Здесь я во многом шел по стопам своего деда. Он ненавидел либералов временного правительства и прощал большевикам многое за то, что они сохранили целостность страны. Большевики придут и уйдут, а Россия останется - любил он говорить. Ни с кем никогда не делясь мыслями, я думал примерно так же и о Сталине. Мне только казалось, что после войны, когда столь неоспоримо было показано единство народа, когда цели - его личные цели "абсолютного повелителя" и победителя фашизма, были вроде бы и достигнутыми, и Сталин должен начать вести себя по другому. Я понимал, что Ягода, Ежов, Берия - всего лишь креатуры ЕГО самого. Я думал, что после окончания войны, такие персонажи перестанут быть ему нужными. Но я тогда не понимал еще, что дело не только в Сталине - он лишь образ и реализация СИСТЕМЫ! Системы, достигшей в его лице "оптимальной" реализации.
      И вот постепенно мои иллюзии, вернее надежды начали отступать. Я видел, что сбываются худшие предчувствия - все эти "особняки" ушли в тень лишь временно. Скоро они опять понадобятся. И снова начинается старое. И снова подбираются к нам, к людям, стоящим вне системы и ко мне лично. Вот я и удрал из Москвы, по совету мудрейшего Саши Куликовского! А теперь Сталина уже и нет. Неизбежна некоторая передышка. А потом - история не повторяется, трагедия перерождается в комедию, также как и демократия в хаос - это сказал, кажется, еще Цицерон. Жить будет мерзко, но можно. Менее опасно, во всяком случае. И все же вся эта сволочь однажды оставит Россию, прекратит ее терзать - об этом говорили и дед и отец. Они просто ошиблись во времени - они оказались через-чур оптимистами и им не приходило в голову, что одна сволочь заменит другую.
      Но хочется сохранить оптимизм и думать, что следующие будут лучше предыдущих. А если так, то надо работать и работать - все это пойдет на пользу России. Вот так я думал 40 лет тому назад, в мартовские дни 1953-го года!
      Я иногда говорил об этом моей покойной жене. Она была медицинской сестрой на фронте и работала в медсанбате на том же Волховском фронте и в ту же памятную весну 42-го, была вероятно где то очень недалеко от меня; вступила там в партию, примерно в тех-же условиях, что и я. Ее медсанбат тоже попадал в окружение. Она с ужасом слушала мои речения, не спорила и только просила, чтобы я об этом ни с кем никогда не разговаривал. Но я ни с кем и не разговаривал на подобные темы. Даже с Иосей Воровичем.
      НОВАЯ ЖИЗНЬ, НОВАЯ РАБОТА И НОВЫЕ ДРУЗЬЯ
      Вот мы и стали жить в двух наших роскошных комнатах в самом центре Ростова. Но жизнь сначала была очень скудной - денег катастрофически нехватало - я получал оклад ассистента. Думаю, что уровень жизни был примерно таким же как у меня сейчас, то есть как у нормального научного сотрудника, живущего на зарплату в 93-ем году, вне зависимости от степеней и званий. Но разница все же была: тогда я не был академиком, и был на 40 лет моложе.
      Но денежные дела нас особенно и не смущали. Самое главное - мы были полны надежд и уверенности в нашем будущем, чего теперь, увы нам всем так не достает. Я старался где мог подработать. На все лето уезжал в горы в качестве инструктора по альпинизму. На этом я тоже кое что зарабатывал, да и семья могла жить со мной в горах, в альпинистском лагере, практически бесплатно. Кроме того материальные дела скоро наладились. Я был утвержден доцентом и моя зарплата увеличилась вдвое, начала работать жена, появились и дополнительные заработки и я довольно скоро вышел, вероятно, на уровень жизни академика до начала перестройки! И смог, наконец, купить костюм и перестать донашивать штаны с голубым кантом.
      Я постепенно отходил от шока - дома было хорошо и уютно, несмотря на почти полное отсутствие мебели. В ней ли дело, когда люди были молоды, здоровы и им было по настоящему хорошо вместе. Особенно я любил ростовский сентябрь. Первый учебный месяц, нагрузка еще небольшая и из университета я возвращался рано. А погода в сентябре стоит еще жаркая. Но жара уже не угнетающая, как в ростовском июле или августе. Мы часто ходили на Дон, брали лодку и втроем под вечер плыли немного вверх по реке. Там есть несколько песчанных островков, туда приплывло немного людей, было пусто, особенно в будние дни и мы любили там проводить предвечерние часы. Моя дочурка была очаровательным существом - мы с женой ее звали славнюшечка. Она была, действительно очень занятная девка, топала своими ножками по самому урезу воды и заливисто хохотала.
      Ездили компанией на Дон, покупая канистру пива и ведро раков, а гостей угощали черной икрой купленной на базаре у браконьеров. А ими были все рыболовы.
      В Ростове мне, северянену недоставало зимы. Но зато весна там бывала ранняя и какая-то захватывающая. Однажды у нас был московский гость, мы сидели долго и уже ночью пошли с женой его провожать в гостинницу. Возвращались обратно по пушкинскому бульвару. Было какое-то весеннее неистовство. Мы шли взявшись за руки по лужам и я сочинял стихи. Остались в памяти лишь несколько строчек, отвечавших тому, что творилось вокруг нас:
      Все ветер рвал и брызгами играя,
      Ворвался мокрым тающим теплом.
      А ночь дышала, влажная, живая
      И трудно было возвратиться в дом.
      Через много лет эти строрчки, но уже в совсем ином контексте, я повторил снова. Но об этом я расскажу позднее.
      Мы вернулись домой и открыли настежь окно. Весна ворвалась и в нашу квартиру. А следующее утро уже было ясным и солнечным. Начиналась настоящая южная весна.
      Легко и естественно возникла дружеская компания, связанная общей работой в университете. Мы отправлялись часто всей этой компанией на Дон, где проводили целые воскресные дни, любили ходить друг к другу в гости. Была очень легкая атмосфера общения. Не было ни склок ни пересудов. Ростов нас принял благожелательно и быстро зачислил "в свои". Собирались у нас, благо мебели не было и было много свободного места. Часто бывали и у Пробатовых, особенно, когда он приглашал петь русские песни. Мне однажды слон наступил на ухо - даже в строю запрещали петь, чтобы колонна не сбивалась с шага. А вот слушать, как пел Пробатов я очень любил. У них очень неплохо получалось пение в два голоса с И.И.Воровичем, у которого был тонкий слух несостоявшегося музыканта.
      Неожиданно оказалась очень приятной и деловой атмосфера на нашем физико-математическом факультете. Там собралась весьма квалифицированная компания доцентов, подобранная еще профессором Морухай-Болтовским, приехавшим в 14-ом году из Варшавы. Может быть, они и не были первоклассными учеными, но все были знающими, интеллигентными преподователями вполне университетского уровня. Теперь я уже имею право сказать, что все доценты факультета были профессионалами высокого класса. Именно они определяли погоду на факультете, который тогда был заметным явлением на фоне других провинциальных университетов. И что было особенно приятным - преподаватели факультета были все какие - то очень беспартийными. Как это отличалось от того, с чем я сталкивался на моем родном механико-математическом факультете МГУ, где группа партийно-комсомольских деятелей присвоила себе право решать и судьбы отдельных людей и факультета в целом!
      С особой симпатией я вспоминаю доцента М.Г.Хапланова. Он заведовал кафедрой математического анализа. Во многом он мне очень помог. Особенно своей критикой моих первых работ, которые Михаил Григориевич читал в рукописях. Были среди преподавателей факультета, конечно, и пара "острых" дам. Как правило добившись определенного положения, подобные научные дамы бывают очень "конкретно образованными" - знают может быть и немного, но зато знают так, что сразу фиксируют любую неточность. И на научных семинарах ведут себя как на экзамене со студентами. С ними надо держать ухо востро. Но это тоже полезно!
      Мы жили раскованно и весело. После заседаний кафедры или ученого совета было принято ходить в "букинистический магазин". Мы так называли небольшую забегаловку, расположенную на улице Энгельса около букинистического магазина. Там продавали в разлив донские вина. Вина там были хорошие и дешевые, но не было закуски. Поэтому иногда, мы шли куда-нибудь еще и поужинать. Обычно шли в ресторан Дон (в ресторан - при доцентском жалавании! Такое тогда бывало, времена были куда, как более легкие - прошу верить!), расположенный на той же улице.
      Были распространены шутки и безобидные розыгрыши. Однажды из ресторана Дон, ректору университета была прислана страница из жалобной книги с такой записью:"Когда я попросил тртью поллитру, мне в этом грубо отказали!" И подпись - доцет университета Ворович." Надо сказать , что будущий действительный член Российской Академии Наук И.И.Ворович, в особенности в те годы, практически ничего не пил спиртного. Письмо из ресторана демонстрировали на общем партийном собрании факультета, однако экспертизу почерка не проводили.
      Я стал снова заниматься спортом - играл за сборную факультета в волейбол и сделался председателем городской секции альпинизма. Уже с ранней весны мы начинали готовится к предстоящему сезону - но об альпинизме будет еще особый разговор.
      Стихи я уже не писал совсем - настоящее дело меня поглотило полностью.
      И.И.ВОРОВИЧ
      По приезде в Ростов, без всякой раскачки я оказался невероятно загруженным - прежде всего чтением лекций. И это, при полном отсутствии у меня опыта преподавательской работы. Сейчас, когда с тех пор прошло уже более 40 лет, я удивляюсь своей смелости и легкомыслию - как я мог принять на себя столько обязанностей. Уже в своем первом семестре мне поручили читать пять (5!) самых разных курсов. И я за все взялся. Первым был курс теоретической механики, который я читал всему факультетскому потоку. Я его еще знал, хотя и с грехом пополам. Кроме того, мне поручили курс теории относительности и римановой геометрии для физиков-теоретиков. Этот курс я слушал у академика Тамма и у меня сохранились записи лекций. Но об остальных курсах я просто ничего на знал.
      На подготовку сложнейшего курса гидродинамики, который я никогда не изучал у меня было лишь два-три месяца подготовки. Я читал его прямо "с колес": то, что вчера выучил, сегодня рассказывал студентам. Мог ли я тогда думать, что через четыре года я буду защищать докторскую диссертацию по ...гидродинамике! Да еще в институте имени Стеклова. Все это начало ростовской деятельности мне кажется почти фантастическим. И тогда же я понял - читать лекции куда легче, чем сдавать по ним экзамен!
      Конечно - молодость, конечно - здоровье. Но была еще и удивительная послевоенная атмосфера общей приподнятости. Страна была на подъеме. Все трудились с хорошим рабочим настроем. Почти не было разговоров о трудностях жизни, хотя она была очень и очень нелегкой особенно в начале пятидесятых годов. Впрочем, с чем сравнивать? Не с началом девяностых годов, конечно! Тогда каждый день мы ждали что-нибудь новое и хорошее. И, что было удивительным - это случалось!
      На кафедре механики, где я оказался, была по-настоящему рабочая обстановка. Кафедра была совсем новой. Она только-что сформировалась заново после разгрома и посадок. Ректор университета, профессор Белозеров привез трех москвичей: И.И.Воровича, Н.Н.Моисеева и Л.А.Толоконникова. Все мы были кандидатами наук, только что защитившими свои диссертации и без всякого опыта педагогической работы. Мы сразу вцепились в дело, начали его терзать и это определило дух кафедры. Нами командовал немолодой, как нам тогда казалось, доцент А.К.Никитин. Ему было уже около 40 лет. Но он не был в армии и уже много лет преподавал. Он был знающим преподавателем, но собственных научных работ у него почти не было.
      Кафедра была не только новая, но и молодая. Все мы пришли из армии, кроме Никитина. Это было еще одним объединяющим началом. Надо заметить, что дух "фронтового братства" еще долго чувствовался после войны.
      Никто кроме нашего заведующего кафедрой раньше не преподавал в университетах. К тому же Никитин был на кафедре единственным доцентом. Все остальные были ассистентами. Он нам особенно работать не мешал, но за качеством преподавания следил, Ходил на лекции, делал замечания. Однажды он мне преподал урок, оставивший след на всю жизнь. Готовясь к лекциям, я составлял подробный конспект и, беря с собой в аудиторию, часто в него заглядывал, сверяя выкладки и окончательные формулировки. После одной из таких лекций Никитин мне сделал выговор:"Неужели Вы не можете подготовится настолько добросовестно, чтобы не лазить в свои бумажки?" Я покраснел как рак - мне было стыдно. И я научился читать без бумажек. Готовясь к лекциям, я продолжал портить много бумаги и составлять подробные конспекты, но на лекции я ходил уже без всяких записей. Только теперь, когда мне пошла вторая половина восьмого десятка и приходится читать лекции гуманитарного характера, лишенные логики математических доказательств, я беру с собой перечень вопросов, боясь забыть, что-нибудь важное.
      Вместе со мной из Москвы приехал Иосиф Израилевич Ворович. Для меня его присутствие рядом было очень важным и он мне основательно помог, особенно на первых порах. В университетские годы, как я теперь понимаю, спорт занимал, мягко говоря, несколько большее место в моей жизни, чем это следовало бы. Я учился кое-как и науки были для меня чем-то вторичным и учился я только в сессию. И вот теперь в Ростове, все пробелы моего образования стали видными. И я их остро чувствовал и очень стеснялся своего невежества. А, готовя лекции и, особенно, семинарские занятия, я часто нуждался в срочной помощи. Ворович же был своим и я не стеснялся обнаружить перед ним своего незнания и мог задать ему любой вопрос. И он никогда не отказывал мне в помощи - он учился в университете несколько иначе, чем я. Чувство благодарности за это я сохранил на всю жизнь.
      С Воровичем у меня, вообще, были особые отношения. Иосиф Израилевич был моложе меня на два года и судьба нас свела в университетском общежитии на Стромынке, когда я уже был "матерым студентом" третьего курса, а он только что поступил в Университет. Это был, кажется сентябрь 37-го года. В нашей комнате жило пять студентов третьего курса и одна кровать была свободна. Вот сюда, в эту обитель матерых студентов и послали жить нового первокурсника. Им оказался будущий действительный член Российской Академии наук И.И.Ворович.
      Мы много раз вспоминали нашу первую встречу и надо сказать, что мои воспоминания о нашей комнате и первой встрече, несколько отличаются от того, что осталось в памяти у Воровича. Иосиф Израилевич вспоминает, что войдя в комнату он увидел несколько полуголых парней, которые резались в карты и приняв на жительство без энтузиазма нового постояльца , сразу же проявили иной энтузиазм - отправили его за пивом - тогда оно существовало, как распространенный продукт, доступный даже для студенческого кармана!? Что сегодня кажется почти фантастикой!
      Мне же запомнилось другое. В комнату вошел невысокий худенький мальчик с большими грустными глазами, в которых запечатлелась вся мировая скорбь. Но особенно запомнилось большой чемодан или сак, перевязанный ремнями, под которые были засунуты бурки, в которых маленький Иосик должен был ходить в холодную московскую зиму. Я не помню эпизода с пивом, а он с бурками.
      Но так ли важно, какие детали сохранила нам память о начале нашего знакомства. Гораздо важнее то, что вся наша жизнь прошла, так или иначе, но рядом. Я просто все делал немного раньше. На два года раньше родился, на два года раньше начал учится в университете. Мы оба попали в Академию имени Жуковского. Только я, как окончивший полный курс университета учился в Академии всего лишь один год, а Ворович все три. Точно также я раньше защитил кандидатскую диссертацию и получил степень кандидита технических наук, как и он. На два года раньше я защитил и докторскую диссертацию и мы оба тогда получили уже физико-математическую степень. И мы оба, однажды, были избраны в Академию наук. И опять же я на несколько лет раньше.
      Сразу же, как только мы начали работать в Ростовском Университете, нашей первой совместной инициативой была организация семинара посвященного математическим проблемам механики теории упругости и гидромеханики. Довольно скоро семинар сделался весьма популярным среди студентов и из него вышло со временем довольно много первоклассных математиков. Как теперь уже можно сказать, он сыграл значительную роль в становлении математического факультета, а однажды, и определил его лицо.
      Дело в том, что до появления нас в университете, его преподаватели работали в классических областях математики, ей же учили студентов, в таком же духе воспитывали аспирантов. Наш семинар выпадал из стандартной схемы. Прежде всего, мы сами занимались "новой" - по тем временам, конечно, математикой теорией операторов, нелинейным анализом и т.д. Но главное было в том, что во главу угла мы ставили конкретные задачи физики и механики. И полагали, что для их решения математика, пусть даже самая современная, всего лишь - средство анализа. Не зря же мы с Воровичем были учениками Д.А.Вентцеля!
      Семинар оказался привлекательным для молодежи, да и руководили им тридцатилетние доценты. И надо заметить, что его успехи вызывали у некоторых наших коллег по факультету, известное чувство ревности. Особенно у профессора Д.Ф.Гахова, тогда маститого математика прекрасного специалиста по теории краевых задач для функций комплексного переменного. Он считал эту теорию наиболее перспективным направлением тогдашней "ростовской математики". Я называл его деятельность панкраевизмом - он сердился. Впрочем, он вообще любил сердится. Особенно на молодежь, если она проявляла излишнюю самостоятельность.
      И.И.Ворович был всегда одним из самых близких мне людей и я к нему относился с абсолютным доверием, как к Андрею Несмеянову, Юре Гермейеру, Володе Кравченко. Ворович был один из очень немногих, к которым я обращался за советом в трудных для меня ситуациях.
      Мы работали много и слаженно. Часто ездили в Москву. Я начал выступать с научными докладами на семинарах М.В.Келдыша, С.Л.Соболева и Л.И.Седова, вошел в новый для меня научный мир и начал печататься в серьезных научных журналах. Постепенно я перестал грустить о несостоявшейся защите докторской диссертации. Появились новые горизонты. Но об этом я расскажу в другом очерке.
      ОБ АЬПИНИЗМЕ И ИГОРЕ ЕВГЕНИЕВИЧЕ ТАММЕ
      Рассказывая о своей жизни, о том добром, что в ней было, о том, что невольно воскрешает моя память, я не могу не рассказать о моих занятиях альпинизмом. Я не достиг каких либо особых высот в этом виде спорта и в моем послужном списке не было вершин той самой шестой категории трудности, о которых мечтает каждый альпинист. Я ходил на некоторые восхождения с настоящими большими альпинистами. И видел их в деле, это позволило мне не строить каких либо иллюзий о своих спортивных возможностях. Несколько лет на одной веревке я ходил с Валентином Михаиловичем Коломенским. Мы сделали с ним несколько восхождений четвертой и пятой категории трудности и я понимал, что то, что он легко проделывал, никогда не будет мне доступным. И об этом особенно не грустил.
      Я был очень посредственный скалолаз. Правда у меня было одно качество, которое ценилось и из за которого меня охотно включали во всякие команды - я был хороший шерп - мог долго переносить тяжести на больших высотах. И в лыжных своих увлечениях я предпочитал длинные дистанции - особенно гонку на 50 киллометров. Она у меня получалась лучше чем спринтерские дистанции. Это качество стайера мне во многом помогло и на фронте. И, наверное, прояви я большее стремление к достижению спортивных высот, я бы мог получить и мастерский значек. Но...здесь уже вмешалась наука.
      После демобилизации из армии я подружился с альпинистами МВТУ. Ее команду возглавлял прекрасный альпинист и очень мне приятный человек Слава Лубенец, с которым мы и сегодня сохраняем дружеские отношения. Команда готовилась к свеому рекордному траверсу Дых-тау - Межирги - Каштан-тау. Мне было недвусмысленно сказано, что я имею определенный шанс быть включенным в окончательный состав восходителей, но надо начинать много и серьезно тренироваться. А я?...Уехал работать инструктором в альпинистский лагерь Алибек. Выбор был сделан.
      Любое восхождение, начиная с пятой категории трудности, требует не только физической подготовки и хорошей техники. Оно требует огромной психологической подготовки, затраты душевных сил. В альпинизме нет подбадривающих трибун - ты и скала! А тут 18 дней на на гребне пятой категории трудности. К этому надо было готовится всю зиму и даже больше - этим надо было жить! Может быть еще год назад я бы включился в подготовку к этому рекордному траверсу. Но в тот год у меня появились уже другие ориентиры - я начал жить другим. После одного из моих докладов на семинаре академика С.Л.Соболева, он мне сказал, что полученные результаты могут быть представлены в качестве докторской диссертации и он готов быть мои оппонентом. Более того, он доложил об этом на совете Стекловского Института и я получил отпуск на завершение диссертации. Одним словом, "наука пошла", как сказал бы Горбачев, и жить чеи либо другим, я уже не мог. Альпинизм, при всей моей любви к горам, стал лишь сопутствующим обстоятельством.
      После этого эпизода я полностью перешел на инструкторскую работу. Такая деятельность во время летнего академического отпуска меня вполне удовлетворяла. Я работал с альпинистами, уже имеющими тот или иной спортивный разряд и ходил с ними на вершины средней - третьей или четвертой категории трудности. Это удовлетворяло мои спортивные аппетиты и давало неограниченные возможности для всяких интересных походов или восхождений по новым, может быть и не очень трудным, но интересным маршрутам. Я работал, как правило в лагере Алибек в Домбае. Но часто бывал и на Алтае, где был первым начальником спасательной службы первого альпинистского лагеря в ущелье Ак-тру. Один раз был на Тянь-Шане, где работал в лагере Талгар, тоже начспасом.
      Инструкторская работа имела еще одну приятную сторону - я встречался со множеством интереснейших людей. Одним из них, был человек, сыгравший в моей жизни весьма важную роль. Это был Игорь Евгениевич Тамм - один из самых крупных наших физиков, человек огромного обаяния и доброты..
      В конце тридцатых годов я в течение месяца был в школе инструкторов, как мы ее громко называли. Домбайская поляна была тогда еще первозданна и прекрасна. Единственным строением там был дом выстроенный комиссией содействия ученым (КСУ) и мы его называли ксучим домом. Это было красивое деревянное двухэтажное здание. А на другом берегу реки, прямо около начала подъема на ишачий перевал, как тогда мы называли начало тропы на перевал Птыш, нашим университетским спортивным обществом (тогда оно носило гордое название "Наука") был разбит небольшой лагерек на десяток палаток. Там готовили будущих инструкторов альпинизма. Моим главным учителем был австриец Франц Бергер, высланный из Австрии, как активный участник выступлений Шуцбунда, рабочей коммунистической организации. Он был профессиональным альпинистом и дал нам неплохое понимание современной техники альпинизма, о которой мы имели весьма отдаленное представление.
      После окончания этой школы, я получил приглашение поработать в лагере Алибек в качестве стажера. Мне не дали самостоятельной группы, а поручили моему попечению небольшую группу приехавших ученых. Я должен был их "пасти": Взяв, на всякий случай, веревку и ледоруб, сопровождать их в разнообразных прогулках и не мешать в высоконаучных разговорах, которые они вели между собой. Вот тут-то и произошло мое знакомство с Игорем Евгениевичем. Но, сначала, одно пояснение.
      Курс теории электричества в МГУ нам читал профессор Беликов. Я не знаю, каким он был физиком, но читал лекции с удивительным занудством. А для подготовки к экзаменам рекомендовал нам книгу Эйхенвальда, добавив, при этом - настоящая физика, никакой математики. Для меня "барьер Эйхенвальда" оказался непреодолимым: сплошной набор отдельных примеров, не объединенных никакой общей руководящей идеей. И я в блестящем стиле получил пару. После чего уехал в горы с хвостом и с книгой "теория электричества", которую написал восходящая звезда советской физики, профессор И.Е.Тамм. И вот этот самый Игорь Евгениевич оказался в группе, которую мне поручили "пасти". Но о том, что в группе как раз и находится автор той книги, которую мне предстоит учить, я и не имел представления.
      Обязанностей у меня было немного, мои подопечные ходили сами по себе, мало обращая на меня внимания и я начал готовиться к переэкзаменовке. Сидя однажды на камушке около своей палатки, я читал мой учебник Тамма и делал какие то выписки. Неожиданно за спиной я услышал негромкий голос. "А ведь забавно, когда мой инструктор меня читает". Я вскочил. Передо мной стоял невысокий человек, который во время прогулок пугал меня своей активностью, бесстрашием или, вернее, непониманием опасностей. Он курил и улыбался. "Меня Никита, зовут Игорь Евгениевич, я и есть автор этой книги. Зачем здесь в горах Вы читаете эту ерунду".
      Я ему покаялся в своих грехах, к которым он отнесся весьма снисходительно. Два или три раза Игорь Евгениевич заговаривал со мной о тех или иных вопросах, спрашивал меня о том как мне читается его книга. Но я стеснялся с ним разговаривать.
      В начале сентября в деканате я получил направление на сдачу экзамена ... профессору Тамму. Придя на кафедру физики, я сразу начал с того, что попал к нему чисто случайно и специально я не просил направить меня к нему. "Ей Богу - это чистая случайность" - конец фразы я запомнил. "Вот сейчас и проверим" сказал Игорь Евгениевич и попросил какого то молодого человека в очках, которого звали Миша меня проэкзаменовать. После чего сам куда-то ушел и надолго. С Мишей я разделался довольно быстро и мы стали ждать профессора. Он пришел часа через два. Мой экзаменатор сказал, что никаких претензий ко мне он не имеет. Игорь Евгениевич задал мне еще пару простых вопросов общего характера и спросил: "Ну как Миша поставим этому альпинисту пятерку?" Такая идея была Мишей поддержена и "хвост" благополучно отрублен. Более того, Тамм мне посоветывал прослушать его некоторые курсы и ходит на его семинар.
      Я это старался делать. Во всяком случае я прослушал его курс по теории относительности. Он произвел на меня большое впечатление. Я записал его полностью и очень тщательно. Может быть это был единственный университетский курс, конспект по которому у меня был. Лет через 12 он мне очень пригодился.
      На следующий год я встретил Тамма в районе Тиберды. Он был вместе со своими детьми - мальчиком и девочкой. Мальчик Женя сделался впоследствии знаменитым альпинистом, руководителем нашей первой гималайской экспедицией на Эверест. Но уже тогда он был не Женей, а Евгением Игоревичем Таммом.
      В 50-е года мы неоднократно встречались с Таммом в горах и вели уже настоящие научные беседы. Еще в Ростовском Университете я задумал прочесть все, что относится к механике в университетской программе - раздел механики в курсе общей физики, теоретическую механику и специальный принцип относительности, как единый курс механики. Я полагал, что такой курс должен читать один профессор, который обязан соединить в единое целое мировозренческие, экспериментальные и математические аспекты того, что принято относить к механике. Такой курс был мной прочитан дважды и я получил от сделанной работы огромное удовлетворение. Мне было важно рассказать об этом опыте. Тамму он был тоже интересен и мы с ним много раз его обсуждали.
      Года через два или три уже в физико-техническом институте я сделал попытку прочесть единый курс механики сплошных сред, включая гидродинамику, теорию упругости и магнитную гидродинамику. И тоже советовался с Игорем Евгениевичем. Он горячо поддержал эту идею и я с его благославления несколько лет читал в МФТИ подобный курс. Очень важно, чтобы его читал один профессор. Только тогда достигается эффект системности и можно последовательно провести свою точку зрения на предмет. К сожалению, после того, как я прекратил читать курс механики сплошных сред в МФТИ не нашлось человека, который взялся бы прочесть его целиком. Член-корр. Соколовский и профессор Войт, которым было поручено его читать, снова разделили этот курс на три части.
      Таким образом, альпинизм свел меня с человеком, оказавшим большое влияние на формирование моего мировозрения. Прежде всего его лекции - их настрой, их ориентация были так непохожи на то, что читали нам другие профессора физики. То, что он рассказывал и как он это рассказывал было близко к моему восприятию математика и я, если так можно выразится, слушал его "взахлеб". А когда я сам уже стал профессором, то советы И.Е.Тамма помогли мне утвердиться в моем собственном понимании фундаментальности обучения.
      Как-то однажды на заседании методической комиссии МФТИ, после одного из моих выступлений, профессор Рытов бросил мне упрек - Вы учите не физике, а моделям физики. Я с этим согласился и сказал, что это мой принцип: в основе физического (и любого другого) образования должна лежать некоторая система мышления. Ничего другого по своей целостности и логике, сравнимого с системой моделей физики, человечество еще не придумало. Владея такой системой, чувствуя ее, человеку гораздо легче усвоить все конкретные факты, чего добивается обычная традиция обучения физики. Поэтому, системе "моделей физики" надо учить не только теоретиков, но и экспериментаторов. Игорь Евгениевич утвердил меня в этих суждениях. А также и в моем представлении о Нильсе Боре, как о величайшем мыслителе ХХ века. 60-е годы были основой моей последующей деятельности методологического характера, которой я придаю особое значение и И.Е.Тамм был одним из двух людей, разговоры с которыми позволили мне определить свою собственную "парадигму".
      Вот почему рассказ об альпинизме здесь занял столько места!
      В 1960-ом году я прекратил свое занятие спортивным альпинизмом. Для этого была причина. Я чуть было не сорвался на относительно легком участке. Это случилось во время восхождения по стене на Кара-таш - невысокая скальная вершина в ущелье Актру на Алтае. Степень трудности невысокая - 4-А и то за счет первых 200 метров довольно крутой стены. Ее то я прошел без всяких особых трудностей. А дальше начиналось лазанье по довольно пологим скалам, похожим на бараньи лбы, трудности не выше третьей. Мой напарник крикнул мне снизу:" забей крюк" - я в этот момент шел первым. Я этого не сделал, думая, что у меня хватит сил на последние 2-3 метра. Мне их хватило, но на последнем пределе. Я побледнел и долго не мог придти в себя.