а они понимали его. Он гордился своим влиянием на них, смотрел на них как на собственных детей и вмешивался во все их дела. Но к своей власти Уокер относился очень ревниво: сам пас их жезлом железным и не терпел возражений, однако другим белым на острове не давал их в обиду. С особой бдительностью он следил за миссионерами : стоило им чем-то заслужить его неодобрение, и он превращал их жизнь в такой ад, что они бывали рады сами убраться, даже если он не мог добиться их перевода. Туземцы подчинялись ему безоговорочно и по одному его слову отказывали своему пастырю в пище и услугах. Не потакал он и торговцам, заботливо следя за тем, чтобы они не обманывали туземцев, чтобы туземцы получали справедливое вознаграждение за свой труд и свою копру, а торговцы не извлекали непомерной прибыли, сбывая им товары. Он беспощадно пресекал сделки, которые считал нечестными. Иногда торговцы жаловались в Апии, что их притесняют. Но им же было от этого хуже. Уокер не брезговал никакой клеветой, никакой самой возмутительной ложью, лишь бы посчитаться с ними, и они убеждались, что должны принимать его условия, если желают сносно жить или хотя бы просто существовать. Не раз случалось, что у неугодного ему торговца сгорал дотла склад с товарами, и лишь своевременность этого несчастья свидетельствовала о том, что администратор приложил к нему руку. Однажды торговец-метис, полушвед, полусамоанец, разоренный пожаром, явился к нему и без обиняков обвинил его в поджоге. Уокер расхохотался ему в лицо:
      - Паршивый пес! Твоя мать была туземка, а ты обманываешь туземцев. Если твоя грязная лавчонка сгорела, так это кара Божья. Вот-вот: кара Божья. А теперь убирайся отсюда.
      Двое туземных полицейских вытолкали торговца, а администратор жирно смеялся ему вслед:
      - Кара Божья!
      И вот теперь Макинтош смотрел, как Уокер приступает к делам. Начал он с больных, потому что вдобавок ко всему занимался также врачеванием и в комнатушке за канцелярией держал настоящую аптеку. Вперед вышел пожилой мужчина в голубой набедренной повязке, на голове у него топорщилась шапка седых курчавых волос, а испещренная татуировкой кожа была вся сморщенная, как пустой бурдюк.
      - Ты зачем явился? - резко спросил Уокер.
      Мужчина стал жалобно бормотать, что его рвет после каждой еды и у него болит вот тут, тут и тут.
      - Иди к миссионерам,- сказал Уокер.- Ты ведь знаешь, что я лечу только детей.
      - Я ходил к миссионерам, и они мне ничем не помогли.
      - Тогда отправляйся домой и готовься к смерти. Столько на свете прожил и все еще жить хочешь? Дурак ты, дурак.
      Больной заспорил было, но Уокер указал пальцем на женщину с больным ребенком на руках и велел ей подойти к столу. Он задал ей несколько вопросов, посмотрел на ребенка.
      - Я дам тебе лекарство,- сказал он и обратился к клерку-метису. -Сходи в аптеку, принеси каломелевых пилюль.
      Он заставил ребенка тут же проглотить одну пилюлю, а вторую дал матери.
      - Иди и держи малого в тепле. Завтра он либо помрет, либо ему полегчает.
      Уокер откинулся на спинку кресла и закурил трубку.
      - Живительная штука - каломель. Я этим снадобьем спас больше больных, чем все лекари в Апии вместе взятые.
      Уокер очень гордился своим искусством и с решительностью невежды презирал всех медиков на свете.
      - Я что люблю? - рассуждал он.- Чтобы от больного все врачи отказались. Когда врачи говорят, что не могут тебя вылечить, я скажу: "А теперь иди ко мне". Я вам когда-нибудь рассказывал про больного раком?
      - Неоднократно,- ответил Макинтош.
      - Я его поставил на ноги за три месяца.
      - Вы мне никогда не рассказывали про тех, кого не сумели вылечить.
      Покончив с врачеванием, Уокер занялся остальными делами. Это была на редкость причудливая смесь. То женщина жаловалась, что не ладит с мужем, то мужчина был обижен, что от него убежала жена.
      - Счастливчик! - сказал ему Уокер. - Да тебе каждый женатый позавидует.
      Одни долго и запутанно спорили, кому принадлежит крохотный клочок земли, другие не могли поделить улов рыбы. Кто-то жаловался, что белый торговец обвешивает и обмеривает. Уокер внимательно выслушивал всех до единого, быстро принимал и объявлял решение. После этого он уже ничего не слушал, а если жалобщик не унимался, полицейский выводил его из канцелярии. Макинтош наблюдал за происходящим и злился. В целом нельзя было не признать, что тут творилось пусть варварское, но правосудие, однако помощника раздражало, что начальник полагается на свое чутье, а не на факты. Он не принимал во внимание никаких доводов, свидетелями помыкал как хотел, а если они показывали не то, что ему от них было нужно, обзывал их ворами и лгунами.
      Напоследок Уокер оставил мужчин, сидевших кучкой в углу. До сих пор он ни разу не взглянул в их сторону. Группа состояла из старого вождя, высокого, благообразного, с короткими седыми волосами, в новой лава-лава и с пестрой метелкой на палке - знаком сана - в руке, его сына и пяти-шести влиятельнейших жителей деревни. Они поссорились с Уокером, и верх одержал он. Теперь он по своей привычке намерен был покуражиться над ними вволю, а заодно и извлечь для себя выгоду из их поражения. История эта была очень своеобразной. Уокер любил строить дороги. Когда он приехал на Талуа, по острову лишь кое-где петляли узкие тропки, но со временем он проложил настоящие дороги от деревни к деревне, и своим благосостоянием остров в значительной степени был обязан именно им. Если прежде было невозможно доставить туземные товары - в основном копру - на берег, чтобы погрузить на шхуны или моторные катера для перевозки в Апию, то теперь это стало проще простого. Заветным желанием Уокера было построить дорогу по берегу вокруг всего острова, и значительная часть ее была уже готова.
      - Через два года я ее докончу, и тогда хоть помирать, хоть в отставку - все равно.
      Он надышаться не мог на свои дороги и постоянно объезжал их, проверяя, в порядке ли они содержатся. Дороги были очень примитивны - просто широкие, поросшие травой проселки, которые прокладывались через дикие заросли и плантации. Но приходилось выкорчевывать пни, выкапывать или взрывать каменные глыбы, а в некоторых местах срезать пригорки и засыпать ложбины. Он гордился, что своими силами справлялся со всеми трудностями. Хвастал тем, как удачно выбирал для дороги место - и для дела удобно, и можно любоваться красотами острова, которые были так милы его сердцу. О дорогах он говорил почти как поэт. Они проходили среди очаровательных пейзажей, и Уокер позаботился, чтобы в одних местах они тянулись прямыми зелеными аллеями с высокими деревьями по сторонам, а в других вились и петляли, радуя глаз разнообразием. Поразительно, с какой тонкой находчивостью этот грубый чувственный человек добивался эффекта, подсказанного ему фантазией. Он проявлял чудеса изобретательности, не хуже прославленных японских садовников. Начальство выдало ему субсидию, но гордый Уокер ее почти совсем не трогал, за весь прошлый год истратив из тысячи только сто фунтов.
      - А на что им деньги? - гремел он.- Накупят какой-нибудь никому не нужной дряни, и все. Да еще миссионеры сначала заберут львиную долю.
      Безо всякой на то причины, разве что из желания показать всем, какой он рачительный хозяин, не то что эти транжиры в Апии, он заставлял туземцев проводить все работы за почти символическую плату. Из-за этого у него и вышел спор с жителями деревни, старейшины которой явились теперь к нему на прием. Сын вождя прожил год на Уполу и, вернувшись, рассказал односельчанам о тех больших суммах, которые платят в Апии за общественные работы. Долгими досужими беседами он сумел разжечь в их сердцах алчность. Рисовал перед ними картины сказочных богатств, и им уже грезилось виски, которого они могли бы тогда накупить - виски стоило дорого, закон запрещал продавать его туземцам, и они платили за него вдвое больше белых, - грезились сандаловые сундучки для хранения сокровищ, и душистое мыло, и консервированная лососина - словом, все те предметы роскоши, за которые канак готов продать душу. И потому, когда администратор послал за ними и объявил, что они должны проложить дорогу от своей деревни до такого-то места, за что получат двадцать фунтов, они запросили сто. Сына вождя звали Манума. Это был высокий меднокожий красавец, с рыжей, высветленной известью шевелюрой, шею его обвивала гирлянда из красных ягод, а за ухом, точно язык пламени у смуглой щеки, алел цветок. Манума был обнажен до пояса, но лава-лава заменил на парусиновые брюки в знак того, что жил в Апии и уже больше не дикарь. Он сказал, что они должны стоять друг за друга и администратор уступит. Ведь он очень хочет, чтобы дорога была построена, и когда убедится, что за меньшую плату они работать не согласны, даст им столько, сколько они попросили. Надо только держаться твердо. Что бы он ни говорил, стоять на своем - сказали, сто фунтов, вот пусть сто фунтов и дает. Уокер, услышав эту цифру, разразился своим утробным хохотом. И сказал, чтобы они бросили валять дурака, а поскорее брались бы за работу. Он сегодня добрый и обещает устроить им праздник, после того как дорога будет готова. Когда выяснилось, что они и не думают приступать к работе, он отправился в деревню и спросил, что это за дурацкие шутки. Но Манума их хорошо подготовил. Они говорили очень спокойно и не вступали в спор, хотя канаки обожают спорить; они просто пожали плечами: они построят дорогу за сто фунтов, а если он им не даст этих денег, они работать не будут. Пусть сам решает. А им все равно. Тут Уокер пришел в ярость. Выглядел он страшно. Короткая толстая шея угрожающе вздулась, красное лицо полиловело, на губах выступила пена. На туземцев обрушились громы и молнии. Уязвить и унизить - это он умел. И запугать тоже. Старики побледнели и оробели. Они готовы были дрогнуть. Если бы не Манума с его вестями из широкого мира и если бы не их страх перед его насмешками, они бы уступили. Уокеру ответил Манума:
      - Заплати нам сто фунтов, и мы будем работать.
      Уокер, потрясая кулаками, осыпал его всеми ругательствами, какие только знал. Он испепелил его презрением. Манума сидел, не шевелясь, и улыбался. Возможно, в этой улыбке было больше бравады, чем уверенности, но он должен был показать пример остальным. Он повторил:
      - Заплати нам сто фунтов, и мы будем работать.
      Они уж было думали, что сейчас Уокер набросится на него: администратору не раз случалось собственноручно избивать туземцев. Они знали, как он силен, и, хотя он был втрое старше Манумы и на шесть дюймов ниже ростом, никто не сомневался, что Мануме несдобровать. Да и кому бы в голову пришло сопротивляться его бешеному наскоку? Но Уокер только произнес с усмешкой:
      - Терять время на разговоры с дураками я не стану. Обсудите между собой. Вы знаете, что я предложил. Если в течение недели вы не начнете работать, пеняйте на себя.
      Повернулся, вышел из хижины вождя, отвязал старую кобылу. И встал на удобный камень, чтобы взгромоздиться в седло, а один из стариков повис на другом стремени - поступок, наглядно характеризующий его отношения с туземцами.
      В тот же вечер, когда Уокер, как обычно, прогуливался по дороге за своим домом, вдруг над ухом у него что-то просвистело и ударилось в ствол дерева. В него чем-то метнули. Он машинально пригнулся, но потом с криком: "Кто тут?" - кинулся туда, где должен был находиться метатель, и услышал затихающий треск в кустах. Он понимал, что в темноте погоня бессмысленна, и, вскоре запыхавшись, остановился. Вернувшись на дорогу, он поискал то, что было брошено, но в непроглядном мраке ничего не нашел. Поспешно вернувшись в дом, он позвал Макинтоша и слугу-китайца.
      - Кто-то из этих чертей запустил в меня чем-то. Идемте поищем, что это было.
      Он велел слуге взять фонарь, и они втроем вернулись на место происшествия. Осмотрели землю вокруг, но ничего не обнаружили. Внезапно китаец гортанно вскрикнул. Они обернулись, и в луче света, пронзившем темноту, в стволе кокосовой пальмы зловеще блеснул длинный нож. Брошен он был с такой силой, что его не сразу удалось выдернуть.
      - Черт! Не промажь он, хорош бы я сейчас был.
      Уокер взял нож - он был сделан по образцу тех матросских ножей, которые появились на островах столетие назад с первыми белыми; теперь ножами разрубали пополам кокосовые орехи, чтобы сушить копру, - смертоносное оружие с очень острым двенадцатидюймовым лезвием. Уокер хмыкнул.
      - Ну дьявол! Ну и нахальный же дьявол!
      Он не сомневался, что нож метнул Манума. Еще каких-то три дюйма, и ему был бы конец. Но он не рассердился, а, наоборот, пришел в самое лучшее расположение духа. Это происшествие взбодрило его, и, едва войдя в дом, он крикнул, чтобы подали виски.
      - Они у меня за это заплатят! - сказал он, злорадно потирая руки.
      Его маленькие глазки весело блестели. Напыжившись, как индюк, он принялся во второй раз за полчаса со всеми подробностями излагать Макинтошу обстоятельства дела. Потом предложил перекинуться в пикет и за игрой хвастливо описывал, что намерен теперь предпринять. Макинтош слушал, крепко поджав губы.
      - Но почему вы так их прижимаете? - спросил он. - Двадцать фунтов - это не плата за работу, которую вы им поручаете.
      - Пусть и за это будут благодарны.
      - Но, черт возьми, это же не ваши деньги! Начальство выделяет вам достаточную сумму, и никто не будет в претензии, если вы ее истратите.
      - Они в Апии все сплошь дураки.
      Макинтош понял, что Уокером движет одно лишь тщеславие, и пожал плечами.
      - Какой вам толк, если вы утрете нос чиновникам в Апии, а сами заплатите за это жизнью?
      - Господь с вами! Да здешние люди никогда на меня руки не подымут. Я им вот как нужен. Они на меня просто молятся. Манума дурак. И нож-то бросил, просто чтобы меня попугать.
      На следующий день Уокер снова поехал в ту деревню. Она называлась Матауту. Спешиваться он не стал. Подъехав к хижине вождя, он увидел, что мужчины, усевшись кружком на полу, заняты оживленным разговором, и догадался, что они снова обсуждают вопрос о дороге.
      Самоанские хижины строятся следующим образом: тонкие стволы размещаются по кругу через промежутки в пять-шесть футов, а в центре вкапывается столб, и от него круто вниз настилается кровля. Ночью или во время дождя опускаются циновки из листьев кокосовой пальмы. Но обычно хижина открыта со всех сторон, чтобы ее свободно продувало ветром. Уокер остановил кобылу у самой хижины и крикнул вождю:
      - Эй, Тангату! Твой сын вчера ночью оставил нож в дереве. Я привез его тебе.
      Он швырнул нож на землю между сидящими и с хохотом затрусил прочь.
      В понедельник он поехал проверить, начали ли они работать. Но никаких приготовлений не обнаружил и отправился в деревню. Ее обитатели занимались обычными делами: кто-то плел циновки из листьев пандануса, старик выскребывал чашу для кавы, дети играли, женщины занимались стряпней. Уокер, улыбаясь, остановился у хижины вождя.
      - Талофа-ли, - сказал вождь.
      - Талофа, - ответил Уокер.
      Манума плел сеть. Изо рта у него торчала сигарета, и он поглядел на Уокера с торжествующей улыбкой.
      - Значит, вы решили дороги не строить?
      Вождь ответил:
      - Да, если вы не заплатите нам сто фунтов.
      - Вы еще пожалеете. - Он повернулся к Мануме. - А у тебя, парень, как бы спина не разболелась, и очень скоро.
      Он, посмеиваясь, уехал, а туземцев разобрал страх. Они боялись этого толстого старого грешника, и ни брань, которой его осыпали миссионеры, ни презрение, которому Манума научился в Апии, никак не могли разуверить их в том, что он наделен дьявольской хитростью и что все до единого, кто отваживался ему перечить, рано или поздно за это поплатились. Не прошло и суток, как они узнали, какую уловку он изобрел теперь. Она была вполне в его духе. На следующий день в деревню явилась толпа мужчин, женщин и детей, и их старейшины объяснили, что подрядились строить дорогу. Уокер предложил им двадцать фунтов, и они согласились. Хитрость же заключалась в том, что правила гостеприимства у полинезийцев имеют силу священного закона, и нерушимый этикет требовал, чтобы жители деревни не только предоставили гостям кров, но также кормили и поили их все время, пока те пожелают оставаться у них. Обитатели Матауту попали в ловушку. Каждое утро рабочие веселой толпой отправлялись на строительство: валили деревья, взрывали скалы, выравнивали, где требовалось, полотно, а вечером наводняли деревню, ели и пили - ели так, что за ушами трещало, танцевали, пели духовные гимны и вообще вовсю наслаждались жизнью. Для них это был долгий веселый пикник. Но лица их хозяев постепенно вытягивались. Гости оказались с хорошим аппетитом и ненасытно уничтожали бананы и плоды хлебного дерева; не осталось на ветках ни единого авокадо, а ведь в Апии за них можно было бы получить немалые деньги. Над деревней нависла угроза полного разорения. И тут выяснилось, что работают гости не торопясь. Может быть, Уокер дал им понять, что особой спешки от них не требуется? При таких темпах, пока построят дорогу, в деревне не останется ни крошки съестного. Хуже того: они стали всеобщим посмешищем. Когда кто-нибудь из жителей Матауту приходил по делам хоть в самое отдаленное селение, выяснялось, что все равно слухи его опередили, и ему навстречу звучал издевательский смех. А для канаков нет ничего страшнее насмешек. Вскоре среди пострадавших поднялся сердитый ропот, Манума перестал быть героем; ему пришлось выслушать немало горьких слов, а затем произошло и то, что напророчил Уокер: ожесточенный спор перешел в ссору, полдесятка молодых людей набросились на сына вождя и так его отделали, что он неделю пролежал на циновках весь в синяках, ворочаясь с боку на бок и не находя облегчения. Каждые день-два на старой кобыле приезжал администратор и смотрел, как продвигается строительство. Он был не из тех, кто противостоит соблазну поиздеваться над поверженным противником и упустит случай лишний раз напомнить ему о всей глубине его унижения. Он сломил дух жителей Матауту. И как-то утром, спрятав гордость в карман (это чистая фигура речи, так как карманов у них не было), они вместе с гостями отправились на строительство. Дорогу необходимо было докончить как можно скорей, чтобы уберечь хотя бы остатки съестных припасов, и потому в работе приняла участие вся деревня. Но работали они молча, затаив в сердцах ярость и обиду - даже дети трудились и молчали. Женщины плакали, связывая и унося обрубленные ветки. Когда Уокер это увидел, он так захохотал, что чуть не свалился с седла. Весть о новом повороте событий облетела остров и страшно насмешила всех туземцев. Ну и потеха, как он их в конце концов оставил в дураках, этот хитрый белый старик, которого не удалось еще обойти ни одному самоанцу! И они приходили из самых отдаленных деревень, приходили с женами и детьми, чтобы поглядеть на глупых людей, которые не взяли двадцати фунтов, чтобы построить дорогу, а теперь должны работать даром. Но чем усерднее работали хозяева, тем с большей прохладцей трудились гости. Зачем торопиться, когда они едят на даровщинку хорошую пищу, и чем дольше будут тянуть, тем смешнее выйдет шутка! Кончилось тем, что несчастные жители деревни не выдержали и в то утро пришли просить администратора, чтобы он отослал рабочих домой. Если он это сделает, то они сами достроят дорогу даром. Он одержал полную и безоговорочную победу. Они были поставлены на колени.
      Его широкое бритое лицо расплылось от высокомерного самодовольства, и весь он, казалось, раздулся у себя в кресле, как огромная лягушка. В его облике появилось далее что-то зловещее, Макинтош прямо вздрогнул от отвращения.
      А Уокер загремел:
      - Что я, строю дорогу для себя? Какая, по-вашему, мне от нее польза? Она вам нужна, чтоб было легко ходить и легко носить вашу копру. Я предложил вам заплатить за работу, хотя работали бы вы на себя. Я предложил щедро вам заплатить. А теперь платить будете вы. Я отошлю людей из Мануа домой, если вы достроите дорогу и заплатите двадцать фунтов, которые я им обещал.
      Они возмущенно закричали. Попробовали его уговорить. Объясняли, что у них нет таких денег. Но на все их доводы он отвечал грубыми насмешками. И тут раздался бой часов.
      - Пора обедать, - сказал он. - Гоните их всех вон.
      Тяжело поднявшись с кресла, он вышел из канцелярии. Когда Макинтош последовал за ним, Уокер уже сидел за столом, подвязав салфетку под подбородком и держа в руках нож с вилкой, готовый наброситься на еду, как только повар-китаец поставит перед ним тарелку. Он был в чудесном настроении.
      - Здорово я их отделал,- сказал он, когда Макинтош сел.- Теперь у меня с дорогами никаких хлопот не будет.
      - Я полагаю, вы пошутили,- ледяным тоном заметил Макинтош.
      - Это вы о чем?
      - Вы же не заставите их действительно уплатить двадцать фунтов?
      - Будьте уверены, еще как заставлю!
      - Не знаю, есть ли у вас на это право.
      - Ах, не знаете? Да у меня есть право делать на этом острове все, что я захочу.
      - По моему мнению, вы и так уже достаточно над ними поиздевались.
      Уокер жирно захохотал. Мнение Макинтоша его совершенно не интересовало.
      - Когда мне понадобится ваш совет, я у вас его спрошу.
      Макинтош побелел. По горькому опыту он знал, что у него лишь один выход - промолчать; он с трудом заставил себя сдержаться, и ему стало дурно. Кусок не лез в горло, и отвратительно было смотреть, как Уокер впихивает мясо в свою широкую пасть. Старик ел очень неряшливо, и сидеть с ним за одним столом было противно. Макинтоша всего передернуло. Ему мучительно хотелось как-то унизить этого толстокожего, жестокого человека. Он отдал бы все на свете, лишь бы увидеть Уокера повергнутым во прах, страдающим так, как он заставлял страдать других. Никогда еще он не испытывал такой брезгливой ненависти к этому грубому тирану.
      День тянулся нескончаемо. После обеда Макинтош прилег вздремнуть, но сжигавшая сердце ярость гнала сон. Попытался читать, но буквы плавали перед глазами. Солнце палило нещадно, хотелось, чтобы хлынул дождь. Но он знал, что дождь принес бы не прохладу, а только еще более жаркую влажную духоту. Он был родом из Абердина, и сердце его вдруг защемила тоска по ледяным ветрам, свистящим в гранитных улицах этого города. Здесь на острове он был пленником, узником недвижного океана и своей лютой ненависти к этому мерзкому старику. Он сжал ладонями раскалывающуюся голову. С каким наслаждением он бы его убил. Но он все же одернул себя. Надо чем-то отвлечься, и раз уж не читается, то, пожалуй, можно привести в порядок личные бумаги. Он уже давно собирался этим заняться, но все откладывал и откладывал. Отперев ящик бюро, он достал пачку писем. И увидел там револьвер. Он чуть было не схватил его и не пустил себе пулю в лоб, чтобы вырваться из невыносимых тисков, но отбросил эту мысль, не успев додумать. Заметив, что от сырого воздуха револьвер подернулся ржавчиной, он взял масляную тряпку и начал его протирать. От этого занятия его отвлекло какое-то движение у двери. Он поднял голову и спросил:
      - Кто тут?
      Прошло несколько секунд, и на пороге показался Манума.
      - Что тебе надо?
      Сын вождя хмуро молчал. Потом сказал придушенным голосом:
      - Мы двадцать фунтов заплатить не можем. У нас нет таких денег.
      - А я здесь при чем? - возразил Макинтош.- Ты слышал, что говорил мистер Уокер.
      Манума начал упрашивать, мешая самоанские слова с английскими, говоря нараспев дрожащим жалобным голосом, будто нищий, и Макинтош почувствовал гадливость. Его возмущало, что человек позволил так себя раздавить. Какое жалкое зрелище!
      - Я ничего не могу сделать, - раздраженно сказал он.- Ты знаешь, что хозяин тут мистер Уокер.
      Манума замолчал. Но остался стоять в дверях.
      - Я болен,- проговорил он в конце концов. Дайте мне лекарства.
      - Что с тобой?
      - Не знаю. Болен. У меня колотье в теле.
      - Не стой там, - резко сказал Макинтош. - Подойди, я тебя осмотрю.
      Манума пересек маленькую комнату и остановился у бюро.
      - Колет вот тут и вот тут. - Он прижал руку к пояснице, и лицо его страдальчески сморщилось.
      И вдруг Макинтош понял, что юноша смотрит на револьвер, который он отложил, услышав шум на пороге. Обоих сковало молчание, которое Макинтошу показалось бесконечным. Он словно читал мысли канака. И сердце у него при этом бешено стучало. Внезапно он почувствовал, что находится во власти какой-то посторонней силы. Не он сам, но она теперь управляла его движениями, неведомая и чужая. В горле у него пересохло, он машинально прижал ладонь к груди, словно помогая своему голосу, и почему-то, сам того не желая, отвел глаза от Манумы.
      - Подожди тут, - с трудом произнес он, будто его душили. - Я принесу тебе чего-нибудь из аптеки.
      Он встал. Показалось ему или его и вправду пошатывает? Манума стоял молча, и Макинтош не глядя знал, что тот тупо смотрит в открытую дверь. Из комнаты Макинтоша увела все та же владевшая им чужая сила, но сам он, по своей воле, успел схватить какие-то бумаги и бросить на револьвер, чтобы не было видно. Он добрел до аптеки, взял одну пилюлю, отлил в пузырек синеватой микстуры и вышел наружу. Возвращаться в бунгало он не хотел и крикнул Мануме:
      - Иди сюда.
      Он протянул ему лекарства и объяснил, как их принимать.
      Почему-то он не мог встретиться с юношей взглядом и, давая наставления, смотрел ему в плечо. Манума взял лекарства и выскользнул за калитку.
      Макинтош вошел в столовую и начал в который раз листать старые газеты. Читать он не мог. В доме не было слышно ни звука. Уокер спал в своей комнате наверху. Повар-китаец возился на кухне, оба туземных полицейских отправились ловить рыбу. Тишина, окутавшая дом, ощущалась как что-то потустороннее, а в голове у Макинтоша стучало одно: на месте револьвер или нет? Пойти посмотреть не хватало сил. Неуверенность была страшна, но уверенность могла быть еще страшнее. Он покрылся испариной. Наконец он почувствовал, что выдерживать эту тишину больше не может, и решил сходить к торговцу Джарвису, чья лавка находилась от компаунда на расстоянии всего одной мили. Джарвис был метис , но все-таки наполовину белый, так что с ним худо-бедно, но можно было разговаривать. Макинтошу надо было уйти от своего бюро, заваленного ворохом бумаг, под которыми кое-что лежит… или не лежит. И он зашагал по дороге. Из красивой хижины вождя, когда он проходил мимо, донеслось обычное приветствие. Макинтош вошел в лавку. За прилавком сидела дочь торговца, смуглая широколицая девица в розовой блузке и белой тиковой юбке. Джарвис надеялся, что он на ней женится. У торговца водились деньги, и он как-то сказал Макинтошу, что муж его дочери будет состоятельным человеком. Увидев Макинтоша, она слегка покраснела.
      - Папа распаковывает ящики, которые привезли утром. Я сейчас за ним схожу.
      Он сел, а она вышла в заднюю дверь. Почти сразу же в лавку вплыла ее мать, грузная старуха из рода вождей, владелица многих земель на острове. Она протянула ему руку. Женщина эта была, конечно, толста до безобразия, однако преисполнена величия, приветлива без угодливости и при всем благодушии ни на миг не роняла своего монаршего достоинства.
      - Вас совсем не видно, мистер Макинтош. Тереза только нынче утром говорила: "Мистер Макинтош что-то совсем перестал к нам заглядывать".
      Он содрогнулся, вообразив себя зятем этой старой туземки. Весь остров знал, что она властно правит мужем, несмотря на его белую кровь. Она была главой и семьи и дела. Пусть белые видели в ней всего лишь миссис Джарвис, но ее отец был вождем из королевского рода, а его отец и отец его отца королями. Вошел торговец - смуглый маленький брюнет с седеющей черной бородой, красивыми глазами и сверкающими зубами. Он носил парусиновые брюки, держался истым англичанином и уснащал речь жаргонизмами. Тем не менее чувствовалось, что по-английски он говорит как иностранец; в семье он пользовался языком своей матери-туземки. Это был услужливый, подобострастный человечек.
      - А, мистер Макинтош! Какой чудесный сюрприз. Подай виски, Тереза. Пропустим с мистером Макинтошем по рюмочке.
      Он стал рассказывать последние городские новости, все время заглядывая гостю в глаза, чтобы не промахнуться и не сказать неприятного.
      - А как Уокер? Что-то он в последнее время совсем не показывается. Миссис Джарвис собирается на этой неделе послать ему молочного поросенка.
      - Я утром видела, как он на лошади ехал домой, - вставила Тереза.
      - Ну, промочим глотку, - произнес Джарвис, поднимая рюмку.
      Макинтош выпил. Жена и дочь торговца не спускали с него глаз, - миссис Джарвис в черном широком балахоне, безмятежная и надменная, и Тереза, спешившая улыбнуться всякий раз, как ей удавалось перехватить его взгляд. А торговец беззастенчиво пересказывал сплетни:
      - В Апии говорят, что Уокеру пора на покой. Возраст. С тех пор как он приехал на острова, времена изменились, а он не изменился с ними.
      - Он не знает меры, - сказала старая дочь королей. - Туземцы недовольны.
      - А отличную, однако, штуку отколол он с дорогой. - Торговец засмеялся. - Я когда в Апии рассказал, все прямо животы надорвали. Нет, все же молодчина Уокер.
      Макинтош смерил его свирепым взглядом. Да как он смеет так говорить? Для торговца-полукровки существует не Уокер, а мистер Уокер. Надо осадить наглеца. Но что-то, он сам не знал что, удержало его от этого.
      - Когда он уйдет, надеюсь, его место займете вы, мистер Макинтош, -продолжал Джарвис.- У нас на острове вы всем по душе. Вы понимаете туземцев. Они теперь просвещенные стали, с ними надо обходиться по иному, чем в старину. Теперь в администраторы нужен человек образованный. А Уокер, он торговец, вроде меня.
      У Терезы заблестели глаза.
      - Когда настанет время, что потребуется с нашей стороны, считайте, все будет сделано. Можете на меня положиться. Я сам соберу всех вождей и отправлю с петицией в Апию.
      Макинтошу стало почти дурно. Ему не приходило в голову, что преемником Уокера, в случае чего, может оказаться он. Правда, никто из чиновников не знал острова лучше него. Он внезапно встал и, коротко попрощавшись, пошел обратно. Теперь он, не мешкая, направился к себе. Окинул быстрым взглядом бюро. Пошарил под бумагами.
      Револьвера там не было.
      Сердце у него отчаянно застучало в ребра. Он стал искать револьвер. Смотрел на креслах, в ящиках. Искал неистово, все время зная, что ничего не найдет. Внезапно раздался хриплый добродушный голос Уокера:
      - Чего это вы, Мак?
      Он, вздрогнув, обернулся. Уокер стоял в дверях. Макинтош безотчетно шагнул и заслонил бюро.
      - Прибираетесь? - насмешливо спросил Уокер.- Я велел заложить серую в двуколку. Поеду в Тафони купаться. Давайте со мной.
      - Хорошо, - ответил Макинтош.
      Пока он с Уокером, ничего произойти не может. Им предстояло проехать три мили до пресного озерка, вырытого в скалистом грунте с помощью динамита и отделенного от океана узкой перемычкой. Такие места для купания администратор распорядился устроить туземцам на острове повсюду, где только ни бил источник, - пресная вода была прохладной и бодрящей по сравнению с морской, слишком теплой и словно бы липкой. Они бесшумно катили по травянистой дороге, с плеском переезжали мелкие заливчики, где океан вторгался на сушу, миновали две деревни, просторные хороводы островерхих хижин вокруг белой часовни, а за третьей вылезли из двуколки, спутали лошадь и спустились к озерку. За ними увязались несколько девушек и стайка ребятишек. И вскоре все уже с криком и смехом плескались в воде, а Уокер в лава-лава плавал, точно неповоротливый старый дельфин. Он обменивался с девушками сальными шуточками, а они для развлечения подныривали под него и ловко ускользали, когда он пытался их схватить. Утомившись, он растянулся на камне, а девушки и ребятишки окружили его, словно одна счастливая семья. Жирный старик, сиявший лысиной в оторочке седых волос, был похож на состарившееся морское божество. В его глазах Макинтош вдруг увидел непривычное мягкое выражение.
      - Такие они все хорошие детишки, - сказал Уокер. - На меня смотрят как на отца.
      И тут же, не переводя дух, обратился к одной из девушек с непристойностью, от которой они все так и прыснули со смеху. Макинтош стал одеваться. Сухопарый и тощий, с длинными руками и ногами, он был смешон и похож на злого Дон Кихота, и Уокер принялся грубо прохаживаться на его счет. Каждая шутка встречалась приглушенным хихиканьем. Макинтош никак не мог справиться с рубашкой. Он сознавал, что выглядит нелепо, но служить посмешищем не желал. Он не отвечал и хмурился, сдерживая бешенство.
      - Если не хотите опоздать к обеду, то пора ехать.
      - Вы неплохой парень, Мак. Но глупый. Делаете одно, а помышляете в это время о другом. Разве так можно жить?
      Тем не менее он грузно поднялся на ноги и начал одеваться. Они, не торопясь, пошли в деревню, выпили чашу кавы с вождем, а затем под радостные прощальные возгласы всех прохлаждающихся жителей деревни поехали домой.
      После обеда Уокер закурил сигару и собрался, как всегда, на вечернюю прогулку. Макинтошу вдруг стало страшно.
      - Не кажется ли вам, что выходить одному в темноте сейчас не очень благоразумно?
      Уокер уставился на него круглыми голубыми глазами.
      - О чем это вы?
      - А нож в ту ночь вы помните? Они ведь на вас злы.
      - Чушь! Не посмеют.
      - Кто-то посмел же.
      - Это только так, попугать. Они на меня руки не подымут. Я же им как отец. Они знают: что я ни делаю - все для их же пользы.
      Макинтош смотрел на него с тайным презрением. Это чудовищное самодовольство возмущало его, и все же что-то - он сам не понимал что - побуждало его настаивать:
      - Вспомните сегодняшний разговор. Не прогуляетесь один вечер, вас не убудет. Давайте партию в пикет.
      - Сыграем в пикет, когда я вернусь. Не родился еще тот канак, из-за которого я стану менять свои привычки.
      - Ну, так давайте я пойду с вами.
      - Никуда вы не пойдете.
      Макинтош пожал плечами. Что же, он предостерег его как мог. Если Уокер не желает слушать, дело хозяйское.
      Уокер надел шляпу и вышел. А Макинтош взялся за книгу. Но тут же ему пришла в голову одна мысль: пожалуй, лучше, чтобы его местонахождение сейчас было кому-нибудь известно. Под каким-то благовидным предлогом он зашел на кухню и несколько минут поговорил с поваром. Потом вернулся, вытащил патефон и поставил пластинку; но все время, пока из-под иглы лился чувствительный мотивчик лондонской эстрадной песенки, чутко прислушивался, не раздастся ли из темноты внезапный звук. Патефон сипел и надрывался у самого его локтя, можно даже было разобрать дурацкие слова, но несмотря на это у него было ощущение, будто его окружает глухая, зловещая тишина. Издалека доносился глухой рев прибоя, в верхушках кокосовых пальм вздыхал ветер. Долго ли еще это будет тянуться? Невыносимо!
      Тут он услышал хриплый смешок.
      - Ну и чудеса! Не так-то часто вы себя ублажаете песенками, Мак.
      За окном стоял Уокер, краснолицый, грубый, благодушный.
      - Как видите, я жив-здоров. Чего это вы развели музыку?
      Он вошел в комнату.
      - Нервишки расшалились, а? Поставили песенку, чтобы подбодриться?
      - Я поставил ваш реквием.
      - Чего-чего?
      - "Кружка портера, пинта пива".
      - И отличная песня, вот что я вам скажу. Могу слушать хоть сто раз подряд. А теперь давайте-ка я обыграю вас в пикет.
      Сели играть. Уокер добивался победы всеми правдами и неправдами: блефовал и бахвалился, подымал противника на смех, дразнил его, стращал, вышучивал и бессовестно злорадствовал при каждом его промахе. И скоро к Макинтошу вернулось прежнее спокойствие, глядя словно со стороны, он только радовался безобразиям этого старого нахала и собственной холодной сдержанности. А где-то затаился Манума и ждал своего часа.
      Уокер выигрывал партию за партией и по окончании игры, торжествуя, сгреб выигрыш.
      - Вам, Мак, еще расти и расти, прежде чем со мной тягаться. У меня к картам природный талант.
      - Не вижу, при чем тут талант, если я сдал вам четырнадцать тузов.
      - Хорошая карта идет хорошим игрокам,- возразил Уокер.- Я и с вашими все равно бы выиграл.
      И он пустился в длинные рассуждения о том, как ему случалось играть с заведомыми шулерами, и все равно он им карманы обчистил - они только рты разевали. Он хвастал, он пел себе хвалы. А Макинтош слушал и упивался. Ему нужно было теперь поддерживать в себе ненависть. Каждое слово Уокера, каждый жест делали его только еще отвратительнее. Наконец Уокер встал.
      - Пора и на боковую, - сказал он, зевая во весь рот. - У меня завтра много дел.
      - Каких?
      - Поеду на ту сторону острова. Тронусь в пять, но к обеду, наверно, не обернусь, припоздаю.
      Обедали обычно в семь.
      - Так, может быть, подождать с обедом до половины восьмого?
      - Пожалуй, что и так.
      Макинтош смотрел, как он выбивает трубку. Примитивное жизнелюбие так и бурлило в нем. Было странно думать, что над ним нависла смерть. В холодных угрюмых глазах Макинтоша забрезжила легкая улыбка.
      - Не хотите ли, чтобы я поехал с вами?
      - За каким дьяволом? Я же поеду на кобыле, а с нее и меня хватит. Зачем ей еще и вас тащить тридцать миль?
      - Но вы, возможно, не вполне отдаете себе отчет в том, какое настроение царит сейчас в Матауту. Мне кажется, будет спокойнее, если я поеду с вами.
      Уокер разразился насмешливым хохотом.
      - Много толку от вас будет в случае чего! Ну, да я не трусливого десятка.
      Теперь улыбка появилась и на губах Макинтоша, они болезненно покривились.
      - Quem dues vult perdere prius dementat.
      - А это еще что за тарабарщина? - спросил Уокер.
      - Латынь,- отозвался ему вслед Макинтош.
      И усмехнулся. Настроение у него изменилось. Он сделал все, что мог, дальнейшее в руках судьбы. Уснул он сладко, как не спал уже много недель. Утром проснулся и вышел за порог. Он хорошо выспался и радовался бодрящей утренней свежести. Океан синел ярче обычного, ослепительнее блистали небеса, пассат крепчал, и по лагуне бежала рябь, словно ветер гладил аквамариновый бархат против ворса. Макинтош чувствовал прилив молодых сил и за дневные дела взялся с удовольствием. После второго завтрака он вздремнул немножко, а под вечер приказал оседлать гнедого и неторопливо проехался по лесу. Все вокруг он словно видел новыми глазами. И чувствовал себя почти нормально. Поразительным было то, что об Уокере ему удавалось совсем не думать. Точно его и на свете никогда не было.
      Вернулся он поздно, разгоряченный верховой прогулкой, и еще раз выкупался. Потом сел на веранде и, покуривая трубку, смотрел, как угасает день над лагуной. На закате лагуна, вся в розовых, лиловых и зеленоватых отблесках, была удивительно красива. Ему было хорошо и спокойно. Когда на веранду вышел повар и сказал, что обед готов, так подавать или подождать еще? - Макинтош ласково ему улыбнулся и посмотрел на часы.
      - Половина восьмого. Больше ждать, пожалуй, не стоит. Кто знает, когда хозяин может вернуться.
      Повар кивнул, и минуту спустя Макинтош увидел, что он идет по двору с дымящейся супницей. Он лениво поднялся, прошел в столовую, пообедал. Свершилось или нет? Неопределенность забавляла, и Макинтош засмеялся в тишине столовой. Еда казалась ему не такой уж безвкусной, и даже вечный рубленый бифштекс, которым неизменно потчевал их китаец всякий раз, как исчерпывалась его скудная кулинарная изобретательность, каким-то чудом получился сочный и пряный. После обеда Макинтош неторопливо побрел к себе взять книгу. Кругом стояло удивительное безмолвие, в черном небе уже полыхали яркие звезды. Он крикнул, чтобы принесли лампу, и несколько секунд спустя китаец, пронзая мрак лучом света, прошлепал босыми ногами к бюро, поставил на него лампу и бесшумно выскользнул из комнаты. Макинтош прирос с полу: из-под вороха бумаг на бюро выглядывал револьвер. Макинтош почувствовал мучительное сердцебиение, весь облился потом. Значит, свершилось?
      Трясущейся рукой он взял револьвер. Четыре камеры в барабане были пусты. Он настороженно выглянул во тьму ночи - никого. Он быстро вложил четыре патрона в пустые камеры и запер револьвер в ящик.
      Потом сел и начал ждать.
      Прошел час, второй. Ничего не происходило. Он сидел за бюро и как будто писал. На самом же деле он не писал и не читал. А только слушал. Напрягая слух, он пытался уловить первые, отдаленные звуки. Наконец послышались робкие шаги - это был повар.
      - А-Сун! - позвал он. Китаец подошел к двери.
      - Хозяина очена поздна, - сказал он. - Обеда исполтиласа.
      Макинтош смотрел на него и гадал: известно ли китайцу, что произошло? И сможет ли он, когда все станет известно, сопоставить происшедшее с отношениями, которые существовали между Уокером и им, Макинтошем? Китаец был тихий, подобострастный, улыбчивый, занимался своим делом, но поди угадай, что у него в голове.
      - Наверное, он пообедал где-нибудь. Но на всякий случай суп держи горячим.
      Он не успел договорить, как тишина вдруг взорвалась шумом, криками и быстрым топотом босых ног. В компаунд вбежала толпа туземцев - мужчин, женщин и детей. Они окружили Макинтоша, наперебой что-то объясняя. Понять их было невозможно. Лица у всех были взволнованные, испуганные, многие плакали. Макинтош протолкался к воротам. Хотя из их слов он почти ничего не понял, ему было совершенно ясно, что именно произошло. У ворот он встретил двуколку. Старую кобылу вел под уздцы долговязый канак, а на сиденье скорчились еще двое, поддерживая лежащего Уокера. Двуколку сопровождало десятка два туземцев.
      Кобылу ввели во двор, туземцы повалили следом. Макинтош крикнул, чтобы они отошли, и двое полицейских, явившиеся бог знает откуда, принялись их яростно отталкивать. К этому времени он уже составил себе понятие о случившемся. Мальчишки, ходившие на рыбалку, возвращались домой и увидели по сю сторону брода двуколку, кобыла пощипывала траву, а между сиденьем и передком смутно белело в темноте грузное тело старика. Сначала они подумали, что он мертвецки пьян, и, посмеиваясь, подошли поближе, но услышали стоны и, сообразив, что дело неладно, кинулись в деревню за помощью. Вернулись в сопровождении полусотни человек и тогда только обнаружили, что Уокера подстрелили.
      Макинтош, содрогнувшись, подумал, что, может быть, старик уже умер. Но так или иначе, его необходимо снять с двуколки, а это из-за его толщины оказалось делом нелегким. Потребовались усилия четырех мужчин. Они неловко подхватили его, и он глухо застонал. Значит, пока жив. Его внесли в дом, подняли по лестнице и уложили на кровать. Тут только Макинтош его разглядел, потому что во дворе, при тусклом свете переносных фонарей, ничего не было видно. Белые парусиновые брюки Уокера запятнала кровь, и люди, которые внесли его в спальню, тоже вытирали о свои набедренные повязки липкие окровавленные ладони. Макинтош поднял лампу. Он никак не ждал, что старик мог так побледнеть. Глаза его были закрыты. Он еще дышал, и слабый пульс прощупывался, но он, несомненно, умирал. Неожиданно для себя Макинтош ощутил, как судорога ужаса передернула его с ног до головы. Он заметил в углу туземца-клерка и хриплым от страха голосом приказал ему бежать в аптеку и принести все необходимое для инъекции. Один полицейский принес виски, и Макинтошу удалось влить несколько капель в рот старика. В спальню набились туземцы. Они сидели на полу, храня от испуга молчание, и лишь изредка прерывали его причитаниями. Было нестерпимо жарко, но Макинтоша пробирал холодный озноб, руки и ноги у него оледенели, и он с большим трудом сдерживал дрожь во всем теле. Он не знал, что делать. Он не знал, продолжается ли кровотечение, и да, то как его остановить.
      Вернулся клерк со шприцем.
      - Сделайте вы, - сказал Макинтош. - Вам это привычнее, чем мне.
      Голова у него разламывалась от боли. В мозгу словно бились какие-то злобные существа и старались вырваться наружу. Теперь надо было ждать, подействует ли инъекция. Вскоре Уокер медленно открыл глаза. Возможно, с понимал, где находится.
      - Вам не следует шевелиться,- сказал Макинтлш. - Вы дома. В полной безопасности.
      Губы Уокера дрогнули в легком подобии улыбки.
      - Они таки меня прикончили,- прошептал он.
      - Я распоряжусь, чтобы Джарвис немедленно послал свой катер в Апию, и завтра после обеда врач будет здесь.
      Старик долго молчал, а потом произнес:
      - Я к тому времени уже умру.
      Бледное лицо Макинтоша мучительно исказилось. Он заставил себя рассмеяться.
      - Ерунда! Только лежите смирно, и все будет в порядке.
      - Дайте мне выпить, - сказал Уокер. - Покрепче.
      Трясущейся рукой Макинтош налил виски, разбавил наполовину водой и придерживал стакан, пока Уокер жадно пил. Ему словно сразу полегчало. Из груди вырвался глубокий вздох, крупное мясистое лицо немного порозовело. Макинтоша давило ощущение полной беспомощности. Он стоял и смотрел на старика.
      - Скажите, что надо сделать, и я сделаю,- пробормотал он.
      - Делать-то нечего. Оставьте меня лежать, и все. Со мной кончено.
      Этот толстый, оплывший старик на огромной кровати выглядел необыкновенно жалким. Он был так слаб, так беззащитен, что прямо сердце сжималось. После передышки сознание у него немного прояснилось.
      - Вы были правы, Мак, - проговорил он, помолчав. - Вы ведь меня предупреждали.
      - Надо было мне с вами поехать!
      - Хороший вы парень, Мак. Только вот не пьете.
      Снова оба помолчали, было очевидно, что Уокер быстро слабеет. Внутреннее кровотечение продолжалось, и даже Макинтош, при всем своем невежестве, понимал, что его начальнику остается жить какой-то час или два. Он неподвижно стоял у кровати. Уокер около получаса пролежал с закрытыми глазами, потом поднял веки.
      - На мое место они вас назначат, - медленно проговорил он. - Когда я последний раз был в Апии, я там сказал, что вы годитесь. Достройте мою дорогу. Мне хочется знать, что она будет доделана. Вокруг всего острова.
      - Мне ваше место не нужно. И вы обязательно поправитесь.
      Уокер слабо покачал головой.
      - Я свое отжил. Обходитесь с ними по-честному, это главное. Они же как дети. Всегда про это помните. С ними надо быть твердым, но и добрым тоже. И обязательно справедливым. Я на них ни единого шиллинга не нажил. За двадцать лет не скопил и ста фунтов. Дорога - вот что важно. Достройте дорогу.
      У Макинтоша вырвалось что-то вроде рыдания.
      - Хороший вы человек, Мак. Вы мне всегда нравились.
      Он закрыл глаза, и Макинтош подумал, что больше он их уже, наверно, не откроет. Ужасно хотелось пить, во рту пересохло. Повар-китаец безмолвно подставил ему стул. Он сел рядом с кроватью. Сколько времени так прошло, он не знал. Ночь тянулась нескончаемо. Кто-то из сидевших на полу вдруг по-детски, в голос заплакал, и Макинтош, оглянувшись, увидел, что спальня полна туземцев. Они сидели на корточках, бок о бок, мужчины и женщины, не сводя глаз с кровати.
      - Зачем они здесь? - проговорил Макинтош.- У них нет никакого права тут быть. Выгоните их, выгоните их всех до единого.
      Его распоряжение, как видно, разбудило Уокера - он снова открыл глаза, теперь совсем мутные, и попытался заговорить. Но сил у него уже почти не было, Макинтош с трудом разбирал слова.
      - Пусть останутся. Они мои дети. Их место тут.
      Макинтош обернулся к туземцам.
      - Останьтесь. Он хочет, чтобы вы были тут. Но молчите.
      Бескровное лицо старика тронула легкая улыбка.
      - Поближе,- позвал он.
      Макинтош нагнулся к нему. Его глаза были закрыты, слова прошелестели, как ветер в листьях кокосовой пальмы.
      - Дайте мне еще выпить. Мне надо сказать.
      На этот раз Макинтош не стал разбавлять виски водой.
      Уокер последним напряжением воли собрался с силами.
      - Не устраивайте шума. В девяносто пятом во время волнений убили белых, и военные корабли обстреляли деревни. Погибло много ни в чем не повинных людей. В Апии они все дураки. Если поднять шум, наказание понесут не те. Я хочу, чтобы никого не наказывали.
      Он умолк, переводя дух.
      - Вы скажете, что это был несчастный случай. И никто не виноват. Обещайте.
      - Я сделаю все, как вы хотите, - прошептал Макинтош.
      - Молодчина. Такого второго поискать. Они же дети. Я их отец. А отец никогда не даст своих детей в обиду.
      Он издал что-то вроде слабого призрачного смешка.
      - Вы ведь верующий, Мак. Как там сказано насчет прощения? Ну, вы знаете.
      Макинтош ответил не сразу. У него дрожали губы.
      - "Прости им, ибо не ведают, что творят"?
      - Вот-вот. Прости им. Я же их любил, вы знаете. Всегда любил.
      Он вздохнул. Его губы еле шевелились, и Макинтошу пришлось почти прижаться к ним ухом, чтобы расслышать.
      - Возьмите меня за руку,- попросил Уокер.
      Макинтош охнул. Сердце у него невыносимо сжалось. Он взял руку старика, такую холодную и слабую - грубую, мозолистую руку, и так сидел и держал ее, покуда вдруг тишину не нарушил протяжный клокочущий хрип. Жуткий, пугающий. Уокер умер. Туземцы разразились причитаниями. По щекам у них бежали слезы, они рыдали и били себя в грудь.
      Макинтош высвободил руку из пальцев мертвеца и пошатываясь вышел, как человек, одурманенный сном. Он добрел до своего бюро, достал из ящика револьвер, спустился к лагуне и вошел в воду. Он брел осторожно, чтобы не споткнуться о коралловый выступ, пока не погрузился по плечи. Тогда он выстрелил себе в висок.
      Час спустя на том месте, где он упал, плескались и пенили воду гибкие коричневые акулы.

Падение Эдварда Барнарда

Перевод Р. Облонская.
 
      Бэйтману Хантеру не спалось. Две недели, пока он плыл от Таити до Сан-Франциско, он обдумывал то, что ему предстояло рассказать, а потом три дня в поезде подыскивал для этого слова. До Чикаго уже остались считанные часы, а его все еще одолевали сомнения. Его совесть, и всегда очень чувствительная, была неспокойна. Он не был уверен, что сделал все возможное; а честь требовала сделать и невозможное. И его мучила мысль, что когда оказались затронуты его собственные интересы, он позволил им одержать верх над рыцарскими чувствами. Уже совсем было приготовясь пожертвовать собой, он теперь испытывал настоящее разочарование. Он был подобен филантропу, который из самых бескорыстных побуждений строит образцовые жилища для бедняков и потом обнаруживает, что выгодно поместил свой капитал. Невольно радуется десяти процентам, вознаграждающим его за "хлеб, отпущенный по водам", но ощущает и некоторую неловкость, ибо уже не может полностью насладиться собственным благородством. Бэйтмен Хантер знал, что в сердце своем он чист, но не был уверен, сумеет ли, рассказывая все это Изабелле Лонгстаф, спокойно выдержать испытующий взгляд ее невозмутимых серых глаз. Глаза у нее проницательные и умные. Она всех судит с высоты собственной непогрешимости, и нет ничего страшнее ледяного молчания, каким она встречает любой поступок, несогласный с требованиями ее суровой морали. Нечего и думать переубедить ее, она никогда не меняет своих мнений. Но Бэйтмен и не желал, чтобы она была иной. Он любил ее не только за то, что она красива - гибкая, стройная, с гордой посадкой головы, - еще дороже ему была красота ее души. Правдивая, с непреклонным чувством чести, открыто и безбоязненно глядящая на жизнь, она казалась ему воплощением всего самого прекрасного, что свойственно его соотечественницам. Он видел в ней идеальную молодую американку, больше того, чувствовал, что ее совершенство в какой-то мере рождено ее окружением, и убежден был, что такая девушка могла появиться только в Чикаго. Ему было нестерпимо больно думать о том, какой удар он должен нанести ее гордости, и в сердце его вспыхивал гнев при одном воспоминании об Эдварде Барнарде.
      Но вот наконец и Чикаго. Бэйтмен с радостью увидел знакомые длинные вереницы серых домов. Ему не терпелось поскорее очутиться на Уобаш-авеню, увидеть толпы на тротуарах, машины, снующие по мостовой, услышать привычный шум. Он дома. И он счастлив, что родился в самом замечательном городе Соединенных Штатов. Сан-Франциско - это провинция, Нью-Йорк уже изжил себя, будущее Америки - в развитии ее экономических возможностей, а Чикаго так удобно расположен, и жители его исполнены такой энергией, что, конечно, ему суждено стать подлинной столицей страны.
      "Пожалуй, я доживу до тех дней, когда Чикаго станет величайшим городом мира", - сказал себе Хантер, выходя из вагона.
      Его встретил отец, и, обменявшись крепким рукопожатием, они зашагали по платформе, очень похожие друг на друга, высокие, худощавые, с суховатыми красивыми чертами лица и тонкими губами. Автомобиль мистера Хантера ждал их у вокзала. Мистер Хантер перехватил гордый счастливый взгляд, которым его сын оглядывал улицы.
      - Рад, что вернулся? - спросил он.
      - Еще бы! - ответил Бэйтмен.
      Он пожирал глазами неугомонный город.
      - Тут, пожалуй, движение немного оживленнее, чем на твоем острове, а? - засмеялся мистер Хантер. - Понравилось тебе там?
      - Чикаго мне больше по вкусу, отец, - ответил Бэйтмен.
      - Эдварда Барнарда ты не привез с собой?
      - Нет.
      - Как он там живет?
      Бэйтмен помедлил, его красивое, тонкое лицо омрачилось.
      - Я бы не хотел о нем говорить, - сказал он наконец.
      - Хорошо, мой друг, не надо. У твоей матери сегодня счастливый день.
      Они миновали самые людные улицы и теперь ехали берегом озера к внушительному зданию, точной копии одного старинного замка на Луаре, которое мистер Хантер построил несколько лет назад. Едва Бэйтмен оказался один в своей комнате, он поднял телефонную трубку и назвал номер. Ответил знакомый голос, и сердце его забилось.
      - Добрый день, Изабелла, - весело сказал он.
      - Добрый день, Бэйтмен.
      - Как это вы узнали мой голос?
      - Я не так уж давно его слышал. И потом я ждала вас.
      - Когда можно вас увидеть?
      - Если у вас нет ничего более интересного на сегодняшний вечер, приходите к нам обедать.
      - Вы прекрасно знаете, что для меня не может быть ничего интереснее.
      - Вам, наверно, есть о чем порассказать?
      Ему почудилось в ее голосе нотка настороженности.
      - Да, - ответил он.
      - Хорошо, вечером вы мне все расскажете. До свидания.
      Она положила трубку. Это так похоже на нее - ждать долгие часы, хотя можно было бы и раньше узнать о том, что так близко ее касается. В ее сдержанности Бэйтмен видел замечательную силу духа.
      Обедали только вчетвером: Изабелла, ее родители и Бэйтмен. Он наблюдал, как она все время направляет разговор, не давая ему выйти за рамки легкой светской болтовни, и ему пришло в голову, что точно так же какая-нибудь маркиза, над которой уже нависла тень гильотины, болтала о всяких пустяках, не желая думать о неумолимом завтра. Тонкое лицо, аристократически короткая верхняя губка и пышные белокурые волосы тоже придавали ей сходство с маркизой, и, даже не будь это всем известно, вы угадали бы, что в ее жилах течет кровь лучших семей Чикаго. Столовая была подходящей оправой для ее хрупкой красоты, ибо по желанию Изабеллы этот дом - точь-в-точь один из дворцов на Большом канале в Венеции - был обставлен знатоком англичанином в стиле Людовика XV; изящество обстановки, связанное для нас с именем этого любвеобильного монарха, оттеняло прелесть Изабеллы и в то же время казалось в ее присутствии не столь легкомысленным. Ведь Изабелла была очень начитанна, и беседа ее, хоть и светски легкая, никогда не была пустой. Сейчас она рассказывала о концерте, на котором была днем с матерью, о лекциях, которые читал в Аудиториуме заезжий английский поэт, о политических новостях, о картине старого мастера, которую отец недавно купил в Нью-Йорке за пятьдесят тысяч долларов. И, слушая ее, Бэйтмен отдыхал душою. Он снова в цивилизованном мире, в самом средоточии культуры, среди избранных мира сего, и голоса, которые помимо его воли тревожили его и не желали стихать, наконец-то умолкли.
      - До чего приятно оказаться снова в Чикаго, - сказал он.
      Когда обед кончился, Изабелла, выходя из столовой, сказала матери:
      - Я уведу Бэйтмена к себе. Нам надо поговорить.
      - Хорошо, дорогая, - сказала миссис Лонгстаф. - А потом приходите в "комнату мадам Дюбарри". Мы с папой будем там.
      Изабелла и Бэйтмен отправились наверх, и она ввела его в гостиную, с которой у него было связано столько милых воспоминаний. Он так хорошо знал комнату и все же, как всегда, не мог удержать восторженного восклицания. Изабелла с улыбкой огляделась по сторонам.
      - По-моему, очень удачно, - сказала она. - Главное, все, как должно быть. Даже пепельницы и те не нарушают стиля.
      - Вот в этом-то вся прелесть. Здесь все в точности так, как должно быть, вы и тут верны себе.
      Они сели перед камином, и Изабелла подняла на него спокойные серые глаза.
      - Так что же вы мне хотели рассказать? - спросила она.
      - Просто не знаю, как начать.
      - Эдвард Барнард думает вернуться?
      - Нет.
      Оба замолчали надолго, и каждый немало передумал, прежде чем Бэйтмен заговорил снова. Перед ним была трудная задача: ведь в его рассказе многое будет нестерпимо оскорбительно для ее чуткого слуха, и, однако, из уважения к ней, да и к самому себе, он должен рассказать всю правду.
      Все это началось очень давно, когда они с Эдвардом Барнардом, еще студентами, встретили Изабеллу Лонгстаф на званом вечере - то был ее первый выезд в свет. Они знали ее, когда она была еще девочкой, а они голенастыми подростками, но потом она на два года уехала в Европу, чтобы закончить свое образование, и вернулась совершенно очаровательной девушкой, с которой они рады были возобновить знакомство. Оба отчаянно влюбились в нее, но Бэйтмен скоро понял, что она замечает одного лишь Эдварда, и, как верный друг, обрек себя на роль наперсника. Он пережил немало горьких минут, но не мог не признать, что Эдвард достоин своего счастья, и, опасаясь как бы что-нибудь не разрушило дружбу, которой он так дорожил, старался ни единым намеком не выдать своих чувств. Через полгода Изабелла и Эдвард обручились. Но они были слишком молоды, и отец Изабеллы решил, что им следует подождать со свадьбой, по крайней мере до тех пор, пока Эдвард не окончит университет. Им предстояло ждать год. Бэйтмен хорошо помнил ту зиму, в конце которой Изабелла и Эдвард должны были обвенчаться, зиму, заполненную танцами, театром, бесконечными развлечениями, и всюду неизменно он был с ними третьим. Она вскоре должна была стать женой его друга, но от этого он любил ее ничуть не меньше; ее улыбка, брошенная мимоходом шутка, ее доверчивая привязанность не переставали радовать его; и он не без самодовольства поздравлял себя с тем, что не завидует их счастью. А потом случилась беда. Один из крупных банков потерпел крах, на бирже разразилась паника, и отец Эдварда Барнарда потерял все, что имел. В тот вечер он вернулся домой, сказал жене, что разорен, а после обеда ушел к себе в кабинет и застрелился.
      Неделю спустя Эдвард Барнард, измученный и осунувшийся, пришел к Изабелле и просил ее вернуть ему слово. Вместо ответа она обвила руками его шею и расплакалась.
      - Мне ведь и так трудно, любимая, - сказал он.
      - Неужели ты думаешь, что я могу с тобой расстаться? Я люблю тебя.
      - Разве ты теперь можешь стать моей женой? Нет, это безнадежно. Твой отец никогда этого не допустит. У меня нет ни гроша.
      - А мне все равно. Я люблю тебя.
      Он посвятил ее в свои планы. Ему надо немедленно найти какой-то заработок, и Джордж Брауншмидт, старый друг их семьи, предложил ему место в своей торговой фирме. Он ведет дела в южных морях, и у него есть конторы на многих островах Полинезии. Он предложил Эдварду на год-другой поехать на Таити, где под руководством одного из лучших управляющих он сумеет изучить все тонкости этого многообразного дела, а потом вернуться в Чикаго, где ему будет обеспечено приличное положение. Что может быть лучше? Когда Эдвард все это рассказал Изабелле, она просияла.
      - Глупенький, зачем же ты понапрасну меня огорчал?
      При этих словах лицо его осветилось радостью, глаза вспыхнули.
      - Изабелла, неужели ты готова меня ждать?
      - А по-твоему, ты этого не стоишь? - улыбнулась она.
      - Нет, нет, не смейся надо мной сейчас. Умоляю тебя, будь серьезна. Ведь это может быть целых два года.
      - Ну и пусть. Я люблю тебя, Эдвард. Когда ты вернешься, мы поженимся.
      Джордж Брауншмидт не любил откладывать дело в долгий ящик, он сказал Эдварду, что если тот согласен занять предложенное ему место, ему следует отплыть из Сан-Франциско не позднее чем через неделю. Последний вечер Эдвард провел с Изабеллой. После обеда мистер Лонгстаф сказал, что хочет побеседовать с Эдвардом, и увел его в курительную. Когда Изабелла рассказала отцу о своем решении, он отнесся к этому вполне благосклонно, и теперь Эдвард просто не мог представить себе, о чем, собственно, будет разговор. Хозяин был явно смущен, и это озадачило Эдварда. Мистер Лонгстаф запинался. Говорил о каких-то пустяках. И наконец решился:
      - Вы, надо полагать, слышали об Арнольде Джексоне? - спросил он, нахмурившись.
      Эдвард колебался. Врожденное прямодушие обязывало его признаться в том, о чем он куда охотнее умолчал бы.
      - Да, слышал. Но очень давно. По правде говоря, я не придал этому особого значения.
      - Мало кто в Чикаго не слыхал об Арнольде Джексоне, - с горечью сказал мистер Лонгстаф. - А если такой и найдется, ему тут же с радостью выложат эту историю. Вам известно, что он брат миссис Лонгстаф?
      - Да, я знаю.
      - Мы, разумеется, уже долгие годы не поддерживаем с ним никаких отношений. Он уехал из Америки весьма скоропалительно, и, я думаю, Америка рассталась с ним без особого сожаления. Как мы слышали, он живет на Таити. Мой совет вам держаться от него подальше, но, если что-нибудь узнаете о нем, не сочтите за труд написать - мы с миссис Лонгстаф будем вам очень признательны.
      - Непременно напишу.
      - Вот и все, что я хотел вам сказать. А теперь вы, наверно, хотите присоединиться к дамам.
      В редкой семье нет человека, самое имя которого все прочие члены этой семьи охотно забыли бы, если бы только им позволили их ближние, и хорошо еще, когда от этого человека их отделяет поколение или два и время уже успело окружить его грехи романтическим ореолом. Но если блудный сын жив и если он не просто любитель выпить или поволочиться, если его странности не из тех, которые можно извинить спасительной фразой "в конце концов он этим вредит только себе самому", тогда остается одно - молчать. Так и поступали Лонгстафы в случае с Арнольдом Джексоном. Они никогда не заговаривали о нем. Они даже не ходили по той улице, на которой он когда-то жил. Как люди великодушные, они не могли допустить, чтобы жена и дети Арнольда Джексона страдали за его преступления, и долгие годы поддерживали их при условии, что те будут жить в Европе. Они всячески старались заставить общество забыть об Арнольде Джексоне и, однако, знали, что злополучная история так же свежа у всех в памяти, как в тот день, когда на удивление всему свету разразился громкий скандал. Арнольд Джексон был самой что ни на есть паршивой овцой. Богатый банкир, почтенный прихожанин, филантроп, человек, уважаемый всеми не только за происхождение (в его жилах текла кровь лучших семей Чикаго), но и за безупречную честность, он в один прекрасный день был арестован по обвинению в мошенничестве; и обман, вскрывшийся на суде, был не из тех, который можно объяснить внезапным соблазном: он был преднамеренным и длился не один год. Арнольд Джексон оказался отъявленным жуликом. Его присудили к семи годам исправительной тюрьмы, и, по общему мнению, он еще легко отделался.
      На прощание Изабелла и Эдвард обменялись клятвами в верности. Изабелла заливалась слезами, и лишь мысль о страстной любви Эдварда несколько утешала ее. Странное у нее было чувство. Несмотря на боль разлуки, она была счастлива сознанием, что он боготворит ее.
      С тех пор прошло больше двух лет.
      Эдвард писал Изабелле с каждой почтой, она получила от него двадцать четыре письма, ибо почта оттуда отправлялась всего раз в месяц, и письма его были такие, какими и должны быть письма влюбленного. Задушевные и милые, порою с юмором - особенно в последнее время - и нежные. Сперва чувствовалось, что он тоскует по дому, мечтает вернуться в Чикаго, к Изабелле, и, слегка встревоженная, она умоляла его быть стойким. Она боялась, как бы он не упустил такой счастливый случай и не примчался домой. Ей хотелось, чтобы у ее любимого хватило выдержки, и она написала ему словами поэта:
      Я не любил бы так тебя,
      Не будь мне честь дороже.
      Но постепенно он, казалось, успокоился, и Изабелла радовалась, видя, с каким воодушевлением он старался расшевелить этот забытый богом уголок, ежечасно показывая, что такое американская деловая хватка. Но она знала Эдварда, и, когда первый год, минимальный срок его пребывания на Таити, подошел к концу, она приготовилась употребить все свое влияние, чтобы удержать его там. Пусть он до тонкостей изучит дело, ведь смогли же они ждать год, почему не подождать еще один. Она посоветовалась с Бэйтменом Хантером, великодушнейшим из друзей (что бы она делала без него первые дни после отъезда Эдварда!), и они решили, что будущее Эдварда превыше всего. Время шло, и она с облегчением убедилась, что он совсем не рвется домой.
      - Он просто великолепен, правда? - воскликнула она однажды.
      - Он молодец, - ответил Бэйтмен.
      - Ему там трудно приходится, это можно прочесть между строк, но он все терпит, потому что…
      Щеки ее чуть порозовели, и Бэйтмен с серьезной улыбкой, которая так красила его, закончил:
      - Потому что он любит вас.
      - Я его не стою, - смиренно сказала она.
      - Вы удивительная, Изабелла, просто удивительная.
      Но прошел еще год, по-прежнему Изабелла каждый месяц получала письма от Эдварда, и в конце концов ее стало удивлять, что он ни словом не упоминает о возвращении. Он писал так, словно навсегда обосновался на Таити и больше того - очень этим доволен. Это ее озадачило. Она несколько раз перечитала все его письма, одно за другим, и, теперь в самом деле читая между строк, поразилась перемене, которой прежде не замечала. Последние письма были так же нежны и милы, как и первые, но тон их стал иной. Еще прежде она со смутной подозрительностью относилась к юмору Эдварда и питала чисто женское недоверие к этому непонятному свойству, а теперь почувствовала в нем легкомыслие, которое ставило ее в тупик. Казалось, это пишет новый Эдвард, не тот, которого она знала прежде.
      Однажды, на другой день после того, как пришла почта с Таити, она ехала в автомобиле с Бэйтменом, и он спросил:
      - Эдвард написал вам, когда он отплывает?
      - Нет. Я думала, он что-нибудь написал вам.
      - Ни слова.
      - Вы же знаете Эдварда, - засмеялась Изабелла. - У него нет чувства времени. Если придется к слову, спросите его в следующем письме, когда он думает приехать.
      Она говорила так беззаботно, что лишь обостренная чуткость помогла Бэйтмену понять, как ей хочется, чтобы он это сделал.
      - Конечно. Непременно спрошу. И о чем только он думает! - ответил он с улыбкой.
      Через несколько дней, снова встретившись с Бэйтменом, Изабелла заметила, что он чем-то взволнован. С тех пор как Эдвард уехал, они часто бывали вместе: обоим он был дорог, и, заговаривая о нем, каждый находил в другом благодарного слушателя. Не удивительно, что Изабелла читала в лице Бэйтмена, как в раскрытой книге. Что-то подсказало ей, что его тревога связана с Эдвардом, и она не отступилась, пока не заставила его признаться.
      - Видите ли, - сказал он наконец, - до меня дошли слухи, будто Эдвард уже не работает в той фирме, и вчера мне представился случай спросить самого мистера Брауншмидта.
      - И что же?
      - Уже почти год, как Эдвард там больше не служит.
      - Как странно, что он ничего не писал об этом!
      Бэйтмен замялся, но он зашел уже так далеко, что просто не мог не договорить до конца. Ему было мучительно неловко.
      - Его уволили.
      - Боже правый, за что?
      - Они, кажется, предупредили его, и не раз, и в конце концов предложили уйти. Говорят, он был нерадив и плохо знал дело.
      - Эдвард?!
      Наступило молчание, и вдруг Бэйтмен увидел, что Изабелла плачет. Он невольно схватил ее за руку.
      - Дорогая, не надо, не надо, - взмолился он. - Я не могу видеть ваши слезы.
      Самообладание настолько ей изменило, что она даже не отняла руки. Он пытался ее утешить:
      - Непостижимо, правда? Это так не похоже на Эдварда. Нет, здесь, наверно, какое-то недоразумение.
      Некоторое время она молчала, а когда заговорила, голос ее звучал неуверенно.
      - Вам не кажется, что в его последних письмах есть что-то странное? - спросила она, отводя в сторону полные слез глаза.
      Бэйтмен ответил не сразу.
      - Я заметил в них перемену, - признался он наконец. - Мне кажется, Эдвард утратил ту вдумчивость и серьезность, которые меня так в нем восхищали. Можно подумать, что самые важные вещи… что они уже не важны для него.
      Изабелла молчала. Смутно и тревожно было у нее на душе.
      - Может быть, он ответит вам, когда думает вернуться. Нам остается только ждать этого ответа.
      Снова оба они получили по письму от Эдварда, но и на этот раз он ни словом не обмолвился о возвращении; правда, когда он писал, он еще не мог получить последнего письма Бэйтмена. Ответа можно ждать лишь со следующей почтой. Пришла и она, и Бэйтмен принес Изабелле только что полученное письмо; но ей довольно было взглянуть на его лицо, чтобы понять, что он смущен и расстроен. Изабелла внимательно прочла письмо от начала до конца, потом, слегка поджав губы, перечитала.
      - Очень странное письмо, - сказала она. - Я не совсем понимаю.
      - Можно подумать, что он смеется надо мной, - вспыхнув, сказал Бэйтмен.
      - Да, в самом деле, но это, разумеется, не нарочно. Это так не похоже на Эдварда.
      - И он ни слова не пишет о возвращении.
      - Не будь я так уверена, что он меня любит, я бы подумала… Даже не знаю, что бы я подумала.
      Вот тогда-то Бэйтмен и раскрыл перед нею план, который сложился у него за этот день. Фирма его отца, компаньоном которой он теперь стал, производила все виды автомобилей и как раз намеревалась открыть отделения в Гонолулу, Сиднее и Веллингтоне; и, вместо того чтобы послать туда управляющего, Бэйтмен надумал поехать сам. На обратном пути он остановится на Таити - едучи из Веллингтона, его все равно не минуешь, и тогда повидает Эдварда.
      - Тут какая-то загадка, и я непременно ее разгадаю. Это единственный выход.
      - Как вы добры, Бэйтмен! - воскликнула Изабелла. - Как великодушны!
      - Вы же знаете, Изабелла, больше всего на свете я хочу, чтобы вы были счастливы.
      Она посмотрела на него и протянула ему обе руки.
      - Вы удивительный, Бэйтмен. Другого такого нет на свете. Как мне вас благодарить?
      - Никак не благодарите. Только позвольте помочь вам.
      Она опустила глаза и слегка покраснела. Она до того привыкла к нему, что уже забыла, как он хорош собой. Он был высокий, одного роста с Эдвардом, и тоже прекрасно сложен, но волосы у него были темные, а лицо не румяное, как у Эдварда, а матово-бледное. Она, конечно, знала, что он любит ее. Это было трогательно. Она питала к нему самые нежные чувства.
      Вот из этого-то путешествия и вернулся теперь Бэйтмен Хантер.
      Дела задержали его несколько дольше, чем он рассчитывал, и у него было вдоволь времени, чтобы поразмыслить о двух своих друзьях. Он пришел к выводу, что у Эдварда не может быть никакой серьезной причины, которая помешала бы ему вернуться домой, разве что гордость не позволяет ему заявить права на обожаемую невесту, пока он не преуспел; но, если так, надо его урезонить. Изабелла несчастлива. Эдвард должен вместе с ним вернуться в Чикаго и обвенчаться с нею, не откладывая. На заводах автомобильной компании Хантера для него найдется подходящая должность. Сердце Бэйтмена обливалось кровью, но он ликовал, думая о том, как ценою собственного счастья устроит счастье двух самых дорогих ему людей. Он никогда не женится. Он будет крестным отцом их детям, и через много лет, когда Изабеллы и Эдварда уже не будет в живых, он расскажет их дочери, что в давние-давние времена любил ее мать. Бэйтмен рисовал себе эту сцену, и глаза его затуманивались слезами.
      Он хотел захватить Эдварда врасплох и потому не телеграфировал о своем прибытии, а, сойдя с парохода, отправился прямо в "Отель де ля флер", куда его взялся проводить какой-то юноша, назвавшийся сыном хозяина. Он посмеивался, представляя себе, как изумится его друг, когда в контору войдет столь нежданный посетитель.
      - Кстати, - спросил он дорогой, - не скажете ли мне, где можно найти мистера Эдварда Барнарда?
      - Барнарда? - переспросил его спутник. - Я как будто слыхал это имя.
      - Он американец. Высокий, светло-каштановые волосы, голубые глаза. Он здесь уже третий год.
      - Ну да. Теперь я знаю, кто вам нужен. Племянник мистера Джексона.
      - Чей племянник?
      - Мистера Арнольда Джексона.
      - Нет, мы, видимо, говорим о разных людях, - холодно ответил Бэйтмен.
      Он был испуган. Как странно, Арнольд Джексон, очевидно, известен здесь всем и каждому, и он даже не потрудился переменить свое опозоренное имя. Но кого же это он выдает за своего племянника? Миссис Лонгстаф - его единственная сестра, а братьев у него никогда не было. Проводник оказался очень словоохотливым, но говорил с каким-то странным акцентом, и, поглядев на него искоса, Бэйтмен заметил то, что раньше ускользнуло от него: в жилах этого юноши течет немало туземной крови. И невольно Бэйтмен стал смотреть на него несколько свысока. Они вошли в гостиницу. Сняв номер, Бэйтмен попросил объяснить ему, где помещается контора Брауншмидта. Оказалось, на берегу, у самой лагуны. И, с удовольствием ощущая после недельного плавания твердую почву под ногами, он неторопливо зашагал к берегу по залитой солнцем дороге. Отыскав нужный ему дом, Бэйтмен отослал управляющему свою визитную карточку, и через очень высокую, похожую на сарай комнату - не то лавку, не то склад - его провели в контору, где сидел полный лысый человек в очках.
      - Вы не скажете, где я могу найти мистера Эдварда Барнарда? Насколько мне известно, он одно время служил здесь.
      - Совершенно верно. Но где он теперь, не могу вам сказать.
      - Ведь он как будто приехал сюда по рекомендации мистера Брауншмидта. Я хорошо знаком с мистером Брауншмидтом.
      Толстяк внимательно и недоверчиво посмотрел на Бэйтмена.
      - Послушай-ка, Генри, - окликнул он кого-то из служащих, - ты не знаешь, где теперь Барнард?
      - По-моему, он служит у Кэмерона, - ответил тот, не дав себе труда показаться.
      Толстяк кивнул.
      - Выйдя от нас, поверните налево, в три минуты дойдете до Кэмерона.
      Бэйтмен помедлил.
      - Видите ли… Эдвард Барнард - мой лучший друг, я был просто поражен, когда узнал, что он ушел из фирмы Брауншмидт.
      Толстяк, прищурясь, колючими глазами посмотрел на Бэйтмена, и под этим пронизывающим взглядом ему стало так не по себе, что он даже покраснел.
      - Очевидно, фирма Брауншмидт и Эдвард Барнард не нашли общего языка, - сказал управляющий.
      Бэйтмену не очень понравился его тон, он с достоинством встал и, извинившись за беспокойство, распрощался. Он уходил со странным чувством, как будто человек, с которым он только что беседовал, мог бы многое рассказать ему, но говорить не пожелал.
      Бэйтмен пошел в указанном направлении и вскоре очутился у Кэмерона. Это была самая обыкновенная лавка, по дороге сюда он миновал уже не одну такую; первый же человек, которого он увидел, был Эдвард: в рубашке с засученными рукавами он отмеривал какую-то дешевую материю. Бэйтмен даже вздрогнул от неожиданности, увидев его за этим мало почтенным занятием. Но, едва он переступил порог, Эдвард поднял голову, заметил его и радостно вскрикнул:
      - Бэйтмен! Какими судьбами!
      Он перегнулся через прилавок и крепко пожал руку Бэйтмену. Казалось, он ни мало не был смущен; неловко себя чувствовал один Бэйтмен.
      - Я сейчас, только заверну покупку.
      Он уверенно и ловко отрезал материю, сложил, завернул и вручил пакет темнокожему покупателю.
      - Заплатите, пожалуйста, в кассу.
      И, улыбаясь и весело блестя глазами, повернулся к Бэйтмену.
      - Откуда ты взялся? Ух, до чего я рад тебя видеть. Садись, будь как дома.
      - Не можем же мы разговаривать здесь. Пойдем ко мне в гостиницу. Надеюсь, тебе можно уйти? - опасливо добавил Бэйтмен.
      - Ну, конечно, можно. Не такие уж мы тут на Таити деловые люди. А-Лин, - окликнул он китайца, стоявшего за прилавком напротив, - когда вернется хозяин, скажите ему, что ко мне приехал из Америки друг и я пошел распить с ним бутылочку.
      - Холосо, - широко улыбаясь, ответил китаец.
      Эдвард накинул пиджак, надел шляпу и вместе с Бэйтменом вышел из лавки. Бэйтмен попытался взять шутливый тон.
      - Вот уж не ожидал увидеть, как ты отмериваешь три с половиной ярда дрянного ситца какому-то грязному негру, - сказал он, смеясь.
      - Да понимаешь, Брауншмидт выставил меня, и я решил, что с таким же успехом могу торговать ситцем.
      Столь откровенное признание поразило Бэйтмена, но ему показалось неделикатным продолжать этот разговор.
      - Надо полагать, в такой лавчонке ты не разбогатеешь, - сказал он суховато.
      - Надо полагать. Но на хлеб мне хватает, а что еще человеку нужно?
      - Два года назад ты бы на этом не успокоился.
      - С годами умнеешь, - весело возразил Эдвард.
      Бэйтмен посмотрел на него внимательнее. На Эдварде был поношенный, не первой свежести белый полотняный костюм и широкополая соломенная шляпа туземной работы. Он похудел, дочерна загорел и, кажется, стал еще красивее. И, однако, что-то в нем встревожило Бэйтмена. У него появилась какая-то небрежность в походке; он был беспечен, весел без видимой причины - во всем этом как будто не было ничего предосудительного, и, однако, все это ставило Бэйтмена в тупик. "Черт побери, не могу понять, чему он радуется", - подумал Бэйтмен.
      Они дошли до гостиницы и уселись на террасе. Слуга-китаец принес им коктейли. Эдварду не терпелось услышать все чикагские новости, и он засыпал друга вопросами. Это был неподдельный и вполне естественный интерес. Но, странное дело, ему как будто одинаково любопытно было услышать о тысяче самых разных вещей: о здоровье отца Бэйтмена он расспрашивал так же нетерпеливо, как и о том, что поделывает Изабелла. Он говорил о ней без тени смущения, словно она ему не нареченная, а сестра; и не успел еще Бэйтмен толком разобраться в этом, как беседу уже отнесло к его собственным занятиям и к новым заводским корпусам, которые недавно возвел его отец. Он твердо решил опять перевести разговор на Изабеллу и ждал только удобного случая, как вдруг Эдвард приветливо замахал рукой. Кто-то шел к ним по террасе, но Бэйтмен сидел спиной и не видел этого человека.
      - Подсаживайтесь к нам, - весело пригласил Эдвард.
      Незнакомец подошел ближе. Он был очень высок, худ, в белом полотняном костюме. Лицо тоже худое, длинное, крупный орлиный нос, красивый выразительный рот и густые белоснежные кудри.
      - Это мой старый друг, Бэйтмен Хантер. Я вам о нем рассказывал, - сказал Эдвард, и на его губах снова заиграла улыбка.
      - Рад познакомиться с вами, мистер Хантер. Я знавал вашего отца.
      Незнакомец крепко, дружески пожал руку Бэйтмена. И тогда лишь Эдвард назвал его:
      - Мистер Арнольд Джексон.
      Бэйтмен побелел и почувствовал, что у него похолодели пальцы. Это был тот самый мошенник, каторжник, это был дядя Изабеллы. Бэйтмен не находил слов. Он пытался скрыть свое смятение.
      В глазах Арнольда Джексона вспыхнули веселые искорки.
      - Я вижу, мое имя вам знакомо.
      Бэйтмен не мог сказать ни да, ни нет, и это было тем более неловко, что и Джексон и Эдвард его растерянность, видимо, забавляла. Мало того, что ему навязали знакомство, которого он хотел бы избежать, над ним еще и потешаются. Быть может, однако, он сделал слишком поспешный вывод, ибо Джексон тотчас прибавил:
      - Насколько мне известно, вы дружны с Лонгстафами. Мэри Лонгстаф - моя сестра.
      "Неужели он воображает, что мне не известен самый громкий скандал в истории Чикаго?" - спросил себя Бэйтмен. Но тут Джексон положил руку на плечо Эдварду.
      - Я тороплюсь, Тедди, - сказал он. - У меня дела. А вы приезжайте ко мне сегодня обедать.
      - Вот и отлично, - ответил Эдвард.
      - Вы очень любезны, мистер Джексон, - холодно сказал Бэйтмен, - но, видите ли, я здесь совсем ненадолго, мы отплываем завтра. Надеюсь, вы извините меня, если я не приеду.
      - Никаких отговорок. Я накормлю вас настоящим таитянским обедом. Моя жена чудесно стряпает. Тедди вас привезет. Приезжайте пораньше, полюбуетесь закатом. Если захотите, я устрою вас обоих на ночь.
      - Конечно, приедем, - сказал Эдвард. - Когда приходит пароход, в гостинице всю ночь адский шум, а у вас мы славно поболтаем.
      - Я просто не могу отпустить вас, мистер Хантер: вы должны мне рассказать о Чикаго и о Мэри, - сердечнейшим тоном продолжал Джексон.
      Он кивнул и отошел, прежде чем Бэйтмен успел вымолвить хоть слово.
      - У нас на Таити отказываться не принято, - засмеялся Эдвард. - Да к тому же тебя нигде так вкусно не накормят.
      - Почему он сказал, что его жена хорошо стряпает? Я слышал, она в Женеве.
      - Далековато для жены, а? - заметил Эдвард. - И он давненько с нею не виделся. Я подозреваю, что он говорил о другой жене.
      Бэйтмен ответил не сразу. Лицо у него стало серьезное. Но, подняв глаза, он поймал на себе смеющийся взгляд Эдварда и гневно вспыхнул.
      - Арнольд Джексон - жулик и негодяй, - сказал он.
      - Боюсь, что ты прав, - с улыбкой ответил Эдвард.
      - Не понимаю, что может быть общего с ним у порядочного человека.
      - Возможно, я не порядочный человек.
      - Вы часто с ним видитесь?
      - Да, очень. Он принял меня в племянники.
      Бэйтмен подался вперед и впился глазами в Эдварда.
      - Он тебе нравится?
      - Очень.
      - Но разве ты не знаешь, что он жулик, что его судили? Разве здесь этого не знают? Его надо изгнать из цивилизованного общества.
      Кольцо дыма от сигары Эдварда поплыло в неподвижном благоуханном воздухе, и он проводил его взглядом.
      - Я думаю, Джексон - самый первостатейный плут, - сказал он наконец. - И я не уверен, что его стоит оправдывать, хотя бы он и покаялся в своих грехах. Он был обманщик и лицемер. Этого не вычеркнешь. Но я не встречал собеседника приятней. Он научил меня всему, что я знаю.
      - Чему это он тебя научил? - изумленно воскликнул Бэйтмен.
      - Как жить.
      Бэйтмен иронически рассмеялся.
      - Хорош учитель, нечего сказать. Так вот почему ты упустил случай разбогатеть и теперь зарабатываешь на жизнь, стоя за прилавком в грошовой лавчонке?
      - Он удивительный человек, - сказал Эдвард, добродушно улыбаясь. - Может быть, вечером ты и сам поймешь, что я хочу сказать.
      - Я не собираюсь обедать у него, если ты это имеешь в виду. Никогда ты меня не уговоришь переступить порог его дома.
      - Сделай это для меня, Бэйтмен. Мы столько лет были друзьями, ты не можешь мне отказать, ведь я прошу тебя.
      В тоне Эдварда было что-то совсем незнакомое Бэйтмену. Он говорил мягко, но перед этой мягкостью трудно было устоять.
      - Ну если так, придется мне поехать, - сказал Бэйтмен с улыбкой.
      И потом, рассудил он, совсем не вредно узнать Арнольда Джексона поближе. Ясно, что он забрал большую власть над Эдвардом и, если предстоит бороться с ним, необходимо понять, в чем состоит эта власть. Чем больше он беседовал с Эдвардом, тем явственней понимал, как тот переменился. Он чувствовал, что следует быть осторожнее, и решил не открывать истинной причины своего приезда, пока не нащупает верный путь. Он принялся болтать о том, о сем, о своих успехах в делах за время поездки, о политических новостях в Чикаго, об общих знакомых, вспомнил те времена, когда они вместе учились.
      Наконец Эдвард сказал, что ему пора возвращаться в лавку, и обещал заехать за Бэйтменом в пять часов, чтобы вместе отправиться к Арнольду Джексону.
      - Между прочим, - сказал Бэйтмен, выходя вместе с Эдвардом из сада, - я думал, ты живешь в этой гостинице. Кажется, здесь это единственное приличное место.
      - Ну нет, для меня тут слишком роскошно, - засмеялся Эдвард. - Я снимаю комнату за городом. Там дешево и чисто.
      - Насколько я помню, в Чикаго для тебя было важно совсем другое.
      - Чикаго!
      - Что ты хочешь сказать, Эдвард? Чикаго - лучший город в мире.
      - Верно, - сказал Эдвард.
      Бэйтмен быстро взглянул на него, но лицо Эдварда было непроницаемо.
      - Когда ты думаешь вернуться?
      - Сам не знаю, - улыбнулся Эдвард.
      Ответ Эдварда, его тон потрясли Бэйтмена, но, прежде чем он успел спросить, в чем дело, Эдвард помахал рукой проезжавшему в машине метису.
      - Подвези-ка меня, Чарли, - сказал он.
      Он кивнул Бэйтмену и побежал к машине, остановившейся в нескольких шагах от ворот гостиницы. Бэйтмен остался один разбираться в путанице впечатлений.
      Эдвард заехал за ним в расхлябанной двуколке, в которую была запряжена старая кобыла, и они поехали берегом моря. По обе стороны дороги тянулись плантации кокосовых пальм и ванили, изредка попадалось на глаза огромное манговое дерево, в пышной зелени которого прятались желтые, алые, пурпурные плоды; порой за деревьями на миг открывалась синяя гладь лагуны, и на ней там и сям - крохотные островки, увенчанные высокими пальмами. Дом Арнольда Джексона стоял на пригорке, и к нему вела лишь узкая дорожка, поэтому они распрягли кобылу, привязали ее к дереву, а двуколку оставили на обочине. "Ну и порядки", - подумал Бэйтмен. У дома их встретила высокая, красивая, но уже немолодая туземка, которой Эдвард крепко пожал руку. Потом он представил ей Бэйтмена.
      - Это мой друг, мистер Хантер. Мы будем у вас обедать, Лавиния.
      - Очень хорошо, - сказала она, и лицо ее осветилось улыбкой. - Арнольд еще не воротился.
      - Мы пока искупаемся. Дайте-ка нам с мистером Хантером парео.
      Женщина кивнула и вошла в дом.
      - Кто это? - спросил Бэйтмен.
      - Да это Лавиния. Жена Арнольда.
      Бэйтмен сжал губы, но ничего не сказал. Через минуту она вернулась со свертком, который и вручила Эдварду; крутой тропинкой мужчины спустились на берег в кокосовую рощу. Они разделись, и Эдвард показал другу, как превратить длинный красный лоскут, называемый парео, в аккуратные купальные трусики. Скоро они уже плескались в теплой неглубокой воде. Эдвард был превосходно настроен. Он смеялся, кричал, пел. Совсем как пятнадцатилетний мальчишка. Никогда прежде Бэйтмен не видел его таким веселым; а потом, когда они лежали на берегу и курили, пуская дым в прозрачный воздух, Бэйтмен только диву давался, глядя на беззаботного, ликующего Эдварда.
      - Ты, я вижу, доволен жизнью, - сказал Бэйтмен.
      - Вполне.
      Они услыхали какой-то шорох и, оглянувшись, увидели идущего к ним Арнольда Джексона.
      - А я за вами, - сказал он. - Понравилось вам купание, мистер Хантер?
      - Очень, - ответил Бэйтмен.
      Арнольд Джексон уже успел снять свой щеголеватый полотняный костюм, теперь на нем было только парео. Он был босиком, все тело покрыто темным загаром. Его белоснежные кудри и лицо аскета странно не вязались с этим туземным нарядом, но держался он уверенно и свободно.
      - Если вы готовы, пойдемте в дом, - сказал он.
      - Сейчас я оденусь, - сказал Бэйтмен.
      - Да разве вы не захватили для своего друга парео, Тедди?
      - Он, наверно, предпочтет свой костюм, - улыбнулся Эдвард.
      - Ну, разумеется, - мрачно отозвался Бэйтмен, видя, что Эдвард опоясался набедренной повязкой и уже готов идти, а сам он еще и рубашку не надел.
      - А ногам не больно босиком? - спросил он. - Мне показалось, дорога каменистая.
      - Ну, я привык.
      - Приятно переодеться в парео, когда возвращаешься из города, - сказал Джексон. - Если бы вы собирались остаться на Таити, я бы очень советовал вам позаимствовать эту привычку. Я, пожалуй, не видывал одежды разумней. Прохладно, удобно и недорого.
      Они поднялись к дому, и Джексон ввел их в просторную комнату с выбеленными стенами, где стоял накрытый к обеду стол, Бэйтмен заметил, что на нем пять приборов.
      - Ева, - позвал Джексон, - выйди покажись другу Тедди и приготовь нам коктейли.
      Потом он подвел Бэйтмена к широкому низкому окну.
      - Смотрите, - сказал он и торжественно повел рукой. - Смотрите хорошенько.
      Кокосовые пальмы беспорядочной толпой спускались по крутому склону к лагуне, и в вечернем свете она вся переливалась нежными красками, точно грудь голубки. Неподалеку на берегу ручья теснились туземные хижины, а у рифа четко вырисовывался силуэт челна и в нем - два рыбака. Дальше открывался беспредельный простор Тихого океана, и в двадцати милях, воздушный, бесплотный, точно сотканный воображением поэта, виднелся несказанной прелести остров Муреа. Красота была такая, что у Бэйтмена дух захватило.
      - В жизни не видел ничего подобного, - вымолвил он наконец.
      Арнольд Джексон не отрываясь смотрел на раскинувшуюся перед ними картину, и взгляд у него был мечтательный и мягкий. Тонкое, задумчивое лицо его было сосредоточенно и строго, и, взглянув на него, Бэйтмен вновь поразился его необычайной одухотворенности.
      - Истинная красота, - прошептал Арнольд Джексон. - Не часто случается видеть ее лицом к лицу. Всмотритесь в нее, мистер Хантер, такого вы уже никогда больше не увидите, ибо мгновение преходяще, но память о нем всегда будет жить в вашем сердце. Вы коснулись вечности.
      Голос его был глубок и звучен. Казалось, ему ведомы одни лишь возвышенные мысли и чувства, и Бэйтмен не без труда напомнил себе, что человек, говорящий это, - преступник и злостный обманщик. Но тут Эдвард, словно услыхав что-то, быстро обернулся.
      - Моя дочь, мистер Хантер.
      Бэйтмен пожал ей руку. У нее были великолепные темные глаза и смеющийся алый рот, но кожа смуглая и вьющиеся волосы, рассыпанные по плечам, угольно-черные. Весь наряд - один только розовый ситцевый балахон, ноги босы, а на голове венок из белых душистых цветов. Прелестное создание. Словно богиня полинезийской весны.
      Она слегка смутилась, но не больше Бэйтмена, который с самого начала чувствовал себя здесь крайне неловко и пришел в еще большее замешательство, увидев, как эта маленькая сильфида опытной рукой смешала три коктейля.
      - Сделай-ка нам покрепче, девочка, - сказал Джексон.
      Она разлила коктейли по бокалам и с очаровательной улыбкой подала их мужчинам. Бэйтмен льстил себя надеждой, что он в совершенстве владеет тонким искусством смешивать коктейли, и не на шутку удивился, когда оказалось, что этот коктейль превосходен. Джексон заметил невольное восхищение на лице гостя и горделиво рассмеялся.
      - Недурно, а? Я сам обучал девочку, а ведь в былые времена в Чикаго я любому бармену мог дать сто очков вперед. В тюрьме от нечего делать я развлекался тем, что придумывал новые коктейли, но, если уж говорить всерьез, нет ничего лучше сухого мартини.
      Бэйтмен вздрогнул точно от удара, кровь прилила к его щекам и тотчас вновь отхлынула. Он не находил слов, но тут в комнату вошел туземец с огромной суповой миской, все сели за стол. Вскользь брошенное замечание о коктейле, как видно, пробудило в Арнольде Джексоне цепь воспоминаний, и он стал рассказывать о днях, проведенных в тюрьме. Говорил легко, свободно и беззлобно, словно прошел курс наук где-то в чужой стране и теперь делился впечатлениями. Обращался он к Бэйтмену, и Бэйтен поначалу смутился, а потом и вовсе не знал, куда деваться. Он видел, что Эдвард не сводит с него глаз и глаза эти искрятся лукавством. Он багрово покраснел, решив, что Джексон потешается над ним, вдруг почувствовал себя дураком, хотя для этого, конечно, не было никаких оснований, и обозлился. Ну и бесстыдство, другого слова не подберешь! И цинизм этого Арнольда Джексона - все равно, подлинный он или напускной - просто возмутителен. Обед шел своим чередом. Чем только не потчевали Бэйтмена: и сырой рыбой, и еще какими-то непонятными кушаньями, - он пробовал их из одной только вежливости, но, к величайшему своему удивлению, убеждался, что они очень даже вкусны. А потом случилось самое убийственное для Бэйтмена происшествие за весь этот вечер. Перед его прибором лежал небольшой венок, и, желая поддержать разговор, он что-то сказал о красоте цветов.
      - Ева сплела его для вас, - сказал Джексон, - да, видно, постеснялась отдать.
      Бэйтмен взял венок в руки и вежливо поблагодарил девушку.
      - Вы должны его надеть, - сказала она с улыбкой и покраснела.
      - Я? Ну, что вы!
      - Это очень милый таитянский обычай, - сказал Арнольд Джексон.
      Перед его прибором тоже лежал венок, и он возложил его себе на голову. Эдвард последовал его примеру.
      - Боюсь, мой костюм не подходит к случаю, - поежился Бэйтмен.
      - Хотите парео? - с живостью спросила Ева. - Я мигом принесу.
      - Нет, весьма признателен. Мне и так удобно.
      - Покажите ему, как надевают венок, Ева, - сказал Эдвард.
      В эту минуту Бэйтмен ненавидел своего лучшего друга. Ева встала из-за стола и с веселым смехом возложила венок на его черные волосы.
      - Он вам очень к лицу, - сказала миссис Джексон. - Правда, Арнольд?
      - Ну, конечно.
      Бэйтмена даже пот прошиб.
      - Какая жалость, что уже темно, - сказала Ева, - а то бы мы вас троих сфотографировали.
      Бэйтмен возблагодарил свою счастливую звезду. Конечно, вид у него дурацкий: синий костюм, стоячий воротничок, все строго, аккуратно, как подобает джентльмену, и вдруг на голове этот нелепый венок. Он негодовал, никогда еще ему не стоило такого труда сохранять хотя бы видимость любезности. Его бесил этот старик во главе стола, полуголый, с лицом святого и с живыми цветами на красивых белых кудрях. Просто чудовищно.
      Но вот обед кончился, Ева с матерью остались убирать со стола, а мужчины вышли на веранду. Было очень тепло, и воздух напоен ароматом белых ночных цветов. Полная луна сияла в безоблачном небе, и лунная дорожка протянулась по широкой глади океана, уводя в беспредельные просторы Вечности. Арнольд Джексон нарушил молчание. Своим звучным, мелодичным голосом он заговорил о туземцах, о древних легендах Таити. То были диковинные рассказы о былых временах, об опасных путешествиях в неведомые края, о любви и смерти, о ненависти и мщении. Рассказы об искателях приключений, открывших эти затерянные в океане острова, о мореплавателях, которые селились здесь и брали в жены дочерей славных вождей таитянских племен, о пестрой жизни бродяг и авантюристов, промышляющих на этом серебристом побережье. Бэйтмен, возмущенный до глубины души, поначалу слушал Джексона угрюмо, но вскоре какое-то колдовство, таившееся в этих рассказах, завладело им, и он сидел точно завороженный. Романтический мираж заслонил от него трезвый свет будней. Уж не забыл ли он, что Арнольд Джексон красноречив, как змий, что своим красноречием он выманивал миллионы у доверчивых людей, что это красноречие едва не помогло ему ускользнуть от кары за его преступления? Не было на свете человека сладкоречивей, и никто на свете не умел так вовремя остановиться. Неожиданно Джексон поднялся.
      - Ну, мальчики, вы давно не виделись. Я ухожу, вам надо поболтать. Когда захотите лечь, Тедди покажет вам, где постель.
      - Но я вовсе не собирался оставаться у вас ночевать, мистер Джексон, - сказал Бэйтмен.
      - Это куда удобнее. Мы позаботимся, чтобы вас вовремя разбудили.
      И, любезно пожав руку гостю, Арнольд Джексон откланялся, величавый, точно епископ в полном облачении.
      - Разумеется, если хочешь, я отвезу тебя в Папеэте, - сказал Эдвард, - но лучше оставайся. Проехаться берегом на заре - истинное наслаждение.
      Несколько минут оба молчали. Бэйтмен не знал, как приступить к разговору, который после всех событий дня стал казаться ему еще важнее.
      - Когда ты возвращаешься в Чикаго? - неожиданно спросил он.
      Минуту Эдвард молчал. Потом лениво через плечо посмотрел на друга и улыбнулся:
      - Не знаю. Пожалуй, что никогда.
      - То есть как? Что ты говоришь? - воскликнул Бэйтмен.
      - Мне здесь хорошо. А от добра добра не ищут, правда?
      - Боже милостивый, но не можешь же ты весь свой век здесь просидеть. Да разве это жизнь? Это значит похоронить себя заживо. Уедем, Эдвард, уедем сейчас же, пока еще не поздно. Я так и знал, что с тобой что-то неладно. Ты влюбился в этот остров, подпал под дурное влияние, но стоит тебе вырваться отсюда - и ты возблагодаришь судьбу. Ты будешь чувствовать себя, как наркоман, который наконец излечился от своей страсти. И тогда ты поймешь, что два года дышал отравленным воздухом. Ты даже не представляешь себе, какое это будет облегчение - вновь полной грудью вдохнуть свежий и чистый воздух родины.
      Бэйтмен говорил торопливо, сбивчиво, и в голосе его звучали искреннее волнение и нежность. Эдвард был тронут.
      - Спасибо тебе, дружище.
      - Едем завтра, Эдвард. Тебе вообще не следовало приезжать сюда, это была ошибка. Здешняя жизнь не для тебя.
      - Ты вот говоришь: такая жизнь, этакая. А по-твоему, как надо жить?
      - Да тут не может быть двух мнений. Надо исполнять свой долг, упорно трудиться, выполнять все обязательства, которые накладывает на тебя твое положение в обществе.
      - И в чем награда?
      - Награда в сознании, что ты достиг всего, к чему стремился.
      - Что-то очень уж возвышенно для меня, - сказал Эдвард, и в ночной полутьме Бэйтмен разглядел, что он улыбается. - Боюсь, ты сочтешь, что я безнадежно опустился. У меня сейчас есть кое-какие мысли, которые три года назад, вероятно, показались бы мне возмутительными.
      - Тебе внушил их Арнольд Джексон? - с презрением спросил Бэйтмен.
      - Он не нравится тебе? Пожалуй, это естественно. Сперва он и мне не нравился. Я страдал теми же предрассудками, что и ты. Джексон - необыкновенный человек. Ты сам видел, он не делает секрета из своего пребывания в тюрьме. Не думаю, чтобы он сожалел об этом или о преступлениях, которые привели его туда. Я слышал от него одну-единственную жалобу - что в тюрьме он подорвал свое здоровье. По-моему, он просто не знает, что такое угрызения совести. Нравственных критериев для него не существует. Он приемлет все на свете, в том числе и себя самого. Он великодушен и добр.
      - И всегда был таким, - перебил Бэйтмен, - за чужой счет.
      - Я обрел в нем хорошего друга. Разве это противоестественно, что я принимаю человека таким, каким я его знаю?
      - И в конце концов теряешь всякое представление о том, что хорошо и что дурно.
      - Нет, добро и зло я и теперь прекрасно различаю, но вот чего я уже не могу понять с прежней ясностью, так это разницы между плохим человеком и хорошим. Кто такой Арнольд Джексон - плохой человек, совершающий добрые поступки, или хороший человек, совершающий дурные поступки? На это нелегко ответить. Может быть, на самом деле вовсе и нет такой уж разницы между людьми. Может быть, даже лучшие из нас - грешники и худшие из нас - святые. Кто знает?
      - Ты никогда не убедишь меня, что белое есть черное, а черное есть белое.
      - Ну, конечно, нет, Бэйтмен.
      Бэйтмен так и не понял, почему по губам Эдварда скользнула улыбка, - ведь он же согласился с ним.
      - Когда я увидел тебя сегодня утром, - заговорил Эдвард после короткого молчания, - мне показалось, я увидел себя самого, каким я был два года назад. Тот же воротничок, те же туфли, тот же синий костюм, та же энергия. Та же решительность. Господи, до чего же я был энергичен! У меня руки чесались, когда я смотрел на это сонное царство. Куда ни пойдешь, всюду открывалось широкое поле деятельности для предприимчивого человека. Тут можно было нажить не одно состояние. Что за нелепость, думал я, увозить копру в Америку и лишь там выжимать из нее масло. Куда выгодней делать все на месте, где есть дешевая рабочая сила, и не тратить денег на перевозки, и я уже видел, как на острове возникают огромные фабрики. Потом мне показался безнадежно устаревшим самый способ выжимания масла, и я изобрел машину, которая разрезала кокосовый орех и выскабливала мякоть из скорлупы со скоростью двухсот сорока штук в час. Гавань была тесновата. Я строил планы, как расширить ее, потом образовать синдикат и купить землю, построить две-три большие гостиницы и несколько бунгало для людей, приезжающих надолго; я придумал, как наладить пароходное сообщение, чтобы привлечь сюда туристов из Калифорнии. Я уже видел, как через двадцать лет на месте этого полуфранцузского ленивого городишки Папеэте вырастает большой американский город с десятиэтажными домами и трамваями, театрами, биржей и мэром.
      - Так действуй же, Эдвард, действуй! - воскликнул Бэйтмен, в волнении вскакивая со стула. - У тебя есть идеи и есть способности. Ведь ты станешь самым богатым человеком на всем Тихом океане!
      Эдвард тихонько засмеялся.
      - А мне это вовсе не нужно.
      - Неужели ты хочешь сказать, что тебе не нужны деньги, огромные деньги, миллионы? А ты знаешь, что можно сделать с такими деньгами? Знаешь, какую силу они дают? И если тебе самому все равно, подумай, ты ведь можешь открыть новые области для применения человеческой энергии, можешь дать работу тысячам людей. Твои слова вызывают в воображении такие картины, что у меня голова кружится.
      - Тогда лучше сядь, дорогой мой Бэйтмен, - рассмеялся Эдвард. - Моя машина для резки кокосов так и останется на бумаге, и, если это будет зависеть от меня, трамвай никогда не потревожит сонных улиц Папеэте.
      Бэйтмен тяжело опустился на стул.
      - Не понимаю я тебя, - сказал он.
      - Это пришло ко мне не сразу. Мало-помалу я полюбил здешнюю жизнь, ее непринужденность, ее досуг, полюбил здешних людей, их добродушие, их беззаботные улыбки. Я стал думать. Прежде у меня на это никогда не хватало времени. Я стал читать.
      - Ты всегда читал.
      - Я читал, чтобы сдать экзамены. Читал, чтобы суметь поддержать разговор. Читал в поисках нужных мне сведений. Здесь я научился читать удовольствия ради. Я научился разговаривать. Известно тебе, что беседа - одно из величайших удовольствий в жизни? Но для этого нужен досуг. Прежде я всегда был слишком занят. И понемногу все, что казалось мне таким важным, значительным, стало казаться довольно-таки мелким и пошлым. Что толку в этой вечной суете, в постоянном напряжении? Вот я вспоминаю Чикаго и вижу мрачный, серый город, сплошной камень - точно тюрьма, - и непрестанную суматоху. А к чему все эти усилия? Так ли надо жить? Для того ли мы родились на свет, чтобы спешить на службу, работать час за часом весь день напролет, потом спешить домой, обедать, ехать в театр? Так ли я должен проводить свою молодость? Ведь молодость коротка, Бэйтмен. А когда состаришься, чего тогда ждать? Утром спешить из дому на службу и работать час за часом весь день напролет, а потом снова спешить домой, обедать, ехать в театр? Если сколачивать состояние, быть может, оно того и стоит, - не знаю, это зависит от характера; ну, а если ты не стремишься к богатству, тогда чего ради? Я большего хочу от жизни, Бэйтмен.
      - Что же тогда ты ценишь в жизни?
      - Боюсь, ты станешь смеяться надо мной. Красоту, правду и доброту.
      - Неужели ты думаешь, что не найдешь всего этого в Чикаго?
      - Некоторые, может быть, и найдут, а я - нет. - Эдвард порывисто поднялся. - Говорю тебе: когда я думаю, что за жизнь я вел в прежние времена, меня охватывает ужас, - с силой воскликнул он. - Меня дрожь пробирает, когда я думаю, какой опасности я избежал. Я и не знал, что у меня есть душа, пока не приехал сюда. Останься я богатым человеком, я потерял бы ее безвозвратно.
      - Как ты можешь говорить такие вещи? - с негодованием крикнул Бэйтмен. - Мы часто спорили об этом.
      - Да, знаю. С таким же успехом глухонемые могут спорить о музыке. Я никогда не вернусь в Чикаго, Бэйтмен.
      - А как же Изабелла?
      Эдвард подошел к краю веранды и, облокотившись на перила, заглянул в колдовскую синеву ночи. Когда он обернулся, Бэйтмен увидел на его лице улыбку.
      - Изабелла чересчур хороша для меня. Ни одной женщиной я не восхищался так, как ею. У нее великолепная голова, и она так же добра, как и красива. Я уважаю ее энергию и ее честолюбие. Она рождена для успеха. Я ее совершенно не стою.
      - Она думает иначе.
      - Но ты должен ей это объяснить, Бэйтмен.
      - Я? - воскликнул Бэйтмен. - Кто угодно, только не я.
      Эдвард стоял спиною к ярко сияющей луне, и лица его нельзя было разглядеть. Неужели он опять улыбается?
      - Даже и не думай что-либо скрыть от нее, Бэйтмен. Она ведь так умна, она в два счета все у тебя выпытает. Лучше уж сразу расскажи все начистоту.
      - Не понимаю, о чем ты говоришь. Конечно, я расскажу, что виделся с тобой. - В голосе его звучало волнение. - Честное слово, просто не знаю, что ей сказать.
      - Скажи, что я ничего не добился. Скажи, что я не только беден, но и доволен этим. Скажи, что меня прогнали со службы за лень и нерадивость. Скажи обо всем, что ты видел сегодня вечером, и обо всем, что я сказал тебе.
      Неожиданная мысль осенила Бэйтмена, он вскочил и, не владея собою, в смятении посмотрел на Эдварда.
      - Боже милостивый, ты что, не хочешь на ней жениться?
      Эдвард серьезно взглянул на него.
      - Я не могу просить ее вернуть мне слово. Если она пожелает, чтобы я сдержал его, я сделаю все, что в моих силах, чтоб быть ей хорошим, любящим мужем.
      - И ты хочешь, чтобы я передал ей это, Эдвард? Нет, я не могу. Это ужасно. Никогда ей не приходило в голову, что ты не хочешь на ней жениться. Она любит тебя. Да разве могу я причинить ей такую боль?
      Опять Эдвард улыбнулся.
      - Почему бы тебе самому не жениться на ней, Бэйтмен? Ты любишь ее с незапамятных времен. Вы прекрасная пара. С тобой она будет совершенно счастлива.
      - Не говори так. Я не могу этого вынести.
      - Я отказываюсь в твою пользу, Бэйтмен. Ты лучше меня.
      Было что-то в тоне Эдварда, что заставило Бэйтмена быстро вскинуть на него глаза, но Эдвард смотрел серьезно, без улыбки. Бэйтмен не знал, что сказать. Смущение овладело им. Не подозревает ли Эдвард, что он приехал на Таити по ее поручению? И как это ни было ужасно, он не мог совладать с собой, сердце его ликовало.
      - Что ты сделаешь, если Изабелла напишет тебе и разорвет вашу помолвку? - медленно произнес он.
      - Как-нибудь переживу.
      Бэйтмен был так взволнован, что не услышал ответа.
      - Хоть бы уж ты был одет по-человечески, - с досадой сказал он. - Ведь тут решается судьба. Из-за этого твоего нелепого костюма все выглядит таким ужасно несолидным.
      - Уверяю тебя, что в парео и в венке из роз я могу быть столь же серьезен, как в цилиндре и смокинге.
      Тут новая мысль поразила Бэйтмена.
      - Эдвард, а ты делаешь это не ради меня? Я не знаю, но, может быть, от этого вся моя жизнь пойдет по-другому. Ты не жертвуешь собой ради меня? На это, знаешь, я согласиться не могу.
      - Нет, Бэйтмен. Здесь я отучился от глупостей и сантиментов. Я очень хочу счастья и тебе и Изабелле, но и сам вовсе не желаю быть несчастным.
      Его ответ несколько охладил Бэйтмена. Это отдавало цинизмом. А Бэйтмен был не прочь сыграть роль благородного героя.
      - Неужели ты собираешься прозябать здесь всю свою жизнь? Да это же настоящее самоубийство. Когда я вспоминаю твои смелые мечты после окончания колледжа, я просто поверить не могу, что ты способен удовольствоваться местом продавца в жалкой лавчонке.
      - Ну, это только на время, и я набираюсь здесь неоценимого опыта. У меня другие планы. Арнольду Джексону принадлежит островок в архипелаге Паумоту, около тысячи миль отсюда, - лагуна, окруженная полоской суши. Он там насадил кокосовые пальмы. Он хочет отдать его мне.
      - Почему это? - спросил Бэйтмен.
      - Потому что, если Изабелла вернет мне слово, я женюсь на его дочери.
      - Ты? - Бэйтмен был как громом поражен. - Жениться на полукровке? Невозможно. Ты не дойдешь до такого безумия.
      - Она славная девушка, добрая и ласковая. Я думаю, что буду счастлив с ней.
      - Ты в нее влюблен?
      - Не знаю, - раздумчиво ответил Эдвард. - Не так влюблен, как был влюблен в Изабеллу. Изабеллу я боготворил. Мне казалось, лучше ее нет никого на свете. Я не стоил ее мизинца. С Евой - не то. Она словно прекрасный экзотический цветок, который нужно укрывать от злого ветра. Я хочу защищать ее. Никому и в голову не придет, что Изабелла нуждается в защите. По-моему, Ева любит меня таким, какой я есть, а не таким, каким я могу стать. Что бы ни случилось со мною, она никогда во мне не разочаруется. Самая подходящая для меня жена.
      Бэйтмен молчал.
      - Завтра нам рано подниматься, - сказал наконец Эдвард. - Пора спать.
      Тогда заговорил Бэйтмен, и в голосе его слышалось непритворное страдание.
      - Я так ошеломлен, прямо не знаю, что и сказать. Я приехал сюда, потому что заподозрил неладное. Я думал, тебе здесь не повезло и ты стыдишься вернуться, не добившись успеха. Но ничего подобного я не ждал. Я просто в отчаянии, Эдвард. Для меня это такое разочарование. Я надеялся, что ты многого достигнешь. Невыносимо думать, что ты так бессмысленно губишь свои таланты, свою молодость, свое будущее.
      - Не горюй, дружище, - сказал Эдвард. - Я не потерпел поражения. Я преуспел. Ты и не представляешь себе, с какой жадностью я смотрю в будущее, каким богатым и полным смысла оно мне кажется. Когда ты женишься на Изабелле, ты будешь изредка вспоминать обо мне. Я построю себе дом на своем коралловом островке и стану там жить и выращивать пальмы, и очищать кокосы от скорлупы, как их очищали спокон веку, и ухаживать за своим садом, и удить рыбу. У меня будет как раз столько дела, чтобы не скучать, но и не тупеть о работы. У меня будут книги, и Ева, и дети, я надеюсь, и главное - бесконечная изменчивость моря и неба, и свежесть рассвета, и прелесть закатов, и щедрое великолепие ночи. Где еще совсем недавно была пустыня, я насажу сад. Я что-то создам. Незаметно пройдут годы, и, когда я состарюсь, верю, позади у меня останется счастливая, простая, мирная жизнь. Скромно, на свой лад, и я проживу не чуждый красоты. Ты думаешь, это такая малость, когда доволен каждым своим днем? Ведь известно, что не будет пользы человеку, если он приобретет весь мир, а душу свою потеряет. А я обрел душу.
      Эдвард провел Бэйтмена в комнату, где стояли две кровати, и сам бросился на одну из них. Прошло десять минут, и по его ровному, спокойному, как у ребенка, дыханию Бэйтмен понял, что он уснул. Но сам он еще долго не мог сомкнуть глаз, ум его был в смятении, и он забылся сном, лишь когда в комнату неслышно, точно призрак, прокрался рассвет.
 
      Бэйтмен окончил свой долгий рассказ. Он ничего не утаил от Изабеллы, кроме того, что, как ему казалось, могло бы оскорбить ее или выставить его самого в смешном свете. Он не рассказал ей, как его заставили обедать в венке из живых цветов, не рассказал и о том, что, как только она вернет Эдварду слово, он женится на дочери ее дяди и какой-то туземки. Но, видно, чутье у Изабеллы было тоньше, чем он думал, ибо, по мере того как он рассказывал, взгляд ее становился все холодней и губы смыкались все крепче. Время от времени она пытливо взглядывала на него, и не будь он так поглощен своим рассказом, он поразился бы выражению ее лица.
      - Какая она, эта девушка, дочь дяди Арнольда? - спросила Изабелла, когда Бэйтмен кончил. - Как по-вашему, есть между нами какое-нибудь сходство?
      Вопрос удивил Бэйтмена.
      - Я не думал об этом. Вы же знаете, кроме вас, я никого не замечаю, и мне никогда не приходило в голову, что кто-то может походить на вас. Кто может сравниться с вами?
      - Она хорошенькая? - спросила Изабелла, улыбнувшись в ответ на его слова.
      - Пожалуй. Некоторые даже назвали бы ее красавицей.
      - Ну, это неважно. Я думаю, нам больше незачем говорить о ней.
      - Что вы собираетесь делать, Изабелла?
      Изабелла посмотрела на свою руку, на кольцо, которое Эдвард надел ей в час обручения.
      - Когда я не позволила Эдварду расторгнуть нашу помолвку, я думала, это побудит его добиваться успеха. Я хотела вдохновлять его. Я думала, если что-нибудь может заставить его добиться успеха, так это мысль, что я его люблю. Я сделала все, что могла. Это безнадежно. Было бы только слабостью с моей стороны не смотреть правде в глаза. Бедный Эдвард, в конце концов он вредит только себе самому. Он был очень милый и славный, но чего-то в нем не хватало, я думаю, твердости. Надеюсь, он будет счастлив.
      Она сняла с пальца кольцо и положила его на стол. Бэйтмен не спускал с нее глаз, и сердце его так билось, что дух захватывало.
      - Вы изумительная, Изабелла, вы просто изумительная.
      Она улыбнулась, встала и протянула ему руку.
      - Как мне вас отблагодарить за все, что вы для меня сделали? - сказала она. - Вы оказали мне неоценимую услугу. Я знала, что могу на вас положиться.
      Он взял ее руку и долго не выпускал. Никогда еще она не была так хороша.
      - Я на все готов для вас, Изабелла. Вы ведь знаете, я прошу только об одном, позвольте мне любить вас и служить вам.
      - Вы такой сильный, Бэйтмен, - вздохнула она. - С вами испытываешь восхитительное чувство уверенности.
      - Изабелла, я боготворю вас.
      Он сам не знал, как на него нашло вдохновение, но вдруг он схватил ее в объятия, и она, даже не подумав отстраниться, улыбнулась ему.
      - Изабелла, - пылко воскликнул он, - вы же знаете, с того самого дня, как я впервые вас увидел, я хотел, чтобы вы стали моей женой!
      - Так что же вы молчали? - спросила она.
      Она любит его. Он едва верил своему счастью. Она протянула ему для поцелуя свои прелестные губки. И, держа ее в объятиях, он видел, как разрастается и приобретает все больший вес Автомобильная компания Хантера, видел миллионы машин, которые она будет выпускать, видел огромную коллекцию картин, которая затмит любую нью-йоркскую коллекцию. И он станет носить роговые очки. А Изабелла, вся во власти его восхитительных сильных рук, счастливо вздохнула, ибо думала о доме, который она обставит самой изысканной старинной мебелью, и о концертах, которые она будет устраивать, и о soirees dansante , и обедах, на которые станет приглашать лишь самое избранное общество. И Бэйтмену так пойдут роговые очки.
      - Бедный Эдвард, - вздохнула она.

Рыжий

Перевод Е. Бучацкая.
 
      Шкипер сунул руку в карман брюк и с трудом - он был толст, а карманы у него были не сбоку, а спереди - вытащил большие серебряные часы. Взглянув на них, он перевел взгляд на заходящее солнце.
      Канак-рулевой посмотрел на него, но ничего не сказал. Шкипер не отрывал глаз от острова, к которому они приближались. Белая линия пены обозначала риф. Он знал, что в нем должен быть проход, достаточно широкий для его судна, и полагал, что увидит его, как только они подойдут немного поближе.
      До наступления темноты оставалось около часа. Лагуна была глубокой и удобной для якорной стоянки. Старейшина деревни, которую он уже мог разглядеть среди кокосовых пальм, был приятелем его помощника, и ночь на берегу обещала быть приятной.
      Подошел помощник, и шкипер обернулся к нему.
      - Захватим с собой бутылку спиртного и пригласим девочек потанцевать.
      - Я не вижу прохода, - сказал помощник.
      Это был канак, красивый, смуглый парень, склонный к полноте и несколько напоминавший кого-то из последних римских императоров. Но лицо у него было тонкое, с правильными чертами.
      - Я точно знаю, что проход здесь, - сказал шкипер, глядя в бинокль. - Не пойму, куда он девался. Пусть кто-нибудь из ребят посмотрит с мачты.
      Помощник шкипера позвал одного из матросов и отдал ему приказание. Шкипер следил, как матрос взбирается на мачту, и стал ждать, что он скажет. Но канак лишь крикнул, что он не видит ничего, кроме сплошной линии пены. Шкипер, говоривший на языке самоа не хуже туземцев, крепко выругался.
      - Пусть сидит там? - спросил помощник.
      - Да что проку! - ответил шкипер. - Этот болван все равно ни черта не видит. Будь я там, наверху, я бы уж нашел проход как пить дать!
      Он со злостью посмотрел на тонкую мачту. Хорошо туземцам, которые всю жизнь лазают по кокосовым пальмам! Он же тяжел и тучен.
      - Слезай! - крикнул он. - Толку от тебя, как от козла молока. Придется идти вдоль рифа, пока не отыщем проход.
      Его семидесятитонная парусная шхуна имела вспомогательный двигатель и, если не было встречного ветра, шла со скоростью четырех-пяти узлов. Это была изрядно потрепанная посудина. Когда-то, очень давно, она была окрашена белой краской, но сейчас стала грязной, облезлой, покрылась пятнами. Она насквозь пропахла керосином и копрой, составлявшей ее обычный груз.
      Они находились в ста футах от рифа, и шкипер велел рулевому идти вдоль него, пока не достигнут прохода. Пройдя около двух миль, он понял, что проскочил его. Тогда он повернул шхуну и вновь медленно повел ее вдоль рифа. Полоса пены все тянулась, не прерываясь, а солнце стояло уже совсем низко. Проклиная тупость своей команды, шкипер скрепя сердце решил ждать до утра.
      - Поворачивай! - приказал он. - Здесь нельзя бросать якорь.
      Они отошли подальше в море, и вскоре стемнело. Они бросили якорь. Когда убрали парус, шхуну стало сильно качать. В Апии предсказывали, что когда-нибудь она перевернется вверх дном, и даже хозяин ее, американский немец, владелец одного из крупнейших магазинов в порту, говорил, что ни за какие деньги не согласился бы выйти на ней в море.
      Кок-китаец, в белых, очень грязных и изодранных штанах и в тонкой белой рубашке, доложил, что ужин готов. Когда шкипер спустился в каюту, механик уже сидел за столом. Это был долговязый человек с худой шеей, в синем комбинезоне и тельняшке. Худые руки его были татуированы от локтя до самой кисти.
      - Чертовски досадно проводить ночь в море, - сказал шкипер.
      Механик ничего не ответил, и ужин продолжался в молчании. Каюта освещалась тусклой керосиновой лампой. После абрикосовых консервов, завершавших ужин, китаец принес чаю. Шкипер закурил сигару и поднялся на палубу. Теперь темная масса острова едва выделялась на фоне ночного неба. Ярко горели звезды. Лишь неумолчный шум прибоя нарушал тишину. Шкипер, усевшись в шезлонг, лениво курил. Вскоре на палубу поднялись трое или четверо матросов и уселись поодаль. У одного было банджо, у другого концертино. Они заиграли, и один из них запел. Странно звучал туземный напев, исполняемый на этих инструментах. Потом под звуки песни двое других матросов стали танцевать. Это был танец варваров, дикий, первобытный, быстрый, с резкими движениями рук, ног, с судорожными подергиваниями всего тела. В нем была чувственность, даже похоть, но без всякой страсти. Он был откровенно животный, причудливый, но без тайн, до такой степени непосредственный, что его можно было даже назвать детским.
      Наконец, утомившись, матросы растянулись тут же на палубе и заснули. Все стихло.
      Шкипер тяжело поднялся с шезлонга и пошел вниз по трапу. Войдя к себе в каюту, он разделся и лег. От ночной духоты он слегка задыхался.
      Наутро, когда над безмятежным морем забрезжил рассвет, они увидели чуть дальше к востоку тот самый проход, который никак не могли разглядеть накануне вечером. Шхуна вошла в лагуну. На поверхности воды не было ни малейшей ряби. Глубоко внизу, между кораллами, сновали разноцветные рыбки.
      Поставив судно на якорь, шкипер позавтракал и вышел на палубу. В безоблачном небе сияло солнце, но в воздухе еще ощущалась благодатная утренняя прохлада. Было воскресенье, кругом царили покой и тишина, словно сама природа отдыхала, и от этого шкипер тоже почувствовал себя необыкновенно спокойно и хорошо. Он сидел, с ленивым удовлетворением оглядывая лесистый берег. Затем губы его тронула слабая улыбка, и он швырнул окурок сигары в воду.
      - Пора и на берег, - сказал он. - Шлюпку!
      Он неуклюже спустился по трапу в лодку, и гребцы доставили его в маленькую бухту.
      Здесь пальмы спускались к самой воде, не рядами, но все же в каком-то строгом порядке. Они напоминали кордебалет из старых дев, легкомысленных, несмотря на возраст, застывших в манерных позах, полных жеманной грации былых времен.
      Шкипер медленно пошел между ними по едва заметной в густой траве извилистой тропинке. Вскоре она вывела его к речке. Через нее был перекинут мостик, вернее, не мостик, а десяток пальмовых стволов, уложенных впритык и опирающихся концами на развилки, вбитые в дно ручья. Надо было пройти по круглым гладким бревнам, узким и скользким, не имея никакой опоры для рук. Это требовало храбрости и сноровки.
      Шкипер остановился в нерешительности. Но на другом берегу среди деревьев виднелась постройка европейского типа. Это заставило его решиться, и он осторожно ступил на первое бревно. Он тщательно примеривался, куда ставить ногу, и в тех местах, где был стык стволов разной толщины, с трудом удерживал равновесие. Со вздохом облегчения добрался он до последнего ствола и наконец почувствовал под ногами твердую почву. Поглощенный трудностями переправы, он не заметил, что за ним наблюдают, и с удивлением услышал обращенные к нему слова:
      - Надо иметь крепкие нервы, чтобы ходить по таким мосткам, да еще без привычки.
      Шкипер поднял голову и увидел перед собой человека. Очевидно, тот вышел из дома, уже ранее замеченного им.
      - Я видел, что вы не сразу решились, - улыбаясь, сказал незнакомец. - Думал, вы вот-вот свалитесь.
      - Как бы не так, - ответил шкипер, который вновь обрел уверенность в себе.
      - Мне и самому случалось падать здесь. Помню, как-то вечером я возвращался с охоты и упал в воду в чем был, вместе с ружьем. Теперь я беру мальчика, чтобы он носил ружье.
      Это был уже немолодой человек с седеющей бородкой и с худощавым лицом. На нем была рубашка без рукавов и парусиновые брюки, но не было ни ноской, ни ботинок. По-английски он говорил с легким иностранным акцентом.
      - Вы Нейлсон? - спросил шкипер.
      - Он самый.
      - Слыхал о вас. Так и думал, что вы живете в этих краях.
      Шкипер последовал за Нейлсоном в маленькое бунгало и тяжело опустился в предложенное ему кресло. Пока Нейлсон ходил за виски и стаканами, он оглядел комнату.
      Она поразила его. Он никогда не видел такой массы книг. Все четыре стены, от пола до потолка, занимали полки, тесно уставленные книгами. Был здесь и рояль, заваленный нотами, и большой стол с разбросанными по нему книгами и журналами.
      Вид комнаты привел шкипера в смущение. Но он вспомнил, что Нейлсон слывет чудаком. Никто о нем ничего толком не знал, хотя прожил он на островах уже много лет. Однако те, кому приходилось встречаться с ним, в один голос утверждали, что он человек со странностями. По национальности он был швед.
      - У вас тут уйма книг, - сказал шкипер Нейлсону, когда тот вернулся.
      - Ну что ж, от них вреда нет, - ответил Нейлсон с улыбкой.
      - И вы их все прочли? - полюбопытствовал шкипер.
      - Большую часть.
      - Я и сам люблю почитать. Регулярно получаю "Сатердей ивнинг пост".
      Нейлсон налил своему гостю стакан неразбавленного виски и угостил его сигарой. Шкипер счел своим долгом сообщить ему некоторые сведения о себе.
      - Я прибыл вчера вечером, но не нашел прохода. Пришлось бросить якорь в море. Мне эта стоянка не знакома, но хозяева приказали мне доставить сюда кое-какой груз. Для Грэя. Вы слыхали про такого?
      - Да, у него магазин недалеко отсюда.
      - Ну так вот, ему нужны консервы, а у него взамен имеется копра. Вот они и решили, что, чем стоять без дела в Апии, лучше мне отправиться сюда. Я обычно хожу между Апией и Паго-Паго, но у них там сейчас оспа, вся жизнь замерла.
      Он отпил виски и закурил сигару. Шкипер по натуре был молчалив, но что-то в Нейлсоне нервировало его и заставляло говорить. Швед смотрел на него большими Черными глазами, в которых мелькала легкая усмешка.
      - У вас тут славный уголок.
      - Да, я немало постарался.
      - Ваши деревья, надо думать, дают большой доход. Они у вас хороши, а копра сейчас в цене. У меня у самого была когда-то маленькая плантация на Уполу, да пришлось ее продать.
      Шкипер вновь оглядел комнату, заставленную книгами, непонятными и, казалось, враждебными ему.
      - А вам тут, должно быть, скучновато, - сказал он.
      - Ничего, я привык. Я ведь здесь уже двадцать пять лет.
      Не зная, что еще сказать, шкипер молча курил. Нейлсону, по всей видимости, не хотелось нарушать молчание. Он задумчиво рассматривал своего гостя. Это был высокий человек, более шести футов ростом, очень полный. У него было заплывшее жиром лицо, красное и все в пятнах, а щеки покрывала сеть фиолетовых жилок. Глаза были налиты кровью, шея терялась в складках жира. Он был совершенно лыс, если не считать длинной курчавой и почти белой бахромы волос на затылке; высокий блестящий лоб, вместо того чтобы создавать видимость ума, придавал ему, напротив, необыкновенно глупый вид. На нем была голубая фланелевая рубашка, открывавшая заросшую рыжими волосами грудь, и изрядно потрепанные синие шерстяные брюки.
      Гость сидел на стуле в тяжелой некрасивой позе, выпятив большой живот и широко расставив толстые ноги. Тело его утратило всякую гибкость. Нейлсон лениво задал себе вопрос, как же выглядел этот человек в молодости. Было почти невозможно представить себе, чтобы эта туша была когда-то резвым мальчишкой.
      Шкипер допил свое виски, и Нейлсон пододвинул к нему бутылку.
      - Угощайтесь.
      Шкипер наклонился и взял бутылку своей огромной ручищей.
      - А вы как попали в эти края? - спросил он.
      - Я приехал на острова из-за своего здоровья. У меня было неважно с легкими, и доктора сказали, что я не проживу и года. Как видите, они ошиблись.
      - Я хотел спросить, как вышло, что вы поселились именно здесь?
      - Я человек сентиментальный.
      - А!..
      Нейлсон видел, что шкипер не имеет ни малейшего понятия о том, что он этим хотел сказать, и в его черных глазах блеснул насмешливый огонек. Но, может быть, именно потому, что шкипер был так неотесан и туп, ему шутки ради захотелось продолжить разговор.
      - Когда вы шли по мосткам, вы так боялись свалиться, что вряд ли что замечали вокруг, а ведь это место считается очень красивым.
      - У вас здесь славный домишко.
      - Ну, его-то здесь как раз не было, когда я сюда приехал. Здесь стояла круглая туземная хижина на сваях, с остроконечной крышей, под огромным деревом с красными цветами, окруженная, как изгородью, кротоновыми кустами с желтыми, красными, золотистыми листьями. А дальше повсюду росли кокосовые пальмы, грациозные, тщеславные, как женщины. Они стояли у самой воды и целыми днями любовались своим отражением.
      Я тогда был еще молод - боже мой, ведь это было четверть века назад! - и я хотел насладиться всей красотой мира за то короткое время, что мне осталось до смерти. Когда я впервые попал сюда, у меня дух захватило, и я думал, что заплачу. Я в жизни не видел такой красоты. Мне было всего двадцать пять лет, и я храбрился - умирать мне не хотелось. И мне почему-то показалось, что самая красота этого места поможет мне примириться с судьбой… Когда я приехал сюда, я почувствовал, что все мое прошлое куда-то исчезло - Стокгольм и Стокгольмский университет, и затем Бонн, как будто это была чья-то чужая жизнь; как будто я только сейчас постиг ту реальность жизни, о которой так много говорят наши доктора философии - между прочим, я и сам доктор философии. "Один год, - сказал я себе, - мне остался один год. Я проведу его здесь, а потом я готов умереть".
      Как мы глупы, сентиментальны, мелодраматичны, когда нам двадцать пять лет, но, если б не это, может быть, тогда к пятидесяти годам мы не были бы такими умудренными… Пейте, мой друг, пейте! Не обращайте внимания на мою болтовню.
      Он жестом указал на бутылку, и шкипер допил свой стакан.
      - А вы-то сами ничего не пьете? - спросил он, беря бутылку.
      - Я трезвенник, - улыбнулся швед. - Я опьяняю себя другими, более тонкими способами. Но может быть, это просто тщеславие. Во всяком случае, эффект получается более длительный, а результаты менее пагубны.
      - Говорят, в Штатах сейчас многие нюхают кокаин, - сказал шкипер.
      Нейлсон только усмехнулся.
      - Я редко вижу белых, и раз в жизни глоток виски, пожалуй, мне не повредит.
      Он налил себе немного виски, добавил содовой и отпил из стакана.
      - Наконец я понял, почему это место отличалось такой неземной красотой. Здесь на миг задержалась любовь, как перелетная птица, которая, случайно встретив корабль среди океана, садится на мачту и ненадолго складывает усталые крылья. Благоухание прекрасной страсти носилось здесь в воздухе, как аромат боярышника на лугах моей родины в мае. Мне кажется, что там, где люди сильно любили или сильно страдали, навсегда сохраняется слабый аромат чувства, как будто оно полностью не умирает, как будто эти места приобретают некую духовную значимость, которая таинственным образом отражается на тех, кто попадает туда. Жаль, что я не могу яснее это выразить, - он слегка улыбнулся, - но все равно, навряд ли вы и тогда поняли бы, что я хочу сказать.
      Нейлсон помолчал.
      - Может быть, это место казалось мне таким красивым, потому что здесь я пережил красивую любовь. - Он пожал плечами. - А может быть, просто моему эстетическому чувству импонировало удачное сочетание молодой любви и соответствующей оправы.
      Даже человек, менее тупой, чем шкипер, был бы озадачен словами Нейлсона, потому что Нейлсон, казалось, сам посмеивался над тем, что говорил. Как будто его откровенность диктовалась чувством, которое разум находил смешным. Он сам назвал себя сентиментальным, но, если к сентиментальности примешивается скепсис, из этого иногда черт знает что получается.
      Нейлсон замолк на минуту и посмотрел на шкипера с внезапным любопытством, как бы силясь припомнить что-то.
      - Вы знаете, мне все мерещится, что я вас уже где-то встречал, - сказал он.
      - Я что-то не припоминаю, - возразил шкипер.
      - Странное чувство, как будто ваше лицо мне знакомо. Я все пытаюсь вспомнить, где и когда я вас видел.
      Шкипер пожал плечами.
      - Уже тридцать лет, как я на островах. Где же тут упомнить всех, с кем встречался за такой срок.
      Швед покачал головой.
      - Знаете, иногда чувствуешь, что тебе почему-то знакомо место, где ты никогда не бывал. Вот у меня такое же ощущение, когда я смотрю на вас. - На лице его появилась странная улыбка. - А может быть, вы были начальником галеры в древнем Риме, а я рабом у весла. Так вы говорите, что прожили здесь тридцать лет?
      - Тридцать, как один год.
      - Не встречался ли вам человек, по прозвищу Рыжий?
      - Рыжий?
      - Я его знаю только под этим прозвищем. Сам я никогда не был с ним знаком и даже в глаза его не видал. И все же я представляю его себе яснее, чем многих других, например моих братьев, которых я видел ежедневно в течение многих лет. Он живет в моем воображении так же ясно, как Паоло Малатеста или Ромео. Впрочем, вы, вероятно, не читали ни Данте, ни Шекспира?
      - Да вроде нет, - ответил шкипер.
      Нейлсон, покуривая сигару, откинулся на спинку кресла и отсутствующим взглядом смотрел на плававший в неподвижном воздухе дым. На губах его играла улыбка, но глаза были серьезны.
      Затем он взглянул на шкипера. В неимоверной тучности последнего было что-то отталкивающее. Его лицо отражало безграничное самодовольство, свойственное очень толстым людям. Это было возмутительно, это действовало Нейлсону на нервы. Однако контраст между его гостем и тем человеком, которого он мысленно представлял себе, был приятен ему.
      - Похоже на то, что этот Рыжий был красавец хоть куда. Я разговаривал со многими людьми, к тому же белыми, которые знавали его в те дни, и все в один голос утверждали, что он был ослепительно красив.
      Рыжим его прозвали за огненные волосы. Они вились от природы, и он носил длинную шевелюру. Должно быть, это был тот чудесный оттенок, на котором были помешаны прерафаэлиты. Не думаю, что он гордился своей шевелюрой - для этого он был слишком прост, - но, если бы и гордился, никто не осудил бы его за такое тщеславие.
      Он был высокого роста, шести футов с лишним. В туземной хижине, которая здесь раньше стояла, на центральном столбе, поддерживавшем крышу, была зарубка, отмечавшая его рост. Сложен он был, как греческий бог, широкий в плечах, с узкими бедрами; в его фигуре была та мягкость линий, которую придал Пракситель своему Аполлону, и та же неуловимая женственная грация, волнующая и таинственная. Его кожа была ослепительно белая, бархатистая, как у женщины.
      - У меня у самого была довольно белая кожа, когда я был мальчишкой, - сказал шкипер, и его налитые кровью глаза сощурились в усмешке.
      Но Нейлсон как бы не слышал его. Он увлекся своим рассказом и не хотел, чтобы его перебивали.
      - Лицо его было так же прекрасно, как и тело. У него были большие синие глаза, такие темные, что некоторые утверждали, что они черные. И в отличие от большинства рыжих - темные брови и длинные темные ресницы. Черты лица у него были абсолютно правильные, а рот похож на кровавую рану. Ему было двадцать лет. - На этом швед выдержал драматическую паузу и отпил глоток виски. Затем он продолжал: - Он был неповторим. Не было человека красивее его. Он был как чудесный цветок на диком растении, - счастливая прихоть Природы.
      Однажды Рыжий высадился в той бухте, где вы, должно быть, сегодня утром бросили якорь. Он был американским матросом и дезертировал с военного корабля в Апии. Он уговорил какого-то добросердечного туземца подвезти его на катере, шедшем из Апии в Сафоро. Здесь его ссадили на берег. Почему он дезертировал, я не знаю. Может быть, ему пришлась не по вкусу жизнь на военном корабле с ее строгостями; может быть, у него были неприятности; а может быть, просто на него подействовали Южные моря и эти романтические острова. Иногда они странно действуют на человека, он оказывается пойманным, как муха в паутину. Возможно, он был не в меру впечатлителен, и эти зеленые холмы, этот разнеживающий климат, это синее море отняли у него его силу северянина, как Далила отняла силу у Самсона. Так или иначе, ему нужно было скрыться, и он решил, что здесь можно прожить в безопасности до тех пор, пока его корабль не уйдет с Самоанских островов.
      На берегу лагуны была туземная хижина, и, пока Рыжий стоял здесь, не зная, куда ему направиться, из хижины вышла девушка и пригласила его войти. Он знал не более двух-трех слов на туземном языке, а она столько же по-английски. Но он отлично понял, что означали ее улыбки и приветливые жесты, и последовал за нею. Он сел на циновку, и она угостила его ломтиками ананаса.
      О Рыжем я знаю только понаслышке, но девушку я сам видел через три года после их встречи. Тогда ей было всего девятнадцать лет. Вы не можете себе представить, как она была прелестна. В ней была чувственная грация и богатые краски тропического цветка. Высокая, стройная, с тонкими чертами, присущими ее народу, с большими глазами, похожими на тихие заводи под пальмами. Ее черные вьющиеся волосы рассыпались по спине, а голова была увенчана душистыми цветами. У нее были очаровательные руки, такие маленькие, такой прекрасной формы, что от одного взгляда на них дух захватывало.
      В те дни она охотно смеялась. Улыбка у нее была такая нежная, что сердце замирало, а кожа золотилась, как пшеничное поле в солнечный день.
      Боже! Как мне описать ее? Она была сказочно хороша.
      И эти юные создания - ей было шестнадцать лет, а ему двадцать - влюбились друг в друга с первого взгляда. Такова истинная любовь, не та любовь, которая вырастает из взаимной симпатии, общих интересов, духовной близости, но любовь простая, первозданная. Так полюбил Адам Еву, когда он проснулся и впервые увидел ее в саду, смотрящую на него влажными глазами. Это была та любовь, которая влечет друг к другу зверей и богов. Та любовь, которая делает мир чудом. Та любовь, которая дает жизни ее внутренний смысл. Вы никогда, вероятно, не слышали об умном и циничном французском герцоге, который сказал, что из двух любовников всегда один любит, а другой только позволяет себя любить; это горькая истина, с которой большинство из нас вынуждено мириться. И очень редко бывает так, что оба любят одинаково. Тогда, наверно, само солнце останавливается, как остановилось оно, когда Иисус Навин воззвал к богу Израиля.
      Даже теперь, после стольких лет, когда я вспоминаю об этих юных существах, таких прекрасных, простых, и об их любви, у меня щемит сердце. Оно сжимается так же, как это иногда бывает, когда я ночью смотрю на полную луну, сияющую в чистом небе над тихой лагуной. Созерцание идеальной красоты всегда рождает боль.
      Они были детьми. Девушка была добрая, милая и нежная. О нем я ничего не знаю, но хочу думать, что по крайней мере в то время он был бесхитростным и чистосердечным. Мне хочется думать, что душа его была так же прекрасна, как его тело. Но очень возможно, что у него было не больше души, чем у населявших леса созданий, которые делали свирели из камыша и купались в горных ручьях и озерах, когда мир был еще молод и когда маленькие фавны скакали по долинам верхом на бородатых кентаврах. Беспокойная вещь - душа, и с тех пор, как человек приобрел ее, он лишился Эдема.
      Да, так вот, незадолго до появления Рыжего на острове здесь разразилась эпидемия, одна из тех, которые заносит в страны Южных морей белый человек; треть обитателей острова вымерла. Девушка потеряла всех своих родных и жила у дальних родичей. Вся семья состояла из двух древних старух, морщинистых и сгорбленных, двух женщин помоложе, мужчины и мальчика.
      Рыжий пробыл у них несколько дней. Но то ли его смущала близость берега и возможность встречи с белыми, которые выдадут его убежище, то ли влюбленные не хотели, чтобы посторонние хоть на минуту лишали их радости быть вдвоем; так или иначе, однажды они оба, забрав с собой нехитрые пожитки девушки, отправились в путь по заросшей травой тропинке под кокосовыми пальмами и пришли к речке, которую вы сейчас видите. Им пришлось перейти мостик, по которому и вы переправлялись, и девушка весело смеялась над робостью Рыжего. Она довела его за руку до конца первого ствола, но тут мужество покинуло его, и ему пришлось вернуться. Он был вынужден снять с себя всю одежду, прежде чем снова рискнул ступить на мост, и девушка перенесла его вещи на голове.
      Они поселились в пустой хижине, которая стояла здесь. То ли девушка имела на нее какие-либо права (права на землю на этих островах - сложная вещь), то ли хозяин хижины умер во время эпидемии, во всяком случае, никто их ни о чем не спрашивал, и они завладели хижиной. Вся их обстановка состояла из пары циновок, на которых они спали, осколка зеркала и двух-трех мисок. Но в таком благословенном уголке этого было вполне достаточно, чтобы зажить своим домом.
      Говорят, что у счастливых людей нет истории и, уж конечно, ее нет у счастливой любви. Они целыми днями ничего не делали, и все же дни казались им слишком короткими. У девушки было туземное имя, но Рыжий звал ее Салли. Он быстро научился несложному языку туземцев и часами лежал на циновке, слушая ее веселый щебет. Он был молчалив, а может быть, ум его еще не пробудился… Он беспрестанно курил сигареты, которые она делала ему из туземного табака и листьев пандана, и наблюдал, как она своими ловкими пальцами плела циновки из травы.
      К ним часто заходили туземцы; они рассказывали длинные истории о былых временах, когда на острове шла война между племенами. Иногда Рыжий рыбачил на рифе и приносил корзину разноцветной рыбы. Иногда ночью он уходил с фонарем ловить омаров. Вокруг хижины росли бананы. Салли пекла их, и это тоже было частью их скромной пищи. Салли умела делать вкуснейшие кушанья из кокосовых орехов, а хлебное дерево, росшее на берегу речки, давало им свои плоды. По праздникам закалывали поросенка и жарили мясо на горячих камнях. Они вместе купались в речке, а вечером катались на челноке по лагуне.
      На закате темно-синее море окрашивалось в цвет красного вина, как море гомеровской Греции; в лагуне же оно переливалось всеми оттенками, от аквамарина до аметиста и изумруда; а лучи заходящего солнца на короткое время придавали ему вид жидкого золота. В море были кораллы всех цветов: коричневые, белые, розовые, красные, фиолетовые. Они были похожи на волшебный сад, а сновавшие в воде рыбы - на бабочек. Все это напоминало сказку. Среди зарослей кораллов встречались открытые места с белым песчаным дном и с кристально чистой водой, в которой очень хорошо было купаться.
      Уже в сумерках они медленно, держась за руки, возвращались к себе по заросшей мягкой травой тропинке, освеженные и счастливые. Птицы майна наполняли кокосовые рощи своим щебетом. Наступала ночь, и огромное небо, сверкавшее золотыми звездами, казалось шире, чем небо в Европе, а легкий ветерок продувал их открытую хижину. Но и эта длинная ночь тоже казалась им слишком короткой.
      Ей было шестнадцать, а ему едва минуло двадцать лет. Рассвет проникал между столбов хижины и смотрел на этих прелестных детей, спавших в объятиях друг друга. Солнце, чтобы не потревожить их, сначала пряталось за большими резными листьями бананов, а затем его золотой луч, как будто лапка ангорской кошки, лукаво трогал их лица. Они открывали сонные глаза и улыбкой встречали новый день.
      Недели превращались в месяцы, прошел год. Они, казалось, любили друг друга так же - я не хочу сказать страстно, потому что в страсти всегда есть оттенок печали, примесь горечи или муки, - но так же безгранично, так же просто и естественно, как в тот день, когда они впервые встретились и поняли, что в них вселилось божество.
      Я уверен, что они не допускали мысли, что их любовь может когда-нибудь иссякнуть. Разве мы не знаем, что главное в любви - это вера в то, что она будет длиться вечно. И все-таки, может быть, в Рыжем уже таилось крошечное семя будущего пресыщения, о котором ни он, ни девушка не подозревали, когда однажды туземец, приехавший со взморья, сказал им, что недалеко от берега стало на якорь английское китобойное судно.
      - Вот здорово! - сказал Рыжий. - Уж не попробовать ли мне добыть у них фунта два табаку в обмен на орехи и бананы?
      Сигареты из пандановых листьев, которые Салли без устали крутила ему, были крепкими и достаточно приятными на вкус, но они не удовлетворяли его; ему вдруг ужасно захотелось настоящего табаку, забористого и пахучего. Много месяцев он не курил трубки, и при одной мысли об этом у него потекли слюнки.
      Можно было бы ожидать, что Салли почует недоброе и попытается его отговорить, однако любовь переполняла ее настолько, что она и подумать не могла о том, что есть такая сила на земле, которая может отнять у нее Рыжего. Они вместе отправились на холмы, набрали большую корзину диких апельсинов, зеленых, но сладких и сочных; возле хижины они нарвали бананов, кокосовых орехов, плодов хлебного дерева и манго и все это снесли на берег. Нагрузив утлый челнок, Рыжий вместе с мальчиком-туземцем, тем самым, который сообщил им о прибытии судна, поплыл за риф.
      Больше Салли его никогда не видела.
      На другой день мальчик вернулся один, весь в слезах. Он рассказал, что, когда они добрались до судна, и Рыжий окликнул людей на борту, показался белый человек и позвал их наверх. Захватив с собой привезенные фрукты, Рыжий вывалил их на палубу. Белый человек заговорил с Рыжим, и они, как видно, о чем-то условились. Один из матросов пошел вниз и принес табаку. Рыжий тут же набил трубку и закурил. Мальчик показал, с каким удовольствием он затянулся и выпустил большой клуб дыма.
      Затем они ему что-то сказали, и он вошел в каюту.
      Мальчик, с любопытством наблюдая через открытую дверь, видел, как принесли бутылку и стаканы. Рыжий пил и курил.
      Белые, по-видимому, задали ему какой-то вопрос, потому что он покачал головой и засмеялся. Человек, который первым заговорил с ними, тоже смеялся и снова наполнил стакан Рыжего. Они продолжали разговаривать и пить, и мальчик, устав в конце концов наблюдать зрелище, смысла которого он не мог уловить, свернулся калачиком на палубе и заснул.
      Он проснулся от пинка; вскочив на ноги, он увидел, что корабль медленно выходит из лагуны. Рыжий крепко спал, сидя за столом и положив отяжелевшую голову на руки. Мальчик шагнул было к нему, чтобы разбудить его, но чья-то рука грубо схватила его за плечо, и хмурый матрос, обругав его на непонятном ему языке, указал на борт. Тогда он громко окликнул Рыжего, но в ту же секунду его схватили и швырнули в воду. Поняв, что он ничего не может сделать, он подплыл к своему челноку, дрейфовавшему неподалеку, подогнал его к рифу, влез в него и, плача, стал грести к берегу.
      Объяснялось все это просто. На китобойном судне не хватало матросов - то ли они болели, то ли разбежались, - и капитан предложил Рыжему завербоваться, а когда тот отказался, напоил его и просто увез.
      Салли была вне себя от горя. В течение трех дней она рыдала и билась в отчаянии. Туземцы всячески старались утешить ее, но напрасно. Она ничего не ела. А потом, совсем обессилев, погрузилась в мрачную апатию.
      Долгие дни она проводила на берегу, не спуская глаз с лагуны, в тщетной надежде на то, что Рыжему как-нибудь удастся сбежать. Она часами сидела на белом песке, и слезы лились у нее по щекам, а с наступлением ночи устало брела через речку к маленькой хижине, где она когда-то была счастлива. Люди, с которыми она жила до появления Рыжего на острове, уговаривали ее возвратиться к ним, но она отказалась: она была уверена, что Рыжий вернется, и хотела, чтобы он нашел ее на том же месте, где оставил.
      Четыре месяца спустя она родила мертвого ребенка, и старуха, которая пришла помочь ей при родах, осталась жить в ее хижине.
      Из ее жизни ушла вся радость. Хотя с течением времени ее боль перестала быть такой невыносимой, на смену ей пришла постоянная меланхолия. Нельзя было себе представить, что среди этого народа, чьи чувства бурны, но мимолетны, найдется женщина, способная на такую длительную страсть. Она не переставала верить, что рано или поздно Рыжий вернется. Она ждала его, и каждый раз, когда кто-нибудь шел по узкому мостику, она поднимала голову в надежде, что наконец увидит его…
      Нейлсон умолк и слегка вздохнул.
      - Что же с ней было дальше? - спросил шкипер.
      Нейлсон горько усмехнулся.
      - Через три года она сошлась с другим белым.
      - Так у них обычно и бывает, - сказал шкипер с циничным смешком.
      Швед бросил на него взгляд, полный ненависти. Он не знал, почему этот грубый, ожиревший человек вызывал в нем такое отвращение. Вскоре, однако, мысли его отвлеклись, и на него нахлынули воспоминания.
      Они перенесли его на двадцать пять лет назад, к той поре, когда он впервые приехал на остров из Апии, надоевшей ему своим пьянством, азартными играми и грубым развратом. Он был тяжело болен и пытался привыкнуть к мысли о крушении карьеры, с которой связывал столько честолюбивых мечтаний. Отбросив всякую надежду стать когда-нибудь знаменитым, он старался заставить себя быть довольным теми немногими месяцами осторожной жизни, на которые мог рассчитывать, если будет беречь себя.
      Он поселился у метиса-торговца, которому принадлежала лавка на берегу, милях в двух отсюда, на окраине туземной деревни. Однажды, бесцельно бродя по заросшим травой тропинкам среди кокосовых пальм, он наткнулся на хижину, в которой жила Салли. Красота этого уголка породила в его душе огромный, чуть ли не болезненный восторг. И тут он увидел Салли.
      Более красивого создания он еще никогда не встречал, а печаль в ее великолепных черных глазах вызвала в нем странное чувство. Канаки - красивый народ, но красота их скорее напоминает красоту животных. Она пуста. Однако трагические глаза Салли хранили какую-то тайну; в них отражалась вся растерянность и горечь израненной души. Торговец рассказал ему историю Салли, и она тронула его.
      - Как по-вашему. Рыжий когда-нибудь вернется? - спросил Нейлсон.
      - Какое там! Ведь команду рассчитают не раньше чем года через два, а к тому времени он забудет и думать о Салли. Уверен, что когда он проснулся и понял, что его нарочно споили и увезли, он порядком взбесился и, наверное, даже полез в драку. Но в конце концов ему пришлось смириться, а через месяц он, наверное, был рад-радешенек, что уехал с острова.
      Нейлсон не мог выбросить этот рассказ из головы. Может быть, именно потому, что сам он был больной и слабый, брызжущее через край здоровье Рыжего импонировало его воображению. Будучи сам некрасив, с незначительной внешностью, он высоко ценил красоту в других. Он никогда страстно не любил и тем более никогда не был страстно любим. Почему-то взаимная привязанность этих двух юных созданий бесконечно радовала его. В ней была совершенная красота, говорящая о Вечном.
      Он снова отправился к маленькой хижине у реки. У него были способности к языкам и энергичный ум, привыкший работать. Он посвятил уже немало времени изучению туземного языка. Теперь в силу старой привычки он собирал материал для научной работы по языку самоанцев.
      Старуха, жившая у Салли, пригласила его войти и присесть. Она угостила его кавой и сигаретами. Она была рада, что ей есть с кем поболтать, а он, пока старуха говорила, разглядывал Салли. Она напомнила ему Психею из Неаполитанского музея. У нее были такие же четкие и чистые черты лица, и хотя она уже прошла через материнство, выглядела она как юная девушка.
      Лишь после второй или третьей встречи Нейлсон услышал ее голос. Но и тогда она нарушила молчание лишь для того, чтобы спросить, не встречал ли он в Апии человека по прозвищу Рыжий. Два года прошло с его исчезновения, но было ясно, что она непрестанно думает о нем.
      Вскоре Нейлсон понял, что он влюблен. Только усилием воли он заставлял себя не ходить к речке каждый день; но, даже когда он не видел Салли, его мысли были о ней.
      Сначала, считая себя обреченным, он стремился лишь видеть ее, лишь изредка слышать ее голос, и его любовь была для него источником огромного счастья. Он радовался чистоте своего чувства. Он ничего не хотел от Салли, он хотел только сплетать вокруг этой грациозной девушки узор чудесных фантазий.
      Но свежий воздух, ровный климат, отдых, простая пища оказали неожиданное действие на его здоровье. У него прекратились опасные ночные скачки температуры, он стал меньше кашлять и прибавил в весе; полгода у него не было кровохарканья, и тогда он вдруг понял, что, может быть, выживет. Он тщательно изучал свою болезнь, и у него появилась надежда, что, соблюдая осторожность, он может пресечь ее развитие.
      Возможность снова думать о будущем воодушевила его. Он стал строить планы. Было ясно, что ни о какой напряженной деятельности не может быть и речи; но он мог жить на островах, а его небольшого дохода, которого было бы недостаточно во всяком другом месте, здесь ему вполне хватит. Он станет выращивать кокосовые пальмы, - значит, будет чем заняться; и он выпишет свои книги и рояль; но он быстро понял, что всем этим он только пытается скрыть от себя охватившую его страсть.
      Ему нужна была Салли. Он любил не только ее красоту, но и ее душу, которую смутно угадывал по выражению ее страдальческих глаз. Он опьянит ее своей страстью. Он заставит ее забыть. И, отдаваясь нахлынувшему на него чувству, он представлял себе, что сможет дать ей то счастье, которое он считал навсегда утраченным для себя и которое так чудесно обрел.
      Он предложил ей жить с ним. Она отказалась. Отказ его не обескуражил - он ожидал его. Но он был уверен, что рано или поздно она уступит. Его любовь одолеет все.
      Он сказал старухе о своих намерениях и не без удивления убедился, что и старуха и соседи, давно разгадав их, усиленно уговаривали Салли принять его предложение. Ведь каждая туземная женщина была рада стать хозяйкой в доме белого человека, а Нейлсон, по местным понятиям, был богат.
      Торговец, у которого он жил, пошел к Салли и убеждал ее не быть дурой; такая возможность больше не представится, и теперь, когда прошло столько времени, нельзя рассчитывать, что Рыжий вернется.
      Сопротивление девушки только подстегнуло Нейлсона, и то, что прежде было очень чистой любовью, превратилось в мучительную страсть. Он твердо решил смести все преграды. Он не давал Салли покоя. Наконец, сломленная его настойчивостью и то ласковыми, то сердитыми увещеваниями всех окружающих, она согласилась.
      Но когда на следующий день он пришел к ней, переполненный радостным чувством, то обнаружил, что ночью она сожгла хижину, в которой когда-то жила с Рыжим. Старуха выбежала ему навстречу, сердито ругая Салли, но он отмахнулся от нее; это неважно, они построят бунгало на том месте, где стояла хижина. Европейский дом будет даже удобнее, раз он собирается выписать сюда рояль и много книг.
      Так появился деревянный домик, в котором он впоследствии прожил много лет, и Салли стала его женой. Но после первых недель восторгов, когда Нейлсон удовлетворялся тем, что она давала ему, он все-таки знал мало счастья. Она покорилась ему, потому что устала сопротивляться, но отдала только то, чему не придавала цены. Душа ее, которую он смутно угадывал, ускользала от него. Он знал, что она совершенно равнодушна к нему. Она все еще любила Рыжего и все время ждала его возвращения. Нейлсон знал, что, невзирая на всю его любовь, его нежность, его сочувствие и щедрость, она бросила бы его без малейшего колебания по первому знаку Рыжего. Она даже не задумалась бы о том, какое горе это ему причинит.
      Для него это стало мукой; он тщетно пытался пробить непроницаемую стену, которую она воздвигла вокруг себя. К его любви примешалась горечь. Он старался растопить сердце Салли добротой, но оно оставалось таким же холодным; он притворялся равнодушным - она не замечала этого. Иногда он выходил из себя и ругал ее, и тогда она молча плакала. Иногда он думал, что сам себя обманул, сам выдумал ее душу и что он потому не может проникнуть в святая святых ее сердца, что этого святая святых вообще не существует.
      Его любовь стала тюрьмой, из которой он стремился бежать, но у него не хватало силы просто открыть дверь - большего и не требовалось - и выйти на свободу. Это было мучением, и под конец он потерял надежду и уже не чувствовал боли. Огонь его страсти выгорел, и, когда он видел, что ее взгляд на секунду задерживается на мостике, его охватывала уже не ярость, а досада. Они прожили вместе много лет, связанные узами привычки и удобства, и сейчас он с улыбкой вспоминал свою былую страсть. Она была уже старой женщиной, потому что женщины на островах старятся быстро, и он уже не любил ее, но научился относиться к ней снисходительно. Она больше не была ему нужна. Он вполне довольствовался своим роялем и книгами.
      Эти мысли вызвали в Нейлсоне желание говорить.
      - Когда я оглядываюсь назад и думаю о краткой, но страстной любви Рыжего и Салли, мне кажется, что, пожалуй, они должны благодарить безжалостную судьбу, которая разлучила их, когда их любовь, казалось, была еще в зените. Они страдали, да, но страдания их были красивы. Истинная трагедия любви миновала их.
      - Я что-то не совсем вас понимаю, - сказал шкипер.
      - Трагедия любви это не смерть и не разлука. Ведь как знать, сколько бы еще длилась их любовь. Как горько смотреть на женщину, которую когда-то любил всем сердцем, всей душой - любил так, что ни минуты не мог быть без нее, - и сознавать, что ты ничуть не был бы огорчен, если бы больше никогда ее не увидел. Трагедия любви - это равнодушие.
      Но пока Нейлсон говорил, произошло нечто очень странное. Хотя он обращался к шкиперу, он говорил не с ним; он просто излагал свои мысли для себя, глядя при этом на человека, сидевшего перед ним. Но вдруг в его сознании возник образ - образ не того, кого он видел перед собой, а другого. Он как будто смотрел в кривое зеркало, которое делает человека или необычайно толстым, или ужасно длинным; только сейчас происходило как раз обратное: в отталкивающем тучном старике он вдруг на мгновение увидел образ юноши.
      Он пристально вгляделся в своего гостя. Почему случайная прогулка завела его именно сюда?
      У него внезапно дрогнуло сердце. Нелепое подозрение вдруг зародилось в нем. Это казалось немыслимым, а между тем…
      - Как ваше имя? - спросил он резко.
      Шкипер прищурился и хитро усмехнулся. На лице его появилось злорадное и отвратительно вульгарное выражение.
      - Черт побери, меня уже так давно никто не называл по имени, что я и сам почти забыл его; но вот уже тридцать лет, как здесь, на островах, меня все зовут Рыжим.
      Его тучное тело затряслось от тихого, почти неслышного смеха. Это было омерзительное зрелище.
      Нейлсона передернуло. А Рыжего все это, видимо, очень забавляло, и от смеха в его налитых кровью глазах выступили слезы.
      Нейлсон вздрогнул, потому что в эту минуту в комнату вошла женщина. Это была благообразная туземка, полная, но не тучная, очень смуглая - кожа туземцев с возрастом темнеет - и совершенно седая. На ней было свободное платье из тонкой черной ткани, сквозь которую просвечивали ее тяжелые груди. Критический момент наступил.
      Женщина что-то сказала Нейлсону насчет домашних дел. Когда он отвечал ей, собственный голос показался ему неестественным, но он не был уверен, почувствовала ли она это. Женщина равнодушно посмотрела на человека, сидевшего у окна, и вышла из комнаты. Критический момент наступил - и прошел.
      Нейлсон не мог выговорить ни слова. Он был потрясен. Затем он все же заставил себя сказать:
      - Буду рад, если вы останетесь и перекусите со мной, чем бог послал.
      - Боюсь, что не смогу, - сказал Рыжий. - Я должен разыскать этого самого Грэя. Отдам ему его товары и уеду обратно. Мне нужно завтра же быть в Апии.
      - Я пошлю мальчика проводить вас.
      - Вот и прекрасно.
      Рыжий с трудом поднял свое грузное тело с кресла, а швед позвал одного из мальчишек, работавших на плантации. Он объяснил ему, куда нужно идти шкиперу, и мальчик пошел через мостик. Рыжий приготовился следовать за ним.
      - Не свалитесь! - сказал Нейлсон.
      - Ни в жизнь!
      Нейлсон следил за ним, и, когда тот исчез за кокосовыми пальмами, он продолжал неподвижно стоять у окна. Затем он тяжело опустился на стул. Неужели это и был тот человек, которого Салли любила все эти годы и которого она так отчаянно ждала. Какая чудовищная насмешка! Внезапно бешенство охватило его. Ему захотелось вскочить и крушить все вокруг. Его обманули. Они встретились наконец и не узнали друг друга. Он невесело засмеялся, и смех его, становясь все громче, напоминал истерику. Боги сыграли над ним жестокую шутку. А сейчас он уже стар…
      Наконец вошла Салли и сказала, что обед готов. Он сидел напротив нее и пытался есть. Что бы она сказала, если бы знала, что толстый старик, только что сидевший здесь в кресле, был тот возлюбленный, которого она все еще помнила со всем пылом юности. Много лет назад, когда он ненавидел ее за то, что она так его мучила, ему доставило бы удовольствие сказать ей это. Он тогда хотел причинить ей боль, такую же, какую она причиняла ему, потому что его ненависть была та же любовь.
      Но сейчас ему было все равно. Он безразлично пожал плечами.
      - Что нужно было тому человеку? - спросила она.
      Он не сразу ответил. Она тоже была старая. Толстая старая туземка. Ему уже было непонятно, почему он когда-то любил ее так безумно. Он сложил к ее ногам все сокровища своей души, а ей это было совершенно не нужно.
      Зря! Все зря!
      Сейчас, когда он смотрел на нее, он чувствовал только презрение. Хватит терпеть!
      Он ответил:
      - Это был капитан шхуны. Приехал из Апии.
      - А…
      - Он привез мне новости из дома. Мой старший брат очень болен, и я должен вернуться.
      - Вы надолго уезжаете?
      Он пожал плечами.

Заводь

Перевод М.Беккер.
 
      Когда Чаплин, владелец гостиницы "Метрополь" в Апии, познакомил меня с Лоусоном, я вначале не обратил на него внимания. Мы сидели в холле, пили утренний коктейль, и я с интересом слушал местные сплетни.
      Мне нравилось болтать с Чаплиным. По образованию он был горный инженер, и, пожалуй, наилучшим образом характеризовало его именно то, что он поселился в местности, где не представлялось ни малейшего случая применить эту специальность. А между тем все утверждали, что Чаплин - чрезвычайно способный горный инженер. Это был низенький человечек, не толстый, но и не худой; поредевшие на макушке черные волосы начинали седеть, маленькие усики имели неопрятный вид, а физиономия - то ли от солнца, то ли от спиртного - была очень красной. Он был лишь номинальным владельцем гостиницы (несмотря на свое пышное название, она представляла собой просто двухэтажный деревянный дом), а всеми делами заправляла его жена - высокая тощая австралийка лет сорока пяти, особа весьма решительная и суровая. Маленький Чаплин, раздражительный и частенько пьяный, как огня боялся своей супруги, и каждому новому постояльцу скоро становилось известно об их семейных стычках, во время которых жена, чтобы держать мужа в подчинении, топала ногами и пускала в ход кулаки. Однажды, после очередной ночной попойки, она приговорила Чаплина к суточному домашнему аресту, и он, не смея покинуть свою тюрьму, стоял на балконе и жалобно взывал к прохожим.
      Чаплин был весьма своеобразной личностью, и я с удовольствием слушал его любопытные воспоминания - не знаю уж, правдивые или выдуманные, - так что приход Лоусона даже несколько меня раздосадовал. Несмотря на ранний час, Лоусон уже успел порядком нагрузиться, и я без особой радости согласился на его настойчивую просьбу выпить еще один коктейль. Я уже знал, что у Чаплина слабая голова. Следующий стакан, который из вежливости придется поставить мне, вызовет у него чрезмерное оживление, и миссис Чаплин начнет бросать на меня грозные взгляды.
      К тому же в наружности Лоусона я не нашел ничего привлекательного. Это был маленький худощавый человечек. На длинной испитой физиономии со слабовольным узким подбородком выделялся большой костлявый нос, косматые брови придавали лицу какой-то необычный вид, и только глаза, очень большие и очень черные, были великолепны. Он был весел и оживлен, но веселость эта производила впечатление неискренней, словно, стараясь обмануть окружающих, он надел маску, и я подозревал, что под его напускным оживлением скрывается ничтожная и слабая натура. Он изо всех сил старался прослыть "свойским парнем" и был со всеми запанибрата, но мне он почему-то показался хитрым и скользким. Он говорил много, хриплым голосом, и они с Чаплином наперебой распространялись о каких-то легендарных кутежах, о ночных выпивках в Английском клубе, о поездках на охоту, во время которых поглощалось несметное количество виски, и об увеселительных экспедициях в Сидней - оба невероятно гордились тем, что не могли вспомнить ничего между моментом высадки и моментом отплытия. Настоящие пьяные свиньи. Но и в пьяном виде (а теперь, после четырех коктейлей, ни тот, ни другой не был трезв) вульгарный, грубый Чаплин резко отличался от Лоусона - тот, даже напившись, продолжал вести себя, как подобает джентльмену.
      В конце концов он, пошатываясь, поднялся со стула.
      - Пойду-ка я домой, - сказал он. - До обеда еще увидимся.
      - Мадам здорова? - осведомился Чаплин.
      - Вполне.
      Он вышел. Этот односложный ответ прозвучал так странно, что я невольно посмотрел ему вслед.
      - Славный парень, - безапелляционно заявил Чаплин, когда Лоусон выходил из дверей на залитую солнцем улицу. - Молодчина. Беда только - пьет. - В устах Чаплина последнее замечание прозвучало несколько юмористически. - А когда напьется, лезет в драку.
      - И часто он напивается?
      - Мертвецки пьян два или три раза в неделю. Это все наш остров виноват, да еще Этель.
      - Кто такая Этель?
      - Его жена. Дочь старика Бривальда. Он женился на девушке смешанной крови. Увез ее отсюда. Правильно сделал. Но она там не выдержала, и теперь они снова вернулись. Боюсь, он скоро повесится, если прежде не умрет с перепоя. Парень славный, только в пьяном виде буянит. - Чаплин громко рыгнул. - Пойду-ка суну голову под душ.. Зря я пил этот последний коктейль. Последний - он непременно доконает.
      При мысли об уютной душевой Чаплин неуверенно взглянул на лестницу, потом с неестественно серьезным видом поднялся с места.
      - Советую поближе познакомиться с Лоусоном, - сказал он. - Начитанный человек. Вот увидите - когда он будет трезвый, вы даже удивитесь. Он умный. С ним стоит поговорить.
      В этих отрывистых фразах Чаплин поведал мне всю историю Лоусона.
      Вечером, после поездки вдоль побережья, я вернулся в гостиницу. Лоусон уже был там. Он сидел, развалясь в плетеном кресле, и, когда я появился, посмотрел на меня осоловелыми глазами. Было совершенно ясно, что он весь вечер пил. Он словно оцепенел, на лице застыло угрюмое, злобное выражение. Взгляд его на мгновение остановился на мне, но он не узнал меня. В холле сидело еще трое мужчин - они играли в кости и не обращали на него никакого внимания. Очевидно, все уже давно к нему привыкли. Я подсел к ним и тоже начал играть.
      - Чертовски веселая у вас компания, - внезапно произнес Лоусон.
      Он слез с кресла, нарочно согнул ноги в коленях и заковылял к двери. Не знаю, чего в этом зрелище было больше - смешного или отталкивающего. Когда он ушел, один из игроков фыркнул.
      - Лоусон сегодня здорово нализался, - промолвил он.
      - Если бы я так быстро пьянел, - сказал второй, - я б на всю жизнь зарекся пить.
      Кто мог подумать, что этот несчастный - по-своему романтическая фигура и что жизнь его способна внушить чувства сострадания и ужаса, которые, по словам прославленного теоретика, необходимы для достижения трагического эффекта?
      Я не встречал его дня два или три…
      Однажды вечером, когда я сидел на веранде во втором этаже гостиницы, Лоусон вошел и опустился в кресло рядом со мной. Он был совершенно трезв. Он что-то сказал и, когда я довольно равнодушно ответил, добавил со смущенным смешком:
      - Я в тот день зверски напился.
      Я промолчал. Говорить и в самом деле было нечего. Попыхивая трубкой в тщетной надежде отогнать москитов, я глядел на туземцев, возвращавшихся после работы домой. Они шли широким, размеренным шагом, с большим достоинством, и топот их босых ног звучал мягко и как-то странно. Некоторые выбелили свои темные волосы глиной, и это придавало им необычайно благородный вид. Самоанцы были высоки ростом и хорошо сложены. За ними прошла с песней команда законтрактованных рабочих с Соломоновых островов. Более миниатюрные и стройные, чем самоанцы, они были черны как смоль и красили свои густые черные волосы в красный цвет. Время от времени какой-нибудь европеец проезжал на двуколке мимо гостиницы или заворачивал во двор. Несколько шхун любовались своим отражением в спокойных водах бухты.
      - Что еще делать в такой дыре, если не пить? - произнес наконец Лоусон.
      - Разве вам не нравится Самоа? - спросил я небрежно, лишь бы что-нибудь сказать.
      - Почему же? Здесь очень мило.
      Это банальное слово настолько не соответствовало волшебной красоте острова, что я невольно улыбнулся и с улыбкой посмотрел на Лоусона. Меня испугало выражение нестерпимой муки в его прекрасных черных глазах; я бы никогда не подумал, что он способен на такое глубокое трагическое чувство. Но выражение это исчезло, и Лоусон улыбнулся. Улыбка у него была простая и немного наивная. Она так изменила его лицо, что я усомнился, действительно ли он такой неприятный человек, каким показался мне с первого взгляда.
      - Когда я приехал сюда, я прямо-таки влюбился в этот остров, - сказал он. - Три года назад я уехал, но потом вернулся. - Помолчав, он нерешительно добавил: - Жене захотелось вернуться. Она, понимаете, здесь родилась.
      - Да, я слышал…
      Он снова умолк. Спустя некоторое время он спросил, бывал ли я в Ваилиме. Он почему-то старался быть со мною любезным. Он упомянул о Роберте Луисе Стивенсоне, а потом разговор перешел на Лондон.
      - Как там "Ковент-Гарден"? Наверно, хорош по-прежнему, - сказал он. - По опере я, пожалуй, соскучился больше всего. Вы слышали "Тристана и Изольду"?
      Он задал этот вопрос так, словно ответ и в самом деле имел для него большое значение, а когда я сказал, что, разумеется, слышал, он, видимо, очень обрадовался и стал говорить о Вагнере не как музыкант, а просто как человек, получающий от музыки душевное удовлетворение, причина которого непонятна ему самому.
      - По-настоящему, надо было съездить в Байрейт, - сказал он. - К сожалению, у меля никогда не было на это денег. Но, конечно, и в "Ковент-Гардене" неплохо - все эти огни, нарядные женщины, музыка. Я очень люблю первый акт "Валькирии". И еще конец "Тристана". Здорово, правда?
      Глаза у него засверкали, и все лицо так осветилось, что он показался мне совсем другим человеком. На бледных худых щеках заиграл румянец, и я забыл, что у него хриплый, неприятный голос. В нам появилось даже какое-то обаяние.
      - Черт побери, хотелось бы мн.е сейчас очутиться в Лондоне. Знаете ресторан "Пэл-Мэл"? Я частенько туда захаживал. А Пикадилли - все магазины ярко освещены, везде толпы народу. Замечательно! Иной раз стоишь там, глядишь, как проезжают автобусы и такси, и кажется, будто им конца нет. А еще я очень люблю Стрэнд. Как это там говорится насчет бога и Черинг-кросса?
      Я очень удивился.
      - Вы имеете в виду Томпсона? - спросил я и прочел стихи:
 
Тяжки утраты, лицо заплакано,
Но слезы не вечны, как летние росы,
Светит тебе лестница Иакова
До самого неба от Черинг-кросса.
 
      Он вздохнул.
      - Я читал "Небесную гончую". Это неплохо.
      - Да, таково общепринятое мнение, - пробормотал я.
      - Здесь никто ничего не читает. Они думают, что читать - это позерство.
      Лицо его было печально, и я понял, что привело его ко мне. Я казался ему связующим звеном между ним и тем миром, по которому он тосковал, той жизнью, которой ему больше никогда не придется жить. Он смотрел на меня с благоговением и завистью - потому что я совсем недавно был в его любимом Лондоне. Не прошло и пяти минут с начала нашего разговора, как он произнес слова, которые потрясли меня силой своего чувства.
      - Осточертело мне здесь, - сказал он. - Просто осточертело.
      - Так почему же вам не уехать отсюда? - спросил я.
      Он нахмурился.
      - У меня слабые легкие. Мне уж теперь не выдержать английской зимы.
      В эту минуту на веранде появился еще один посетитель, и Лоусон угрюмо замолчал.
      - Пора выпить, - сказал вновь пришедший. - Кто выпьет со мной шотландского виски? Вы как, Лоусон?
      Лоусон, казалось, спустился с облаков на землю. Он встал.
      - Пойдемте в бар, - сказал он.
      Когда он ушел, у меня осталось к нему более теплое чувство, чем можно было ожидать. Он озадачил и заинтересовал меня. А несколько дней спустя я встретил его жену. Я знал, что они женаты лет пять или шесть, и поэтому удивился, что она так молодо выглядит. Когда они поженились, ей, очевидно, было не больше шестнадцати. Она была очаровательна - не темнее испанки, маленькая, прекрасно сложенная, стройная, с крошечными ручками и ножками. И лицо у нее было прелестное. Но больше всего поразило меня ее изящество. Женщины смешанной крови почти всегда отличаются некоторой грубостью и вульгарностью, от изысканной же красоты Этель просто дух захватывало. В ней было нечто настолько утонченное, что казалось странным встретить ее в такой среде, и при виде этой женщины невольно приходили на память прославленные красавицы при дворе Наполеона III. В своем простеньком кисейном платьице и соломенной шляпе она казалась элегантной светской дамой. Когда Лоусон увидел ее в первый раз, она, наверное, была неотразима.
      Незадолго перед тем он приехал из Англии, чтобы занять должность управляющего местным отделением одного английского банка и, прибыв на Самоа в начале сухого сезона, снял номер в гостинице. Он очень быстро со всеми перезнакомился. Жизнь на острове легка и приятна. Он наслаждался долгими ленивыми разговорами в холле гостиницы и веселыми вечеринками в Английском клубе, где мужчины играют на бильярде. Ему нравилась Апиа, беспорядочно разбросанная по берегу залива, нравились магазины, бунгало, туземная деревня. С субботы на воскресенье он уезжал верхом в гости к кому-нибудь из плантаторов и проводил одну или две ночи в горах. Прежде Лоусон никогда не знал свободы и досуга, а от солнца он совсем опьянел. Когда он ехал верхом среди густого кустарника, у него слегка кружилась голова от немыслимой красоты природы. Земля здесь была невероятно плодородна. Кое-где сохранились девственные леса: заросли каких-то незнакомых деревьев, великолепный подлесок, лианы - и все это вместе казалось таинственным и печальным.
      Но больше всего пленила Лоусона заводь милях в двух от Апии, куда он часто по вечерам ездил купаться. Здесь среди скалистых утесов шаловливо пенилась быстрая речка, мелкая и прозрачная, как стекло. Образовав глубокую заводь, она бежала дальше через запруду из больших камней. Туземцы постоянно приходили сюда купаться или стирать одежду. Кокосовые пальмы, кокетливо обвитые лианами, отражались в зеленой воде. Точно такую же картину можно увидеть в Девонширских холмах, но здесь все отличалось тропической пышностью, сладострастием, благоуханным томлением, от которого замирало сердце. Человек, измученный дневною жарой, с наслаждением погружался в прохладную воду, которая освежала не только тело, но и дух.
      В тот час, когда Лоусон приходил купаться, здесь не было ни души, и он подолгу оставался у заводи - то лениво плавал на спине, то грелся в лучах вечернего солнца, наслаждаясь одиночеством и ласковою тишиной. В такие минуты он не сожалел о Лондоне и о том, что осталось позади, ибо жизнь казалась полной и прекрасной.
      Именно здесь он в первый раз увидел Этель.
      Однажды он задержался допоздна из-за писем, которые нужно было отправить с отходившим на другой день пароходом. В сумерках он приехал верхом к заводи, привязал лошадь и пошел к воде. На берегу сидела девушка. Услышав шаги, она обернулась, беззвучно скользнула в воду и исчезла, словно наяда, испуганная появлением человека. Это удивило и позабавило Лоусона. Он никак не мог понять, куда она скрылась. Он поплыл вниз по течению и вскоре увидел, что она сидит на скале и смотрит на него безразличным взглядом.
      - Талофа! - приветствовал он ее по-самоански.
      Девушка ответила ему, улыбнулась и снова погрузилась в воду. Плавала она легко, и распущенные волосы широким веером тянулись за нею следом. Потом она пересекла заводь и вылезла на берег. Просторное платье, в котором она, по туземному обычаю, купалась, прилипло к ее стройному телу. Сейчас, когда она спокойно стояла на берегу, выжимая мокрые волосы, она еще больше напоминала какое-то сказочное существо, обитающее в лесу или в воде. Лоусон теперь увидел, что это женщина смешанной крови. Он вышел на берег и заговорил с нею по-английски.
      - Поздно вы купаетесь.
      Она отбросила назад свои густые вьющиеся волосы, и они рассыпались по плечам.
      - Я люблю купаться одна.
      - Я тоже.
      Она засмеялась с детской непосредственностью туземки, надела через голову сухое платье, сбросила мокрое и переступила через него. Выжав мокрую одежду, она на мгновение остановилась в нерешительности, затем быстро ушла. Внезапно настала ночь.
      Лоусон вернулся в гостиницу, описал наружность девушки посетителям, которые играли в кости на выпивку, и быстро выяснил, кто она такая. Отец ее, норвежец по имени Бривальд, часто заходил в гостиницу "Метрополь" пить воду с ромом. Это был маленький старичок, узловатый и скрюченный, как старое дерево. Сорок лет назад он приехал на острова в качестве помощника капитана парусного судна, затем был кузнецом, торговцем, плантатором. Одно время он даже сколотил порядочное состояние, но после урагана девяностых годов у него осталась всего одна небольшая плантация кокосовых пальм. Женат он был четыре раза и все на туземках, которые, как говорил он сам с хриплой усмешкой, народили ему без счету ребятишек. Часть детей умерла, остальные разбрелись по свету, и дома осталась одна только Этель.
      - Не девочка, а персик, - сказал Нельсон, судовой приказчик с "Моаны". - Я не раз на нее поглядывал, да все впустую.
      - Старик Бривальд не настолько глуп, сынок, - вмешался человек по имени Миллер. - Ему нужен зять, который обеспечит его на старости лет.
      Лоусону было неприятно, что о девушке говорят в таком тоне. Чтобы переменить тему, он вставил замечание об отходящем почтовом пароходе. Однако на другой день он снова отправился к заводи. Этель была там, и сказочное очарование заката, таинственное молчание воды, тонкое изящество кокосовых пальм, оттеняя красоту девушки, будили неизведанные чувства в сердце. В этот раз ему почему-то не хотелось разговаривать с нею. Она не обращала на него никакого внимания, даже не смотрела в его сторону. Она плавала в зеленой воде, ныряла, отдыхала на берегу, словно была совсем одна, и у Лоусона появилось странное чувство, словно он стал невидимым. В голове проносились обрывки полузабытых стихов и смутные воспоминания о древней Элладе - в школьные годы он ею не интересовался. Когда девушка переоделась в сухое платье и ушла, на том месте, где она сидела, он нашел алую мальву. Цветок был у нее в волосах, когда она пришла купаться. Перед тем как войти в воду, она его вынула, а потом забыла или не захотела приколоть снова. Лоусон со странным чувством смотрел на алую мальву. Ему захотелось взять ее с собой, но он тут же рассердился на свою сентиментальность, бросил цветок в воду и с болью в сердце следил за тем, как он уплывает вниз по течению.
      Лоусон никак не мог понять, что заставляет девушку ходить к этой уединенной заводи, когда там наверняка никого не встретишь. Жители островов очень любят воду. Они обязательно купаются каждый день, часто по два раза, но купаются всегда скопом, целыми семьями, со смехом и шутками. Часто можно увидеть, как большая группа туземок и метисок весело плещется на речных отмелях, а на коже их играют солнечные зайчики и причудливые тени листьев. Казалось, в этой заводи кроется какая-то тайна, которая притягивает к себе Этель.
      Спустилась ночь, таинственная и безмолвная. Лоусон тихонько вошел в воду и лениво поплыл в теплую тьму. Казалось, вода еще хранит аромат стройного девичьего тела. Когда он возвращался в город, в небе зажглись звезды, и он чувствовал себя в ладу со всем миром.
      Теперь Лоусон каждый вечер ездил к заводи и каждый вечер встречался с Этель. Вскоре ему удалось преодолеть ее робость. Она стала приветливой и веселой. Сидя на высоких скалах над рекою или лежа на каменных уступах, они смотрели, как сумерки таинственным покровом окутывают заводь. Об их встречах скоро стало известно - в Южных морях каждый знает всю подноготную о своем ближнем - и завсегдатаи гостиницы бесцеремонно подшучивали над Лоусоном. Он только улыбался. Их грубые намеки не стоило опровергать. Чувства его были совершенно чисты. Он любил Этель, как поэт может любить луну в небе. Он думал о ней так, словно она была не женщиной, а каким-то неземным существом, таинственным духом заводи.
      Однажды, проходя по бару гостиницы, он увидел, что там стоит старик Бривальд, как всегда одетый в поношенный синий комбинезон. Лоусону захотелось поговорить с Бривальдом - ведь это был отец Этель, - и потому он подошел к стойке, заказал виски, обернулся, словно невзначай, и предложил старику выпить. Некоторое время они болтали о местных датах, и Лоусон с неудовольствием заметил, что норвежец внимательно изучает его своими хитрыми голубыми глазками. В Бривальде было что-то неприятное - за внешним подобострастием этого старика, сально потрепанного в битве с судьбой, все еще угадывалась былая свирепость. Лоусон вспомнил, что Бривальд когда-то служил капитаном на шхуне, промышлявшей работорговлей (в Тихом океане их называют ловцами черных дроздов), и у него была грыжа - последствие раны, полученной в схватке с жителями Соломоновых островов. Раздался звонок на завтрак.
      - Ну, мне пора, - сказал Лоусон.
      - Вы бы как-нибудь заглянули ко мне, - хриплым голосом произнес Бривальд. - У меня не очень богато, но я буду рад вас видеть. С Этель вы ведь знакомы.
      - Зайду с удовольствием.
      - Лучше всего в воскресенье вечером.
      Ветхое бунгало Бривальда стояло посреди кокосовых пальм плантации, немного в стороне от Ваилимского шоссе. Вокруг дома росли огромные бананы. Лохматые листья придавали им трагическую красоту прелестной женщины, одетой в рубище. Все кругом казалось неряшливым и запущенным. Во дворе бродили тощие черные свиньи с острыми спинами, громко кудахтали куры, роясь в разбросанном повсюду мусоре. На веранде валялось несколько туземцев. Лоусон спросил Бривальда, и старик своим надтреснутым голосом позвал его в гостиную.
      - Садитесь, будьте как дома, - сказал он, раскуривая старую вересковую трубку. - Этель еще прихорашивается.
      Вошла Этель. Она надела юбку с блузкой и причесалась на европейский лад. В ней уже не было робкой и дикой грации той девушки, что каждый вечер приходила к заводи, но теперь она казалась более обыкновенной и потому более доступной. Она поздоровалась с гостем. Лоусон впервые коснулся ее руки.
      - Надеюсь, вы выпьете с нами чаю, - промолвила она.
      Лоусон знал, что Этель училась в миссионерской школе, и было забавно и в то же время трогательно смотреть, как ради него она старается вести себя, словно светская дама. Стол уже был накрыт к чаю, и вскоре четвертая жена старого Бривальда принесла чайник. Это была красивая, немолодая уже туземка. Она знала всего несколько слов по-английски и все время улыбалась. Чаепитие проходило необычайно торжественно, было много бутербродов, приторно-сладкого печенья, и разговор велся весьма церемонный. Затем в комнату тихонько вошла маленькая сморщенная старушка.
      - Это бабушка моей Этель, - пояснил Бривальд, громко сплюнув на пол.
      Старушка неловко присела на краешек стула. Видно было, что она не привыкла к стульям, и ей гораздо удобнее сидеть на полу. Она молча уставилась на Лоусона блестящими глазками. В кухне за бунгало кто-то заиграл на концертино, и несколько голосов затянули гимн. Чувствовалось, что поют они не из благочестия, а просто потому, что им доставляет удовольствие музыка.
      Когда Лоусон возвращался в гостиницу, он был счастлив, сам не зная почему. Его умилил сумбурный образ жизни этих людей, и в добродушной улыбке миссис Бривальд, в фантастической судьбе маленького норвежца, в блестящих таинственных глазах старой бабушки ему чудилось что-то странное и пленительное. Их жизнь была гораздо естественнее той, какую он знал, она была ближе к ласковой плодородной земле; в эту минуту его раздражала цивилизация, и от одного лишь общения с этими примитивными существами он чувствовал себя более свободным, чем прежде.
      Лоусон представил себе, как он уходит из гостиницы, которая уже начинала действовать ему на нервы, и устраивается в своем собственном маленьком беленьком нарядном бунгало с окнами на море - так, чтобы перед глазами всегда были бесконечно изменчивые краски лагуны. Он полюбил прекрасный остров. Он больше не сожалел о Лондоне и об Англии, он готов был провести остаток дней своих в этом забытом уголке, который земля благословила драгоценнейшими из своих даров - любовью и счастьем. Он твердо решил, что никакие препятствия не помешают ему жениться на Этель.
      Препятствий, однако, не оказалось. Он всегда был желанным гостем в доме Бривальда. Старик был любезен, с уст миссис Бривальд не сходила улыбка. По временам он замечал разных туземцев, которые, по-видимому, имели какое-то отношение к семейству, а однажды застал у Бривальда высокого юношу в лава-лава, покрытого с головы до ног татуировкой, с волосами, выбеленными глиной. Ему объяснили, что это племянник миссис Бривальд.. Большей частью, однако, туземцы старались не попадаться ему на глаза. Этель была обворожительна. При виде Лоусона в глазах ее появлялось сияние, которое сводило его с ума. Она казалась наивной и очаровательной. Он с восхищением слушал ее рассказы о миссионерской школе, где она училась, и о сестрах-наставницах. Он ходил с нею в кино (новые фильмы показывали два раза в месяц), а потом оставался на танцы. В кино собиралась публика со всех концов острова - ведь на Уполу очень мало развлечений. Здесь можно увидеть все местное общество: белых дам - они всегда держатся особняком; женщин смешанной крови в элегантных американских туалетах; туземцев - темнокожих девушек в широких белых платьях и молодых людей в непривычных для них полотняных брюках и белых туфлях. Все были очень нарядны и веселы. Этель с удовольствием демонстрировала своего поклонника-белого, который не отходил от нее ни на шаг. Вскоре пронесся слух, что он собирается на ней жениться, и все подруги ей завидовали. Найти себе мужа-европейца - большая удача для девушки смешанной крови; даже незаконная связь - и то лучше, чем ничего, хотя никто не знает, к чему она может привести, а Лоусон благодаря своей должности управляющего банком считался одним из самых выгодных женихов на острове. Будь он чуть меньше поглощен Этель, он мог бы заметить, что на него устремлено множество любопытных глаз, что жены европейцев бросают на него косые взгляды, а потом шушукаются и сплетничают.
      Однажды, когда мужчины, жившие в гостинице, собрались выпить на сон грядущий, Нельсон вдруг выпалил:
      - Послушайте, говорят, Лоусон собирается жениться на этой девчонке.
      - Ну и дурак, - сказал Миллер.
      Миллер, американец немецкого происхождения (его настоящая фамилия была Мюллер), был высокий лысый толстяк с круглой чисто выбритой физиономией. Большие очки в золотой оправе придавали ему добродушный вид, а белый полотняный костюм всегда сверкал безукоризненной чистотой. Неизменно готовый просидеть с "ребятами" всю ночь напролет, много пил, но никогда не пьянел; он был обходителен и весел, но себе на уме. Ничто не могло отвлечь его от дела; он представлял сан-францисскую оптовую фирму по сбыту ситца, станков и прочих товаров на островах, и компанейская жилка тоже была чисто профессиональным приемом.
      - Он не знает, чем это пахнет, - сказал Нельсон. - Надо, чтобы кто-нибудь его просветил.
      - Послушайте моего совета: не суйтесь не в свое дело, - сказал Миллер. - Если человек решил разыгрывать из себя идиота, пускай себе разыгрывает на здоровье.
      - Я с удовольствием провожу время с местными девушками, но жениться - нет уж, благодарю покорно.
      Чаплин присутствовал при этом разговоре, и теперь слово было за ним.
      - Многие так поступали, но до добра это их не довело.
      - Поговорить бы вам с ним, Чаплин, - сказал Нельсон. - Вы ведь лучше всех его знаете.
      - Мой вам совет, Чаплин: оставьте его в покое, - сказал Миллер.
      Лоусон и тогда уже не пользовался симпатией, и никому не было до него дела. Миссис Чаплин поговорила на эту тему с некоторыми дамами, но они только выразили свое сожаление, а когда он объявил, что намерен жениться, было уже слишком поздно что-либо предпринимать.
      Целый год Лоусон был счастлив. Он купил бунгало на окраине туземной деревни, на самом конце мыса, замыкающего лагуну, вдоль которой построена Апиа. Бунгало уютно примостилось меж кокосовых пальм. Окна его глядели на знойную синь Тихого океана. Прелестная, гибкая, грациозная, словно лесной зверек, Этель весело расхаживала по домику. Они много смеялись и болтали всякую чепуху. Вечерами их навещали постояльцы отеля, по воскресеньям они часто ездили к какому-нибудь плантатору, женатому на туземке; время от времени ходили на вечеринки, которые устраивал кто-нибудь из метисов - владельцев оптовых складов в Апии. Люди смешанной крови теперь относились к Лоусону совсем не так, как прежде. Благодаря своей женитьбе он стал одним из них, и они называли его Берти. Они брали его под руку и похлопывали по спине. На этих вечеринках Лоусон любовался Этель. Она смеялась, глаза ее блестели. Он радовался, глядя, как она сияет от счастья. Иногда в бунгало приходили родственники Этель: старик Бривальд с женой, а также двоюродные сестры и братья - какие-то туземки в широких балахонах, мужчины и мальчики в лава-лава; волосы у них были выкрашены в красный цвет, а тела покрыты искусной татуировкой. Возвращаясь домой из банка, Лоусон находил их во всех комнатах и добродушно смеялся.
      - Смотри, как бы они не пустили нас по миру, - говорил он.
      - Это мои родные. Я не могу отказать им, если они чего-нибудь просят.
      Лоусон знал, что если европеец женится на туземке или девушке смешанной крови, то ее родственники непременно будут считать, что напали на золотую жилу. Он брал лицо Этель и целовал ее розовые губы. Ей, конечно, невдомек, что его жалованье, которого с избытком хватало на жизнь холостяку, следует экономить, если на него приходится содержать жену и дом.
      Вскоре Этель родила сына. Когда Лоусон в первый раз взял новорожденного на руки, у него вдруг защемило сердце. Он не ожидал, что ребенок будет таким темнокожим. Ведь в нем всего лишь четвертая часть туземной крови, так почему бы ему в самом деле не быть таким же, как всякий английский младенец. Но нет - желтый младенец, свернувшийся калачиком в его руках, с головой, уже покрытой черными волосами, с огромными черными глазами, легко мог сойти за туземца.
      Белые дамы стали игнорировать Лоусона с первого дня его женитьбы. Когда он встречался с мужчинами, у которых он холостяком привык обедать, им было явно не по себе, и они пытались преувеличенной любезностью скрыть свое смущение.
      - Как поживает миссис Лоусон? - спрашивали они. - Вам повезло. Чертовски красивая женщина.
      Но если они шли со своими женами и встречали его вместе с Этель, им было очень неловко, когда их жены снисходительно ей кивали. Лоусон только смеялся.
      - Все они смертельно скучны, - говорил он. - Плевал я на то, что они не приглашают меня на свои паршивые вечеринки.
      Но со временем это начало его раздражать.
      Темнокожий младенец сморщил личико. Это его сын. Он подумал о детях смешанной крови в Апии. У них были нездоровые, изжелта-бледные лица, и их преждевременное развитие неприятно бросалось в глаза. Он видел, как их отправляли на пароходе в школу на Новую Зеландию - надо было еще найти школу, куда принимают детей, в чьих жилах течет туземная кровь. Дерзкие и в то же время робкие, чем-то неуловимо отличающиеся от белых, они сидели, тесно сбившись в кучку. Между собой они разговаривали на местном наречии. Когда эти мальчики становились взрослыми, они получали меньшее жалованье из-за своей туземной крови; девушка могла еще выйти замуж за белого, но для юноши не оставалось никакого выхода - он вынужден был жениться на метиске или на туземке. Лоусон твердо решил избавить своего сына от подобных унижений. Нужно во что бы то ни стало вернуться в Европу. Он зашел взглянуть на Этель - хрупкая и прелестная, она лежала в постели, окруженная туземками, - и окончательно утвердился в своем решении. Если он увезет ее к себе на родину, она будет принадлежать ему безраздельно. Он любил ее так страстно, он так хотел, чтобы она слилась с ним душою и телом, а между тем он понимал, что она глубоко вросла корнями в туземную жизнь, и потому здесь в ней всегда будет нечто скрытое, непостижимое для него.
      Не говоря никому ни слова (ему почему-то хотелось сохранить все это в тайне), он написал своему родственнику, совладельцу торговой фирмы в Абердине, что здоровье его (из-за которого он, подобно многим другим, уехал на острова) стало гораздо лучше, и потому ничто не мешает ему вернуться в Европу. Он просил родственника употребить все свое влияние, чтобы достать ему место, хотя бы и низкооплачиваемое, в долине реки Ди, где климат особенно хорош для легочных больных. Письма из Абердина на Самоа идут недель пять или шесть, а переписываться пришлось долго. У Лоусона было достаточно времени, чтобы подготовить Этель. Она радовалась, как ребенок. Забавно было смотреть, как она хвасталась перед друзьями, что едет в Англию, - для нее это была ступенька вверх, она там станет настоящей англичанкой; приближающийся отъезд чрезвычайно ее волновал. Наконец Лоусон получил телеграмму с предложением занять должность в Кинкэрдинширском банке, и Этель просто себя не помнила от восторга.
      Когда длинное путешествие осталось позади и они поселились в Шотландии, в маленьком гранитном городке, Лоусон понял, как много значит для него снова очутиться среди соотечественников. Три года, проведенные в Апии, вспоминались ему как изгнание, и он со вздохом облегчения возвращался к нормальной человеческой жизни. Приятно снова играть в гольф и ловить рыбу - ловить по-настоящему, а не то что в Тихом океане, где стоит только забросить удочку, как сразу начинаешь вытаскивать из битком набитого рыбой моря одну медлительную жирную рыбину за другой. Приятно ежедневно читать газету со свежими новостями, встречаться с мужчинами и женщинами своего круга - с людьми, с которыми можно поговорить; приятно есть свежее, не мороженое мясо и пить свежее, не консервированное молоко. Лоусоны жили гораздо уединеннее, чем в Апии, и он был счастлив, что Этель принадлежит только ему одному. После двух лет женитьбы он любил ее еще беззаветнее, чем прежде, не мог провести без нее минуты и стремился к все более тесной близости. Но - странное дело - после радостного волнения, связанного с переездом, Этель как будто гораздо меньше интересовалась новой жизнью, чем он ожидал. Она никак не могла привыкнуть к чуждой ей обстановке, казалась вялой и апатичной. Когда пышная осень сменилась мрачной зимой, Этель стала жаловаться на холод. Полдня она проводила в постели, потом лежала на диване, иногда читала романы, но большей частью ничего не делала. Вид у нее был подавленный и несчастный.
      - Не огорчайся, детка, - говорил он. - Ты скоро привыкнешь. Подожди, пока наступит лето. Здесь бывает почти так же жарко, как в Апии.
      Сам он уже много лет не чувствовал себя таким здоровым и крепким.
      Небрежность, с какой Этель вела хозяйство, не имела значение на Самоа, но здесь была совершенно неуместной. Лоусону не хотелось, чтобы гости замечали беспорядок в доме, и он со смехом и с мягкими упреками по адресу Этель сам принимался за уборку. Этель лениво следила за ним. Она часами играла с сыном, болтая с ним на своем родном языке. Чтобы развлечь ее, Лоусон старался подружиться с соседями, и они часто бывали на вечеринках, где дамы пели романсы, а добродушные мужчины молча радовались, глядя на них. Этель робела и всегда сидела в стороне. Иногда, охваченный внезапным беспокойством, Лоусон спрашивал, счастлива ли она.
      - Да, я совершенно счастлива, - отвечала Этель. Но взор ее омрачала какая-то мысль, которой он не мог разгадать. Она настолько ушла в себя, что ему казалось, будто он знает о ней не больше, чем в тот день, когда впервые увидел, как она купается в заводи. У него все время было неприятное чувство, как будто она что-то от него скрывает, и это чувство мучило его, потому что он ее боготворил.
      - Ты не скучаешь по Апии? - спросил он ее однажды.
      - Нет, что ты. По-моему, здесь очень хорошо. Какое-то смутное предчувствие беды заставило его пренебрежительно отозваться об острове и его обитателях. Этель улыбнулась и ничего не ответила. Изредка она получала пачку писем с Самоа и тогда целый день ходила бледная, с застывшим лицом.
      - Ничто не заставит меня вернуться туда, - сказал он как-то. - Там не место для белого человека.
      Однако вскоре он стал замечать, что в его отсутствие Этель часто плачет. В Апии она была словоохотлива, много болтала о домашних делах, любила посплетничать, но теперь постепенно сделалась молчаливой и, несмотря на его старания развеселить ее, оставалась безучастной ко всему. Ему казалось, что воспоминания о прежней жизни отдаляют от него жену, и он безумно ревновал ее к острову, к морю, к Бривальду и ко всем темнокожим людям, о которых он теперь вспоминал с ужасом. Когда она говорила о Самоа, он отвечал с горечью и издевкой. Однажды - это было поздней весною, когда распускались листья на березах, - вернувшись домой вечером после партии в гольф, он увидел, что Этель не лежит по своему обыкновению на диване, а стоит у окна. По-видимому, она ожидала его возвращения. Не успел он войти в комнату, как она, к его удивлению, заговорила на самоанском языке.
      - Я этого не выдержу. Я не могу здесь больше жить. Я ненавижу все это. Ненавижу.
      - Да говори же ты по-человечески, бога ради, - раздраженно бросил он.
      Она подошла к нему и неловко, каким-то варварским жестом обняла его обеими руками.
      - Уедем отсюда. Вернемся на Самоа. Если я останусь здесь, я умру. Я хочу домой.
      В отчаянии она разразилась слезами. Гнев его сразу прошел. Усадив Этель к себе на колени, он объяснил ей, что не может бросить службу - ведь иначе им не прожить. Его место в Апии давно уже занято. Ему там нечего делать. Он пытался внушить ей, какие неудобства и унижения ожидают их на острове, какая горькая участь уготована их сыну.
      - В Шотландии можно получить прекрасное образование. Здесь хорошие недорогие школы, а потом он сможет поступить в Абердинский университет. Я сделаю из него настоящего шотландца.
      Они назвали сына Эндрю. Лоусон хотел, чтобы он стал врачом. Он женится на белой женщине.
      - Я не стыжусь того, что в моих жилах половина туземной крови, - угрюмо проворчала Этель.
      - Конечно, нет, детка. Тут нечего стыдиться.
      Когда она прижималась своей мягкой щекой к его щеке, вся его твердость мгновенно улетучивалась.
      - Ты не знаешь, как я люблю тебя. Я бы все на свете отдал, лишь бы ты поняла, что у меня на сердце, - говорил он и искал ее губы.
      Наступило лето. Зеленая горная долина благоухала, холмы покрылись ярким ковром цветущего вереска. Один солнечный день сменялся другим, и прохладная тень берез манила путника, утомленного знойным блеском дороги. Этель больше не вспоминала Самоа, и Лоусон перестал нервничать. Он решил, что она примирилась с новой жизнью, и ему казалось, что его страстная любовь не оставляет в ее сердце места для тоски. Но однажды его окликнул на улице местный врач.
      - Послушайте, Лоусон, зачем вы позволяете своей жене купаться в наших горных речках? Тут вам не Тихий океан.
      Лоусон очень удивился и не сумел этого скрыть.
      - Я не знал, что она купается. Врач засмеялся.
      - Ее видело множество народа. Об этом болтают все, ведь этот затон близ моста - довольно-таки неподходящее место для купанья, и к тому же купаться там запрещено. Но не в этом дело. Я не понимаю, как она может купаться в такой холодной воде.
      Лоусон знал затон, о котором говорил доктор, и ему вдруг пришло в голову, что он чем-то напоминает заводь на Уполу, где Этель любила купаться по вечерам. Извилистая прозрачная речка, весело журча, бежала между скал, образуя чуть повыше моста спокойный глубокий заливчик с небольшим песчаным пляжем. Затон осеняли большие деревья, только это были не кокосовые пальмы, а буки, и лучи солнца, пробиваясь сквозь густую листву, искрились на водной глади. Лоусон содрогнулся. Он представил себе, как Этель каждый день приходит к затону, раздевается на берегу, погружается в воду - гораздо более холодную, чем вода в родной заводи, - и ее на мгновение охватывают воспоминания о прошлом. Он снова увидел в ней сказочного духа реки, и он никак не мог понять, почему проточная вода с такой силой влечет ее к себе. В тот же вечер он отправился на реку. Он осторожно пробирался меж деревьев, и поросшая травою тропинка заглушала его шаги. Вскоре перед ним открылся затон. Этель сидела на берегу и глядела на воду. Она сидела очень тихо. Казалось, река неотвратимо притягивает ее к себе. Наконец она встала и на мгновение скрылась из виду. Потом он увидел ее снова. В свободном широком платье, легко ступая по мху босыми ногами, она подошла к реке, бесшумно скользнула в воду и медленно поплыла. Казалось, это плывет не женщина, а какая-то сказочная фея. Он не мог понять, почему это зрелище так бередит ему душу. Он подождал, пока она выбралась на берег. Мокрое платье плотно облегало ее тело. Постояв так с минуту, она медленно провела руками по груди, вздохнула легко и радостно и скрылась из виду. Лоусон повернулся и пошел обратно в поселок. Острая боль пронзила ему сердце - он понял, что Этель по-прежнему для него чужая и что его ненасытная страсть навсегда останется неудовлетворенной.
      Он ни словом не обмолвился о том, что видел. Он вел себя так, будто ничего не случилось, но с любопытством поглядывал на жену, стараясь понять, что у нее на уме. Он стал относиться к ней еще нежнее, словно надеялся своей страстной любовью заглушить глубокую тоску в ее сердце.
      И вот однажды, вернувшись домой со службы, он, к своему удивлению, не застал ее дома.
      - Где миссис Лоусон? - спросил он служанку.
      - Она уехала с мальчиком в Абердин, сэр, - отвечала служанка, слегка озадаченная вопросом. - Велела передать, что вернется с последним поездом.
      - Ну что ж, прекрасно.
      Ему было досадно, что Этель не предупредила его о поездке, но он не беспокоился - она в последнее время часто ездила в Абердин. Он даже обрадовался, что она походит по магазинам и, быть может, успеет побывать в кино...Он отправился встречать последний поезд, но она не приехала, и тут он вдруг испугался. Войдя в спальню, он сразу увидел, что на туалете ничего нет. Он открыл платяной шкаф, выдвинул ящики комода. Они были наполовину пусты. Этель сбежала.
      Лоусон пришел в ярость. Было уже поздно звонить в Абердин и наводить справки, но он и так понял, что произошло. С дьявольской хитростью Этель выбрала время, когда в банке готовили годовой отчет и он не мог за нею погнаться. Служба связывала его по рукам и ногам. В газете он прочел, что на следующее утро уходит пароход в Австралию. Сейчас она уже едет в Лондон. Из его горла вырвались рыдания.
      - Я сделал для нее все на свете, - кричал он, - а у нее хватило совести так поступить со мною! Как это жестоко, как невероятно жестоко!
      В ужасной тоске прошло два дня. Наконец он получил письмо, написанное ее ученическим почерком. Писание всегда давалось ей с трудом.
 
      "Милый Берти.
      Я не могла больше выдержать.
      Я возвращаюсь домой.
      Прощай,
      Этель".
 
      Ни слова сожаления. Она даже не звала его с собою. Лоусон был убит горем. Он узнал, где будет первая остановка парохода и, хотя отлично понимал, что она не приедет, отправил телеграмму, умоляя ее вернуться. В страшном волнении он ждал, что она пришлет ему хотя бы слово привета, но она даже не ответила. Один приступ отчаяния сменялся другим. Он то радовался, что наконец от нее избавился, то решал, что не даст ей денег и таким образом заставит вернуться. Он чувствовал себя одиноким и несчастным. Он тосковал по ней и по ребенку. Он понимал: как бы он ни обманывал себя, ему остается лишь одно - последовать за ней. Он не мог больше жить без нее. Все его планы на будущее рухнули, словно карточный домик, и он со злобным нетерпением отбросил их прочь. Ему не было дела до того, что станется с ним, его интересовало лишь одно - вернуть Этель. При первой же возможности он поехал в Абердин и заявил управляющему банком, что немедленно уходит со службы. Управляющий возмутился, сказал, что не может отпустить его так скоро. Лоусон не желал ничего слушать. Он решил во что бы то ни стало освободиться до отплытия следующего парохода и успокоился только тогда, когда продал все свое имущество и взошел на борт. До этой минуты все, кто сталкивался с ним, подозревали, что он не в своем уме. Перед тем как покинуть Англию, он послал на Самоа телеграмму, извещавшую Этель о том, что он выезжает к ней.
      Вторую телеграмму Лоусон отправил из Сиднея, и, когда ранним утром пароход наконец подошел к Апии и он увидел белые домики, в беспорядке разбросанные по берегу, он почувствовал огромное облегчение. На борт поднялись врач и таможенный чиновник. Это были старые знакомые, и он рад был их видеть. Они выпили - по старой привычке и еще потому, что он страшно волновался. Он не был уверен, что Этель ему обрадуется. Он сел в шлюпку и, подъезжая к пристани, с беспокойством оглядывал кучку встречавших. Этель не было, и у него сжалось сердце. Однако вскоре он увидел старый синий комбинезон Бривальда и проникся теплым чувством к старику.
      - Где Этель? - спросил он, спрыгнув на берег.
      - В бунгало. Она теперь живет у нас. Лоусон огорчился, но сделал веселое лицо.
      - Вы сможете меня приютить? Пройдет, наверное, недели две, пока мы устроимся.
      - Да, пожалуй, мы можем потесниться.
      Пройдя через таможню, они зашли в гостиницу, и там Лоусона приветствовали его старые знакомые. Прежде чем удалось оттуда уйти, пришлось порядочно выпить и, когда они наконец выбрались из гостиницы и направились к дому Бривальда, оба были сильно навеселе. Лоусон заключил Этель в объятия. При виде ее он забыл все свои горькие мысли. Теща была рада его видеть, старуха - бабка Этель - тоже; пришли туземцы и метисы и уселись вокруг, глядя на него сияющими глазами. Бривальд принес бутылку виски, и все выпили по глотку. С Лоусона сняли европейскую одежду, и он сидел голый, держа на коленях своего темнокожего ребенка. Этель в широком платье сидела рядом. Он чувствовал себя, как возвратившийся блудный сын. Вечером он снова пошел в гостиницу и вернулся оттуда уже не навеселе, а совершенно пьяный. Этель и ее мать знали, что белые мужчины время от времени напиваются - от них следует этого ожидать. Добродушно посмеиваясь, они уложили его в постель.
      Через несколько дней Лоусон начал искать работу. Он знал, что ему не приходится рассчитывать на место, подобное тому, какое он занимал до отъезда в Англию, но свой опыт он может применить в какой-нибудь торговой фирме и от этого, пожалуй, даже выиграет.
      - В конце концов в банке капитала не наживешь, - сказал он. - Торговля - дело другое.
      Он надеялся вскоре сделаться настолько незаменимым, что кто-нибудь возьмет его в компаньоны, и тогда ничто не помешает ему через несколько лет разбогатеть.
      - Как только я устроюсь, мы найдем себе домик, - сказал он Этель. - Нельзя же все время жить здесь.
      В тесном бунгало Бривальда все сидели друг на друге, и Лоусон никогда не мог остаться вдвоем с Этель. Везде толкались люди, и не было ни минуты покоя.
      - Впрочем, поживем здесь, пока не найдем того, что надо. Торопиться некуда.
      Через неделю он устроился в фирму некоего Бейна. Но когда он заговорил с Этель о переезде, она сказала, что хочет остаться на старом месте до родов. Она ждала второго ребенка. Лоусон попытался ее уговорить.
      - Если тебе здесь не нравится, живи в гостинице, - заявила она.
      Он внезапно побледнел.
      - Этель, как ты можешь предлагать мне это? Она пожала плечами.
      - Зачем нам свой дом, когда можно жить здесь? Он уступил.
      Теперь, когда Лоусон возвращался после работы в бунгало, там было полно туземцев. Они курили, пили каву, спали или без умолку болтали. В доме было грязно и не прибрано. Его сын ползал по комнатам, играл с туземными детьми и слышал одну только самоанскую речь. У Лоусона вошло в привычку по дороге домой заходить в гостиницу и пропускать пару коктейлей, ибо, не подкрепившись спиртным, он не находил в себе сил провести долгий вечер в обществе добродушных туземцев. И все время - несмотря на то, что он любил Этель более страстно, чем когда-либо, - он чувствовал, что она ускользает от него. Когда родился ребенок, он предложил Этель переехать в свой дом, но она отказалась. После пребывания в Шотландии она с какой-то неистовой страстью привязалась к своему народу и самозабвенно предалась туземным обычаям. Лоусон стал пить еще больше. Каждую субботу он ходил в Английский клуб и напивался до потери сознания.
      В пьяном виде он становился сварливым и однажды крупно повздорил со своим хозяином. Бейн выгнал его, и ему пришлось искать себе другое место. Недели две или три он не работал и, чтобы не оставаться дома, сидел в гостинице или в Английском клубе и пил. Миллер, американец немецкого происхождения, взял его к себе в контору из чистой жалости. Однако он был человек практичный и, несмотря на то, что Лоусон обладал большим опытом в финансовом деле, без всяких колебаний предложил ему более низкое жалованье, чем тот получал на прежнем месте, зная, что обстоятельства заставят Лоусона согласиться. Этель и Бривальд ругали его за это, потому что Педерсен, метис, предлагал ему больше. Но Лоусон и слышать не хотел о том, чтобы подчиняться метису. Когда Этель начала ворчать, он в ярости выпалил:
      - Я скорее сдохну, чем стану работать на черномазого.
      - Не зарекайся, - отвечала она.
      И через полгода он вынужден был пойти на это последнее унижение. Страсть к спиртному постепенно брала над ним верх, он часто напивался и небрежно исполнял свои обязанности. Миллер не раз предупреждал его, но Лоусон был не такой человек, чтобы спокойно выслушивать замечания. В один прекрасный день в разгар перебранки он надел шляпу и ушел. К этому времени его репутация была уже всем известна, и никто не хотел нанимать его на службу.
      Некоторое время он слонялся без дела, а потом его свалил приступ белой горячки. Придя в себя, пристыженный и больной, он не мог больше противостоять беспрерывному нажиму и отправился просить места у Педерсена. Педерсен был рад иметь в своей конторе европейца, к тому же познания в бухгалтерии делали Лоусона очень полезным работником.
      С этого времени Лоусон быстро покатился по наклонной плоскости. Европейцы обращались с ним подчеркнуто холодно. Окончательно прекратить с ним всякое знакомство им мешала только презрительная жалость, да еще страх перед его пьяным гневом. Он стал страшно обидчив и то и дело воображал, будто его хотят оскорбить.
      Лоусон жил теперь постоянно среди туземцев и метисов, но уже не пользовался престижем европейца. Туземцы чувствовали его отвращение к ним, и их злило, что он все время подчеркивает свое превосходство. Теперь он ничем не отличался от них, и они никак не могли понять, чего ради он чванится. Бривальд, прежде услужливый и подобострастный, теперь всячески выказывал ему свое презрение: Этель прогадала. Начались безобразные сцены, и несколько раз дело доходило до драки. Когда завязывалась ссора, Этель становилась на сторону своих родных. Они предпочитали, чтобы Лоусон напивался: пьяный он лежал на кровати или на полу и спал тяжелым сном.
      Вскоре он почувствовал, что от него что-то скрывают.
      Когда он возвращался в бунгало, чтобы съесть жалкий ужин, наполовину состоявший из туземных блюд, Этель часто не бывало дома. Если он спрашивал о ней, Бривальд отвечал, что она ушла в гости к подруге. Однажды он пошел за нею в тот дом, куда, по словам Бривальда, она отправилась, но ее там не оказалось. Когда Этель вернулась, Лоусон спросил, где она была, и она ответила, что отец ошибся - она ходила к другой подруге. Но Лоусон знал, что она говорит неправду. В нарядном платье, с сияющими глазами, она была очень хороша.
      - Ты, моя милая, эти штучки брось, а не то я тебе все косточки переломаю, - сказал он.
      - Пьяная скотина, - с презрением отвечала Этель.
      Ему показалось, что миссис Бривальд и старуха бабка бросают на него хитрые взгляды, а необычное дружелюбие Бривальда он объяснял тем, что тесть радуется случаю над ним посмеяться. Подозрительность его все росла, и он вообразил, будто европейцы с любопытством на него поглядывают. Когда он появлялся в холле гостиницы, внезапное молчание, воцарявшееся в обществе, убеждало его в том, что он был предметом разговора. Что-то происходит, и об этом знают все, кроме него. Лоусона охватила бешеная ревность. Он решил, что у Этель роман с кем-то из европейцев, и принялся внимательно изучать одного за другим, но не обнаружил ничего, что могло бы дать хоть какую-нибудь нить. Он был совершенно беспомощен. Не эная, кого подозревать, он с маниакальным упорством искал, на ком бы выместить свою ярость. Однажды вечером, когда он одиноко сидел в холле гостиницы, к нему подсел Чаплин. Чаплин был, пожалуй, единственным человеком на всем острове, кто питал к нему симпатию. Они заказали вина и некоторое время болтали о предстоящих скачках. Потом Чаплин сказал:
      - Придется раскошеливаться на новые наряды.
      Лоусон усмехнулся. Миссис Чаплин сама распоряжалась деньгами, и потому, если ей вздумается по случаю этого события сшить себе новое платье, она вряд ли станет просить денег у мужа.
      - Как ваша хозяюшка? - любезно спросил Чаплин.
      - А вам-то что? - сказал Лоусон, нахмурив свои черные брови.
      - Я просто из вежливости спросил.
      - Оставьте свою вежливость при себе.
      Чаплин был не слишком сдержан. Долгое пребывание в тропиках, общение с бутылкой и собственные семейные дела сделали его не менее вспыльчивым, чем Лоусон.
      - Послушайте, любезный, когда вы находитесь в моей гостинице, извольте вести себя как подобает порядочному человеку, а не то и оглянуться не успеете, как я вышвырну вас на улицу.
      Мрачное лицо Лоусона потемнело и залилось краской.
      - Говорю вам раз и навсегда, и можете передать всем своим приятелям, - проговорил он, задыхаясь от ярости. - Если кто-нибудь из вас посмеет приставать к моей жене, пускай пеняет на себя.
      - Кто это, по-вашему, собирается приставать к вашей жене?
      - Я не так глуп, как вы воображаете. Я не хуже других разбираюсь, что к чему, и просто хочу вас предупредить, вот и все. Я никаких фокусов не допущу, так и знайте.
      - Убирайтесь-ка вы отсюда и не возвращайтесь, покуда не протрезвитесь.
      - Я уберусь, когда захочу, и ни на минуту раньше, - отвечал Лоусон.
      Хвастал он совершенно зря, ибо Чаплин за то время, что он был хозяином гостиницы, приобрел незаурядный навык в обращении с господами, отсутствие которых он предпочитал их обществу. Едва Лоусон произнес эти слова, как Чаплин схватил его за шиворот и вытолкал из холла. Спотыкаясь по ступенькам, он вылетел на залитую ослепительным солнечным светом улицу.
      Именно после этого случая и произошла первая безобразная сцена с Этель. Глубоко униженный, Лоусон не хотел возвращаться в гостиницу и в этот вечер пришел домой раньше обыкновенного. Этель собиралась уходить. Обычно она лежала на кровати босая, в широком белом платье, с цветком в черных волосах; теперь же, стоя перед зеркалом в белых шелковых чулках и в туфлях на высоких каблуках, она надевала новое платье из розовой кисеи.
      - У тебя очень шикарный вид, - сказал он. - Ты куда?
      - К Кросли.
      - Я пойду с тобой.
      - Зачем? - холодно спросила она.
      - Не хочу, чтоб ты вечно шаталась одна.
      - Тебя не приглашали.
      - Наплевать. Ты без меня никуда не пойдешь.
      - Ладно, полежи, пока я оденусь.
      Она думала, что муж пьян, и стоит ему лечь, как он сразу же уснет. Но он уселся в кресло и закурил. Этель следила за ним с растущим раздражением. Когда она кончила одеваться, он встал. Против обыкновения, в бунгало никого не было. Бривальд работал на плантации, а его жена ушла в Апию. Этель посмотрела Лоусону в лицо.
      - Никуда я с тобой не пойду. Ты пьян.
      - Неправда. Ты без меня не уйдешь.
      Она пожала плечами и хотела пройти, но он схватил ее за руку.
      - Пусти, дьявол, - сказала она по-самоански.
      - Почему ты хочешь уйти без меня? Ведь я сказал тебе, что не потерплю никаких фокусов.
      Она ударила его кулаком по лицу. Лоусон потерял всякую власть над собой. Вся его любовь, вся ненависть волной поднялись в нем, он был вне себя.
      - Я тебе покажу! - кричал он. - Я тебе покажу! Он схватил попавшийся под руку хлыст и ударил Этель. Она вскрикнула. Ее крик довел его до такого безумия, что он ударил ее еще и еще раз. Бунгало наполнилось воплями. Лоусон продолжал избивать жену, осыпая ее проклятьями. Потом он бросил ее на кровать. Она лежала, всхлипывая от боли и страха. Он отшвырнул хлыст и выбежал из комнаты. Услышав, что он ушел, Этель перестала плакать. Она осторожно огляделась и поднялась с постели. Ей было даже не очень больно, и она стала смотреть, не разорвалось ли платье. Туземные женщины привыкли к побоям. Поступок Лоусона нисколько не возмутил Этель. Когда она смотрела на себя в зеркало и приводила в порядок прическу, глаза ее сияли. В них появилось какое-то странное выражение. Быть может, именно в эту минуту она впервые испытала к нему нечто вроде любви.
      Тем временем Лоусон, точно безумный, не разбирая дороги, спотыкаясь, брел по плантации. Внезапно обессилев, слабый, как ребенок, он бросился на землю у подножия высокого дерева. Он чувствовал себя опозоренным и несчастным. Он подумал об Этель, и нежная любовь к ней, казалось, размягчила в нем все кости. Лоусон вспомнил прошлое, вспомнил свои надежды и ужаснулся тому, что сделал. Он никогда еще не желал ее так страстно. Он хотел обнять ее. Он должен немедленно пойти к ней. Он встал и, шатаясь от слабости, пошел в дом. Этель сидела перед зеркалом в их тесной спальне.
      - Прости меня, Этель. Мне так стыдно. Я сам не знал, что делаю.
      Он упал перед нею на колени и стал робко гладить подол ее платья.
      - Мне страшно подумать, что я наделал. Это отвратительно. Я, наверное, лишился рассудка. Я люблю тебя больше всего на свете. Я готов все сделать, чтобы избавить тебя от страданий, а теперь я причинил тебе такую боль. Я никогда не прощу себе этого, но ради бога скажи, что ты меня простила.
      Он все еще слышал ее крики. Это было невыносимо. Этель молча смотрела на него. Он попытался взять ее за руку, и из его глаз полились слезы. Он униженно уткнулся лицом в ее колени, его слабое тело содрогалось от рыданий. На лице Этель выразилось глубочайшее отвращение. Как всякая туземка, она презирала мужчину, способного унижаться перед женщиной. Слабая тварь! А она чуть не подумала, будто в нем все-таки что-то есть. Он ползает перед ней, как собачонка. Этель с презрением толкнула его ногой.
      - Убирайся, - сказала она. - Я тебя ненавижу. Он старался удержать ее, но она оттолкнула его, встала и начала снимать платье. Она сбросила туфли, сняла чулки и накинула старый балахон.
      - Куда ты идешь?
      - А тебе какое дело? Я иду к заводи.
      - Позволь мне пойти с тобой.
      Он клянчил, как маленький ребенок.
      - Неужели ты хочешь лишить меня даже этого? Горько плача, Лоусон закрыл лицо руками, а Этель поглядела на него холодным взором и вышла из дому.
      С этого дня она не выказывала к нему ничего, кроме презрения. Несмотря на то, что он, Этель с двумя детьми, Бривальд, его жена и ее мать, а также какие-то дальние родственники и прихлебатели, вечно толкавшиеся в доме, жили буквально на головах друг у друга, Лоусона, с которым теперь никто не считался, просто не замечали. Он уходил из дому утром после завтрака и возвращался только ужинать. Он перестал бороться и, когда у него не было денег, чтобы пойти в Английский клуб, проводил вечер дома, играя в карты с Бривальдом и туземцами. Если он не напивался, то бывал запуган и апатичен. Этель обращалась с ним, как с собакой. Порою она покорялась вспышкам его бешеной страсти и очень боялась приступов злобы, которые за ними следовали; но когда он начинал униженно перед нею извиняться и хныкать, она испытывала к нему такое презрение, что готова была плюнуть ему в лицо. Иногда Лоусон затевал драку, но теперь Этель была готова к отпору и, когда он бил ее, пинала его ногами, кусалась и царапалась. Между ними происходили страшные потасовки, из которых он не всегда выходил победителем. Очень скоро всей Апии стало известно, что они на ножах. Лоусону никто не сочувствовал, а в гостинице все удивлялись, почему Бривальд до сих пор не выгнал его из дому.
      - Бривальд - довольно гнусный тип, - сказал кто-то. - Я нисколько не удивлюсь, если он в один прекрасный день пристрелит Лоусона.
      Вечерами Этель все еще ходила купаться в тихой заводи. Казалось, ее притягивает туда какая-то неземная сила - нечто подобное могла бы испытывать к соленым морским волнам русалка, наделенная человеческой душой. Иногда Лоусон следовал за ней. Не знаю, что влекло его туда, потому что его присутствие явно раздражало Этель. Быть может, он надеялся вновь обрести тот чистый восторг, которым наполнилось его сердце, когда он увидел ее в первый раз; а быть может, с безумием безнадежно влюбленного он рассчитывал своим упорством разбудить в ней ответное чувство. Однажды Лоусон пришел к заводи и внезапно - теперь это случалось с ним редко - почувствовал себя в ладу со всем миром. Спускался вечер, и сумерки, словно прозрачное облачко, прильнули к листьям кокосовых пальм. Легкий ветерок бесшумно шевелил их кроны. Над вершинами деревьев повис узкий серп луны. Лоусон подошел к берегу и увидел, что Этель с распущенными волосами плывет на спине, а в руках у нее большая красная мальва. Он на мгновение остановился, восхищенный. Она напомнила ему Офелию.
      - Хэлло, Этель! - весело крикнул Лоусон. Этель вздрогнула и упустила цветок. Он лениво поплыл прочь. Она нащупала ногами дно и встала.
      - Уходи, - сказала она. - Уходи. Он засмеялся.
      - Не будь эгоисткой. Здесь хватит места на двоих.
      - Почему ты не можешь оставить меня в покое? Я хочу побыть одна.
      - К черту все это, я хочу выкупаться, - добродушно отвечал он.
      - Ступай к мосту. Мне и без тебя хорошо.
      - Очень жаль, - сказал он, все еще улыбаясь. Он ничуть не сердился, он даже не заметил, что она в ярости, и принялся снимать куртку.
      - Уходи! - крикнула она. - Не хочу я, чтобы ты был здесь. Неужели ты и этого не можешь мне оставить? Уходи.
      - Не дури, детка.
      Этель нагнулась, подняла с земли острый камень и запустила в мужа. Лоусон не успел увернуться, и камень попал ему в висок. Он вскрикнул и приложил руку к голове. Рука стала мокрой от крови. Этель молчала, задыхаясь от злобы. Лоусон побледнел. Он молча взял свою куртку и ушел. Этель снова опустилась в воду, и течение медленно понесло ее к запруде.
      От камня на виске у Лоусона образовалась рваная рана, и несколько дней он ходил с забинтованной головой. На случай, если в клубе спросят, что с ним такое, он придумал целую историю, но ему не пришлось ее рассказывать - никто и словом не обмолвился о происшествии. Он замечал, что на него украдкой бросают взгляды, но никто ничего не говорил.
      Молчание могло означать только одно - им известно, откуда у него рана. Теперь Лоусон окончательно убедился, что у Этель есть любовник и что все про это знают, но не мог напасть на след. Он ни разу ни с кем не видел Этель, никто не искал ее общества, никто не обращался с ним так, чтобы это могло вызвать у него подозрение. Лоусона охватила неистовая ярость, но излить ее было не на кого, и потому он стал пить еще больше. Незадолго до моего приезда на остров у него был второй приступ белой горячки.
      Я встретил Этель в доме человека по имени Кастер - он жил в двух или трех милях от Апии с женой-туземкой. Я играл с ним в теннис, и, когда мы оба устали, он предложил выпить чаю. Войдя в дом, мы увидели в неприбранной гостиной Этель: она сидела и болтала с миссис Кастер.
      - Хэлло, Этель, - сказал Кастер. - Я и не знал, что вы здесь.
      Я с любопытством посмотрел на Этель. Я пытался понять, что могло возбудить в Лоусоне такую испепеляющую страсть. Но разве это можно объяснить? Этель и правда была прелестна, она напоминала цветок мальвы, которую на островах сажают в виде живой изгороди. Как и в мальве, в ней было много грации, томности и страсти, но больше всего удивили меня - принимая во внимание всю историю, о которой мне уже тогда было многое известно, - ее свежесть и простота. Она держалась спокойно и слегка застенчиво. В ней не было ничего грубого и вульгарного, она не отличалась экспансивностью, свойственной женщинам смешанной крови, и просто не верилось, что это сварливая баба, участница безобразных семейных сцен, о которых теперь уже все знали. В красивом розовом платье и туфлях на высоких каблуках Этель выглядела совсем по-европейски. Трудно было представить себе, что за этой внешностью скрывается пристрастие к неприглядному образу жизни туземцев. В ней не было и намека на интеллект, и я ничуть не удивился бы, узнав, что человек, проживший с ней некоторое время, в один прекрасный день почувствовал, как страсть, которая влекла его к ней, сменяется скукой. Мне пришло в голову, что она неуловима - словно мысль, которая мелькает в мозгу и тут же исчезает, не успев облечься в слова, и что именно в этом и состоит ее обаяние; но, быть может, то была всего лишь игра воображения, и, если бы я ничего про нее не знал, я увидел бы в ней просто хорошенькую метиску, и ничего больше.
      Этель болтала со мною о том, о чем обычно говорят с иностранцами на Самоа: спрашивала, как прошло путешествие, спускался ли я по порогам Папасиа и собираюсь ли побывать в туземной деревне. Она рассказывала о Шотландии, и мне показалось, будто она склонна преувеличивать роскошь своей тамошней жизни. Она наивно интересовалась, не знаю ли я миссис такую-то и такую-то, с которыми она была знакома, когда жила на севере.
      Потом появился толстяк Миллер, американец немецкого происхождения. Он дружески пожал всем руки, уселся за стол и громким, веселым голосом попросил виски с содовой. Он был очень толст и все время обливался потом. Он снял золотые очки, протер их, и тут стало видно, что его глазки, казавшиеся такими благодушными под большими круглыми стеклами, на самом деле хитры и проницательны. До прихода Миллера было скучновато, но он оказался веселым малым и хорошим рассказчиком. Вскоре обе женщины - Этель и жена моего приятеля - до слез смеялись его остротам. Миллер слыл на острове дамским угодником, и я убедился, что этот толстый, грубый старый урод все еще может нравиться женщинам. Юмор его был на том же уровне, что и мыслительные способности слушателей, все дело заключалось в живости и самоуверенности, а акцент уроженца американского Запада придавал особый колорит его рассказам.
      Наконец Миллер обратился ко мне:
      - Однако, если мы хотим попасть к обеду, нам пора ехать. Если желаете, я подвезу вас на своей машине.
      Я поблагодарил и встал. Пожав всем руки, Миллер вышел из комнаты тяжелой походкой сильного человека и уселся в свой автомобиль.
      - Хорошенькая девочка жена Лоусона, - заметил я по дороге.
      - Он скверно обращается с ней. Бьет. Не могу спокойно слышать, что мужчина бьет женщину.
      Проехав еще немного, Миллер сказал:
      - Он глупо сделал, что женился на ней. Я и тогда это говорил. Если б он на ней не женился, он бы делал с ней что хотел. Он ничтожество, просто ничтожество.
      Был конец года, приближался день моего отъезда с острова. Мой пароход отходил в Сидней 4 января. Рождество в гостинице отпраздновали с приличествующими случаю церемониями, но оно считалось всего лишь репетицией к Новому году, а уж Новый год завсегдатаи гостиницы решили отметить как полагается. Был устроен шумный обед, после чего компания отправилась играть на бильярде в Английский клуб, помещавшийся в простом деревянном домике. Гости много болтали, смеялись, без конца бились об заклад, но играли все очень плохо, за исключением Миллера. Он выпил не меньше остальных и, несмотря на то, что все были моложе его, единственный из всей компании сохранил верный глаз и твердую руку. Любезно подшучивая над молодыми людьми, он клал себе в карман их деньги. Через час мне это надоело. Я вышел на улицу, пересек дорогу и отправился на пляж. Там росли три кокосовые пальмы. Как три лунные девы, стояли они на берегу, ожидая, когда из волн морских выйдут их возлюбленные. Я сел у подножия пальмы и стал смотреть на лагуну и на звездное ночное небо.
      Не знаю, где Лоусон провел весь вечер, но только между десятью и одиннадцатью он явился в клуб. Скучный и унылый, тащился он по пыльной пустынной дороге, а добравшись до клуба, решил зайти в бар и, прежде чем идти в бильярдную, выпить в одиночестве рюмку виски. Последнее время он робел в обществе европейцев, и для храбрости ему необходимо было напиться. Когда он стоял со стаканом в руке, к нему подошел Миллер. Миллер был без пиджака и все еще держал в руке кий. Он подмигнул буфетчику.
      - Выйди на минутку, Джек, - сказал он.
      Туземец-буфетчик, одетый в белую куртку и красные лава-лава, молча выскользнул из маленькой комнаты.
      - Послушайте, Лоусон, я хочу сказать вам пару слов, - произнес огромный американец.
      - Ну что ж, на нашем проклятом острове хоть это можно сделать бесплатно.
      Миллер поправил на носу очки и холодным решительным взглядом уставился на Лоусона.
      - Послушайте, молодой человек. Говорят, вы снова били миссис Лоусон. Я больше не намерен это допускать. Если вы теперь же не образумитесь, я вам все ваши грязные косточки переломаю.
      Тут Лоусона осенило: наконец-то он нашел того, кого так долго искал. Это Миллер. Когда он представил себе этого старого лысого толстяка с круглой безволосой физиономией, с двойным подбородком, в золотых очках, с хитрым благодушным взором, словно у отступника-пастора, рядом с девически стройной Этель, его охватил ужас. Лоусон мог быть кем угодно, но трусом он не был. Вместо ответа он с яростью кинулся на Миллера. Миллер мгновенно отвел удар левой рукой, в которой держал кий, а потом изо всех сил размахнулся правой и ударил Лоусона кулаком по уху. Лоусон был на четыре дюйма ниже американца, он никогда не отличался крепким сложением и к тому же обессилел от болезни, расслабляющего тропического климата и от пьянства. Он упал и остался лежать возле буфетной стойки. Миллер снял очки и протер их носовым платком.
      - Надеюсь, вам теперь ясно., чего следует ожидать. Я вас предупредил и советую вам зарубить это себе на носу.
      Он поднял с пола кий и вернулся в бильярдную. Там стоял такой шум, что никто ничего не слышал. Лоусон встал, пощупал рукой ухо, в котором все еще гудело, и крадучись вышел из клуба.
      Я увидел, что кто-то переходит улицу - во мраке ночи передо мною мелькнуло белое пятно, - но кто это, я не разобрал. Человек направился к пляжу, прошел мимо пальмы, под которой я сидел, и посмотрел на меня. Тогда я узнал Лоусона, но подумал, что он наверняка пьян, и промолчал. Лоусон двинулся дальше, нерешительно прошел еще несколько шагов и повернул назад. Подойдя ко мне, он наклонился и заглянул мне в лицо.
      - Я так и знал, что это вы, - сказал он. Он сел и вынул из кармана трубку.
      - В клубе очень жарко и душно, - заметил я. - Почему вы здесь сидите?
      - Жду, когда начнется ночная служба в соборе.
      - Если хотите, я пойду с вами.
      Лоусон был совершенно трезв. Некоторое время мы молча курили. Иногда с залива доносился всплеск какой-нибудь большой рыбы, а немного поодаль возле прохода в рифе виден был огонь шхуны.
      - Вы на той неделе уезжаете? - спросил Лоусон.
      - Да.
      - Хорошо бы снова вернуться домой. Но мне теперь этого не выдержать. Там слишком холодно.
      - Трудно представить себе, что в Англии сейчас люди дрожат от холода, сидя у камина.
      Было совсем тихо. Напоенная ароматом волшебная ночь застыла над лагуной. На мне была лишь тонкая рубашка и полотняные брюки. Наслаждаясь прелестью ночи, я лениво растянулся на песке.
      - В такую новогоднюю ночь что-то не тянет принимать важные решения на будущее, - промолвил я с улыбкой.
      Лоусон ничего не ответил. Не знаю, какие мысли разбудило в нем мое случайное замечание, но только вскоре он заговорил. Говорил он тихо, без всякого выражения, но речь его была правильной, и после гнусавого выговора и вульгарных интонаций, которые в последнее время оскорбляли мне ухо, слушать его было приятно.
      - Я попал в скверную историю. Это ясно как день. Я лежу на самом дне пропасти, и мне оттуда не выбраться. "Как в адской мгле, в земном краю…" - Я почувствовал, что он улыбнулся, произнося эту цитату. - И ведь вот что удивительно: я никак не пойму, с чего все началось.
      Я затаил дыхание: никогда я не испытываю большего благоговения, чем в те минуты, когда передо мною раскрывают душу. Тогда становится совершенно ясно, что до какого бы ничтожества и унижения ни дошел человек, в нем всегда остается нечто, вызывающее сострадание.
      - Я не чувствовал бы себя так скверно, если бы видел, что во всем виноват только я один. Я пью, это правда, но я не стал бы пить, если бы все было иначе. Я никогда не питал пристрастия к спиртному. Наверное, мне не надо было жениться на Этель. Если бы я просто жил с ней, все было бы в порядке. Но я так любил ее… - Голос его сорвался. - Она неплохая женщина, нет. Мне просто не повезло. Мы могли бы быть счастливы, как боги. Когда она сбежала, мне надо было оставить ее в покое, но я не мог - я был без памяти влюблен в нее тогда. Да еще ребенок…
      - Вы любите сына? - спросил я.
      - Любил. Их теперь двое, как вам известно. Но теперь я уже не люблю их так, как прежде. Их легко можно принять за туземцев. Мне приходится разговаривать с ними по-самоански.
      - Разве вы не можете начать жизнь сначала? Возьмите себя в руки и уезжайте отсюда.
      - У меня нет сил. Я никуда не гожусь.
      - Вы все еще любите свою жену?
      - Теперь уже нет. Теперь уже нет. - Он повторил эти слова с каким-то ужасом. - У меня и этого теперь не осталось. Я человек конченый.
      В соборе зазвонили колокола.
      - Если вы в самом деле хотите пойти на новогоднюю службу, нам пора, - сказал я.
      - Пойдемте.
      Мы встали и пошли по дороге. Белый собор, обращенный фасадом к морю, имел внушительный вид, и рядом с ним протестантские часовни казались жалкими молельнями. Перед собором стояло несколько автомобилей и множество повозок, некоторые повозки выстроились вдоль стен. Люди приехали в церковь со всех концов острова, и сквозь открытые большие двери видно было, что собор переполнен. Алтарь сиял огнями. В соборе было несколько европейцев, много метисов, но большинство составляли туземцы. Все мужчины были в брюках: церковь решила, что носить лава-лава неприлично. В задних рядах возле дверей мы нашли свободные стулья и сели. Вскоре, следуя за взглядом Лоусона, я увидел, что в собор вошла Этель с большой компанией метисов. Все были очень нарядно одеты - мужчины в рубашках с высокими накрахмаленными воротничками и в начищенных башмаках, женщины в ярких шляпах. Пробираясь по проходу, Этель кивала и улыбалась знакомым. Началась служба.
      Когда служба кончилась, мы с Лоусоном немного постояли в сторонке, глядя, как толпа выходит из церкви; потом он протянул мне руку.
      - Спокойной ночи, - сказал он. - Желаю вам приятного путешествия.
      - Но ведь мы еще увидимся до моего отъезда. - Он усмехнулся.
      - Весь вопрос в том, буду ли я трезв.
      Он повернулся и пошел прочь. У меня остались в памяти его огромные черные глаза - они горели диким огнем под косматыми бровями. С минуту я постоял в раздумье. Спать мне не хотелось, и я решил перед сном зайти на часок в клуб. В бильярдной уже никого не было; несколько человек играли в покер за столом в холле. Когда я вошел, Миллер поднял на меня глаза.
      - Садитесь, сыграем.
      - Ладно.
      Я купил фишек и начал играть. Покер, безусловно, самая увлекательная игра в мире, и вместо часа я просидел за столом добрых три. Туземец-буфетчик, веселый и бодрый, несмотря на поздний час, подавал нам вино, а потом достал откуда-то окорок и большой каравай хлеба. Мы продолжали играть. Мои партнеры выпили гораздо больше, чем следовало, и безрассудно делали слишком большие ставки. Я играл скромно, не заботясь о выигрыше и не боясь проиграть, и с возрастающим интересом следил за Миллером. Вместе со всеми он пил стакан за стаканом, но при этом оставался совершенно спокойным и хладнокровным. Кучка фишек возле него все росла и росла; перед ним лежал аккуратный листок бумаги, куда он записывал суммы, которые давал взаймы неудачливым игрокам. Он любезно улыбался молодым людям, у которых отбирал деньги. Поток его шуток и анекдотов не иссякал ни на минуту, но он не пропустил ни одного прикупа, и ни один оттенок выражения на лицах игроков не ускользнул от ого внимания. Наконец тихонько и робко, словно извиняясь за непрошеное вторжение, в окна вполз рассвет. Наступило утро.
      - Что ж, - произнес Миллер, - по-моему, мы встретили Новый год как полагается, по всей форме. Теперь остается хлопнуть еще по одной, а потом я забираюсь под свою москитную сетку. Не забывайте, мне уже пятьдесят, я не могу ложиться так поздно.
      Мы вышли на веранду. Утро было прекрасное и свежее, лагуна блестела, как кусок разноцветного стекла. Кто-то предложил выкупаться перед сном, но купаться в лагуне никому не хотелось. Дно в ней вязкое и предательское. Автомобиль Миллера стоял у дверей, и он сказал, что отвезет нас к заводи. Мы забрались в машину и покатили по пустынной дороге. Когда мы подъехали к заводи, там, казалось, только начало рассветать. На воде лежали густые тени, и под деревьями еще таилась ночь. Мы были в отличном расположении духа. Никто не взял с собой ни купальных костюмов, ни полотенец, и я, со свойственным мне благоразумием, стал думать о том, чем мы будем вытираться. Все были легко одеты, и потому раздевание не заняло много времени.
      - Я ныряю, - объявил Нельсон, судовой приказчик.
      Он нырнул, вслед за ним нырнул еще кто-то, но, не добравшись до дна, тотчас всплыл на поверхность. Вскоре из воды появился Нельсон.
      - Эй, помогите мне вылезть! - крикнул он, карабкаясь на скалы.
      - Что случилось?
      С Нельсоном и в самом деле что-то произошло. Лицо его перекосилось от ужаса. Товарищи протянули ему руки, и он выбрался на берег.
      - Там внизу кто-то стоит.
      - Не валяй дурака. Ты просто пьян.
      - Ну, значит, у меня белая горячка. Да только говорю вам, что там стоит человек. Я чуть не умер со страху.
      Миллер с минуту смотрел на него. Маленький приказчик был бледен и дрожал всем телом.
      - Пошли, Кастер, - обратился Миллер к высокому австралийцу. - Надо посмотреть, что там такое.
      - Он там стоит, - повторил Нельсон. - Одетый. Он хотел меня схватить.
      - Да замолчите же, - сказал Миллер. - Вы готовы?
      Оба нырнули. Мы молча ждали на берегу. Нам показалось, что они пробыли под водой гораздо дольше, чем может выдержать человек. Наконец показался Кастер, а за ним Миллер. Лицо у него было такое красное, точно его вот-вот хватит удар. Они тащили что-то за собой. Кто-то спрыгнул в воду, чтобы им помочь; втроем они подтянули свою ношу к уступу и подняли на берег. И тут мы все увидели, что это Лоусон. К ногам его был привязан большой камень, завернутый в куртку.
      - Он действовал наверняка, - произнес Миллер, вытирая свои близорукие глаза.

Гонолулу

Перевод О.Тихомирова.
 
      Мудрый путешественник странствует лишь в своем воображении. Один старый француз (точнее савояр) написал книгу под названием "Voyage autour de ma chambre" . Я не читал этой книги и даже не знаю, о чем она, но ее заглавие будоражит мою фантазию. Подобным образом я мог бы совершить кругосветное путешествие. Икона, стоящая на каминной полке, может перенести меня в Россию с ее бескрайними березовыми рощами и куполами белых церквей. Катит свои волны широкая Волга, и на краю беспорядочно разбросанной деревни, в пивнушке сидят и выпивают бородатые мужики в грубых тулупах. Я стою на невысоком холме, с которого Наполеон впервые смотрел на Москву, и вижу этот огромный город. Я спущусь вниз и увижу людей, которых я знаю значительно ближе, чем многих моих друзей, - Алешу и Вронского и многих других. Мой взгляд упал на фарфоровую безделушку, и я почувствовал острый аромат Китая. Меня несут в паланкине по узкой тропке меж рисовых полей, или же я огибаю гору, поросшую деревьями. Мои носильщики весело болтают в это ясное утро, пробираясь по тропе с нелегкой ношей, и время от времени до меня доносится далекий, таинственный, глухой удар монастырского колокола. На улицах Пекина пестрая толпа, расступающаяся, чтобы дать дорогу каравану мягко ступающих верблюдов, которые несут груз шкур и неведомых снадобий из каменистых пустынь Монголии. В Англии, в Лондоне, зимой бывают предвечерние часы, когда тяжелые облака низко нависают над городом, и свет такой тусклый, что сердце болезненно сжимается, но тогда, посмотрев в окно, вы можете увидеть купы кокосовых пальм на берегу кораллового острова. И вот вы идете по берегу, и солнце зажигает серебристый песок таким ослепительным светом, что вам больно смотреть. Над головой щебечут пичужки, и неумолчный прибой разбивается о рифы. Самые прекрасные путешествия - это те, которые вы совершаете, сидя у камина, ибо тогда вы не утрачиваете иллюзий.
      Впрочем, есть люди, которые добавляют в кофе соль. Они говорят, что это придает особый привкус, необычный и чарующий аромат. Точно так же есть места, окруженные ореолом романтики, взглянув на которые мы испытываем неизбежное разочарование, но это придает им своеобразную пикантность. Вы ожидали увидеть нечто прекрасное, а сложившееся у вас впечатление неизмеримо более сложно, чем может дать простое созерцание красоты. Это подобно слабостям великих людей, которые делают их менее замечательными, но зато более интересными.
      К Гонолулу я совсем не был подготовлен. Он так далеко находится от Европы, столь долгое путешествие нужно проделать до него от Сан-Франциско, такие таинственные и чарующие ассоциации связаны с его именем, что я сначала с трудом верил своим глазам. Я, конечно, не предполагал, что в своем воображении создал точную картину того, что меня ожидает, но то, что я обнаружил, явилось большой неожиданностью. Гонолулу - типичный западный город. Лачуги соседствуют с каменными особняками; за полуразрушенным остовом дома следует шикарный магазин с сияющими витринами; электрические трамваи грохочут по улицам; а по мостовым несутся автомобили - "бьюики", "паккарды", "форды". Магазины переполнены всевозможными плодами американской цивилизации. В каждом третьем доме - банк, в каждом пятом - агентство пароходной компании.
      Невообразимая смесь людей заполняет улицы. Американцы, несмотря на климат, носят черные пиджаки, высокие накрахмаленные воротнички, соломенные шляпы, мягкие шляпы и котелки. Канаки, светло-коричневые, с курчавыми волосами, довольствуются лишь рубашкой и парой брюк, а вот метисы щеголяют яркими галстуками и лакированными кожаными штиблетами. Японцы с подобострастными улыбками вышагивают в чистых и аккуратных белых парусиновых костюмах, а их жены в национальных одеждах семенят шага на два позади с детишками, привязанными за спиной. Японские дети в ярких платьицах с бритыми головками похожи на причудливых кукол. Можно встретить и китайцев. Мужчины, упитанные и цветущие, выглядят чудно в американских костюмах, но женщины очаровательны, с туго зачесанными черными волосами, уложенными столь тщательно и аккуратно, что невозможно даже на минуту представить их в беспорядке, их туники и брюки - белые, бледно-голубые или черные - чисты и опрятны. Наконец, попадаются филиппинцы, мужчины в огромных соломенных шляпах, женщины в ярко-желтых муслиновых платьях с большими пышными рукавами.
      Это - место встречи Востока и Запада. Здесь соприкасаются необычайная новизна и невообразимая древность. И если вы не обнаружили ожидаемой романтики, вы все же прикоснулись к чему-то своеобразному и таинственному. Все эти странные люди живут рядом друг с другом, говорят на разных языках, по-разному думают; они верят в разных богов и по-разному оценивают мир; лишь две страсти у них общие - любовь и голод. И порой, глядя на них, вы ощущаете их мощную жизненную силу. Хотя воздух столь нежен, а небо такое голубое, вы чувствуете, не знаю почему, - горячую страсть, которая трепетно пульсирует в толпе. Хотя полисмен-туземец, стоящий на углу на возвышенной площадке, указывающий белой дубинкой направление транспорту, создает атмосферу респектабельности, вы не можете отделаться от впечатления, что эта респектабельность - лишь поверхность, под которой тьма и тайна. Вас охватывает трепет, замирает сердце, совсем как в ночном лесу, когда тишину вдруг нарушит глухой настойчивый удар барабана. Вы можете ожидать всего что угодно.
      Я остановился на странностях Гонолулу лишь потому, что, как мне кажется, это дает отправную точку истории, которую я хочу рассказать. Это история о первобытном суеверии, и меня поразило то, что подобные пережитки сохранились в цивилизованной стране, хотя, быть может, и не отличающейся самостоятельной культурой, но все же достаточно развитой. Трудно поверить, что в городе, где так привычны телефоны, трамваи и ежедневные газеты, могут происходить столь невероятные вещи: даже мысль об этом кажется несуразной. И друг, который показывал мне Гонолулу, был так же необычен, как и сам город, поразивший меня сразу же своими удивительными чертами.
      Он был американец, звали его Уинтером, я передал ему рекомендательное письмо из Нью-Йорка. Это был человек в возрасте между сорока и пятьюдесятью, с поредевшими черными волосами, седыми на висках, с резкими чертами худощавого лица. Его глаза поблескивали за стеклами больших очков в роговой оправе, благодаря которым он казался несколько застенчивым, но вовсе не забавным. Он был высоким и очень худым. Он родился в Гонолулу, его отец держал магазин, в котором продавался трикотаж и всевозможные товары, от теннисной ракетки до брезента, словом, все, что мог потребовать любой модник. Это был процветающий бизнес, и я легко могу понять негодование старика Уинтера, когда его сын, отказавшись войти в дело, объявил свое решение стать актером. Мой друг провел двадцать лет на сцене, иногда в Нью-Йорке, но чаще в бродячих труппах, поскольку не обладал большим талантом; но наконец, будучи неглупым, пришел к заключению, что лучше продавать носки и подтяжки в Гонолулу, чем играть маленькие роли в Кливленде, Огайо. Он бросил сцену и занялся бизнесом. Я думаю, после долгих лет рискованного существования он сполна наслаждается, разъезжая в большом автомобиле и живя в прекрасном доме рядом с площадкой для гольфа; и я не сомневаюсь, что, войдя теперь в компанию отца, он ведет дело компетентно. Однако совсем порвать с искусством он все же не смог и, оставив сцену, занялся живописью. Он взял меня к себе в студию и показал свои работы. Вообще-то они были неплохими, однако я ожидал совсем другого. Он не рисовал ничего, кроме натюрмортов, очень маленьких картин, быть может, восемь на десять; и писал их очень нежно, тщательно отделывая. У него проявлялось очевидное пристрастие к деталям. Его фрукты напоминали вам фрукты на картинах Гирландайо . Отдавая должное его терпению, вы в то же время не могли отделаться от впечатления ловкости художника. Я предлагаю, что его несостоятельность как актера объясняется тем, что его игре, изучению которой он уделил много времени и сил, никогда не хватало ни смелости, ни широты, столь необходимых для успеха у публики.
      Меня забавляло, как он с видом собственника и в то же время иронично показывал мне город. В глубине души он полагал, что ни один город в Соединенных Штатах не может сравниться с Гонолулу, но вполне ясно хотел показать свое насмешливое к нему отношение. Он водил меня вокруг разных зданий и переполнялся удовлетворением, когда я выражал свое восхищение их архитектурой. Он показывал мне дома богачей.
      - Это дом Стабса, - говорил он. - Его строительство обошлось в сто тысяч долларов. Стабсы - одно из наших славнейших семейств. Старший Стабс появился здесь как миссионер больше семидесяти лет назад.
      Он слегка замялся и глянул на меня блестящими глазами через большие круглые очки.
      - Все наши лучшие семьи - семьи миссионеров, - сказал он. - Вы еще не совсем гонолулец, если ваш отец или дед не обращали язычников.
      - Неужели?
      - Знаете ли вы Библию?
      - Разумеется, - ответил я.
      - Там есть высказывание о том, что отцы ели кислый виноград, а у детей оскомина на зубах. Я полагаю, в Гонолулу это звучит по-иному. Отцы принесли христианство канакам, а дети захватили их землю.
      - Небеса помогают тем, кто помогает себе сам, - пробормотал я.
      - Конечно, так. С тех пор как жители этого острова восприняли христианство, они больше ничего не восприняли. Короли давали миссионерам землю, запасая сокровища на небесах. Это, конечно, было хорошей инвестицией. Один миссионер оставил этот бизнес - я полагаю, что можно вполне назвать это бизнесом, никого не обижая, - и стал земельным агентом, но это исключение. В основном же коммерческой стороной предприятия интересовались уже их сыновья. О, это замечательно иметь отца, который пришел сюда пятьдесят лет назад распространять веру.
      Он взглянул на свои часы.
      - Ого! Они остановились. Значит, как раз время выпить по коктейлю.
      Мы помчались по великолепному шоссе, обрамленному красным пурпурным покрывалом цветущей мальвы, и вернулись в город.
      - Вы еще не побывали в баре "Юниэн"?
      - Пока нет.
      - Отправимся туда.
      Я знал, что это одна из достопримечательностей Гонолулу, и входил туда с живым любопытством. Вы попадаете в бар через узкий переулок, идущий от Кинг-стрит, заполненный деловыми конторами, так что жаждущие души, возможно, поддерживают с ними связь лишь ради того, чтобы заглянуть в салун. Это большая квадратная комната с тремя входами, напротив, во всю стену, тянется стойка, а в углах отгорожены два маленьких кабинета. Легенда утверждает, что они были построены для короля Калакауа, чтобы тот мог пить, скрытый от глаз своих подданных. Приятно думать, что, быть может, пару раз этот черный как смоль властитель сидел за бутылкой с Робертом Луисом Стивенсоном . Во всяком случае на стене висел его портрет, написанный маслом, в богатой золотой раме; впрочем, тут также были две гравюры с изображением королевы Виктории. Кроме того, на стене были старинные гравюры восемнадцатого века (одна из них, бог знает откуда взявшаяся здесь, воспроизводит театральную декорацию Де Уайльда) и олеографии из рождественского приложения к "Графику" и "Иллюстрейтид Лондон ньюс" двадцатилетней давности. Все это дополнялось рекламными плакатами виски, джина, шампанского и пива, наконец, фотографиями бейсбольных команд и туземных оркестров.
      Казалось, это место не имеет никакого отношения к тому современному, энергичному миру, который я оставил за стенами этого заведения на яркой бурлящей улице, и принадлежит к ушедшему и увядающему. Отдавало позавчерашним днем. Тусклое и мутноватое освещение создавало атмосферу тайны, и можно было вообразить, что это самое подходящее место для всякого рода темных дел. Я вспомнил более мрачные времена, когда жизнь была в руках безжалостных людей и жестокие деяния расцвечивали их монотонное существование.
      Когда я вошел, бар был достаточно заполнен. Возле стойки кучка бизнесменов обсуждала дела, в углу сидели два канака за бутылкой виски. Два или три человека, вероятно, торговцы, играли в кости. Остальная публика явно состояла из моряков - капитанов, первых помощников и инженеров. За стойкой деловито смешивали коктейли "Гонолулу", которыми славилось это заведение, два одетых в белое метиса, темнокожие, толстые, гладко выбритые, с курчавыми черными волосами и большими блестящими глазами.
      Уинтер, казалось, был знаком чуть ли не со всеми присутствующими. Когда мы подошли к стойке, невысокий толстый человек в очках, стоящий в отдалении от других, предложил ему выпить.
      - Да нет, капитан, лучше присоединяйтесь к нам, - сказал Уинтер.
      Он повернулся ко мне.
      - Я хочу вас познакомить с капитаном Батлером.
      Мы обменялись рукопожатием, потом разговорились. Однако мое внимание отвлекалось окружающей обстановкой, я не очень слушал своего собеседника, и, выпив по коктейлю, мы разошлись. Когда на обратном пути мы с Уинтером снова сидели в машине, он сказал:
      - Я рад, что мы наткнулись на Батлера. Я хотел, чтобы вы с ним встретились. Что вы о нем думаете?
      - Не знаю даже, что можно о нем думать, - ответил я.
      - Верите ли вы в сверхъестественное?
      - Я в этом не уверен, - усмехнулся я.
      - Весьма странная вещь произошла с Батлером год или два назад. Вы должны расспросить его об этом.
      - Какого рода история?
      Уинтер оставил мой вопрос без ответа.
      - Я сам себе не могу объяснить это. Но сомневаться в фактах не приходится. Вас интересуют подобные вещи?
      - Подобные чему?
      - Ну, заклинания, магия и все такое.
      - Я ни с чем подобным не сталкивался.
      Уинтер на мгновение умолк.
      - Я собирался рассказать вам эту историю. Но лучше, чтобы вы услышали ее из уст самого капитана. Что у вас намечено на вечер?
      - Пока ничего.
      - Отлично. Я постараюсь повидаться с капитаном и договориться о встрече на его судне.
      Уинтер рассказал кое-что о нем. Капитан Батлер провел всю свою жизнь на Тихом океане. Он знавал лучшие времена: служил старшим офицером, а потом и капитаном на пассажирском судне, курсировавшем вдоль побережья Калифорнии. Однако судно потерпело крушение, утонуло несколько пассажиров.
      - Я полагаю, он был пьян, - сказал Уинтер.
      Конечно, организовали расследование, капитана лишили удостоверения, и он решил отправиться подальше. Несколько лет он болтался в Южных морях, но теперь он командовал лишь небольшой шхуной, которая плавала между Гонолулу и другими островами архипелага. Шхуна принадлежит китайцу, для которого тот факт, что у шкипера нет удостоверения, служит веским основанием платить ему меньше, ну а иметь у себя на службе белого человека всегда было престижно.
      Теперь, кое-что услышав о нем, я попытался вспомнить, как он выглядел. Я припомнил его круглые очки и круглые голубые глаза за их стеклами и так постепенно мысленно воссоздал его облик. Это был маленький человек, округлый, пухлый, с круглым, подобным луне, лицом и маленьким толстым носом. У него были короткие блестящие волосы и чисто выбритое красное лицо, пухлые руки с ямочками на суставах пальцев и короткие толстые ноги. Это был жизнерадостный человек, а его трагическое прошлое, казалось, должно было оставить на нем шрамы. Хотя ему было года тридцать четыре или тридцать пять, он выглядел значительно моложе. Узнав все это, особенно же о катастрофе, которая так резко разрушила его жизнь, я пообещал себе, что, когда вновь с ним увижусь, буду значительно внимательнее к нему. Очень любопытно наблюдать различные эмоциональные реакции у разных людей. Некоторые люди, пройдя грозные сражения, опасность неминуемой смерти и невообразимые ужасы, сохраняют свой дух незатронутым, в то время как для других дрожащая лунная дорожка на пустынном море или пение птицы в лесной чаще может явиться причиной потрясения столь сильного, что целиком переворачивает их жизнь. Свидетельствует ли это о силе или слабости, недостатке воображения или же неустойчивости характера? Я не знаю. Когда я вызвал в своем воображении сцену кораблекрушения, с пронзительными криками тонущих, со всем ее ужасом, а затем последовавшее тяжелейшее испытание - расследование, глубокое горе тех, кто потерял близких, и резкие высказывания газет в адрес капитана, которые ему пришлось прочитать, его стыд и позор, я вдруг с неприятным чувством вспомнил, как капитан Батлер в разговоре со мной с открытым бесстыдством распространялся о гавайских школьницах, об Йуэлен, районе красных фонарей, и о своих удачных авантюрах. Он охотно смеялся, а мне казалось, что после пережитого он никогда не должен был засмеяться вновь. Я вспомнил его красивые белые зубы - пожалуй, единственное, что его украшало. Он начал интересовать меня, и, думая о его веселой бесшабашности, я совершенно забыл о той истории, из-за которой я должен был с ним снова встретиться. Я хотел увидеть его скорее для того, чтобы разобраться в нем, понять, что он за человек.
      Уинтер все устроил, и после обеда мы отправились к причалу. Нас уже ожидала корабельная шлюпка, и мы поплыли. Шхуна стояла на якоре по ту сторону гавани, неподалеку от волнолома. Мы пристали к шхуне, и я услышал звуки юкэлеле . Мы вскарабкались по лестнице.
      - Видимо, он у себя в каюте, - сказал Уинтер, идущий впереди.
      Каюта была маленькая, грязная, с неприбранными постелями, у одной стены был закреплен стол, а вдоль всех стен шла широкая скамья, на которой спали, по всей вероятности, пассажиры, достаточно неблагоразумные, чтобы отправиться в путешествие на таком судне. От керосиновой лампы исходил мутноватый свет. Туземная девушка играла на юкэлеле, а Батлер полулежал, положив ей голову на плечо и обняв рукой за талию.
      - Вы уж простите, что побеспокоили вас, капитан, - шутливо сказал Уинтер.
      - Хорошо сделали, что пришли, - сказал Батлер, приподнимаясь и пожимая нам руки. - Чем могу быть полезен?
      Сгущалась теплая ночь, через открытую дверь на почти совсем синем небе виднелись бесчисленные звезды. Капитан Батлер был в майке, обнажавшей его пухлые белые руки, и невероятно грязных штанах. Ноги его были босы, зато кудрявую голову украшала чрезвычайно старая и потерявшая какую-либо форму фетровая шляпа.
      - Позвольте вас представить моей девушке. Разве она не первый сорт?
      Мы пожали руку действительно очень хорошенькой девушке. Она была гораздо выше капитана, и даже "мамаше Хаббард", этому балахону, который миссионеры последнего поколения напялили на сопротивлявшихся туземок в интересах благопристойности, не удавалось скрыть красоту ее форм. Трудно было предположить, что с годами она может стать тучной, ибо сейчас она была полна грации и изящества. Ее шоколадная кожа была шелковисто-нежной, глаза - прекрасны. Ее густые и мягкие черные волосы обвивали голову тугой косой. Приветствуя нас, она была очаровательно естественна и обнажала в улыбке маленькие белые ровные зубы. Без всякого сомнения, она была необыкновенно привлекательной. И легко было видеть, что капитан был влюблен в нее по уши. Он не мог оторвать от нее глаз и все время норовил коснуться ее. Его было легко понять; странным казалось другое: девушка отвечала ему взаимностью. Ее глаза светились нежностью, и губы слегка приоткрывались, как будто она с трудом сдерживает вздох страсти. Это волновало. И даже немного трогало, и я ничего не мог поделать с этим ощущением. Какое чудо создало эту влюбленную пару? Я уже жалел, что Уинтер меня привел сюда. И мне стало казаться, что грязная каюта преобразилась и теперь представлялась самым подходящим и естественным местом, где могла проявиться вся чрезмерность страсти. Я думал, что никогда не забуду эту шхуну из гавани Гонолулу, стоящую под погрузкой среди других судов и, однако же, под этим огромным звездным небом столь далекую от всего мира. И я представлял этих возлюбленных плывущими вместе через пустынные просторы Тихого океана от одного зеленого холмистого острова к другому. Легкий ветер романтики нежно овеял мое лицо.
      И все же Батлер был самым неподходящим человеком в мире для романтической истории, трудно было увидеть, чем он мог вызвать любовь. В той одежде, какая была сейчас на нем, он выглядел еще толще, чем всегда, а его круглые очки придавали его лицу вид жеманного херувима. Он больше напоминал пропившегося священника. Его речь была приправлена причудливыми американизмами, и именно поэтому, не в состоянии воспроизвести ее без утраты живости, я намереваюсь пересказать историю, которую несколько позже мне поведал Батлер, своими собственными словами. К тому же он не способен завершить фразу, не употребив при этом крепких выражений, и хотя они были вполне приличными и могли оскорбить разве что женское ухо, в напечатанном виде все же они выглядели бы грубовато. Капитан был веселым человеком, и, быть может, этим объясняется его успех в любовных делах; ибо женщины (большинство из них - легкомысленные создания) с трудом выносят мужчин, которые относятся к ним слишком серьезно, и редко оказывают сопротивление шуту, способному вызвать у них смех. Их чувство юмора примитивно. Диана Эфесская всегда готова отбросить свое благоразумие ради красноносого комедианта, севшего на собственную шляпу. Я полагал, что капитан Батлер обладал шармом. Если бы я не знал трагической истории о кораблекрушении, я бы считал его самым беззаботным существом в мире.
      Как только мы вошли, наш хозяин позвонил в колокольчик, и теперь появился кок-китаец, неся стаканы и несколько бутылок содовой. На столе уже стояла бутылка виски и пустой стакан капитана. Когда я увидел китайца, я буквально вздрогнул: никогда не встречал я более уродливого человека. Он был невысоким, но зато толстым и к тому же некрасиво хромал. Одет он был в куртку и штаны, некогда белые, а теперь невероятно грязные; копну из торчащих седых волос венчала старая твидовая охотничья шляпа. Она выглядела бы уморительно на голове любого китайца, здесь же она представлялась просто чудовищной. Его широкое квадратное лицо было плоским, как если бы его приплюснули мощным ударом кулака, и покрыто глубокими оспинами; но самым отвратительным в его облике была ярко выраженная заячья губа, которая никогда не оперировалась, так что она поднималась углом к самому носу, обнажая огромный желтый клык. Это было ужасно. Он пришел с сигаретой в углу рта, и это, не знаю почему, придавало его лицу дьявольское выражение.
      Он разлил виски и откупорил бутылку содовой.
      - Не пролей, Джон, - сказал капитан.
      Тот ничего не ответил и подал стакан каждому из нас. Затем вышел.
      - Вижу, вы загляделись на моего китайца, - сказал Батлер с усмешкой на жирном, лоснящемся лице.
      - Не хотелось бы с ним встретиться темной ночью, - сказал я.
      - Он на самом деле грубоват, - согласился капитан с каким-то странным удовлетворением. - Но у него есть прекрасное качество. Готов в этом поклясться перед всем миром: стоит на него взглянуть - и тебя тут же потянет на выпивку.
      Мой взгляд упал на тыкву, висевшую на стене прямо над столом, и я стал ее разглядывать. Я давно охотился за старой тыквой, и эта была получше, чем я где-либо до сих пор встречал.
      - Мне ее подарил вождь одного из островов, - сказал капитан, наблюдая за мной. - Я оказал ему услугу, а он захотел меня отблагодарить.
      - Он это сделал лучшим образом, - заметил я.
      Я раздумывал, как осторожнее предложить капитану Батлеру продать мне ее, ведь вряд ли у него мог быть запас таких тыкв. Вдруг, как бы прочитав мои мысли, он сказал:
      - Я бы не продал ее и за десять тысяч долларов.
      - Еще бы, - добавил Уинтер. - Это было бы преступлением.
      - Почему? - удивился я.
      - Это целая история, - ответил Уинтер. - Не так ли, капитан?
      - Ну конечно.
      - Хотелось бы услышать ее.
      - Ночь еще слишком юная, - сказал капитан.
      Ночь уже явно созрела, когда Батлер удовлетворил мое любопытство, а между тем мы выпили порядочно виски, пока он живописал свои похождения в стародавние времена в Сан-Франциско и Южных морях. Наконец девушка уснула. Она свернулась калачиком на скамье, положив лицо на смуглую руку, и ее грудь мягко поднималась и опускалась вместе с дыханием. Во сне она выглядела печальной, но полной мрачной красоты.
      Он нашел ее на одном из островов архипелага, среди которых плавал на своей старой ветхой шхуне в поисках груза. Канаки не любят работать, и работящие китайцы и ловкие японцы прибрали торговлю в свои руки. У ее отца был клочок земли, на котором он выращивал бананы и таро, и лодка, на которой он выходил ловить рыбу. Он был каким-то дальним родственником помощника капитана и однажды пригласил Батлера в свой маленький невзрачный домик провести свободный вечер. Они взяли с собой бутылку виски и юкэлеле. Капитан не отличался застенчивостью и, когда увидел девушку, приударил за ней. Он бегло говорил на туземном наречии, ему не составило труда быстро преодолеть застенчивость девушки. Они провели вечер, танцуя и распевая песни, и кончилось тем, что оказались сидящими рядом, причем капитан обнимал ее за талию. Случилось так, что им пришлось задержаться на острове на несколько дней, и капитан, не любивший торопиться, не прилагал усилий, чтобы сократить время стоянки. Ему было весьма неплохо в маленькой уютной гавани, ну а впереди еще была долгая жизнь. По утрам и вечерам он плавал вокруг своего судна. На берегу была бакалейная лавка, где матросы могли опрокинуть стаканчик виски, и большую часть дня он проводил здесь за игрой в криббедж с хозяином-метисом. Вечером капитан со своим помощником отправлялся в дом, где жила красивая девушка, и они пели песни и рассказывали истории. Отец девушки сам предложил Батлеру взять ее с собой. Они по-дружески обсуждали дело, а девушка, прильнув к капитану, поощряла его пожатием руки и нежной улыбкой. Он уже полюбил ее, к тому же подумывал о семейном очаге. На море порой становится тоскливо, и как было бы славно иметь рядом с собой на этой старой посудине такое очаровательное маленькое создание. Посмотрев на дело практически, он обнаружил, что она могла бы и быть полезной, скажем, штопать ему носки и следить за бельем. Ему основательно надоело получать вещи, обращенные китайцем в лохмотья во время стирки, туземцы стирают гораздо лучше, а капитан, сходя на берег в Гонолулу, любил покрасоваться в элегантном полотняном костюме. Остановка была лишь за ценой. Отец хотел двести пятьдесят долларов, а капитан, не отличавшийся большим достатком, не мог тут же выложить такую сумму. Но он был широкой натурой, да и рядом было нежное лицо девушки, и не захотел торговаться. Он предложил дать сто пятьдесят долларов сразу же, а оставшуюся сотню через три месяца. Каждая сторона выдвигала свои доводы, и в этот вечер к соглашению не пришли, но капитан загорелся идеей и спать спокойно уже не мог. Снилась любимая девушка, и он пробуждался каждый раз от ощущения, будто к его губам прикасались ее мягкие чувственные губы. Наутро он себя проклинал за то, что, когда в последний раз был в Гонолулу, проиграл за ночь в покер столь нужные ему наличные. И если накануне ночью он был влюблен в девушку, то этим утром он обезумел от страсти.
      - Слушай, Бэнанес, - сказал он помощнику, - я должен получить эту девушку. Ступай и скажи старику, что я принесу ему гроши сегодня вечером. Я считаю, что мы будем готовы отплыть на рассвете.
      Мне непонятно, почему помощнику дали такое эксцентричное имя. Вообще-то его звали Уилер, но, хотя он носил эту английскую фамилию, в нем не было ни капли белой крови. Это был высокий, хорошо сложенный человек, правда, со склонностью к полноте, и с гораздо более темной кожей, чем обычно бывает у гавайцев. Он был далеко не молод, и его густые курчавые волосы уже поседели. На его верхние передние зубы были надеты золотые коронки. Он ими очень гордился. Он заметно косил, и это придавало его лицу некоторую угрюмость. Капитан, любивший хорошую шутку, находил в нем неистощимый источник для юмора и тем не менее сомневался, стоит ли смеяться над дефектом Бэнанеса, поскольку видел, что тот легко раним. Не в пример большинству туземцев Бэнанес был молчалив, и капитан Батлер мог бы его невзлюбить, если бы человек с таким добрым характером был способен невзлюбить кого-нибудь. Капитану нравилось находиться в море с теми, с кем можно поболтать, он был разговорчивым, общительным существом, и каково же ему было жить изо дня в день рядом с таким парнем, который никогда не раскрывает рта, - да впору только спиться! Чего он только ни делал, чтобы раскачать помощника! Он немилосердно вышучивал его - но что хорошего смеяться в одиночку, и капитан пришел к выводу, что ни пьяный, ни трезвый Бэнанес не был подходящей компанией для белого человека. Однако он был хорошим моряком, и капитан был достаточно практичен, чтобы знать цену помощника, которому можно доверять.
      Ему нередко случалось во время плаванья вернуться с берега на корабль в таком виде, что он был годен лишь на то, чтобы свалиться на койку, и очень важно было знать, что он может там остаться, пока не проспится после попойки, ибо на Бэнанеса можно было положиться. Но парень он был необщительный, а было бы таким удовольствием с кем-нибудь поболтать. Так что девушка была очень кстати. Кроме того, он не стал бы так напиваться, сходя на берег, если бы знал, что здесь, на борту, когда он вернется, его будет ждать очаровательная малютка.
      Он пошел к своему приятелю лавочнику и за джином с содовой попросил у него взаймы. Лавочнику порой может понадобиться какая-нибудь услуга от капитана, и поэтому после пятнадцатиминутного разговора вполголоса (вовсе незачем трубить на весь свет о своих делах) капитан набил карманы своих брюк пачками денег и той же ночью вернулся на корабль вместе с девушкой.
      Все, к чему устремлялся в своих помыслах капитан Батлер, свершилось наяву. Пить он не бросил, но пьянствовать прекратил. Провести вечер с приятелями недурно, если две-три недели не появлялся в городе, но так же приятно было вернуться к своей малышке; он представлял, как он входит в свою каюту и застает ее сладко спящей, как склоняется над ней и она медленно раскрывает глаза и протягивает к нему руки: это было замечательно! Он понял, что выгодно употребил свои деньги и, будучи щедрым человеком, смог теперь делать девушке подарки: подарил ей гребни в серебряной оправе для ее длинных волос, золотую цепочку, искусственный рубин на палец. Все-таки здорово жить на свете!
      Пролетел год, целый год, а она ему не надоела. Он был не из тех, кто копается в своих чувствах, но это было настолько удивительно, что привлекло его внимание. Должно быть, что-то чудесное заключалось в этой девушке. Капитан и без посторонней помощи мог сообразить, что привязался к девушке, чего никогда ранее с ним не случалось, и порой у него появлялась мысль, что вовсе неплохо было бы на ней жениться.
      Однажды помощник не явился ни к обеду, ни к чаю. Во время обеда Батлер не обратил внимания на его отсутствие, но за чаем он спросил китайца-кока:
      - Где помощник? Он не придет к чаю?
      - Нет хотеть чай, - ответил кок.
      - Не заболел ли он?
      - Не знаю.
      На следующий день Бэнанес вернулся, но был он более мрачным, чем когда-либо, и капитан поинтересовался у девушки, не знает ли она, в чем дело. Она улыбнулась и пожала своими прелестными плечами. Она рассказала капитану, что Бэнанес влюбился в нее и огорчен ее отказом. Капитан обладал хорошим чувством юмора и не был ревнивым; ему показалось невероятно смешным, что Бэнанес мог влюбиться. У мужчины, столь косоглазого, как он, слишком мало шансов на взаимность. Во время чая капитан весело его поддразнивал. Делая вид, что он говорит в воздух, так, чтобы у помощника не возникло уверенности, что он все знает, капитан нанес ему несколько чувственных ударов. Девушке, однако, все это не представлялось столь же смешным, и она вскоре попросила капитана прекратить шутки. Батлера удивила ее серьезность. Она пояснила, что он не знает ее народа. Когда в них возбуждается страсть, они способны на все. Она была слегка испугана. Для Батлера это было таким абсурдом, что он искренне расхохотался.
      - Если он будет докучать тебе, ты только пригрози, что скажешь мне. Это отрезвит его.
      - Я думаю, лучше выгнать его совсем.
      - Ну это уж дудки. Я понимаю толк в моряках, и он моряк хороший. Но если он не оставит тебя в покое, я устрою ему хорошенькую взбучку, так, чтобы отбить охоту навсегда.
      Может быть, девушка обладала мудростью, не свойственной ее полу. Она знала, что бесполезно спорить с мужчиной, если он уже для себя все решил, ибо это лишь увеличит его сопротивление, и приняла все как есть. И теперь на грязной шхуне, прокладывающей свой путь через спокойное море, меж цветущих островов, назревала мрачная, напряженная драма, о которой маленький толстый капитан и не подозревал. Сопротивление девушки так разожгло Бэнанеса, что он перестал быть человеком, он был полон одним слепым желанием. Его любовь к ней выражалась не в ласке или радости, но в какой-то мрачной и дикой ярости. Ее презрение сменилось ненавистью, и, когда он обращался к ней с мольбой, она отвечала с горькой и, резкой злобой. Но борьба шла невидимая, молчаливая, и когда капитан спросил ее немного позже, оставил ли Бэнанес ее в покое, девушка солгала.
      Но однажды ночью, когда они стояли у Гонолулу, Батлер вернулся с берега как раз вовремя. Они отплывали на рассвете. Бэнанес на берегу наглотался туземной водки и был пьян. Капитан, налегая на весла, услышал звуки, поразившие его. Он вскарабкался по трапу. И увидел Бэнанеса, который старался взломать дверь каюты: он проклинал девушку, грозился ее убить, если она не впустит его.
      - Ты что, черт возьми, вытворяешь! - закричал Батлер.
      Помощник отпустил ручку двери, бросил на капитана взгляд, полный дикой ненависти, и, ни слова не говоря, хотел уйти.
      - Постой. Так что ты собирался сделать с этой дверью?
      Помощник все еще молчал. Он смотрел на капитана с мрачной бессмысленной яростью.
      - Я отучу тебя от твоих дрянных штучек, грязный косоглазый ниггер, - сказал капитан.
      Он был на добрый фут ниже помощника и не мог с ним потягаться, но он рассчитывал на поддержку туземной команды, и кроме того, у капитана был удобный кастет. Быть может, это не оружие, каким должен пользоваться джентльмен, но ведь капитан Батлер не был джентльменом. Не привык он и иметь дела с джентльменами. Прежде чем Бэнанес мог что-нибудь сообразить, правая рука капитана выстрелила, и кулак со стальным кольцом угодил ему прямо в челюсть. Он грохнулся, как бык под топором.
      - Это ему урок, - сказал капитан.
      Бэнанес не шевельнулся. Девушка отперла каюту и вышла.
      - Он умер?
      - Нет.
      Он позвал пару матросов и приказал отнести помощника на его койку. Он с удовлетворением потер руки, и его круглые голубые глаза сверкнули за стеклами очков. Но девушка была странно молчалива. Она обвила капитана руками, как бы стараясь защитить его от незримой беды.
      Прошло два или три дня, пока Бэнанес поднялся на ноги, и когда он вышел из своей каюты, можно было видеть, что лицо его распухло и все в ссадинах. Несмотря на темную кожу, синяки были хорошо заметны. Батлер заметил, как он осторожно пробирался вдоль палубы, и окликнул его. Помощник молча направился к нему.
      - Послушай-ка, Бэнанес, - сказал капитан, закрепляя очки на вспотевшем носу - жара стояла страшная. - Я не собираюсь тебя выгонять за это, но ты теперь должен знать, что если я бью - я бью больно. Не забывай этого и прекрати заниматься грязными делишками.
      Потом он протянул руку и озарил помощника добродушной светлой улыбкой, в которой таилось обаяние капитана. Помощник взял протянутую руку, и его распухшие губы расплылись в дьявольской ухмылке. По мнению капитана, инцидент был окончательно исчерпан, и, когда они втроем сидели за обедом, он опять стал подшучивать над появившимся Бэнанесом. Тот ел с трудом, и его распухшее лицо еще больше было перекошено от боли, так что производил он действительно весьма отталкивающее впечатление.
      Этим вечером, когда капитан сидел на верхней палубе, покуривая трубку, его сотрясла дрожь.
      - Не понимаю, чего это меня знобит в такую ночь, - пробормотал он. - Может, я подхватил лихорадку? Целый день какое-то недомогание было.
      Перед сном он принял хинин, и на следующее утро ему стало лучше, хотя и чувствовал он себя слегка ослабевшим, как после порядочной попойки.
      - Видимо, с печенью не в порядке, - подумал капитан и принял таблетку.
      Его совсем покинул аппетит в тот день, а к вечеру ему стало и вовсе скверно. Он прибегнул еще к одному средству, какое знал, - выпить две-три стопки горячего виски, но и это не оказалось действенным, и, когда на следующее утро он глянул в зеркало, совсем не узнал себя.
      - Если я не поправлюсь к нашему возвращению на Гонолулу, придется позвать доктора Дэнби. Он-то меня поднимет на ноги.
      Он уже не мог есть. Во всем теле он ощущал чрезвычайную вялость. Спал он крепко, но пробуждался совсем не отдохнувшим, наоборот, он чувствовал странное изнурение. И этому маленькому энергичному человеку, которому и в голову не могло прийти валяться в постели, приходилось прилагать огромные усилия, чтобы подняться со своей койки. Через несколько дней он обнаружил, что не в силах преодолеть охватившую его слабость, и решил отлежаться.
      - Бэнанес может присмотреть за судном, - сказал он. - Он теперь в норме.
      Он про себя рассмеялся, вспомнив, как часто ему приходилось валяться безмолвным бревном в своей койке после ночной попойки с приятелями. Это было до того, как он обрел свою девушку. Он улыбнулся ей и пожал ее руку. Девушка была озадачена и встревожена. Он заметил, что она беспокоится за него, и старался ее утешить. За всю свою жизнь он не болел и дня, так что через неделю он будет в полном порядке.
      - Я хочу, чтобы ты выгнал Бэнанеса, - сказала она. - Я чувствую, что он всему виной.
      - Ну, подобной глупости я не сделаю, кто тогда поведет судно? Я понимаю толк в моряках, и он моряк хороший. - Его голубые глаза, теперь как бы выцветшие, с пожелтевшими белками, блеснули. - Уж не думаешь ли ты, малышка, что он пытался меня отравить?
      Она не ответила, но, поговорив раза два с коком-китайцем, сама взяла на себя главную заботу о питании капитана. Но он ел очень мало, и ей с огромным трудом удавалось уговорить его выпить чашку супа раза два-три в день. Было очевидно, что он очень болен, он быстро терял в весе, его упитанная физиономия побледнела и осунулась. Он не испытывал никакой боли, но с каждым днем нарастала слабость и апатия. Слабость его изнуряла. Их плавание продолжалось на этот раз около четырех недель, и к приходу в Гонолулу капитан был не на шутку встревожен своим состоянием. Он не вставал с постели уже две недели и чувствовал себя слишком слабым, чтобы подняться и отправиться к доктору. Он послал ему письмо с просьбой прийти на судно. Врач осмотрел его, но никак не мог объяснить его состояние. Температура была нормальной.
      - Послушайте, капитан, - сказал он. - Я буду с вами совершенно откровенным. Я не знаю, что с вами, обследование, которое я провел, не позволяет мне установить диагноз. Вы должны отправиться в больницу, так чтобы мы держали вас под наблюдением. Никаких органических нарушений у вас нет, в этом я уверен, и, я полагаю, несколько недель в больнице приведут вас в порядок.
      - Я не собираюсь покидать мое судно.
      Китайцы-владельцы были странноватые типы, сказал он; если он оставит судно из-за болезни, хозяин судна может выгнать его, а ему никак нельзя терять работу. Пока он остается здесь, он застрахован контрактом, да и помощник у него первоклассный. К тому же он не хочет расстаться с девушкой. Никто не пожелал бы лучшей сиделки; если кто и мог бы вытащить его из болезни, то это лишь она. Все люди смертны, и единственное, в чем он нуждается, - чтобы его оставили в покое. Он и слушать не желал увещеваний врача, и наконец доктор уступил.
      - Я выпишу вам рецепт, - сказал он неуверенно, - и посмотрим, станет ли вам лучше. А пока лучше оставайтесь в постели.
      - Об этом не стоит беспокоиться, док, - отвечал капитан. - Я чувствую себя не сильнее кошки.
      Но он верил в рецепт доктора так же мало, как сам доктор, и, когда остался один, утешался тем, что поджег его своей сигарой. А развлечься чем-нибудь ему было необходимо, поскольку сигара ему казалась безвкусной, и он курил потому лишь, что хотел себя убедить, что не слишком-то он болен. Вечером несколько друзей, хозяев грузовых пароходов, прослышав, что он болен, пришли его навестить. Они обсуждали его состояние за бутылкой виски и ящиком филиппинских сигар. Один из них припомнил, как с его помощником приключилась подобная же странность и ни один врач в Соединенных Штатах не сумел его вылечить. И тут он прочитал в газете рекламу какого-то патентованного лекарства и подумал, что было бы невредно попробовать его. И окреп и выздоровел всего после двух бутылок этого средства. Но болезнь придала капитану Батлеру новую и странную прозорливость, и пока они говорили, он, казалось, читал их мысли. Они считали, что он умирает. И как только они ушли от него, капитану стало страшно.
      Девушка увидела его беспомощность. И решила воспользоваться удобным случаем. Она убеждала его пригласить туземного лекаря, и он решительно отказывался, но теперь она буквально умоляла его. Он слушал с тревогой в глазах. Он колебался. Было очень странным, что доктор-американец не смог сказать, что с ним такое. Но он не хотел, чтобы она подумала, что он напуган. Если он позволит проклятому ниггеру прийти осмотреть себя, то лишь затем, чтобы успокоить ее. Он сказал ей, пусть поступает как хочет.
      Туземный лекарь пришел на следующую ночь. Капитан лежал один, в полудреме, каюта освещалась смутным светом керосиновой лампы. Дверь мягко отворилась, и на цыпочках вошла девушка. Она оставила дверь открытой, и кто-то тихо проскользнул вслед за ней. Капитан улыбнулся этой таинственности, но он был таким слабым, что улыбка оказалась не больше, чем слабым мерцанием в его глазах. Лекарь был маленький старичок, очень худой и морщинистый, с совершенно лысой головой и обезьяньим лицом. Он смахивал на сучковатое и согнувшееся старое дерево. Он мало походил на человека, но его глаза были яркими, и в полутьме казалось, что они вспыхивают красноватым пламенем. На нем были грязные хлопчатобумажные штаны, дангари, а верхняя часть тела оставалась обнаженной. Он присел на корточки и минут десять смотрел на капитана. Затем ощупал ладони его рук и ступни ног. Девушка испуганными глазами следила за его действиями. Не было произнесено ни слова. Потом лекарь попросил дать какую-нибудь вещь из одежды капитана. Девушка протянула ему старую фетровую шляпу, которую капитан постоянно носил; лекарь, крепко держа шляпу обеими руками, опустился обратно на пол и, раскачиваясь назад и вперед, тихо забормотал какую-то тарабарщину.
      Наконец он издал слабый вздох и выронил шляпу. Он извлек из кармана своих штанов старую трубку и зажег ее. Девушка приблизилась к нему и села рядом. Он что-то прошептал ей, и она сильно вздрогнула. Несколько минут они торопливо вполголоса говорили, а затем оба поднялись. Она дала ему денег и открыла дверь. Он выскользнул так же бесшумно, как и вошел. Девушка тут же вернулась к капитану и склонилась прямо к его уху:
      - Это враг молится о твоей смерти.
      - Не болтай чепухи, деточка, - раздраженно сказал капитан.
      - Это правда. Истинная правда! Вот почему американский доктор не способен ничего сделать. А наши люди могут. Я видела, как они это делают. Я думала, что ты в безопасности, раз ты белый человек.
      - У меня нет врага.
      - А Бэнанес?
      - С какой стати он будет молиться о моей смерти?
      - Ты должен был его прогнать до того, как он начал вредить.
      - Ну, я полагаю, если меня всего-навсего сглазил Бэнанес, то я через несколько дней поднимусь и ко мне вернется аппетит.
      Она некоторое время молчала и пристально смотрела на капитана.
      - Неужели ты не понимаешь, что умираешь? - наконец произнесла она.
      То же самое думали и приходившие его навещать два шкипера, только они не говорили это вслух. Мурашки пробежали по бледному лицу капитана.
      - Доктор говорит, что у меня нет ничего серьезного. Я должен только вылежаться и буду здоров.
      Она приблизила свои губы к самому уху капитана, как бы опасаясь, что ее может подслушать воздух.
      - Ты умираешь, умираешь, умираешь. Ты уйдешь вместе со старым месяцем.
      - Ну, это еще неизвестно.
      - Ты умрешь со старым месяцем, если Бэнанес не умрет прежде.
      Он был не из робкого десятка и уже пришел в себя, ошарашенный на минуту смыслом ее слов, а в особенности той страстностью и таинственностью, с какими они были произнесены. Снова улыбка промелькнула в его глазах.
      - Я думаю, у меня еще есть шанс, малышка.
      - Остается двенадцать дней до новолуния.
      Что-то в ее тоне насторожило его.
      - Послушай, девочка моя, все это - чепуха. Я не верю ни одному твоему слову. Но я не хочу, чтобы ты проделывала свои обезьяньи трюки с Бэнанесом. Он не красавец, нет, но он первоклассный помощник.
      Капитан мог бы сказать ей и больше, но он смертельно устал. Он внезапно почувствовал страшную слабость и впал в обморочное состояние. В это время суток он всегда чувствовал себя хуже. Он прикрыл глаза. Девушка с минуту продолжала за ним наблюдать, а потом выскользнула из каюты. Почти полная луна проложила серебристый путь через темное море. Она лила свой свет с безоблачного неба. Девушка смотрела на луну с ужасом, ведь она знала, что с ее исчезновением должен умереть человек. Его жизнь была в ее руках. Она могла спасти его, она одна могла спасти его, но враг был коварен, и она тоже должна быть коварной. Она почувствовала, что кто-то смотрит на нее, и не оборачивалась; скованная внезапным страхом, она по тени догадалась, что на нее устремлены пылающие глаза помощника капитана. Она не знала, что он способен предпринять; если бы он мог прочитать ее мысли, она бы уже погибла, и с отчаянным усилием она выкинула все из головы. Лишь смерть помощника спасла бы ее возлюбленного, и она готова была осуществить убийство. Она знала, что если заставить человека посмотреть в тыкву, наполненную водой, а затем разбить его отражение, он должен умереть, как от удара молнии, ибо отражение - это его душа. Но никто лучше помощника не знал об этой опасности, так что на свое отражение он взглянул бы лишь в том случае, если бы величайшей хитростью усыпили его малейшие подозрения. Ни в коем случае он не должен знать, что у него есть враг, который следит за ним, дабы привести его к гибели. Она знала, что делать. Но времени оставалось мало, времени было ужасно мало. Она поняла, что помощник ушел. Она вздохнула свободнее.
      Два дня спустя они отплыли. Оставалось десять дней до новолуния. На капитана Батлера было страшно смотреть. От него остались лишь кожа да кости, он не мог двигаться без посторонней помощи. Говорил он с трудом. Но девушка все еще не отважилась что-нибудь предпринять. Она знала, что должна быть терпеливой. Помощник коварен, очень коварен. Они подошли к одному маленькому острову архипелага и разгрузились, и теперь оставалось всего семь дней до решающего события. Наступил момент действовать. Девушка принесла несколько вещей из каюты, которую занимала с капитаном, и связала их в узел. Она отнесла узел в каюту на палубе, где они с Бэнанесом ели, и в обед, когда она вошла, он быстро обернулся, и она увидела, что он разглядывает вещи. Никто из них ничего не говорил, но она знала, что Бэнанес охвачен подозрениями. Она готовилась покинуть судно. Он насмешливо смотрел на нее. Постепенно, словно стремясь, чтобы капитан не догадался о ее намерениях, она перетащила в эту каюту все свои вещи и кое-что из одежды капитана и все это связала в узлы. Наконец Бэнанес прервал молчание. Он указал рукой на мужской костюм, лежащий на палубе.
      - Что ты собираешься делать с этим?
      Она пожала плечами.
      - Я собираюсь вернуться на свой остров.
      Он рассмеялся, отчего его уродливое лицо перекосилось. Капитан умирал, и она задумала сбежать со всем, что могла унести в руках.
      - А что ты сделаешь, если я скажу, что ты не можешь взять эти вещи? Они принадлежат капитану.
      - Тебе-то от них какая польза, - ответила девушка.
      Там на стене висела выдолбленная тыква. Это была та самая тыква, которую я увидел, войдя в каюту, и о которой мы говорили. Девушка сняла ее. Тыква была вся в пыли, и девушка, наполнив ее водой из кувшина, стала мыть ее руками.
      - А что ты собираешься делать с этим?
      - Я могу ее продать за пятьдесят долларов.
      - Если ты хочешь ее взять, то должна заплатить мне.
      - Чего ты хочешь?
      - Ты знаешь, чего я хочу.
      Легкая улыбка скользнула по ее губам. Девушка бросила быстрый взгляд на него и тут же отвернулась. Он тяжело дышал, охваченный желанием. Она приподняла плечи, как бы недоумевая. В диком прыжке он подскочил к ней и заключил в объятия. Она рассмеялась. Она обвила своими нежными, мягкими руками его шею и сладострастно отдалась ему.
      Когда наступило утро, она разбудила его. Ранние солнечные лучи врывались в каюту. Он прижал ее к груди. Потом он сказал ей, что капитан протянет самое большее день-два и хозяину судна не так-то легко будет найти другого белого капитана. Если Бэнанес согласится получать меньше денег, он получит это место, и девушка могла бы остаться с ним. Он смотрел на нее влюбленными глазами. Девушка прильнула к нему. Она целовала в губы, на чужеземный манер, так, как ее учил целоваться капитан. И пообещала остаться. Бэнанес был опьянен счастьем.
      Итак, теперь или никогда.
      Она поднялась и пошла к столу, чтобы причесаться. Зеркала не было, и она гляделась в свое отражение в воде, налитой в тыкву. Она прибрала свои роскошные волосы. Потом пригласила Бэнанеса подойти. Она указала на тыкву.
      - Там что-то на дне, - сказала она.
      Машинально, без тени подозрения, Бэнанес стал вглядываться в воду. Его лицо отражалось на гладкой поверхности. В мгновение ока она сильно ударила по воде обеими руками, окунув их до дна, так что вода выплеснулась через край. Отражение разлетелось на мелкие кусочки. Бэнанес отпрянул с хриплым криком и посмотрел на девушку. Она стояла перед ним с выражением торжествующей ненависти на лице. Ужас засветился в его глазах. Его грубые черты исказились в агонии, и, как если бы приняв сильный яд, он с глухим стуком громыхнулся на палубу. Жуткая судорога сотрясла его тело, и он затих. Она с безразличием склонилась над ним. Положила руку ему на сердце и затем оттянула его нижнее веко. Он был мертв.
      Она вошла в каюту, где лежал капитан Батлер. На его щеках появилась легкая краска, и он удивленно на нее посмотрел.
      - Что случилось? - прошептал он.
      Это были первые слова, произнесенные им за двое суток.
      - Ничего не случилось, - ответила она.
      - Я чувствую себя как-то странно.
      Потом его глаза закрылись, и он погрузился в сон. Он проспал весь день и всю ночь и, когда проснулся, попросил есть. Через две недели он поправился.
      Мы с Уинтером возвращались на берег уже под утро, порядочно набравшись виски с содовой.
      - Что вы думаете об всем этом? - спросил Уинтер.
      - Вот это вопрос! Если вы хотите спросить, могу ли я предложить какое-нибудь объяснение этому, то отвечу - нет, не могу.
      - Капитан верит каждому слову этой истории.
      - Это ясно, но меня здесь больше всего заинтересовало вовсе не то, правда ли это и что все это означает; меня крайне интересует, что такое произошло с подобным человеком. Меня удивляет, чем мог этот маленький, в общем-то заурядный человек возбудить такую страсть в этом очаровательном создании. Когда я смотрел на нее, засыпающую под звуки голоса капитана, рассказывающего эту историю, у меня мелькнула мысль о силе любви, способной творить чудеса.
      - Но это вовсе не та девушка, - сказал Уинтер.
      - Черт возьми, что вы хотите сказать?
      - Вы не обратили внимания на кока?
      - Разумеется. Большего урода я в жизни не видел.
      - Именно потому Батлер и взял его. Та девушка сбежала с китайцем-коком в прошлом году. Это новый кок. Он у него всего около двух месяцев.
      - Ну и ну, будь я проклят!
      - Он полагает, что при таком коке-страшилище может не опасаться за девушку. Но я бы на его месте не обольщался. В этом китайце что-то есть. И когда он из кожи вон лезет, чтобы угодить женщине, он способен многого добиться.

Дождь

Перевод И.Гурова.
 
      Скоро время ложиться, а завтра, когда они проснутся, уже будет видна земля. Доктор Макфейл закурил трубку и, опираясь на поручни, стал искать среди созвездий Южный Крест. После двух лет на фронте и раны, которая заживала дольше, чем следовало бы, он был рад поселиться на год в тихой Апии, и путешествие уже принесло ему заметную пользу. Так как на следующее утро некоторым пассажирам предстояло сойти в Паго-Паго, вечером на корабле были устроены танцы, и в ушах у доктора все еще отдавались резкие звуки пианолы . Теперь, наконец, на палубе воцарилось спокойствие. Неподалеку он увидел свою жену, занятую разговором с Дэвидсонами, и неторопливо направился к ее шезлонгу. Когда он сел под фонарем и снял шляпу, оказалось, что у него огненно-рыжие волосы, плешь на макушке и обычная для рыжих людей красноватая веснушчатая кожа. Это был человек лет сорока, худой, узколицый, аккуратный и немного педант. Он говорил с шотландским акцентом, всегда негромко и спокойно.
      Между Макфейлами и Дэвидсонами - супругами-миссионерами - завязалась пароходная дружба, возникающая не из-за близости взглядов и вкусов, а благодаря неизбежно частым встречам. Больше всего их объединяла неприязнь, которую все четверо испытывали к пассажирам, проводившим дни и ночи в курительном салоне за покером, бриджем и вином. Миссис Макфейл немножко гордилась тем, что они с мужем были единственными людьми на борту, которых Дэвидсоны не сторонились, и даже сам доктор, человек застенчивый, но отнюдь не глупый, в глубине души чувствовал себя польщенным. И только потому, что у него был критический склад ума, он позволил себе поворчать, когда они в этот вечер ушли в свою каюту.
      - Миссис Дэвидсон говорила мне, что не знает, как бы они выдержали эту поездку, если бы не мы, - сказала миссис Макфейл, осторожно выпутывая из волос накладку. - Она сказала, что, кроме нас, им просто не с кем было бы здесь познакомиться.
      - По-моему, миссионер - не такая уж важная птица, чтобы чваниться.
      - Это не чванство. Я очень хорошо ее понимаю. Дэвидсонам не подходит грубое общество курительного салона.
      - Основатель их религии не был так разборчив, - со смешком заметил доктор.
      - Сколько раз я просила тебя не шутить над религией, - сказала его жена. - Не хотела бы я иметь твой характер, Алек. Ты ищешь в людях только дурное.
      Он искоса посмотрел на нее своими бледно-голубыми глазами, но промолчал. Долгие годы супружеской жизни убедили его, что ради мира в семье последнее слово следует оставлять за женой. Он кончил раздеваться раньше ее и, забравшись на верхнюю полку, устроился почитать перед сном.
      Когда на следующее утро доктор вышел на палубу, земля была совсем близко. Он жадно смотрел на нее. Узкая полоска серебряного пляжа сразу сменялась крутыми горами, вплоть до вершин покрытыми пышной растительностью. Среди зелени кокосовых пальм, спускавшихся почти к самой воде, виднелись травяные хижины самоанцев и кое-где белели церквушки. Миссис Дэвидсон вышла на палубу и остановилась рядом с доктором. Она была одета в черное, на шее - золотая цепочка с крестиком. Это была маленькая женщина с тщательно приглаженными тусклыми каштановыми волосами и выпуклыми голубыми глазами за стеклами пенсне. Несмотря на длинное овечье лицо, она не казалась простоватой, а, наоборот, настороженной и энергичной. У нее были быстрые птичьи движения. Самым примечательным в ней был голос - высокий, металлический, лишенный всякой интонации; он бил по барабанным перепонкам с неумолимым однообразием, раздражая нервы, как безжалостное жужжание пневматического сверла.
      - Вы, наверное, чувствуете себя почти дома, - сказал доктор Макфейл с обычной слабой, словно вымученной улыбкой.
      - Видите ли, наши острова непохожи на эти - они плоские. Коралловые. А эти - вулканические. Нам осталось еще десять дней пути.
      - В здешних краях это то же, что на родине - соседний переулок, - пошутил доктор.
      - Ну, вы, разумеется, преувеличиваете, однако в Южных морях расстояния действительно кажутся другими. В этом отношении вы совершенно правы.
      Доктор Макфейл слегка вздохнул.
      - Я рада, что наша миссия не на этом острове, - продолжала она. - Говорят, здесь почти невозможно работать. Сюда заходит много пароходов, а это развращает жителей; и, кроме того, здесь стоят военные корабли, что дурно влияет на туземцев. В нашем округе нам не приходится сталкиваться с подобными трудностями. Ну, разумеется, там живут два-три торговца, но мы следим, чтобы они вели себя как следует, а в противном случае мы их так допекаем, что они бывают рады уехать.
      Поправив пенсне, она устремила на зеленый остров беспощадный взгляд.
      - Стоящая перед здешними миссионерами задача почти неразрешима. Я неустанно благодарю бога, что по крайней мере это испытание нас миновало.
      Округ Дэвидсона охватывал группу островов к северу от Самоа; их разделяли большие расстояния, и ему нередко приходилось совершать на пироге далекие поездки. В таких случаях его жена оставалась управлять миссией. Доктор Макфейл вздрогнул, представив себе, с какой неукротимой энергией она, вероятно, это делает. Она говорила о безнравственности туземцев с елейным негодованием, но не понижая голоса. Ее понятия о нескромности были несколько своеобразными. В самом начале их знакомства она сказала ему:
      - Представьте себе, когда мы только приехали, брачные обычаи на наших островах были столь возмутительны, что я ни в коем случае не могу вам их описать. Но я расскажу миссис Макфейл, а она расскажет вам.
      Затем он в течение двух часов смотрел, как его жена и миссис Дэвидсон, сдвинув шезлонги, вели оживленный разговор. Прохаживаясь мимо них, чтобы размяться, он слышал возбужденный шепот миссис Дэвидсон, напоминавший отдаленный рев горного потока, и, видя побледневшее лицо и полураскрытый рот жены, догадывался, что она замирает от блаженного ужаса. Вечером, когда они ушли к себе в каюту, она, захлебываясь, передала ему все, что услышала.
      - Ну, что я вам говорила? - торжествуя, вскричала миссис Дэвидсон на следующее утро. - Ужасно, не правда ли? Теперь вас не удивляет, что я сама не осмелилась рассказать вам все это? Несмотря даже на то, что вы доктор.
      Миссис Дэвидсон пожирала его глазами. Она жаждала убедиться, что достигла желаемого эффекта.
      - Не удивительно, что вначале у нас опустились руки. Не знаю, поверите ли вы, когда я скажу, что во всех деревнях нельзя было отыскать ни одной порядочной девушки.
      Она употребила слово "девушка" в строго техническом значении.
      - Мы с мистером Дэвидсоном обсудили положение и решили, что в первую очередь надо положить конец танцам. Эти туземцы жить не могли без танцев.
      - В молодости я и сам был не прочь поплясать, - сказал доктор Макфейл.
      - Я так и подумала вчера вечером, когда услышала, как вы приглашали миссис Макфейл на тур вальса. Я не вижу особого вреда в том, что муж танцует с женой, но все же я была рада, когда она отказалась. Я считаю, что при данных обстоятельствах нам лучше держаться особняком.
      - При каких обстоятельствах?
      Миссис Дэвидсон бросила на него быстрый взгляд сквозь пенсне, но не ответила.
      - Впрочем, у белых это не совсем то, - продолжала она, - хотя я вполне согласна с мистером Дэвидсоном, когда он говорит, что не понимает человека, который может спокойно стоять и смотреть, как его жену обнимает чужой мужчина, и я лично ни разу не танцевала с тех пор, как вышла замуж. Но туземные танцы - совсем другое дело. Они не только сами безнравственны, они совершенно очевидно приводят к безнравственности. Однако, благодарение богу, мы с ними покончили, и вряд ли я ошибусь, если скажу, что в нашем округе уже восемь лет как танцев нет и в помине.
      Теперь пароход приблизился ко входу в бухту, и миссис Макфейл тоже поднялась на палубу. Пароход круто повернул и медленно вошел в гавань. Это была большая, почти замкнутая бухта, в которой мог свободно поместиться целый флот, а вокруг нее отвесно уходили ввысь зеленые горы. У самого пролива, там, куда с моря еще достигал бриз, виднелся окруженный садом дом губернатора. С флагштока лениво свисал американский флаг. Они миновали два-три аккуратных бунгало и теннисный корт и причалили к застроенной складами пристани. Миссис Дэвидсон показала Макфейлам стоявшую ярдах в трехстах от стенки шхуну, на которой им предстояло отправиться в Апию. По пристани оживленно сновали веселые добродушные туземцы, собравшиеся со всего острова, кто - поглазеть, а кто - продать что-нибудь пассажирам, направляющимся дальше, в Сидней; они принесли ананасы, огромные связки бананов, циновки, ожерелья из раковин или зубов акулы, чаши для кавы и модели военных пирог. Среди них бродили аккуратные, подтянутые американские моряки с чисто выбритыми, веселыми лицами; в стороне стояла кучка портовых служащих. Пока выгружали багаж, Макфейлы и миссис Дэвидсон разглядывали толпу. Доктор Макфейл смотрел на кожу детей и юношей, пораженную фрамбезией - уродливыми болячками, напоминавшими застарелые язвы, и его глаза блестели от профессионального интереса, когда он впервые в жизни увидел больных слоновой болезнью - огромные бесформенные руки, чудовищные волочащиеся ноги. И мужчины и женщины были в лава-лава.
      - Очень неприличный костюм, - сказала миссис Дэвидсон. - Мистер Дэвидсон считает, что его необходимо запретить в законодательном порядке. Как можно требовать от людей нравственности, если они носят только красную тряпку на чреслах?
      - Костюм весьма подходящий для здешнего климата, - отозвался доктор, вытирая пот со лба.
      Теперь, когда они очутились на суше, жара, несмотря на ранний час, стала невыносимой. Закрытый со всех сторон горами, Паго-Паго задыхался.
      - На наших островах, - продолжала миссис Дэвидсон своим пронзительным голосом, - мы практически искоренили лава-лава. В них ходят только несколько стариков. Все женщины носят длинные балахоны, а мужчины - штаны и рубашки. В самом начале нашего пребывания там мистер Дэвидсон написал в одном из отчетов: "Обитатели этих островов по-настоящему проникнутся христианским духом только тогда, когда всех мальчиков старше десяти лет заставят носить штаны".
      Миссис Дэвидсон, птичьим движением повернув голову, взглянула на тяжелые серые тучи, которые, клубясь, поднимались над входом в бухту. Упали первые капли дождя.
      - Нам лучше где-нибудь укрыться, - сказала она.
      Они последовали за толпой под большой навес из гофрированного железа, и начался ливень. Они простояли там некоторое время, а затем к ним присоединился мистер Дэвидсон. Правда, на пароходе он несколько раз вежливо побеседовал с Макфейлами, но, не разделяя любви своей жены к обществу, большую часть времени проводил за чтением. Это был молчаливый, мрачный человек, и чувствовалось, что, стараясь быть любезным, он только выполняет возложенный на себя долг христианина; характер у него был замкнутый, чтобы не сказать - угрюмый. Его внешность производила странное впечатление. Он был очень высок и тощ, с длинными, словно развинченными руками и ногами, впалыми щеками и торчащими скулами; при такой худобе его полные чувственные губы казались особенно удивительными. Он носил длинные волосы. Его темные, глубоко посаженные глаза были большими и печальными, а красивые руки с длинными пальцами наводили на мысль о большой физической силе. Но особенно поражало вызываемое им ощущение скрытого и сдерживаемого огня. В нем было что-то грозное и смутно тревожное. Это был человек, с которым дружеская близость невозможна.
      Теперь он принес неприятную новость. На острове свирепствовала корь - болезнь для канаков очень серьезная и часто смертельная, - один из матросов шхуны, на которой они должны были плыть дальше, тоже заболел. Его свезли на берег и положили в карантинное отделение госпиталя, но из Апии по телеграфу отказались принять шхуну, пока не будет установлено, что больше никто из команды не заразился.
      - Это означает, что нам придется пробыть здесь не меньше десяти дней.
      - Но ведь меня ждут в Апии, - сказал доктор Макфейл.
      - Ничего не поделаешь. Если на шхуне больше никто не заболеет, ей разрешат отплыть с белыми пассажирами, туземцам же всякие плавания запрещены на три месяца.
      - Здесь есть отель? - спросила миссис Макфейл.
      - Нет, - с тихим смешком ответил Дэвидсон.
      - Так что же нам делать?
      - Я уже говорил с губернатором. На приморском шоссе живет торговец, который сдает комнаты, и я предлагаю, как только кончится дождь, пойти посмотреть, нельзя ли там устроиться. Не ждите особых удобств. Нам повезет, если мы найдем себе постели и крышу над головой.
      Но дождь все не ослабевал, и в конце концов они тронулись в путь, накинув плащи и взяв зонтики. Поселок состоял из нескольких служебных зданий, двух лавочек и кучки туземных хижин, ютившихся среди плантаций и кокосовых пальм. Дом, о котором шла речь, находился в пяти минутах ходьбы от пристани. Это был стандартный дом в два этажа, с большой верандой на каждом и с крышей из гофрированного железа. Его владелец, метис по фамилии Хорн, женатый на туземке, вечно окруженной смуглыми детишками, торговал в лавке на нижнем этаже консервами и ситцем. В комнатах, которые он им показал, почти не было мебели. У Макфейлов стояла только старая расшатанная кровать под рваной москитной сеткой, колченогий стул и умывальник. Они оглядывались по сторонам в полном унынии. Дождь все лил и лил, не переставая.
      - Я достану только самое необходимое, - сказала миссис Макфейл.
      Когда она распаковывала чемодан, в комнату вошла миссис Дэвидсон. Она была полна кипучей энергии. Безрадостная обстановка совершенно на нее не подействовала.
      - Я посоветовала бы вам как можно скорее взять иголку и заняться починкой москитной сетки, - сказала она, - иначе вы всю ночь не сомкнете глаз.
      - А здесь много москитов? - спросил доктор Макфейл.
      - Сейчас как раз сезон для них. Когда вас пригласят в Апии на вечер к губернатору, вы увидите, что всем дамам дают наволочки, чтобы они могли спрятать в них свои… свои нижние конечности.
      - Ах, если бы этот дождь прекратился хоть на минуту! - сказала миссис Макфейл. - При солнце мне было бы веселее наводить здесь уют.
      - Ну, если вы собираетесь ждать этого, вам придется ждать долго. Паго-Паго - пожалуй, самое дождливое место на всем Тихом океане. Видите ли, горы и бухта притягивают влагу, а кроме того, сейчас вообще время дождей.
      Она взглянула поочередно на Макфейла и на его жену, стоявших с потерянным видом в разных концах комнаты, и поджала губы. Она чувствовала, что ей придется за них взяться. Такая беспомощность вызывала в ней только раздражение, но при виде беспорядка у нее всегда начинали чесаться руки.
      - Вот что: дайте мне иголку с ниткой, и я заштопаю вашу сетку, пока вы будете распаковывать вещи. Обед подадут в час. Доктор, вам следовало бы сходить на пристань приглядеть, чтобы ваш багаж убрали в сухое помещение. Вы же знаете, что такое туземцы - они вполне способны сложить его там, где его будет поливать дождь.
      Доктор снова надел плащ и спустился по лестнице. В дверях стоял мистер Хорн. Он разговаривал с боцманом привезшего их парохода и пассажиркой второго класса, которую доктор Макфейл несколько раз видел во время плавания. Боцман, приземистый, сморщенный и необыкновенно грязный человек, кивнул ему, когда он проходил мимо.
      - Скверное дело вышло с корью, а, доктор? - сказал он. - Вы как будто уже устроились?
      Доктор Макфейл подумал, что боцман слишком фамильярен, но он был застенчив, да и обижаться было не в его характере.
      - Да, мы сняли комнату на втором этаже.
      - Мисс Томпсон собирается плыть с вами в Апию, вот я и привел ее сюда.
      Боцман большим пальцем указал на свою спутницу. Это была женщина лет двадцати семи, полная, с красивым, но грубым лицом, в белом платье и большой белой шляпе. Ее жирные икры, обтянутые белыми бумажными чулками, нависали над верхом белых лакированных сапожек. Она льстиво улыбнулась Макфейлу.
      - Этот типчик хочет содрать с меня полтора доллара в день за какую-то конуру, - сказала она хриплым голосом.
      - Послушай, Джо, я же тебе говорю, что она моя хорошая знакомая, - сказал боцман, - и больше доллара в день платить не может, ну и нечего тебе запрашивать больше.
      Торговец был жирный, любезный и всегда улыбался.
      - Ну, если вы так ставите вопрос, мистер Суон, я посмотрю, нельзя ли что-нибудь устроить. Я поговорю с миссис Хорн, и если мы решим, что можно сделать скидку, то сделаем.
      - Со мной этот номер не пройдет, - сказала мисс Томпсон. - Мы покончим все это дело сейчас. Я плачу за эту комнатушку доллар в день и ни шиша больше.
      Доктор Макфейл улыбнулся. Его восхищала наглость, с какой она торговалась. Сам он был из тех людей, которые всегда платят столько, сколько с них требуют. Он предпочитает переплачивать, лишь бы не торговаться. Хорн вздохнул.
      - Хорошо, ради мистера Суона я согласен.
      - Вот это разговор, - сказала мисс Томпсон. - Ну, так заходите, и вспрыснем это дело. Берите мой чемоданчик, мистер Суон, в нем найдется неплохое виски. Заходите и вы, доктор.
      - Благодарю вас, но мне придется отказаться, - ответил он. - Я иду на пристань приглядеть за багажом.
      Он вышел под дождь. Над бухтой проносились косые полосы ливня, и противоположного берега почти не было видно. Он встретил несколько туземцев, одетых только в лава-лава; в руках у них были большие зонты. Они держались прямо, и их неторопливая походка была очень красива; проходя мимо, они улыбались ему и здоровались с ним на непонятном языке.
      Он вернулся к самому обеду; стол для них был накрыт в гостиной торговца. Это была парадная комната, которой пользовались только в торжественных случаях, и вид у нее был нежилой и грустный. Вдоль стен были аккуратно расставлены стулья, оббитые узорным плюшем, а на потолке висела позолоченная люстра, завернутая от мух в желтую папиросную бумагу. Дэвидсона не было.
      - Он пошел с визитом к губернатору, - объяснила миссис Дэвидсон, - и его, наверное, оставили там обедать.
      Маленькая девочка-туземка внесла блюдо бифштексов по-гамбургски, а через некоторое время в комнату вошел сам хозяин, чтобы узнать, всем ли они довольны.
      - Кажется, у нас появилась новая соседка, мистер Хорн? - сказал доктор Макфейл.
      - Она только сняла комнату, - ответил торговец. - Столоваться она у меня не будет.
      Он поглядел на обеих женщин с заискивающей улыбкой.
      - Я поместил ее внизу, чтобы она вам не мешала. Она вас не побеспокоит.
      - Она приехала на нашем пароходе? - спросила миссис Макфейл.
      - Да, мэм, во втором классе. Она едет в Апию. Получила там место кассирши.
      - А!
      Когда торговец ушел, Макфейл сказал:
      - Ей, наверное, скучно обедать одной у себя в комнате.
      - Если она ехала вторым классом, то, надо полагать, это ее вполне устраивает, - сказала миссис Дэвидсон. - Я не совсем представляю себе, кто бы это мог быть.
      - Я проходил мимо, когда боцман привел ее сюда. Ее фамилия Томпсон.
      - Не она ли вчера танцевала с боцманом? - спросила миссис Дэвидсон.
      - Пожалуй, - сказала миссис Макфейл. - Я еще тогда подумала: кто она такая? Она показалась мне чересчур развязной.
      - Да, ничего хорошего, - согласилась миссис Дэвидсон.
      Они заговорили о другом, а после обеда разошлись, чтобы вздремнуть, так как утром встали непривычно рано. Когда они проснулись, небо было по-прежнему затянуто серыми тучами, но дождь перестал, и они решили пройтись по шоссе, которое американцы провели вдоль берега бухты.
      Когда они вернулись, их встретил Дэвидсон - он тоже только что вошел в дом.
      - Нас могут задержать на две недели, - недовольно сказал он. - Я возражал, но губернатор говорит, что ничего нельзя сделать.
      - Мистеру Дэвидсону не терпится вернуться к своей работе, - сказала его жена, обеспокоенно поглядев на него.
      - Мы отсутствовали целый год, - подтвердил он, меряя шагами веранду. - Миссия оставлена на миссионеров-туземцев, и я очень боюсь, что они все запустили. Это весьма достойные люди, я ни в чем не могу их упрекнуть: богобоязненные, благочестивые, истинные христиане - их христианство посрамило бы многих и многих так называемых христиан у нас на родине, - но до крайности бездеятельные. Они могут проявить твердость один раз, два раза, но быть твердыми всегда они не могут. Когда оставляешь миссию на миссионера-туземца, то, каким бы надежным он ни казался, через некоторое время непременно начнутся злоупотребления.
      Мистер Дэвидсон остановился у стола. Его высокая сухопарая фигура и бледное лицо с огромными сверкающими глазами были очень внушительны, пламенные жесты и звучный низкий голос дышали глубочайшей искренностью.
      - Я знаю, что мне предстоит большая работа. Я стану действовать - и действовать безотлагательно. Если дерево сгнило, оно будет срублено и предано огню.
      А вечером, после заменявшего ужин позднего чая, пока они сидели в чопорной гостиной - дамы с вязаньем, а доктор с трубкой, - миссионер рассказал им о своей работе на островах.
      - Когда мы приехали туда, они совершенно не понимали, что такое грех, - говорил он. - Они нарушали заповеди одну за другой, не сознавая, что творят зло. Я бы сказал, что самой трудной задачей, стоявшей передо мной, было привить туземцам понятие о грехе.
      Макфейлы уже знали, что Дэвидсон провел пять лет на Соломоновых островах еще до того, как познакомился со своей будущей женой. Она была миссионером в Китае, и они встретились в Бостоне, куда приехали во время отпуска на съезд миссионеров. После брака они получили назначение на эти острова, где и трудились с тех пор на ниве господней.
      Разговаривая с мистером Дэвидсоном, доктор и его жена каждый раз удивлялись мужеству и упорству этого человека. Он был не только миссионером, но и врачом, и его помощь в любое время могла потребоваться на одном из островов группы. В сезон дождей даже вельбот - ненадежное средство передвижения по бушующим валам Тихого океана, а за ним часто присылали просто пирогу, и тогда опасность бывала очень велика. Если его звали к больному или раненому, он никогда не колебался. Десятки раз ему приходилось всю ночь напролет вычерпывать воду, чтобы избежать гибели, и порою миссис Дэвидсон уже теряла надежду вновь его увидеть.
      - Иногда я просто умоляю его не ездить, - сказала она, - или хотя бы подождать, пока море немного утихнет, но он ничего не слушает. Он упрям, и, если уж примет решение, его ничто не может остановить.
      - Как мог бы я учить туземцев уповать на господа, если бы сам страшился уповать на него? - вскричал Дэвидсон. - Но я не страшусь, не страшусь. Присылая за мной в час беды, они знают, что я приеду, если это в человеческих силах. И неужели вы думаете, что господь оставит меня, когда я творю волю его? Ветер дует по его велению, и бурные волны вздымаются по его слову.
      Доктор Макфейл был робким человеком. Он так и не сумел привыкнуть к визгу шрапнели над окопами, и, когда он оперировал раненых на передовых позициях, по его лбу, затуманивая очки, катился пот - так напряженно он заставлял слушаться свои дрожащие руки. Он поглядел на миссионера с легким трепетом.
      - Я был бы рад, если бы мог сказать, что никогда не боялся.
      - Я был бы рад, если бы вы могли сказать, что верите в бога, - возразил Дэвидсон.
      Почему-то в этот вечер мысли миссионера то и дело возвращались к первым дням их пребывания на островах.
      - Порой мы с миссис Дэвидсон смотрели друг на друга, а по нашим щекам текли слезы. Мы работали без устали дни и ночи напролет, но труд наш, казалось, не приносил никаких плодов. Я не знаю, что бы я делал без нее. Когда у меня опускались руки, когда я готов был отчаяться, она ободряла меня и поддерживала во мне мужество.
      Миссис Дэвидсон потупила глаза на вязанье, и ее худые щеки слегка порозовели. Она не могла говорить от избытка чувств.
      - Нам не от кого было ждать помощи. Мы были одни среди тьмы, и тысячи миль отделяли нас от людей, близких нам по духу. Когда уныние и усталость овладевали мной, она откладывала свою работу, брала Библию и читала мне, и мир нисходил в мою душу, как сон на глаза младенца, а закрыв наконец священную книгу, она говорила: "Мы спасем их вопреки им самим". И я чувствовал, что господь снова со мной, и отвечал: "Да, с божьей помощью я спасу их. Я должен их спасти".
      Он подошел к столу и стал перед ним, словно перед аналоем.
      - Видите ли, безнравственность была для них так привычна, что невозможно было объяснить им, как дурно они поступают. Нам приходилось учить их, что поступки, которые они считали естественными, - грех. Нам приходилось учить их, что не только прелюбодеяние, ложь и воровство - грех, но что грешно обнажать свое тело, плясать, не посещать церкви. Я научил их, что девушке грешно показывать грудь, а мужчине грешно ходить без штанов.
      - Как вам это удалось? - с некоторым удивлением спросил доктор Макфейл.
      - Я учредил штрафы. Ведь само собой разумеется, что единственный способ заставить человека понять греховность какого-то поступка - наказывать его за этот поступок. Я штрафовал их, если они не приходили в церковь, и я штрафовал их, если они плясали. Я штрафовал их, если их одежда была неприлична. Я установил тариф, и за каждый грех приходилось платить деньгами или работой. И в конце концов я заставил их понять.
      - И они ни разу не отказались платить?
      - А как бы они это сделали? - спросил миссионер.
      - Надо быть большим храбрецом, чтобы осмелиться противоречить мистеру Дэвидсону, - сказала его жена, поджимая губы.
      Доктор Макфейл тревожно поглядел на Дэвидсона. То, что он услышал, глубоко возмутило его, но он не решался высказать свое неодобрение вслух.
      - Не забывайте, что в качестве последней меры я мог исключить их из церковной общины.
      - А они принимали это близко к сердцу?
      Дэвидсон слегка улыбнулся и потер руки.
      - Они не могли продавать копру. И не имели доли в общем улове. В конечном счете это означало голодную смерть. Да, они принимали это очень близко к сердцу.
      - Расскажи ему про Фреда Олсона, - сказала миссис Дэвидсон.
      Миссионер устремил свои горящие глаза на доктора Макфейла.
      - Фред Олсон был датским торговцем и много лет прожил на наших островах. Для торговца он был довольно богат и не слишком-то обрадовался нашему приезду. Понимаете, он привык делать там все, что ему заблагорассудится. Туземцам за их копру он платил, сколько хотел, и платил товарами и водкой. Он был женат на туземке, но открыто изменял ей. Он был пьяницей. Я дал ему возможность исправиться, но он не воспользовался ею. Он высмеял меня.
      Последние слова Дэвидсон произнес глубоким басом и минуты две молчал. Наступившая тишина была полна угрозы.
      - Через два года он был разорен. Он потерял все, что накопил за двадцать пять лет. Я сломил его, и в конце концов он был вынужден прийти ко мне, как нищий, и просить у меня денег на проезд в Сидней.
      - Видели бы вы его, когда он пришел к мистеру Дэвидсону, - сказала жена миссионера. - Прежде это был крепкий, бодрый мужчина, очень толстый и шумный; а теперь он исхудал, как щепка, и весь трясся. Он сразу стал стариком.
      Дэвидсон ненавидящим взглядом посмотрел за окно во мглу. Снова лил дождь.
      Вдруг внизу раздались какие-то звуки; Дэвидсон повернулся и вопросительно поглядел на жену. Это громко и хрипло запел граммофон, выкашливая разухабистый мотив.
      - Что это? - спросил миссионер.
      Миссис Дэвидсон поправила на носу пенсне.
      - Одна из пассажирок второго класса сняла здесь комнату. Наверное, это у нее.
      Они замолкли, прислушиваясь, и вскоре услышали шарканье ног - внизу танцевали. Затем музыка прекратилась и до них донеслись оживленные голоса и хлопанье пробок.
      - Должно быть, она устроила прощальный вечер для своих знакомых с парохода, - сказал доктор Макфейл. - Он, кажется, отходит в двенадцать?
      Дэвидсон ничего не ответил и поглядел на часы.
      - Ты готова? - спросил он жену.
      Она встала и свернула вязанье.
      - Да, конечно.
      - Но ведь сейчас рано ложиться? - заметил доктор.
      - Нам еще надо заняться чтением, - объяснила миссис Дэвидсон. - Где бы мы ни были, мы всегда перед сном читаем главу из Библии, разбираем ее со всеми комментариями и подробно обсуждаем. Это замечательно развивает ум.
      Супружеские пары пожелали друг другу спокойной ночи. Доктор и миссис Макфейл остались одни. Несколько минут они молчали.
      - Я, пожалуй, схожу за картами, - сказал наконец доктор.
      Миссис Макфейл посмотрела на него с некоторым сомнением. Разговор с Дэвидсонами оставил у нее неприятный осадок, но она не решалась сказать, что, пожалуй, не стоит садиться за карты, когда Дэвидсоны в любую минуту могут войти в комнату. Доктор Макфейл принес свою колоду, и его жена, почему-то чувствуя себя виноватой, стала смотреть, как он раскладывает пасьянс. Снизу по-прежнему доносился шум веселья.
      На следующий день немного прояснилось, и Макфейлы, осужденные на две недели безделья в Паго-Паго, принялись устраиваться. Они сходили на пристань, чтобы достать из своих чемоданов книги. Доктор сделал визит главному врачу флотского госпиталя и сопровождал его при обходе. Они оставили свои визитные карточки у губернатора. На шоссе они повстречали мисс Томпсон. Доктор снял шляпу, а она громко и весело крикнула ему: "С добрым утром, доктор!" Как и накануне, она была в белом платье, и ее лакированные белые сапожки на высоких каблуках и жирные икры, нависающие над их верхом, как-то не вязались с окружающей экзотической природой.
      - Признаться, я не сказала бы, что ее костюм вполне уместен, - заметила миссис Макфейл. - Она мне кажется очень вульгарной.
      Когда они вернулись домой, мисс Томпсон играла на веранде с темнокожим сынишкой торговца.
      - Поговори с ней, - шепнул доктор жене. - Она здесь совсем одна, и просто нехорошо ее игнорировать.
      Миссис Макфейл была застенчива, но она привыкла слушаться мужа.
      - Если не ошибаюсь, мы соседи, - сказала она довольно неуклюже.
      - Просто жуть застрять в такой дыре, правда? - ответила мисс Томпсон. - И я слыхала, что мне еще повезло с этой комнатенкой. Не хотела бы я жить в туземной хибаре, а кое-кому приходится попробовать и этого. Не понимаю, почему здесь не заведут гостиницы.
      Они обменялись еще несколькими словами. Мисс Томпсон, громкоголосая и словоохотливая, явно была склонна поболтать, но миссис Макфейл быстро истощила свой небогатый ассортимент общих фраз и сказала:
      - Пожалуй, нам пора домой.
      Вечером, когда они собрались за чаем, Дэвидсон, войдя, сказал:
      - Я заметил, что у этой женщины внизу сидят двое матросов. Непонятно, когда она успела с ними познакомиться.
      - Она, кажется, не очень разборчива, - отозвалась миссис Дэвидсон.
      Все они чувствовали себя усталыми после пустого, бестолкового дня.
      - Если нам придется провести две недели таким образом, не знаю, что с нами будет, - сказал доктор Макфейл.
      - Необходимо заполнить день различными занятиями, распределенными по строгой системе, - ответил миссионер. - Я отведу определенное число часов на серьезное чтение, определенное число часов на прогулки, какова бы ни была погода - в дождливый сезон не приходится обращать внимание на сырость, - и определенное число часов на развлечения.
      Доктор Макфейл боязливо поглядел на своего собеседника. Планы Дэвидсона подействовали на него угнетающе. Они снова ели бифштекс по-гамбургски. По-видимому, повар не умел готовить ничего другого. Зато внизу заиграл граммофон. Дэвидсон нервно вздрогнул, но ничего не сказал. Послышались мужские голоса. Гости мисс Томпсон подхватили припев, а вскоре зазвучал и ее голос - громкий и сиплый. Раздались веселые крики и смех. Наверху все четверо старались поддерживать разговор, но невольно прислушивались к звяканью стаканов и шуму сдвигаемых стульев. Очевидно, пришли еще гости. Мисс Томпсон устраивала вечеринку.
      - Как только они там помещаются? - неожиданно сказала мисс Макфейл, перебивая своего мужа и миссионера, обсуждавших какую-то медицинскую проблему.
      Эти слова показали, о чем она думала все это время. Дэвидсон поморщился, и стало ясно, что, хотя он говорил о науке, его мысли работали в том же направлении. Вдруг, прервав доктора, который довольно вяло рассказывал о случае из своей фронтовой практики во Фландрии, он вскочил на ноги с громким восклицанием.
      - Что случилось, Альфред? - спросила миссис Дэвидсон.
      - Ну, конечно же! Как я сразу не понял? Она из Йуэлеи.
      - Не может быть.
      - Она села на пароход в Гонолулу. Нет, это несомненно. И она продолжает заниматься своим ремеслом здесь. Здесь!
      Последнее слово он произнес со страстным возмущением.
      - А что такое Йуэлеи? - спросила миссис Макфейл.
      Сумрачные глаза Дэвидсона обратились на нее, и его голос задрожал от отвращения.
      - Чумная язва Гонолулу. Квартал красных фонарей. Это было позорное пятно на нашей цивилизации.
      Иуэлеи находился на окраине города. Вы пробирались в темноте боковыми улочками мимо порта, переходили шаткий мост, попадали на заброшенную дорогу, всю в рытвинах и ухабах, и затем вдруг оказывались на свету. По обеим сторонам дороги располагались стоянки для машин, виднелись табачные лавки и парикмахерские, сняли огнями и позолотой бары, в которых гремели пианолы. Всюду чувствовалось лихорадочное веселье и напряженное ожидание. Вы сворачивали в один из узких проулков направо или налево - дорога делила Иуэлеи пополам - и оказывались внутри квартала. Вдоль широких и прямых пешеходных дорожек тянулись домики, аккуратно выкрашенные в зеленый цвет. Квартал был распланирован, как дачный поселок. Эта респектабельная симметрия, чистота и щеголеватость выглядели отвратительной насмешкой, ибо никогда еще поиски любви не были столь систематизированы и упорядочены. Несмотря на горевшие там и сям фонари, дорожки были погружены во мрак, если бы не свет, падавший на них из открытых окон зеленых домиков. По дорожкам прогуливались мужчины, разглядывая женщин, сидевших у окон с книгой или шитьем и чаще всего не обращавших на прохожих ни малейшего внимания. Как и женщины, мужчины принадлежали ко всевозможным национальностям. Среди них были американские матросы с кораблей, стоявших в порту; военные моряки с канонерок, пьяные и угрюмые; белые и черные солдаты из расположенных на острове частей; японцы, ходившие по двое и по трое; канаки; китайцы в длинных халатах и филиппинцы в нелепых шляпах. Все они были молчаливы и словно угнетены. Желание всегда печально.
      - На всем Тихом океане не было более вопиющей мерзости, - почти кричал Дэвидсон. - Миссионеры много лет выступали с протестами, и наконец за дело взялась местная пресса. Полиция не желала ударить палец о палец. Вы знаете их обычную отговорку. Они заявляют, что порок неизбежен и, следовательно, самое лучшее, когда он локализован и находится под контролем. Просто им платили. Да, платили. Им платили хозяева баров, платили содержатели притонов, платили сами женщины. В конце концов они все-таки были вынуждены принять меры.
      - Я читал об этом в газетах, которые пароход взял в Гонолулу, - сказал доктор Макфейл.
      - Иуэлеи, это скопище греха и позора, перестал существовать в день нашего прибытия туда. Все его обитатели были переданы в руки властей. Не понимаю, как я сразу не догадался, кто такая эта женщина.
      - Теперь, когда вы об этом заговорили, - сказала миссис Макфейл, - я вспоминаю, что она поднялась на борт за несколько минут до отплытия. Помню, я еще подумала, что она поспела как раз вовремя.
      - Как она смела явиться сюда! - негодующе вскричал Дэвидсон. - Я этого не потерплю!
      Он решительно направился к двери.
      - Что вы собираетесь делать? - спросил Макфейл.
      - А что мне остается? Я собираюсь положить этому конец. Я не позволю превращать этот дом в… в…
      Он искал слово, которое не оскорбило бы слуха дам. Его глаза сверкали, а бледное лицо от волнения побледнело еще больше.
      - Судя по шуму, там не меньше четырех мужчин, - сказал доктор. - Не кажется ли вам, что идти туда сейчас не совсем безопасно?
      Миссионер бросил на него исполненный презрения взгляд и, не говоря ни слова, стремительно вышел из комнаты.
      - Вы плохо знаете мистера Дэвидсона, если думаете, что страх перед грозящей ему опасностью может помешать ему исполнить свой долг, - сказала миссис Дэвидсон.
      На ее скулах выступили красные пятна; она нервно сжимала руки, прислушиваясь к тому, что происходило внизу. Они все прислушивались. Они услышали, как он сбежал по деревянным ступенькам и распахнул дверь. Пение мгновенно смолкло, но граммофон все еще продолжал завывать пошлый мотивчик. Они услышали голос Дэвидсона и затем звук падения какого-то тяжелого предмета. Музыка оборвалась. Очевидно, он сбросил граммофон на пол. Затем они опять услышали голос Дэвидсона - слов они разобрать не могли, - затем голос мисс Томпсон, громкий и визгливый, затем нестройный шум, словно несколько человек кричали разом во всю глотку. Миссис Дэвидсон судорожно вздохнула и еще крепче стиснула руки. Доктор Макфейл растерянно поглядывал то на нее, то на жену. Ему не хотелось идти вниз, но он опасался, что они ждут от него именно этого. Затем послышалась какая-то возня. Шум стал теперь более отчетливым. Возможно, Дэвидсона тащили из комнаты. Хлопнула дверь. Наступила тишина, и они услышали, что Дэвидсон поднимался по лестнице. Он прошел к себе.
      - Пожалуй, я пойду к нему, - сказала миссис Дэвидсон.
      Она встала и вышла из комнаты.
      - Если я вам понадоблюсь, кликните меня, - сказала миссис Макфейл и, когда жена миссионера закрыла за собой дверь, прибавила: - Надеюсь, с ним ничего не случилось.
      - И что он суется не в свое дело? - сказал доктор Макфейл.
      Они просидели несколько минут в молчании, и вдруг оба вздрогнули: внизу снова вызывающе завопил граммофон и хриплые голоса принялись с издевкой выкрикивать непристойную песню.
      На следующее утро миссис Дэвидсон была бледна. Она жаловалась на головную боль и выглядела постаревшей. Она сказала миссис Макфейл, что миссионер всю ночь не сомкнул глаз и был страшно возбужден, а в пять часов встал и ушел из дому. Во время вчерашнего столкновения его облили пивом, и вся его одежда была в пятнах и дурно пахла. Но когда миссис Дэвидсон заговорила о мисс Томпсон, в ее глазах вспыхнул мрачный огонь.
      - Она горько пожалеет о том дне, когда насмеялась над мистером Дэвидсоном, - сказала она. - У мистера Дэвидсона чудесное сердце, и не было человека, который, придя к нему в час нужды, ушел бы не утешенным, но он беспощаден к греху, и его праведный гнев бывает ужасен.
      - А что он сделает? - спросила миссис Макфейл.
      - Не знаю, но ни за какие сокровища мира не захотела бы я очутиться на месте этой твари.
      Миссис Макфейл поежилась. В торжествующей уверенности маленькой миссис Дэвидсон было что-то пугающее. Они собирались в это утро совершить прогулку и вместе спустились по лестнице. Дверь в нижнюю комнату была открыта, и они увидели мисс Томпсон в замызганном халате - она что-то разогревала на жаровне.
      - Доброе утро! - окликнула она их. - Как мистер Дэвидсон? Ему полегчало?
      Они прошли мимо молча, подняв головы, словно не замечая ее. Но когда она насмешливо захохотала, обе покраснели. Миссис Дэвидсон, не выдержав, обернулась.
      - Не смейте заговаривать со мной, - взвизгнула она. - Если вы посмеете меня оскорбить, вас вышвырнут отсюда.
      - Я ведь не приглашала мистера Дэвидсона навестить меня, как по-вашему?
      - Не отвечайте ей, - поспешно прошептала миссис Макфейл.
      Они заговорили только тогда, когда она уже не могла их услышать.
      - Бесстыжая дрянь! - вырвалось у миссис Дэвидсон.
      Она задыхалась от ярости.
      Возвращаясь с прогулки, они встретили мисс Томпсон, которая направлялась к набережной. Она была в своем обычном одеянии. Огромная белая шляпа с безвкусными яркими цветами была оскорбительна. Проходя мимо, мисс Томпсон весело окликнула их, и два американских матроса, стоявшие неподалеку, широко ухмыльнулись, когда дамы ответили ей ледяным взглядом. Едва они добрались до дому, как снова пошел дождь.
      - Надо полагать, ее наряд порядком пострадает, - сказала миссис Дэвидсон со жгучим сарказмом.
      Дэвидсон пришел, когда они уже доедали обед. Он промок насквозь, но не захотел переодеваться. Он сидел в угрюмом молчании, почти не прикоснувшись к еде, и не отрываясь следил за косыми струями дождя. Когда миссис Дэвидсон рассказала ему о двух встречах с мисс Томпсон, он ничего не ответил. Только по еще более помрачневшему лицу можно было догадаться, что он ее слышал.
      - Как вы думаете, не следует ли потребовать, чтобы мистер Хорн выселил ее? - спросила миссис Дэвидсон. - Нельзя же допускать, чтобы она над нами издевалась.
      - Но ведь ей больше некуда идти, - сказал доктор.
      - Она может поселиться у какого-нибудь туземца.
      - В такую погоду туземная хижина - вряд ли удобное жилье.
      - Я много лет жил в туземной хижине, - сказал миссионер.
      Когда темнокожая девочка принесла жареные бананы - их ежедневный десерт, - мистер Дэвидсон обратился к ней:
      - Узнайте у мисс Томпсон, когда я могу к ней зайти.
      Девочка робко кивнула и вышла.
      - Зачем тебе нужно заходить к ней, Альфред? - спросила его жена.
      - Это мой долг. Я ничего не хочу предпринимать, пока не дам ей возможность исправиться.
      - Ты ее не знаешь. Она тебя оскорбит.
      - Пусть оскорбляет. Пусть плюет на меня. У нее есть бессмертная душа, и я должен сделать все, что в моих силах, чтобы спасти ее.
      В ушах миссис Дэвидсон все еще звучал насмешливый хохот проститутки.
      - Она пала слишком низко.
      - Слишком низко для милосердия божьего? - Его глаза неожиданно засияли, а голос стал мягким и нежным. - О нет. Пусть грешник погряз в грехе более черном, чем сама пучина ада, но любовь господа нашего Иисуса все же достигнет его.
      Девочка вернулась с ответом.
      - Мисс Томпсон приказала кланяться, и, если только преподобный Дэвидсон придет не в рабочие часы, она будет рада видеть его в любое время.
      Эти слова были встречены гробовым молчанием, а доктор поспешил подавить улыбку. Он знал, что его жене не понравится, если он сочтет наглость мисс Томпсон забавной.
      До конца обеда все молчали. Потом дамы встали и взяли свое вязанье (миссис Макфейл трудилась над очередным шарфом - с начала войны она связала их бесчисленное множество), а доктор закурил трубку. Но Дэвидсон не двинулся с места и только рассеянно глядел на стол. Через некоторое время он поднялся и, не говоря ни слова, вышел из комнаты. Они услышали его шаги на лестнице и вызывающее "войдите", которым мисс Томпсон ответила на его стук. Он оставался у нее около часа. А доктор Макфейл смотрел в окно. Этот дождь начинал действовать ему на нервы. Он не был похож на английский дождик, который мягко шелестит по траве: он был беспощаден и страшен, в нем чувствовалась злоба первобытных сил природы. Он не лил, он рушился. Казалось, хляби небесные разверзлись; он стучал по железной крыше с упорной настойчивостью, которая сводила с ума. В нем была затаенная ярость. Временами казалось, что еще немного - и вы начнете кричать; а потом вдруг наступала страшная слабость - словно все кости размягчались, - и вас охватывала безнадежная тоска.
      Когда миссионер снова вошел в гостиную, Макфейл повернул к нему голову и обе женщины подняли глаза от рукоделия.
      - Я сделал все, что мог. Я призывал ее раскаяться. Она закоснела во зле.
      Он умолк, и доктор Макфейл увидел, как его глаза потемнели, а бледное лицо стало суровым и непреклонным.
      - Теперь я возьму бичи, которыми господь наш Иисус выгнал продающих и покупающих из храма всевышнего .
      Он начал ходить взад и вперед по комнате. Его рот был крепко сжат, черные брови сдвинуты.
      - Если бы она скрылась на краю света, я и там настиг бы ее.
      Вдруг он резко повернулся и вышел. Они услышали, как он снова спустился вниз.
      - Что он собирается делать? - спросила миссис Макфейл.
      - Не знаю. - Миссис Дэвидсон сняла пенсне и протерла стекла. - Когда он трудится во славу божию, я никогда не задаю ему вопросов.
      Она вздохнула.
      - Что с вами?
      - Он себя убивает. Он не знает, что значит щадить себя.
      О первых результатах деятельности миссионера доктор Макфейл узнал от метиса-торговца, в доме которого они жили. Он окликнул доктора, когда тот проходил мимо лавки, и вышел на крыльцо поговорить с ним. На его жирном лице была тревога.
      - Преподобный Дэвидсон напустился на меня за то, что я сдал комнату мисс Томпсон, - сказал он. - Но ведь я же не знал, кто она, когда договаривался с ней. Когда люди хотят снять у меня комнату, я интересуюсь только одним - есть ли у них чем платить. А она заплатила мне за неделю вперед.
      Доктор Макфейл предпочел не высказывать своего мнения.
      - В конце концов это ваш дом. Мы вам очень благодарны, что вы нас приютили.
      Хорн посмотрел на него с некоторым сомнением. Он еще не решил, насколько доктор Макфейл сочувствует миссионеру.
      - Миссионеры всегда стоят друг за друга, - начал он неуверенно. - Если они разозлятся на торговца, можно сразу прикрывать дело.
      - Он потребовал, чтобы вы ее выгнали?
      - Нет. Он сказал, что, пока она будет вести себя прилично, он не может этого требовать. Он сказал, что не хочет поступать несправедливо по отношению ко мне. Я обещал, что посетители к ней больше ходить не будут. Я ей только что об этом объявил.
      - И как же она это приняла?
      - Обругала меня.
      Торговец смущенно поежился. Разговор с мисс Томпсон не доставил ему никакого удовольствия.
      - Ну, я думаю, она сама куда-нибудь переедет. Вряд ли она захочет оставаться здесь, если ей нельзя будет приглашать гостей.
      - Переехать ей некуда, только к какому-нибудь туземцу, а из них ее теперь никто не примет, раз она не в ладах с миссионерами.
      Доктор Макфейл посмотрел на непрерывно струящийся дождь.
      - Пожалуй, нет смысла дожидаться, чтобы прояснилось.
      Вечером в гостиной Дэвидсон стал рассказывать им о давних днях, когда он учился в колледже. Он был беден и смог закончить курс только благодаря тому, что подрабатывал в каникулы. Внизу было тихо. Мисс Томпсон сидела в своей комнатушке одна. И вдруг заиграл граммофон. Она завела его назло, стараясь забыть о своем одиночестве, но подпевать было некому, и музыка звучала тоскливо. Это был словно зов о помощи. Дэвидсон и бровью не повел. Не меняя выражения, он продолжал свой рассказ. Граммофон все играл. Мисс Томпсон ставила одну пластинку за другой. Казалось, темнота и безмолвие пугали ее. Ночь была безветренной и душной. Макфейлы легли, но долго не могли уснуть. Они лежали рядом и с открытыми глазами слушали злобное пение москитов над сеткой.
      - Что это? - вдруг прошептала миссис Макфейл.
      Из-за деревянной перегородки до них донесся голос - голос Дэвидсона. Он звучал не затихая, монотонно и торжественно. Миссионер молился вслух. Он молился о душе мисс Томпсон.
      Прошло два-три дня. Теперь, когда они встречали мисс Томпсон на шоссе, она не приветствовала их с иронической сердечностью и не улыбалась: словно не замечая их, она угрюмо приходила мимо, задрав голову и хмуря подведенные брови. Торговец рассказал Макфейлу, что она пыталась найти другую комнату, но не смогла. Каждый вечер она проигрывала все свои пластинки, но это притворное веселье уже никого не обманывало. Бойкие мелодии звучали надрывно, словно фокстрот отчаяния. Когда она завела граммофон в воскресенье, Дэвидсон послал к ней Хорна с просьбой немедленно прекратить музыку, поскольку сегодня - день господень. Граммофон умолк, и в доме воцарилась тишина, нарушаемая только ровным стуком дождя по железной крыше.
      - Мне кажется, она все больше нервничает, - сказал торговец Макфейлу на следующий день. - Она не знает, что задумал мистер Дэвидсон, и боится.
      Макфейл уже видел ее в это утро и сразу заметил, что вся ее самоуверенность исчезла. Вид у нее был затравленный. Хорн искоса поглядел на него.
      - Вы, наверно, не знаете, что мистер Дэвидсон предпринял по этому поводу? - осторожно спросил он.
      - Не имею ни малейшего представления.
      Вопрос Хорна смутил доктора - ему и самому казалось, что миссионер занят какой-то таинственной деятельностью. Ему чудилось, что Дэвидсон упрямо и осторожно плетет сеть вокруг этой женщины, чтобы, когда все будет готово, внезапно затянуть веревку.
      - Он велел мне передать ей, - сказал торговец, - что, если он ей понадобится, пусть она в любое время пошлет за ним, и он непременно придет.
      - И что же она ответила?
      - Ничего не ответила. Я не дожидался. Я только сказал ей то, что он велел сказать, и ушел. Я боялся, что она примется плакать.
      - Одиночество действует на нее угнетающе, - сказал доктор. - А тут еще дождь! От этого у кого угодно разыграются нервы, - продолжал он сердито. - Что он, никогда не прекращается на этом чертовом острове?
      - В дождливый сезон льет почти без передышки. У нас в год выпадает триста дюймов осадков. Все дело в форме бухты. Можно подумать, что она притягивает дождь со всего океана.
      - Черт бы побрал эту бухту с ее формой, - сказал доктор.
      Он почесал место, укушенное москитом. Его душило раздражение. Когда дождь кончался и выглядывало солнце, остров превращался в оранжерею, полную влажных, тяжелых, удушливых испарений, и вас охватывало странное ощущение, что все кругом яростно растет. А в туземцах, которых считают беззаботными и счастливыми, как дети, благодаря их татуировке и крашеным волосам, начинало сквозить что-то зловещее; и, услышав за спиной шлепанье их босых ног, вы инстинктивно оборачивались. Вы чувствовали, что в любую минуту они могут оказаться рядом и молниеносно всадить вам между лопаток длинный нож. Как знать, какие черные мысли прячутся за их широко расставленными глазами? Они чем-то напоминали изображения на стенах египетских храмов, и от них веяло древним ужасом.
      Миссионер приходил и снова уходил. Он был занят, но чем - Макфейлы не знали. Хорн сказал доктору, что он каждый день посещает губернатора, и как-то раз Дэвидсон сам заговорил о нем.
      - Он производит впечатление человека решительного, но на поверку оказывается, что у него нет никакой твердости.
      - Другими словами, он не желает безоговорочно подчиняться вашим требованиям? - шутливо сказал доктор.
      Миссионер не улыбнулся.
      - Я требую только одного - чтобы он поступил, как должно. Прискорбно, что есть люди, которым приходится напоминать об этом.
      - Но ведь могут быть разные мнения, что считать должным.
      - Если бы у больного началась гангрена ступни, могли бы вы равнодушно смотреть, как кто-то раздумывает, ампутировать ее или нет?
      - Гангрена - вещь вполне реальная.
      - А грех?
 
      Что именно сделал Дэвидсон, скоро перестало быть тайной. Все четверо только что пообедали, дамы и доктор собирались по обыкновению пойти прилечь, пока не спадет жара, - Дэвидсон презирал эту изнеживающую привычку. Внезапно дверь распахнулась, и в комнату ворвалась мисс Томпсон. Она обвела всех взглядом и затем шагнула к Дэвидсону.
      - Что ты, погань, наплел на меня губернатору?
      Она заикалась от бешенства. На секунду воцарилась тишина. Затем миссионер пододвинул ей стул.
      - Садитесь, пожалуйста, мисс Томпсон. Я давно надеялся еще раз побеседовать с вами.
      - Сволочь ты поганая.
      Она обрушила на него поток гнусных и оскорбительных ругательств. Дэвидсон не спускал с нее внимательного взгляда.
      - Меня не трогает брань, которой вы сочли нужным осыпать меня, мисс Томпсон, - сказал он, - но я прошу вас не забывать, что здесь присутствуют дамы.
      Теперь к ее гневу уже примешивались слезы. Лицо ее покраснело и распухло, словно ее что-то душило.
      - Что случилось? - спросил доктор Макфейл.
      - Ко мне заходил какой-то тип и сказал, чтобы я убиралась отсюда со следующим пароходом.
      Блеснули ли глаза миссионера? Его лицо оставалось невозмутимым.
      - Едва ли вы могли ожидать, что при данных обстоятельствах губернатор разрешит вам остаться здесь.
      - Это твоя работа, - взвизгнула она. - Нечего вилять. Это твоя работа.
      - Я не собираюсь вас обманывать. Я действительно убеждал губернатора принять меры, единственно совместные с его долгом.
      - Ну что ты ко мне привязался? Я же тебе ничего не сделала.
      - Поверьте, даже если бы вы причинили мне вред, я не питал бы к вам ни малейшего зла.
      - Да что я, хочу, что ли, остаться в этой дыре? Я привыкла жить в настоящих городах!
      - В таком случае я не понимаю, на что вы, собственно, жалуетесь.
      С воплем ярости она выбежала из комнаты. Наступило короткое молчание. Потом заговорил Дэвидсон.
      - Очень приятно, что губернатор все-таки решился действовать. Он слабоволен и без конца тянул и откладывал. Он говорил, что здесь она, во всяком случае, больше двух недель не пробудет, а потом уедет в Апию, которая находится в британских владениях и к нему отношения не имеет.
      Миссионер вскочил и зашагал по комнате.
      - Просто страшно становится при мысли, как люди, облеченные властью, стремятся уклониться от ответственности. Они рассуждают так, словно грех, творимый не у них на глазах, перестает быть грехом. Самое существование этой женщины - позор, и что изменится, если ее переправят на другой остров? В конце концов мне пришлось говорить прямо.
      Дэвидсон нахмурился и выставил подбородок. Он весь дышал неукротимой решимостью.
      - Я вас не совсем понимаю, - сказал доктор.
      - Наша миссия пользуется кое-каким влиянием в Вашингтоне. Я сказал губернатору, что жалоба на его халатность вряд ли принесет ему большую пользу.
      - Когда она должна уехать? - спросил доктор.
      - Пароход из Сиднея в Сан-Франциско зайдет сюда в следующий вторник. Она отплывет на нем.
      До вторника оставалось пять дней. Когда на следующий день Макфейл возвращался из госпиталя, куда он от нечего делать ходил почти каждое утро, на лестнице его остановил метис.
      - Извините, доктор Макфейл. Мисс Томпсон нездорова. Вы к ней не зайдете?
      - Разумеется.
      Хорн проводил доктора в ее комнату. Она сидела на стуле, безучастно сложив руки, и смотрела перед собой. На ней было ее белое платье и большая шляпа с цветами. Макфейл заметил, что ее кожа под слоем пудры кажется желтовато-землистой, а глаза опухли.
      - Мне очень жаль, что вы прихворнули, - сказал он.
      - А, да я вовсе не больна. Я это просто сказала, чтобы повидать вас. Меня отсылают на пароходе, который едет во Фриско.
      Она поглядела на него, и он заметил, что в ее глазах внезапно появился испуг. Ее руки судорожно сжимались и разжимались. Торговец стоял в дверях и слушал.
      - Да, я знаю, - сказал доктор.
      Она глотнула.
      - Ну, мне не очень-то удобно ехать сейчас во Фриско. Вчера я ходила к губернатору, но меня к нему не пустили. Я видела секретаря, и он сказал, что я должна уехать с этим пароходом и никаких разговоров. Ну, я решила все-таки добраться до губернатора и сегодня утром ждала у его дома, пока он не вышел, и заговорила с ним. Сказать по правде, он не очень-то хотел со мной разговаривать, но я от него не отставала, и наконец он сказал, что позволит мне дождаться парохода в Сидней, если преподобный Дэвидсон будет согласен.
      Она замолчала и с тревогой посмотрела на доктора Макфейла.
      - Я не вижу, чем я, собственно, могу вам помочь, - сказал он.
      - Да я подумала, может, вы согласитесь спросить его. Господом богом клянусь, я буду вести себя тихо, если он позволит мне остаться. Я даже никуда из дому не буду выходить, если это ему нужно. Всего-то две недели.
      - Я спрошу его.
      - Он не согласится, - сказал Хорн. - И не надейтесь.
      - Скажите ему, что я могу получить в Сиднее работу - то есть честную. Ведь я не многого прошу.
      - Я сделаю, что смогу.
      - Сразу придете сказать мне, как дела? Мне надо знать твердо, а то я себе просто места не нахожу.
      Это поручение пришлось доктору не слишком по вкусу, и он - что, вероятно, было для него характерно - не стал выполнять его сам. Он рассказал жене о разговоре с мисс Томпсон и попросил ее поговорить с миссис Дэвидсон. По его мнению, требование миссионера было неоправданно суровым, и он считал, что не случится ничего страшного, если мисс Томпсон разрешат остаться в Паго-Паго еще на две недели. Но его дипломатия привела к неожиданным результатам. Миссионер сам явился к нему.
      - Миссис Дэвидсон сказала мне, что вы имели беседу с мисс Томпсон.
      Такая прямолинейность вызвала у доктора Макфейла раздражение, как у всякого застенчивого человека, которого заставляют пойти в открытую. Он почувствовал, что начинает сердиться, и покраснел.
      - Не вижу, какая разница, если она уедет в Сидней, а не в Сан-Франциско, и раз она обещала вести себя здесь прилично, то, по-моему, незачем портить ей жизнь.
      Миссионер устремил на него суровый взгляд.
      - Почему она не хочет вернуться в Сан-Франциско?
      - Я не спрашивал, - запальчиво ответил доктор. - Я считаю, что лучше всего поменьше совать нос в чужие дела.
      Возможно, этот ответ был не слишком тактичен.
      - Губернатор отдал распоряжение, чтобы ее отправили с первым же пароходом. Он только выполнил свой долг, и я не стану вмешиваться. Ее присутствие здесь - угроза для острова.
      - Я считаю, что вы злой и жестокий человек.
      Дамы с тревогой посмотрели на доктора, но они напрасно боялись, что вспыхнет ссора, - миссионер только мягко улыбнулся.
      - Мне очень грустно, что вы считаете меня таким, доктор Макфейл. Поверьте, мое сердце обливается кровью от жалости к этой несчастной, но ведь я только стараюсь выполнить свой долг.
      Доктор ничего не ответил. Он угрюмо посмотрел в окно. Дождь утих, и на другом берегу бухты среди деревьев можно было разглядеть хижины туземной деревушки.
      - Я, пожалуй, воспользуюсь тем, что дождь перестал, и пройдусь немного, - сказал он.
      - Прошу вас, не сердитесь на меня за то, что я не могу выполнить ваше желание, - сказал Дэвидсон с печальной улыбкой. - Я вас очень уважаю, доктор, и не хотел бы, чтобы вы думали обо мне дурно.
      - Ваше мнение о самом себе, наверное, столь высоко, что мое вас не очень огорчит, - отрезал доктор.
      - Сдаюсь! - засмеялся Дэвидсон.
      Когда доктор Макфейл, сердясь на себя за неоправданную грубость, спустился с лестницы, мисс Томпсон поджидала его у приоткрытой двери своей комнаты.
      - Ну, - сказала она, - вы с ним говорили?
      - Да, но, к сожалению, он отказывается что-нибудь сделать, - ответил доктор, смущенно отводя глаза.
      И тут же, услышав рыдание, он бросил на нее быстрый взгляд. Он увидел, что ее лицо побелело от ужаса, и испугался.
      Вдруг ему в голову пришла новая мысль.
      - Но пока не отчаивайтесь. Я считаю, что с вами поступают безобразно, и сам пойду к губернатору.
      - Сейчас?
      Он кивнул. Ее лицо просветлело.
      - Вы меня здорово выручите. Если вы замолвите за меня словечко, он наверняка позволит мне остаться. Я, ей-богу, ничего такого себе не позволю, пока я тут.
      Доктор Макфейл сам не понимал, почему он вдруг решил обратиться к губернатору. Он был совершенно равнодушен к судьбе мисс Томпсон, но миссионер задел его за живое, а раз рассердившись, он долго не мог успокоиться. Он застал губернатора дома. Это был крупный, красивый мужчина, бывший моряк, со щеточкой седых усов над верхней губой и в белоснежном мундире.
      - Я пришел к вам по поводу женщины, которая сняла комнату в одном доме с нами, - сказал доктор. - Ее фамилия Томпсон.
      - Я уже слышал о ней вполне достаточно, доктор Макфейл, - ответил губернатор, улыбаясь. - Я распорядился, чтобы она выехала в следующий вторник, и больше ничего сделать не могу.
      - Я хотел просить вас, нельзя ли разрешить ей подождать парохода из Сан-Франциско, чтобы она могла уехать в Сидней. Я поручусь за ее поведение.
      Губернатор продолжал улыбаться, но глаза его сузились и стали серьезными.
      - Я был бы очень рад оказать вам услугу, доктор, но приказ отдан и не может быть изменен.
      Доктор изложил дело со всей убедительностью, на какую был способен, но губернатор совсем перестал улыбаться. Он слушал угрюмо, глядя в сторону. Макфейл увидел, что его слова не производят никакого впечатления.
      - Мне очень неприятно причинять неудобства даме, но мисс Томпсон придется уехать во вторник, и говорить больше не о чем.
      - Но какая разница?
      - Извините меня, доктор, но я обязан объяснять свои решения только моему начальству.
      Макфейл внимательно посмотрел на него. Он вспомнил намек Дэвидсона на пущенную им в ход угрозу и почувствовал в поведении губернатора какое-то непонятное смущение.
      - Черт бы побрал Дэвидсона. И что он сует нос не в свое дело! - с жаром воскликнул он.
      - Говоря между нами, доктор, я не стану утверждать, что у меня сложилось особенно благоприятное мнение о мистере Дэвидсоне, но не могу не признать, что он имел полное право указать мне на опасность, которую представляет пребывание женщины, подобной мисс Томпсон, на острове, где военнослужащие живут среди туземного населения.
      Он поднялся, и доктор Макфейл тоже был вынужден встать.
      - Прошу извинить меня. Мне надо кое-чем заняться. Кланяйтесь, пожалуйста, миссис Макфейл.
      Доктор ушел от него в полном унынии. Он знал, что мисс Томпсон будет ждать его, и, чтобы не пришлось самому сообщать ей о своей неудаче, вошел в дом с черного хода и осторожно, как преступник, прокрался по лестнице.
      За ужином он чувствовал себя неловко и говорил мало, зато миссионер был очень оживлен и общителен. Доктору Макфейлу показалось, что взгляд Дэвидсона несколько раз останавливался на нем с добродушным торжеством. Неожиданно ему пришло в голову, что Дэвидсон знает о его безрезультатном визите к губернатору. Но откуда? В той власти, которой обладал этот человек, было что-то зловещее. После ужина доктор увидел на веранде Хорна и вышел к нему, сделав вид, что хочет поболтать с ним.
      - Она спрашивает, говорили ли вы с губернатором, - шепнул торговец.
      - Да. Он отказал. Мне ужасно жаль, но я больше ничего сделать не могу.
      - Я так и знал. Они боятся идти против миссионеров.
      - О чем вы разговариваете? - весело спросил Дэвидсон, подходя к ним.
      - Я как раз говорил, что вряд ли вам удастся выехать в Апию раньше чем через три недели, - без запинки ответил торговец.
      Он ушел, а они вернулись в гостиную. После еды мистер Дэвидсон посвящал один час развлечениям. Вскоре послышался робкий стук в дверь.
      - Войдите, - сказала миссис Дэвидсон своим пронзительным голосом.
      Дверь осталась закрытой. Миссис Дэвидсон встала и открыла ее. На пороге стояла изменившаяся до неузнаваемости мисс Томпсон. Это была уже не нахальная девка, которая насмехалась над ними на шоссе, а измученная страхом женщина. Ее волосы, всегда тщательно уложенные в прическу, теперь свисали космами. На ней были шлепанцы и заношенные, измятые блузка и юбка. Она стояла в дверях, не решаясь войти; по лицу ее струились слезы.
      - Что вам надо? - резко спросила миссис Дэвидсон.
      - Можно мне поговорить с мистером Дэвидсоном? - прерывающимся голосом сказала она.
      Миссионер встал и подошел к ней.
      - Входите, входите, мисс Томпсон, - сказал он сердечным тоном. - Чем я могу служить вам?
      Она вошла.
      - Я… я извиняюсь за то, что наговорила вам тогда, и за… за все остальное. Я, наверное, была на взводе. Прошу у вас прощения.
      - О, это пустяки. У меня спина крепкая и не переломится от пары грубых слов.
      Она сделала движение к нему, отвратительное в своей приниженности.
      - Вы меня разделали вчистую. Совсем сломали. Вы не заставите меня вернуться во Фриско?
      Его любезность мгновенно исчезла, голос стал суровым и жестким.
      - Почему вы не хотите возвращаться туда?
      Она вся съежилась.
      - Да ведь там у меня родня. Не хочу я, чтобы они меня видели вот такой. Я поеду, куда вы скажете. Только не туда.
      - Почему вы не хотите возвращаться в Сан-Франциско?
      - Я же вам сказала.
      Он наклонился вперед, устремив на нее огромные сверкающие глаза, словно стараясь заглянуть ей в самую душу. Вдруг он резко перевел дыхание.
      - Исправительный дом.
      Она взвизгнула и, упав на пол, обхватила его ноги.
      - Не отсылайте меня туда. Господом богом клянусь, я стану честной. Я все это брошу.
      Она выкрикивала бессвязные мольбы, и слезы ручьями катились по накрашенным щекам. Он наклонился к ней и, приподняв ее голову, заглянул ей в глаза.
      - Так, значит, исправительный дом?
      - Я смылась, а то бы меня зацапали, - отрывисто шептала она. - Если я попадусь быкам , мне припаяют три года.
      Он отпустил ее, и она, снова упав на пол, разразилась отчаянными рыданиями. Доктор Макфейл встал.
      - Это меняет дело, - сказал он. - Теперь вы не можете требовать, чтобы она вернулась туда. Она хочет начать жизнь снова, не отнимайте же у нее этой последней возможности.
      - Я хочу предоставить ей ни с чем не сравнимую возможность. Если она раскаивается, пусть примет свое наказание.
      Она не уловила истинного смысла его слов и подняла голову. В ее опухших от слез глазах мелькнула надежда.
      - Вы меня отпустите?
      - Нет. Во вторник вы отплывете в Сан-Франциско.
      У нее вырвался стон ужаса, перешедший в глухой, хриплый визг, в котором не было уже ничего человеческого. Она стала биться головой об пол. Доктор Макфейл кинулся ее поднимать.
      - Ну, ну, так нельзя. Пойдите к себе и прилягте. Я дам вам лекарство.
      Он поднял ее и кое-как отвел вниз. Он был очень зол на миссис Дэвидсон и на свою жену за то, что они не захотели вмешаться. Метис стоял на площадке, и с его помощью доктору удалось уложить ее на кровать. Она стонала и судорожно всхлипывала. Казалось, она вот-вот лишится чувств. Доктор сделал ей укол. Злой и измученный, он поднялся в гостиную.
      - Я наконец уговорил ее лечь.
      Обе женщины и Дэвидсон сидели так же, как он их оставил. Очевидно, пока его не было, они не разговаривали и не шевелились.
      - Я ждал вас, - сказал Дэвидсон странным, отсутствующим голосом. - Я хочу, чтобы вы все помолились вместе со мной о душе нашей заблудшей сестры.
      Он взял с полки Библию и сел за обеденный стол. Посуда после ужина еще не была убрана, и, чтобы освободить место, ему пришлось отодвинуть чайник. Сильным голосом, звучным и глубоким, он прочел им главу, в которой говорится о том, как к Христу привели женщину, взятую в прелюбодеянии .
      - А теперь преклоните вместе со мной колени и помолимся о душе возлюбленной сестры нашей Сэди Томпсон.
      Он начал с жаром молиться, прося бога сжалиться над грешницей. Миссис Макфейл и миссис Дэвидсон встали на колени, закрыв лицо руками. Захваченный врасплох, доктор неуклюже и неохотно последовал их примеру. Миссионер молился с яростным красноречием. Он был в исступлении, по его щекам струились слезы. А снаружи лил дождь, лил не ослабевая, с упорной злобой, в которой было что-то человеческое.
      Наконец миссионер умолк. На мгновение воцарилась тишина, потом он сказал:
      - А теперь прочтем "Отче наш".
      Они прочитали эту молитву и вслед за ним поднялись с колен. Лицо миссис Дэвидсон стало бледным и умиротворенным. На душе у нее, видимо, было легко и спокойно. Но доктора и миссис Макфейл внезапно охватило смущение. Они не знали, куда девать глаза.
      - Я, пожалуй, спущусь поглядеть, как она себя чувствует, - сказал доктор Макфейл.
      Когда он постучал к ней, дверь открыл Хорн. Мисс Томпсон сидела в качалке и тихонько плакала.
      - Почему вы встали? - воскликнул доктор. - Я же велел вам лежать.
      - Мне не лежится. Я хочу видеть мистера Дэвидсона.
      - Бедняжка, зачем вам это? Вы не сможете его убедить.
      - Он сказал, что придет, если я за ним пошлю.
      Макфейл кивнул торговцу.
      - Сходите за ним.
      Они молча ждали, пока Хорн поднимался наверх. Дэвидсон вошел.
      - Извините, что я попросила вас спуститься сюда, - сказала она, мрачно глядя на него.
      - Я ожидал, что вы пошлете за мной. Я знал, что господь услышал мою молитву.
      Секунду они глядели друг на друга, потом она отвела глаза. Она смотрела в сторону все время, пока говорила.
      - Я вела грешную жизнь. Я хочу покаяться.
      - Хвала господу! Он внял нашим молитвам!
      Он повернулся к Макфейлу и торговцу.
      - Оставьте меня наедине с ней. Скажите миссис Дэвидсон, что наши молитвы были услышаны.
      Они вышли и закрыли за собой дверь.
      - Мда-а-а! - сказал торговец.
 
      В эту ночь доктор Макфейл никак не мог заснуть; когда миссионер прошел к себе, он поглядел на часы. Было два. И все-таки Дэвидсон лег не сразу - через разделявшую их деревянную перегородку доктор слышал, как он молится, пока сам наконец не уснул.
      Когда они встретились на следующее утро, вид миссионера удивил доктора. Дэвидсон был бледнее, чем обычно, и выглядел утомленным, но глаза его пылали нечеловеческим огнем. Казалось, его переполняла безмерная радость.
      - Вы не могли бы теперь же спуститься к Сэди? - сказал он. - Боюсь, что ее тело еще не нашло исцеления, но ее душа - ее душа преобразилась.
      Доктор чувствовал себя расстроенным и опустошенным.
      - Вы долго пробыли у нее вчера, - сказал он.
      - Да. Ей трудно было остаться одной, без меня.
      - Вы так и сияете, - сказал доктор раздраженно.
      В глазах Дэвидсона засветился экстаз.
      - Мне была ниспослана величайшая милость. Вчера я был избран вернуть заблудшую душу в любящие объятия Иисуса.
      Мисс Томпсон сидела в качалке. Постель не была убрана. В комнате царил беспорядок. Она не позаботилась одеться и сидела в грязном халате, кое-как зашпилив волосы в пучок. Ее лицо распухло и оплыло от слез, хотя она обтерла его мокрым полотенцем. Вид у нее был неряшливый и неприглядный.
      Когда доктор вошел, она безучастно посмотрела на него. Она была совсем разбита и измучена.
      - Где мистер Дэвидсон? - спросила она.
      - Он скоро придет, если он вам нужен, - кисло ответил доктор. - Я зашел узнать, как вы себя чувствуете.
      - А, да ничего со мной нет. Не беспокойтесь обо мне.
      - Вы что-нибудь ели?
      - Хорн принес мне кофе.
      Она беспокойно посмотрела на дверь.
      - Вы думаете, он скоро придет? Мне не так страшно, когда он со мной.
      - Вы все-таки уезжаете во вторник?
      - Да, он говорит, что я должна уехать. Пожалуйста, скажите ему, чтобы он пришел поскорее. Вы ничем мне помочь не можете. Кроме него, мне теперь никто не может помочь.
      - Очень хорошо, - сказал доктор Макфейл.
      Следующие три дня миссионер почти все время проводил у Сэди Томпсон. Он встречался с остальными только за столом. Доктор Макфейл заметил, что он почти ничего не ест.
      - Он не щадит себя, - жаловалась миссис Дэвидсон. - Он того и гляди заболеет. Но он не думает о себе.
      Сама она тоже побледнела и осунулась. Она говорила миссис Макфейл, что совсем не спит. Когда миссионер уходил от мисс Томпсон и поднимался к себе, он молился до полного изнеможения, но даже и после этого засыпал лишь ненадолго. Часа через два он вставал, одевался и шел гулять на берег. Ему снились странные сны.
      - Сегодня утром он сказал мне, что видел во сне горы Небраски, - сообщила миссис Дэвидсон.
      - Любопытно, - сказал доктор Макфейл.
      Он вспомнил, что видел их из окна поезда, когда ехал по Соединенным Штатам. Они напоминали огромные кротовые кучи, округлые и гладкие, и круто поднимались над плоской равниной. Доктор Макфейл вспомнил, что они показались ему похожими на женские груди.
      Лихорадочное возбуждение, снедавшее Дэвидсона, было невыносимо даже для него самого. Но всепобеждающая радость поддерживала его силы. Он с корнем вырывал последние следы греха, еще таившиеся в сердце бедной женщины. Он читал с ней Библию и молился с ней.
      - Это просто чудо, - сказал он как-то за ужином. - Это истинное возрождение. Ее душа, которая была чернее ночи, ныне чиста и бела, как первый снег. Я исполнен смирения и трепета. Ее раскаяние во всем, содеянном ею, прекрасно. Я не достоин коснуться края ее одежды.
      - И у вас хватит духа послать ее в Сан-Франциско? - спросил доктор. - Три года американской тюрьмы! Мне кажется, вы могли бы избавить ее от этого.
      - Как вы не понимаете! Это же необходимо. Неужели вы думаете, что мое сердце не обливается кровью? Я люблю ее так же, как мою жену и мою сестру. И все время, которое она проведет в тюрьме, я буду испытывать те же муки, что и она.
      - А, ерунда! - досадливо перебил доктор.
      - Вы не понимаете, потому что вы слепы. Она согрешила и должна пострадать. Я знаю, что ей придется вытерпеть. Ее будут морить голодом, мучить, унижать. Я хочу, чтобы кара, принятая ею из рук человеческих, была ее жертвой богу. Я хочу, чтобы она приняла эту кару с радостным сердцем. Ей дана возможность, которая ниспосылается лишь немногим из нас. Господь неизреченно добр и неизреченно милосерд.
      Дэвидсон задыхался от волнения. Он уже не договаривал слов, которые страстно рвались с его губ.
      - Весь день я молюсь с ней, а когда я покидаю ее, я снова молюсь, весь отдаваясь молитве, молюсь о том, чтобы Христос даровал ей эту великую милость. Я хочу вложить в ее сердце столь пылкое желание претерпеть свою кару, чтобы, даже если бы я предложил ей не ехать, она сама настояла бы на этом. Я хочу, чтобы она почувствовала в муках тюремного заключения смиренный дар, который она слагает к ногам благословенного Искупителя, отдавшего за нее жизнь.
      Дни тянулись медленно. Все обитатели дома, думавшие только о несчастной, терзающейся женщине в нижней комнате, жили в состоянии неестественного напряжения. Она была словно жертва, которую готовят для мрачного ритуала какой-то кровавой языческой религии. Ужас совершенно парализовал ее. Она ни на минуту не отпускала от себя Дэвидсона; только в его присутствии к ней возвращалось мужество, и она в рабском страхе цеплялась за него. Она много плакала, читала Библию и молилась. Порой, дойдя до полного изнеможения, она впадала в апатию. В такие минуты тюрьма действительно казалась ей спасением - по крайней мере это была конкретная реальность, которая положила бы конец ее пытке. Ее смутный страх становился все более мучительным. Отрекшись от греха, она перестала заботиться о своей внешности и теперь бродила по комнате в пестром халате, неумытая и растрепанная. В течение четырех дней она не снимала ночной рубашки, не надевала чулок. Вся комната была замусорена. А дождь все лил и лил с жестокой настойчивостью. Казалось, небеса должны были уже истощить все запасы воды, но он по-прежнему падал, прямой и тяжелый, и с доводящей до исступления монотонностью барабанил по крыше. Все стало влажным и липким. Стены и лежавшие на полу башмаки покрыла плесень. Бессонными ночами сердито ныли москиты.
      - Если бы дождь перестал хоть на день, еще можно было бы терпеть, - сказал доктор.
      Все как избавления ждали вторника, когда должен был прийти пароход из Сиднея. Напряжение становилось невыносимым. Жалость и негодование были вытеснены из души доктора Макфейла единственным желанием - поскорее отделаться от несчастной. Приходится принимать неизбежное. Он чувствовал, что, когда этот пароход наконец отчалит, ему станет легче дышать. На борт ее должен был доставить чиновник канцелярии губернатора. Он зашел вечером в понедельник и попросил мисс Томпсон собраться к одиннадцати часам следующего утра. У нее был Дэвидсон.
      - Я присмотрю, чтобы все было готово. Я сам намерен проводить ее.
      Мисс Томпсон молчала.
      Когда доктор Макфейл задул свечу и осторожно забрался под москитную сетку, он испустил вздох облегчения.
      - Ну, слава богу, все кончилось. Завтра в это время ее здесь уже не будет.
      - Миссис Дэвидсон тоже будет рада. Она говорит, что он совсем замучил себя, - сказала миссис Макфейл. - Она изменилась до неузнаваемости.
      - Кто?
      - Сэди. Я бы не поверила, что возможно. Невольно проникаешься смирением.
      Доктор Макфейл не ответил и вскоре уснул. Он был очень утомлен и спал крепче обычного.
      Его разбудило чье-то прикосновение. Он испуганно вскочил и увидел рядом с кроватью Хорна. Торговец приложил палец к губам и поманил его за собой. Обычно он носил парусиновый костюм, но на этот раз был бос и одет только в лава-лава, как туземец. От этого он неожиданно стал похож на дикаря, и доктор, выбираясь из постели, заметил, что все его тело покрыто татуировкой. Хорн вышел на веранду. Доктор Макфейл слез с кровати и последовал за ним.
      - Не шумите, - шепнул торговец. - Вы очень нужны. Накиньте на себя что-нибудь и наденьте башмаки.
      Доктор подумал, что случилось что-то с мисс Томпсон.
      - В чем дело? Захватить инструменты?
      - Скорее, ради бога, скорее.
      Доктор Макфейл прокрался в спальню, надел поверх пижамы плащ и сунул ноги в туфли на резиновой подошве. Он вернулся к торговцу, и они на цыпочках спустились по лестнице. Наружная дверь была открыта, перед ней стояли несколько туземцев.
      - В чем дело? - повторил доктор.
      - Пойдемте, - сказал Хорн.
      Он вышел, и доктор последовал за ним. Туземцы кучкой шли позади. Они пересекли шоссе и вышли к пляжу. Ярдах в двадцати пяти доктор заметил группу туземцев, толпившихся вокруг чего-то, лежавшего у самой воды. Они ускорили шаг; туземцы расступились перед доктором. Торговец тащил его вперед. Затем он увидел труп, лежавший наполовину в воде, наполовину на песке, - труп Дэвидсона. Доктор Макфейл нагнулся - он был не из тех, кто теряется в трудную минуту, - и перевернул его. Горло было перерезано от уха до уха, а правая рука все еще сжимала роковую бритву.
      - Он совсем остыл, - сказал доктор. - Он умер уже довольно давно.
      - Один из них только что заметил его - по дороге на работу, - пришел и сказал мне. Как вы думаете, он сам это сделал?
      - Да. Надо послать за полицией.
      Хорн сказал что-то на местном наречии, и двое юношей пустились бежать со всех ног.
      - Его нельзя трогать до прихода полиции, - добавил доктор.
      - Я не позволю отнести его в мой дом. Я не хочу, чтобы он лежал в моем доме.
      - Вы сделаете то, что вам скажут, - резко ответил доктор. - Но я полагаю, его отправят в морг.
      Они стояли и ждали. Торговец достал из складок своей лава-лава две папиросы и протянул одну доктору. Они курили и глядели на труп. Доктор не мог понять, что произошло.
      - Как, по-вашему, почему это он? - спросил Хорн.
      Доктор пожал плечами. Вскоре подошли с носилками туземные полицейские под командой белого матроса, а за ними два морских офицера и флотский врач. Они принялись деловито распоряжаться.
      - Надо бы поставить в известность его жену, - сказал один из офицеров.
      - Раз вы, пришли, я пойду домой и оденусь. Я позабочусь, чтобы ей сообщили. По-моему, ей не стоит на него смотреть, пока его не приведут в порядок.
      - Пожалуй, да, - сказал флотский врач.
      Когда доктор Макфейл поднялся к себе, его жена кончала одеваться.
      - Миссис Дэвидсон страшно беспокоится о муже, - сказала она, едва увидев его. - Он не ложился всю ночь. Она слышала, как он ушел от мисс Томпсон в два часа, но он вышел из дому. Если он столько времени гулял, то, конечно, будет смертельно измучен.
      Доктор Макфейл рассказал ей о несчастье и попросил осторожно подготовить миссис Дэвидсон.
      - Но почему он это сделал? - спросила она в ужасе.
      - Не знаю.
      - Я не могу. Не могу.
      - Надо.
      Она испуганно посмотрела на него и вышла. Он слышал, как она вошла в комнату миссис Дэвидсон. Подождав минуту, чтобы собраться с силами, он начал бриться и одеваться. Потом сел на кровать и стал ждать жену. Наконец она вернулась.
      - Она хочет видеть его.
      - Его отнесли в морг. Нам, пожалуй, следует проводить ее. Как она это приняла?
      - По-моему, ее словно оглушило. Она не плакала. Но она дрожит как осиновый лист.
      - Нужно пойти немедленно.
      Когда они постучались, миссис Дэвидсон сразу вышла к ним. Она была очень бледна, но не плакала. В ее спокойствии доктору почудилось что-то неестественное. Не обменявшись ни единым словом, они молча пошли по шоссе. Когда они приблизились к моргу, миссис Дэвидсон заговорила:
      - Я хотела бы побыть с ним одна.
      Они отступили в сторону. Туземец открыл перед ней дверь и закрыл ее, когда она вошла. Они сели и стали ждать. Подошли несколько белых и шепотом заговорили с ними. Доктор снова рассказал о трагедии все, что знал. Наконец дверь тихо отворилась, и миссис Дэвидсон вышла.
      - Теперь можно идти, - сказала она.
      Ее голос был ровен и строг. Доктор Макфейл не понял выражения ее глаз. Ее бледное лицо было сурово. Они шли медленно, не нарушая молчания, и наконец приблизились к повороту, за которым находился дом Хорна. Миссис Дэвидсон ахнула, и все трое остановились как вкопанные. Их слух поразили немыслимые звуки. Граммофон, который столько времени молчал, хрипло и громко играл разухабистую песенку.
      - Что это? - испуганно вскричала миссис Макфейл.
      - Идемте, - сказала миссис Дэвидсон.
      Они поднялись на крыльцо и вошли в переднюю. Мисс Томпсон стояла в дверях своей комнаты, болтая с матросом. В ней произошла внезапная перемена. Это уже не была насмерть перепуганная женщина последних дней. Она облачилась в свой прежний наряд: на ней было белое платье, над лакированными сапожками нависали обтянутые бумажными чулками икры, волосы были уложены в прическу, и она надела свою огромную шляпу с яркими цветами. Ее щеки были нарумянены, губы ярко накрашены, брови черны, как ночь. Она стояла выпрямившись. Перед ними была прежняя наглая девка. Увидев их, она громко, насмешливо захохотала, а затем, когда миссис Дэвидсон невольно остановилась, набрала слюны и сплюнула. Миссис Дэвидсон попятилась, и на ее щеках запылали два красных пятна. Потом, закрыв лицо руками, она бросилась вверх по лестнице. Доктор Макфейл был возмущен. Оттолкнув мисс Томпсон, он вбежал в ее комнату.
      - Какого черта вы себе позволяете? - закричал он. - Остановите эту штуку.
      Он подошел к граммофону и сбросил пластинку.
      - А ну, лекарь, не распускай рук. Что тебе понадобилось в моей комнате?
      - То есть как? - закричал он. - То есть как?
      Она подбоченилась. В ее глазах было неописуемое презрение, а в ответе - безграничная ненависть:
      - Эх вы, мужчины! Поганые свиньи. Все вы одинаковы. Свиньи! Свиньи!
      Доктор Макфейл ахнул. Он понял.
 
      

КОММЕНТАРИИ

 
 

1

 
      Лава-лава - вид одежды туземцев: у мужчин - набедренная повязка, у женщин - кусок ткани, обернутый вокруг туловища.
 

2

 
      Апия, Паго-Паго и др. географические названия - действие происходит на островах Океании.
 

3

 
      Миссионер (от лат. missio - посылка, поручение) - человек, посвятивший себя обращению инаковерующих в свою веру.
 

4

 
      Канаки - уроженцы островов Океании. Их труд часто использовался колонизаторами на плантациях сахарного тростника.
 

5

 
      Метис (от франц. metis - смешанный) - отпрыск межрасового брака. Обычно метисами называли тех, кто рождался от брака европейцев и индейцев в Америке.
 

6

 
      Кого Бог хочет погубить, того лишает разума (лат.).
 

7

 
      Копра (португ. copra) - высушенная мякоть кокосового ореха, используемая для добывания кокосового масла, технических целей и корма скоту.
 

8

 
      Танцевальные вечера ( франц.).
 

9

 
      "Путешествие вокруг моей комнаты" (фр.).
 

10

 
      Гирландайо Доменико (настоящее имя ди Томазо Бигорди) (1449-1494) - итальянский художник эпохи Возрождения, писавший портреты современников, фрески на евангельские сюжеты, в том числе и в Сикстинской капелле. Ясность композиции, спокойная торжественность и нарядность стиля сочетались в его картинах с разнообразием жанровых и бытовых деталей.
 

11

 
       …отцы ели кислый виноград, а у детей оскомина на зубах…- ссылка на библейскую мысль о детях, расплачивающихся за грехи родителей (Иеремии, 31; 29).
 

12

 
      Стивенсон Роберт Льюис (1850-1894) - известный английский писатель, автор романов "Остров сокровищ", "Катриона", "Владетель Баллантре", "Черная стрела" и др. Болея туберкулезом, жил с 1890 г. на островах Самоа.
 

13

 
      Юкэлеле - род гавайской гитары.
 

14

 
      Диана Эфесская - богиня луны, охоты и целомудрия в мифологии древних римлян, отождествлявшаяся с греческой богиней Артемидой. Эфесская - от названия города Эфеса, где в ее честь был воздвигнут храм.

15

 
       …после двух лет на фронте- события, описываемые в рассказе, происходят после первой мировой войны.
 

16

 
      Пианола (англ. - pianola) - механическое пианино, созданное в конце XIX в., вытесненное затем граммофоном.
 

17

 
       Если я попадусь быкам…- быками в США называют на жаргоне полицейских.
 

18

 
       …к Христу привели женщину, взятую в прелюбодеянии…- речь идет об эпизоде из Евангелия от Иоанна. Когда книжники и фарисеи привели к Христу "женщину взятую в прелюбодеянии", чтоб он осудил ее, и напомнили ему закон Моисея побивать таких камнями, Христос им ответил: "Кто из вас без греха, первый брось на нее камень". И когда они, устыдившись, разошлись, Иисус сказал ей: "И Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши" (Иоанна, 8; 3-11).
 

19

 
       …бичи, которыми господь наш Иисус выгнал продающих и покупающих из Храма всевышнего- пастор Дэвидсон, используя изустный эпизод из Евангелия об изгнании мытарей из храма, выразил тем самым свое намерение перейти к решительным действиям.
 

20

 
      В сборнике содержались еще две короткие зарисовки : The Pacific и Envoi.
 

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14