I
      Психология толп интересуется двумя простейшими феноменами и только ими: объединением индивидов в толпу и господством вождей над массами. До сих пор я занимался первым. Вы уже знаете, почему распад сознания каждого приводит к психическому единству всех — причиной тому внушение. Как будто загипнотизированные, люди превращаются в психические автоматы, движимые своим бессознательным. Когда их спрашивают, как в пьесе немецкого автора Толлера:
      "Кто вы?", — они отвечают: "Масса безымянна".
      Я перехожу ко второму феномену — господству вождя. Можно оспаривать его необходимость, осуждать его действия, сводить до минимума его роль. Но невозможно говорить о человеческих группировках, не принимая во внимание их деление на ведущих и ведомых, на соперничающих сильных мира сего и противоречивых личностей. Кто бы ни пожелал понять их устройство, всегда будет задаваться одними и теми же вопросами: "Кто командует?" и "Почему ему подчиняются?"
      Это не перестает быть самой волнующей загадкой между небом и землей: меньшинству всегда удается править большинством с согласия последнего. Само меньшинство заканчивает тем, что уплотняется до единственной точки — лидера — как огонь в очаге.
      Вся работа психологии толп направлена на решение своеобразной проблемы: в массовом обществе массы больше не подчиняются — они демонстрируют свою силу. А вожди больше не руководят — они тушуются и сомневаются. Вместе с тем неуверенная и спорная власть представляет собой опасность. Это признак старения цивилизации, нехватки энергии народа. Значит, нужно научить вождей понять толпы и направить их к цели. Для решения этой проблемы новая психология посвящает свои усилия исключительно той загадке, о которой я только что говорил. Изучить толпы для нее — это понять человеческую драму на манер событий, происходящих на сцене; изучить вождя — это понять его на манер того, что происходит за кулисами. В ее понимании толпы и вожди являются первичными и не сводимыми к другим силам, к рассмотрению которых нужно приступить в первую очередь. Их законы независимы от техники или экономики. Эта психология не отрицает важности и других факторов. Но всегда и повсюду факторы господства и подчинения будут наиболее значимыми и оставят больший отпечаток на культуре, чем факторы богатства и производства.
      Выживание цивилизации, победа одной психологии над другой в этой настоящей войне — вот ставка, и не меньше. "Духовная борьба так же жестока, как сражения между людьми", — писал Артюр Рембо. Это война верований и идей. Тот, кто ее выигрывает, выигрывает могущество и все остальное. Подведя итог обсуждению этой точки зрения, скажу, что для психологии толп связь между вождем и толпой — это прежде всего связь человеческая. Здесь происходит переход от предыстории к истории. Имеются достаточные основания, чтобы опровергать ее аксиому: "сначала есть вождь и масса". Но, поскольку она является одной из важнейших тем этой психологии, примем ее условно.
       II
      Начнем с массы, рассмотренной в ее совокупности. Чтобы в разнообразии симптомов увидеть логику, обратимся к древней схеме Аристотеля. В соответствии с ней все во вселенной состоит из пассивного и податливого вещества и активной и устойчивой формы. Так же, как присущи вещество — дерево или бронза и форма — круглая или остроконечная — столу или стреле, точно так же вещество и форма будут присущи толпам. Их единство реализуется в каком-то объекте, в специфической человеческой группе: парламенте, политической партии, государстве и т. д.
      Мы знаем, как образуется коллективное вещество: люди превращаются в толпу. Какие особенности ей свойственны? Люди толпы импульсивны и внушаемы, с одной стороны, и проявляют экстремистские настроения, с другой. Внушаемость говорит о том, что они уязвимы во всех своих побуждениях, во всех изначальных инстинктах и реагируют на все стимулы извне, не владея собой. Неизменная восприимчивость заставляет их откликаться на каждое событие внешнего мира и как следствие провоцирует на чрезмерные реакции.
      Оставим в стороне преувеличения и признаем, что французский психолог предлагает очень значимую гипотезу об общественном происхождении эмоций. Ее даже удалось проверить в лаборатории. Действительно, американский психосоциолог Stanley Schachter показал в серии классических экспериментов, что человек, пребывая в состоянии возбуждения, с которым он не может совладать, будет проявлять грусть или веселость, если он находится в присутствии другого человека, который кажется грустным или веселым. Иначе говоря, не существует самих по себе грусти и веселости. Есть лишь неуверенность и неустойчивость, которые переходят в грусть или веселость в зависимости от настроения окружающих.
      Для Ле Бона люди, собранные в толпу, беспрерывно пребывают в состоянии, которое окрашено то черным, то розовым в зависимости от импульсов, получаемых от внешнего мира. Этим и объясняется их вечная переменчивость:
      "Возбуждающие средства, способные воздействовать на толпы, очень разнообразны, и толпы, находясь под их влиянием, обычно становятся крайне подвижными. Можно увидеть их мгновенный переход от самой кровавой свирепости к благородству и героизму в высшем смысле. Толпа легко становится палачом, но также легко и мученицей".
      Ее отличительные черты: равнодушие и, как ни странно, альтруизм. Толпы в большей степени способны на жертвы и альтруистические действия, чем отдельно взятый человек.
      Такие скачки коллективного настроения происходят тем резче, чем более критической становится ситуация, и Гитар де Флорибан, парижский буржуа, замечает в своей газете, видя, как ведут к эшафоту Робеспьера и его товарищей: "Они были приведены туда, пройдя через улицу Сент-Оноре, и народ повсюду оскорблял их, возмущенный тем, как они его обманули. Им отрубили головы в 17 часов вечера".
      Эти перемены кажутся немотивированными и не встречают никакого сопротивления, когда лидеры берут их инициативу на себя. Немецкие социалисты провозглашали свое намерение противостоять войне, но в 1914 г. они голосуют за нее, и Роза Люксембург писала по этому поводу:
      "Организационная мощь и хорошо известная дисциплина социалдемократии имели блестящий результат. Было достаточно приказа кучки парламентариев, чтобы в течение двадцати четырех часов эта масса из четырех миллионов человек повернула назад и позволила впрячь себя в тележку империализма, разрушение которого еще вчера было смыслом ее. существования".
      Будучи непостоянными, массы тем самым являются легковерными. И как им ни быть таковыми? Они не умеют извлекать уроков из опыта. Живя в воображаемом мире, отуманенные образами и иллюзиями, сосредоточенными в бессознательном, толпы готовы проглотить все, что им преподносится, и действовать в соответствии с этим.
      "Действительность и опыт, несомненно, стоят над ними. Можно заставить толпу принять все, что угодно. Для нее нет ничего невозможного".
      Толпа не отличает сна от реальности, утопии от науки. Она не признает препятствий, которые преграждают дорогу к ее желаниям! Тем более она не понимает слов, предназначенных для того, чтобы пробудить ее, заставить отказаться от того, что она требует. Погруженную в свой гипнотический сон, ее можно не только заставить все принять, но и необходимо также все ей пообещать, поскольку именно это тот единственный язык, который действует на нее и ей подходит. Рецепт ясен: "Если толпа просит луну, надо ей ее пообещать".
      Редко демагогия преподносилась и проповедовалась с таким убеждением под видом правды, которая вытекала из глубинных тенденций человеческой психики. На многих страницах Ле Бон разворачивает афоризмы, которые обращены к политическим деятелям его времени, взывая к ним: чтобы правильно избрать цель, всегда нацеливайтесь на самое элементарное, на самое простейшее. Это совет, которым пользуются. Если бы Гитлер не последовал ему, он остался бы оформителем.
      Мы подходим к центральной идее психологии толп. Непостоянство, легковерие, скачки настроения — о чем они заставляют нас задуматься? О чем, как не о женщине? В одной из этих формулировок, секретом которых он обладает, Гюстав Ле Бон пишет на мотив как перо на ветру, женщина непостоянна:
      "Толпы повсюду обладают женским началом, но наиболее женственны из всех романские толпы. Тот, кто опирается на них, может подняться очень высоко и очень быстро, но постоянно чувствуя под собой отвесную скалу и уверенность, что однажды будешь низвергнут с нее".
      Из этих черт, часто квалифицируемых как женские, сделали вывод, судьба которого не проста: толпа — это женщина. Предполагается, что ее характер, эмоциональный и капризный, своенравный и ветреный, подготавливает ее к внушению так же, как ее пассивность, традиционная подчиненность, терпеливость готовят ее к благочестию. Она куртизанка и хранительница очага, любовница, которую завоевывают, и невеста, которую берут в жены. Ле Бону не нужно было изобретать этого уподобления вечной женственности и вечной коллективности. Толпы времен Французской революции отличались исключительно женскими свойствами. Еще долго впоследствии знаменитых ораторов преследовали кошмары руководителей санкюлотов. Наполеон описывал их как император-любовник: "У меня только одна страсть, одна любовница — это Франция. Я ложусь с ней". Многие его преемники, наверное, хотели бы так сказать, но не осмелились.
      Ассоциирование женщины, толпы и беспорядка является другой изустной темой политических и литературных толков. Один современный автор описывает толпу такими словами:
      "Да кто бы ни читал рубрику "Письма читателей", проникает во все раны этого женского и стонущего монстра — толпы и имеет довольно четкое представление о том, что Бог и его святые ежедневно слышат в молитвах, обращенных к ним".
      Этот впитанный психологией масс предрассудок, который был не более чем полуправдой, стал политическим принципом. Муссолини, конечно, первый, кто овладел им и систематически применял; он повторяет Эмилю Людвигу то, что прочитал у Ле Бона: "Толпа любит сильных мужчин. Толпа, как женщина". Его великий союзник Гитлер оказался более многословным:
      "Народ, — заявлял он, — в своем огромном большинстве обладает столь женскими чертами, что его мнения и действия направляются в значительно большей степени впечатлениями чувств, чем чистым разумом. Это впечатление, вовсе не мудреное, а очень простое и ограниченное. Оно почти не допускает нюансов, а только позитивные или негативные понятия любви или ненависти, права или несправедливости, истины или лжи: получувств не существует".
      Нельзя отрицать, что этот текст конкретно и броско резюмирует одну из главных идей автора "Психологии толп", которую он обрисовывал вдоль и поперек с явным удовольствием. Но немецкий диктатор не удовлетворился мыслью, что надо обращаться с толпой, как с женщиной, он также изобрел стратегию обращения с женщинами, как с толпой. Вот что наблюдает великий немецкий философ Эрнст Блох по поводу привлечения женщин к нацизму:
      "В этом случае все началось с обольстителей. Чувства воспламенились, сердца устремились к ним. Никого не удивит, что там было море женских сердец: известно, что чувства — это их сила. Но все это не так просто, не все женщины сотворены только из инстинктов, и одной только щетки, которую Гитлер носит под носом, не хватило бы, чтобы их привлечь. "Нужно, чтобы он был холостяком, тогда мы будем женщинами", — сказал один из нацистов еще вначале, когда они бросились на поиски лучшего рекламного номера".
      Блох, разумеется, хотел сказать, что они увидели бы в нем своего возлюбленного, своего супруга, короче говоря, мужчину, которого сразу после войны им не хватало. И этот "рекламный номер" был эффективным. В доказательство мы располагаем свидетельством Чахотина, который в тридцатые годы боролся на стороне социалистов с нацистской пропагандой.
      "Внушающая пропаганда, — писал он, — естественно, находила благодатную почву в среде женщин; они не могли устоять против антифеминистских идей нацистского движения".
      Это превращение предрассудка в практическую точку зрения не является очевидностью, которая подтверждала бы его истинность. Множество очень эффективных практических шагов было основано на ложных теориях. Оно, однако, ставит перед нами более серьезную проблему: как происходит это соскальзывание с внушаемости толп на внушаемость женщины? Соскальзывание, которым пользовались не одни только нацисты и которое, если я не ошибаюсь, представляет собой поворот на сто восемьдесят градусов. Исключенные прежде как нечто не стоящее внимания, в массовом обществе женщины стали главной мишенью публицистики, пропаганды и других средств убеждения. До такой степени, что мужчины, которые являются настоящими хозяевами этих средств, говорят сегодня о феминизации медиа (параллельно с их демократизацией). Но соскальзывание, которое я подразумеваю, имеет гораздо более древние истоки в нашей культуре. Оно восходит к Аристотелю. Для нас, как и для греков, материя всегда имела в качестве образа женщину, создание, как и она, восприимчивое, с которой мужчина стремится соединиться и которой он хочет повелевать, как творец — камнем, который он высекает, деревом, которое он обрабатывает.
      Экстремизм толп можно узнать по скорости, с которой они принимают однобокие мнения, приводящие их к крайности, позитивной или негативной. Этим выражается тенденция к беспрерывному текущему действию, для реализации которого нужен центр притяжения. Им могут быть выдающаяся личность, вождь, иностранцы, евреи, богачи, американцы или какая-то идея, мир, война. Это может быть какое-нибудь место, к которому все идут вместе: Бастилия во времена Французской революции, Зимний дворец в Петербурге во времена революции в России. Вдохновленный психологией масс своего времени, австрийский писатель Роберт Музиль так описывает это движение:
      "Ими могли быть наиболее возбудимые, наиболее восприимчивые, наименее стойкие, то есть экстремисты, способные на внезапную жестокость или трогательное благородство, которые служат примером и прокладывают путь… Крик, который у них вырывается скорее, чем они его издают; камень, который попадает в их руку, чувство, которому они предаются, освобождают путь, по которому остальные, в состоянии взаимно нагнетаемого возбуждения, вплоть до невыносимого, бессознательно следуют за ними. Они придают действиям своего окружения форму массового поведения, которое ощущается всеми наполовину как принуждение, наполовину — как облегчение".
      Избирая центр притяжения, кумира или козла отпущения, толпы исключают колебания, сомнения и отклонения, которые вели бы к риску породить разногласия и раздробить массу. В перевозбужденной и разгоряченной атмосфере толпы сомневающиеся начинают верить, нерешительные становятся полными решимости, а умеренные — экстремистами. В такой степени, в какой им были внедрены чувства непомерной силы. Ораторы вдолбили толпе утрированные суждения, они потребовали устроить овацию или освистать определенного человека или какую-то идею. Заражение довершает дело: как только толпа начинает соскальзывать к проявлениям крайности, всеобщее одобрение этой идеи увеличивает шанс исключить все остальные. Нюансы исчезают по мере того, как сообщество поляризуется.
      "Простота и преувеличенность чувств толп, — утверждает Ле Бон, — предохраняют их от сомнений и неуверенности. Как и женщины, толпы устремляются к крайностям. Высказанное подозрение сразу же превращается в бесспорную очевидность. Зарождающаяся антипатия или осуждение, которое у отдельно взятого человека осталось бы слабо выраженным, у человека в толпе тотчас становится лютой ненавистью".
      Как бы странно это ни могло показаться, такое предположение было подтверждено в более сдержанной форме, в лаборатории. Объяснение Ле Бона не было связано с чем-то либо основано на чем-то, кроме обширного ряда предрассудков. Но оно содержит долю правды: поляризация в массах связана с необходимостью избежания сомнений и неуверенности. Она образует психическое единство вокруг определенного пункта, обеспечивая консолидацию с устойчивым суждением. Неподвижность и стабильность надежно ведут к крайностям.
       III
      Гипноз возвращает людям, подвергнувшимся внушению, забытые образы, которые становятся даже более яркими и многочисленными, чем в состоянии бодрствования. Они обладают свойством императивности, непреодолимости, которого так часто недостает сознательному мышлению. Выражая это наблюдение, Ле Бон подчеркивает, что в толпах сквозь их раздражительность, преувеличенность реакций всегда просматриваются воспоминания и традиции. Даже после великих потрясений восстанавливается прерванная нить преемственности. Вопреки лозунгу революции прошлое не может стать "табула раса", поскольку оно нам не подвластно. Несмотря на временные эксцессы, прошлое остается нашим властителем.
      Это заявление может показаться шокирующим. Но действительно в настоящее время массы кажутся вовлеченными на путь революционных преобразований общества традицией и заинтересованностью. Масса и революция охотно ассоциируются, как ассоциируются детство и невинность, по привычной логике. Заблуждение, говорит Ле Бон: вы принимаете свою логику за действительность. Массы вовлекаются в революцию благодаря не собственному инстинкту, а партиям и вождям.
      "Их жестокие действия вводят нас в заблуждение в этом смысле. Взрывы бунта и разрушений всегда мимолетны. Они слишком руководствуются бессознательным и как следствие слишком подвержены влиянию векового наследия, чтобы не показаться крайне консервативными. Предоставленным самим себе, им вскоре надоедает беспорядок, и они устремляются к зависимости. Самые гордые и самые неуступчивые из якобинцев устраивают бурную овацию Бонапарту, когда он упразднил все свободы и жестко дал почувствовать свою железную руку".
      В этом консерватизме Ле Бон видит не препятствие, а благо. Этот консерватизм может помешать возникновению, казалось бы, неминуемой революции. Таков его тезис. Не нужно принимать это за чистую монету, дать себя обмануть этим толпам, которые поднимаются на баррикады, размахивают красными знаменами и выкрикивают революционные лозунги. В действительности они терзаемы желанием вернуться к архаичным основам. Отвечая этому желанию, оживляя его соответствующими речами, можно вернуть их к тому прошлому, от которого они на короткое время освободились, то есть к обычному порядку вещей. В этом Ле Бон вторит Ницше:
      "Стадное чувство ориентировано на косность и консерватизм, в нем нет ничего творческого".
      На это утверждение, с виду безобидное, прореагировали немедленно. Сорель первым отмечает: "Есть много справедливого в тех суждениях, которые основываются на широком знании цивилизаций", но они совершенно не годятся для классовых обществ. Затем Каутский. Мы уже видели в предыдущей главе, что он практически принимает эту точку зрения.
      Но и Муссолини, и все те, кто следовал и подражал ему, полностью приняли этот тезис. Стало быть, они осмелились на то, что не осмеливались сделать великие буржуа: расценить рабочий класс как консервативную массу и соединить марксизм или социализм с шовинистическими убеждениями, с избитыми идеями традиции, чтобы воскресить миф нации. Эта дерзость произвела ожидаемый эффект. Фашистские партии и нацистские отделения сразу обработали влиятельную рабочую фракцию в социалистических и коммунистических партиях. Так они превратили борцов революции в солдат антиреволюции, одной из самых реакционных, которые мир когда-либо знал.
      Подведем итог. Толпы внушаемы и склонны к экстремистским установкам. На поверхности они легко и часто меняются. Их можно увлечь из одной крайности в другую, не встречая серьезного сопротивления. Из этого можно заключить: толпа — это женщина. В глубине она тоже женщина, когда, будучи узницей традиций, обычаев и архаического бессознательного, противится всяким потрясениям. Или, если они имеют место, она поворачивает назад, чтобы с трудом восстановить то, что, не долго думая, разрушила. С помощью ностальгии сердца, прошлой славы, заботы масс о почитании памяти мертвых предотвращается или завершается революция. Рецепт прост, и психология толп дает ему удачное объяснение. А применение его производило и продолжает производить редкостные эффекты.

       I
      Роль форм играют верования. Соединенные с первичным веществом, которым являются собранные вместе индивиды, они создают организованные психологические толпы. Они скрепляют вместе части сообщества, как строительный раствор, цементирующий камни. Они их обрабатывают с точки зрения общей цели. Продуманные плохо или лишенные четкости, верования распыляются, сооружение разрушается. Толп без верований не существует так же, как не существует дома без архитектуры и цемента. В противоположность социологии, истории марксистского толка, для которых верования — это лишь малозначащая надстройка, возведенная на солидном экономическом базисе, психология толп видит в них непреходящие основания общественной жизни. Лишенные верований, обделенные основополагающей идеей, человеческие группы инертны и пусты, говорит она. Они разлагаются и впадают в апатию, подобно человеку, который не находит больше смысла в жизни.
      "Благодаря основополагающим верованиям, — пишет Ле Бон, — люди любого возраста опутаны сетью традиции, мнений и обычаев, гнета которых они не в силах избежать и которые делают их всегда немного похожими друг на друга. Самый независимый ум нс помышляет уклониться от них. Существует только одна настоящая тирания — это та, которая действует на души бессознательно, поскольку именно с ней невозможно бороться. Тиберий, Чингисхан, Наполеон, без сомнения, были страшными тиранами, но из глубины своих могил Моисей. Будда, Иисус, Магомет, Лютер оказали гораздо более деспотическое воздействие на души. Тирана сразит заговор, но что он значит против прочно утвердившейся веры?"
      Не ученые и философы устанавливают психологическое единство массы. Это делает вера, от которой невозможно скрыться. Ни одно общество, а наше не больше, чем другие, не сумело бы от нее избавиться.
      Верная своим прогрессивным принципам, социология из самых добрых побуждений провозгласила крах идеологий. Она предвидела конец постиндустриального общества, целиком основанного на науке и разуме. Это будет результатом поднявшегося уровня культуры, освоения природы и просвещенного человеческого разума. Такой финал желателен, возражает психология масс, но совершенно невозможен. Человеческие массы не могут ни вести себя согласно разумным правилам, ни действовать, опираясь на науку. Они нуждаются, образно говоря, в цементе верований. Далекие от исчезновения, они, напротив, остаются решающим фактором. В век толп их значимость продолжает возрастать.
       II
      Идеи торжествуют, становясь верованиями, вовсе не потому, что они правильны или значительны. Это происходит оттого, что они приобретают облик традиции. Им нужно пройти из сознания индивида в бессознательное толп, найти отклик в памяти народа. Так идеи свободы и равенства, проповедовавшиеся философами Просвещения, соединились с памятью о буржуазных привилегиях и римских добродетелях во Французской революции.
      Чтобы проникнуть в «душу» толп, верование должно приобрести жесткий характер обычаев. Его не обсуждают. Оно навязывает себя в силу своей очевидности и эмоциональной энергии, которым невозможно противостоять. А также в силу своей способности преобразовывать реальность, приукрашивать ее, либо воскрешая в памяти мир прошлого — золотой век, утраченный рай, либо, обращаясь к будущему — справедливому обществу или страшному суду. В целом необходимо, чтобы такая вера была догматической и утопической. Почему?
      Толпы испытывают постоянную потребность в интеллектуальной связности и эмоциональной убежденности. Это позволяет им понимать события, разгадывать смысл нестабильного и сложного мира, игрушкой в руках которого они кажутся. Догматический аспект верований связан с потребностью в перестраховке, аналогичной потребности детей. Когда объясняется с помощью простой и наглядной причины — рабочие, евреи, капиталисты, империализм — подвижную действительность, даются понятные и безусловные ответы на вопросы, утверждается "это истинно, это ложно", "это хорошо, это плохо", тогда становятся возможными искомые связность и убежденность.
      С другой стороны, исключается всякая дискуссия. Каждое заключение логично, каждое суждение непогрешимо. Так поступают идеологи или партии, указывая на то, что они никогда не ошибались, доказывая, что все предвидели, что их политика всегда остается неизменной — одним словом, утверждая, что они всегда и во всем правы. Вот, например, декларация Жоржа Марше, генерального секретаря коммунистической партии:
      "В 1934 году французская коммунистическая партия была права. В 1939 году французская коммунистическая партия была права. Против Алжирской войны французская коммунистическая партия была права. Против Индокитайской войны французская коммунистическая партия была права, и в великих событиях национальной и международной жизни она одна оставалась партией".
      При помощи постоянно повторяющегося утверждения, с неоспоримым правом на непогрешимость, он превращает события истории в пункты безоговорочной доктрины.
      Навязанные в качестве абсолютных истин, повторяемые с помощью непрерывного внушения, верования становятся нечувствительными к доводам рассудка, к сомнению, к очевидности противоречащих им фактов. Тем более, что толпы в целом уклоняются от любой дискуссии и любой критики. Для них не существует ни попятного движения в необходимых случаях, ни обращения к себе, предполагающего рефлексию. Согласно Ле Бону, доказательство этому можно видеть в выкриках и ругательствах, которыми встречается даже самое невинное возражение, исходящее от оппонента в ходе публичного собрания.
      Результатом действия этого догматического аспекта будет поддержание и усиление нетерпимости толп:
      "Одним из наиболее общих и неизменных свойств верований, — пишет он, — является их нетерпимость. Она тем более непримирима, чем сильнее убеждение. Люди. ведомые уверенностью, не могут терпеть тех, кто ее не принимает".
      Любое коллективное верование бескомпромиссно, радикально и отличается пуризмом. Оно освобождает от двусмысленности в интеллектуальном плане и от безразличия в плане эмоциональном. Его сторонники черпают в нем впечатление восторженности и всемогущества, питающее убежденность в принадлежности к группе, которая «права». Оно оправдывает их усердие, спасая от апатии, от этого состояния desanimado, как говорят испанцы, лишенного воодушевления, от отвращения к жизни. Оно утверждает триумф страсти. Господство фанатизма над толпой зависит от этой убежденности в следовании подлинному идеалу — ее собственному. Идеал создает мир с незыблемыми ценностями, освобожденный от внутренних сомнений и огражденный от внешних опасностей. Это мир предвзятостей, и любая действующая толпа будет предвзятой, более того, действующей ее делает именно предвзятость.
      Итак, по мнению французского психолога — запомним эту гипотезу, — логическая связность и убежденность, качества, с которыми мы связываем приоритет в образовании, ведут прямо к фанатизму, авторитаризму, нетерпимости. Может быть, не у индивидов, но наверняка в случае толп.
      Если это так, то что же думать о правительствах, партиях и общественных движениях, которые, особенно сегодня, стремятся принести в массы научно обоснованные связность и убежденность? В противоположность тому, во что они верят и что утверждают, их усилия не ведут к возрастающей терпимости, к большей объективности. Они имеют и будут иметь результаты, противоположные ожидаемым. Закрепляясь в науке, толпы становятся еще более беспощадными по отношению к тем, кто не разделяет их убеждений или осмеливается ставить их под сомнение. Такое умонастроение породило, по Ле Бону, инквизицию и террор. И именно оно будет питать новые инквизиции и современный террор. Вот дилемма, перед которой мы оказываемся: наука просвещает человека, она же доводит до фанатизма массы. Хотелось бы видеть решение, которое не было бы простым гимном веры в человеческий разум: история уже опровергла его состоятельность.
      Раздробленные и анонимные толпы живут в мире, в котором не так просто жить. Они стремятся к счастью, но чаще всего находят противоположное. Такие неудачи являются суровой школой. Но, оставаясь нечувствительными к опыту, раздираемые неудовлетворенными желаниями, люди никогда не перестают верить, что такое положение изменится, что оно должно радикально измениться. Эта надежда рождает колоссальную энергию, которая приводит их к совершению лучшего или худшего. Она делает толпу героической или преступной.
      "Люди всех рас, — пишет Ле Бон, — поклоняются одному божеству, называя, его разными именами, — надежде. Ведь вес их боги были только одним единственным богом".
      Поклоняясь ему с таким упорством, толпы оказываются восприимчивыми к верованиям, обращенным к нему и рисующим достижение на земле счастья, к которому они стремятся.
      Может быть, это и химера, но способная сдвинуть человеческую гору. Утопия? Но утопия, которая воссоздает из чаяний совершенное, подлинное общество, свободное от всякой несправедливости и развращенности: короче говоря, противоположность тому, в котором живут люди. Эти благородные иллюзии не так уж обманчивы. Так, например, рабочий мечтает о мире, где он мог бы трудиться свободно, не страдал бы от нужды или от притеснений со стороны хозяина. Он мечтает о сознательном сотрудничестве с другими работниками на основе общих задач. Разве эта мечта иногда не реализуется?
      Верование наделено на создание действительности более приемлемой, чем действительность обыденная. Оно ей противопоставляет более радужное будущее. Но под видом полного разрыва с прошлым обычно возрождается именно потерянный рай — первобытный коммунизм, греческий город, римская империя — золотой век, в существование которого толпа хочет верить.
      "Это настоящая "промывка мозгов", — достаточно резко говорит Пруст, — она делается, конечно, с опорой на надежду, которая является выражением инстинкта самосохранения нации, если речь идет о действительно живущем члене этой нации".
      Утопическая вера и есть это выражение инстинкта самосохранения, склонного к крайним проявлениям. Ее не назовешь нарушенной логикой, но логикой, тяготеющей к крайностям и рисующей мир в мельчайших деталях таким, каким он должен быть во всем своем чарующем великолепии.