- Никуда не уезжай - к вам уполномоченный.
      Значит, готовь лагун меду. Послал я за медовухой к Дуньке Сивой, сижу в правлении, жду.
      Приехал, оказывается, корреспондент с фотоаппаратом - передовиков фотографировать. Тут я думаю: порадую-ка свою Катерину Ивановну. Сфотографирует он ее и в районную газету поместит. Парню этому я верил не раз выпивали. Опростали мы с ним вдвоем лагун медовухи и поехали к Катюше на пасеку.
      У нее было много платьев - в сундуке лежали, в омшанике. Принарядится, соображаю я, в самый раз будет.
      Так и есть. Обрадовалась она... Медовухи нам поставила, а сама то в одно платье оденется, то в другое. Выйдет перед нами - прямо краля бубен! То шеей лебедя выгнет, то ручкой... Ну, меня и разожгло:
      - Давай, Катюша, изобразим картину у шатра!
      У нас в омшанике ковер висел, масляными красками писанный: в красный шатер несет персидскую царевну Стенька Разин. На ней ночная рубашка с кружевами, так что грудь голая видна, а на Стеньке алые шаровары и пояс голубой. Ковер этот я ей преподнес, - на мед выменял, в Пугасове на базаре.
      Она тоже запьянела... Вынесли мы полог из омшаника, растянули его на лугу, полу одну приподняли, так чтобы постель там была видна. Разделась она до рубашки - груди, как у той царевны персидской, в стороны торчат. И я все с себя снял. В одних подштанниках остался. А шарфом газовым пупок повязал. Чем не Стенька Разин?
      Поднял я ее на руки, она меня за шею обняла, и говорим:
      - Таперика фотографируй!
      Он нас по-всякому сфотографировал: и перед шатром, и в шатре, якобы она лежит на подушках и руки ко мне протягивает, а я вроде бы наклоняюсь над ней. И как она платье снимала, и как мы на постели лежим... Ну, так и далее. Хорошо время провели, весело.
      Тут как раз прислали нам новую автомашину. Повез я молоко в район и заехал в редакцию к тому другу-корреспонденту. Он мне дал целую пачку этих фотографий под названием "Стенька Разин и персидская царевна". Я сунул их в карман, и на радостях мы во всех ларьках заправлялись. Домой приехал, еще стакан тяпнул и уснул.
      А у меня мужики собрались, новую машину обмывали. Яков Иванович, бухгалтер, хватился - папиросы кончились. Он, чудак, и полез ко мне в карман за куревом. Я дрых на кровати. Ну и вытащил он всю эту пачку фотографий. Маруська увидела - и на него:
      - Ты куда полез? Чего вытащил? А ну-ка, дай сюда!
      Как увидела она это изображение, и тут же при всех устроила мне представление из татарского побоища. Мои мужики от страха поразбежались...
      Утром проснулся я - что такое? Не могу шею повернуть, и шабаш! Правый глаз затек, и губа выше носа вздулась...
      - Вставай, Степан Разин, атаман донской!
      Маруська сидит за столом в новом платье, платочек на плечи накинула газовый. Дурная примета - ежели она с утра принарядилась, значит, быть скандалу. Силюсь вспомнить: что я вчера натворил по пьянке? Или стекла побил, или на столб наехали? Чую что-то неладное, но вида не подаю. Спрашиваю:
      - Ты чего вырядилась? По какому такому празднику?
      - Решила верующей стать, - говорит. - Вот к исповеданию приготовилась.
      И голосок у нее такой вкрадчивый, и губы поджимает. А это уж бывает перед тем, как тарелки в ход пустить. Да что ж я такое натворил?
      - Садись, Петя, садись. Может, и ты причаститься хочешь?
      Сажусь да поглядываю: чем ты меня только причащать будешь? А она все тянет:
      - Может, опохмелиться хочешь?
      Стопку поднесла, выпил...
      - Ты, случаем, не заезжал вчера к Дроздовым на машине?
      - К каким Дроздовым?
      - На пасеку, в Корабишино?
      - С какой стати?
      - Будто ты у них прихватил что-то.
      Ну, думаю, начинается моя личная жизнь. Уж не потому ли пострадала моя физиономия? Но чтобы там ни было, а личную жизнь сперва-наперво надо отрицать. Я изобразил обиженный вид.
      - Ты меня, - говорю, - за вора выдаешь. Я чужих вещей не беру.
      - Да не вор, Петя, а разбойник... Стенька Разин!
      - Мне твоя игра в казаки-разбойники вовсе не понятна.
      - Неужели? Ну-ка вспомни, зачем туда ездил?
      - Я там быть не бывал... Ну, может, до войны еще. По совести говоря, я и дорогу позабыл туда.
      - Вот оно что! Значит, ты еще в довоенную пору фотографировался.
      Тут она вынула из кармана мои фотокарточки, где я в подштанниках Стеньку Разина изображал, и спрашивает:
      - Узнаешь?
      - В первый раз вижу, - и даже физиономию отвернул, будто меня это вовсе не касается.
      Тут я допустил грубую тактическую ошибку, - потерял противника из поля обзора. У нее под столом была заготовлена тяжелая глиняная миска. Вот этой миской она меня и накрыла с левого фланга, прямо по уху...
      Очнулся я на полу. Лежу весь мокрый - водой меня окатила, холодной, прямо из колодца. Приподнял я голову - у меня под носом догорает вся эта знаменитая история про Стеньку Разина и персидскую царевну. Кучка пепла ото всех моих фотографий.
      Но Катин муж, Дергун, поступил коварнее. Налил он лагун меду и заявился в райцентр к фотографу-корреспонденту. "Вот вам Петр Афанасиевич медку прислал. Очень ему ваши фотокарточки понравились. Он просил еще прислать, если можете". - "Да поищите вон в куче на столе". Дергун сам выбрал, какие поинтереснее. И отнес их в райком вместе с заявлением: "О том, как председатель сожительствует с моей женой, а меня сослал на лесозаготовки..."
      И вызвал Семен Мотяков меня на бюро. А у меня еще не зажили на лице следы домашнего разногласия. Явился я, а Семен Мотяков говорит:
      - Вот он, Стенька Разин без порток... Его и спрашивать нечего. Вся личная жизнь у него на физиономии отпечатана.
      Начальство не жена. Здесь тактика огульного отрицания успеха не приносит. То есть тебя просто не слушают. Поэтому я все перевел на производственные отношения.
      - Какая там личная жизнь! Это я с лучшим пчеловодом общался без задней мысли.
      - Поговори у меня! Не то я из тебя вышибу и задние и передние мысли. Пригласите потерпевшую, - приказал Мотяков.
      И вошла она... Платье розовое, туфли на каблучках, и даже этот самый радикуль в руке, наподобие сумки портмане, то есть большой кошелек с шишечками. Стоит и покачивает радикулем.
      - Я вас, - говорит, - слушаю, Семен Иванович.
      Мотяков даже крякнул от такого обхождения:
      - У вас никаких притензиев нет к этому гражданину? - и указывает на меня.
      - Какие могут быть претензии! - Катюша так и заулыбалась. - Мы с ним просто представления разыгрывали... Как на сцене.
      - Это вы правильно, - сказал Мотяков вроде бы тоже с улыбкой. - А насчет производства зайдите ко мне в кабинет, после бюро.
      - С большим даже удовольствием...
      Мне дали строгача, а Катюшу перевели через неделю в райцентр, продавцом поставили. Дергуна же ее послали в Пугасово, экспедитором на базу. Встретил я его как-то потом в Пугасове, в столовой. Он пьян в дымину.
      - Вот ты и донес на меня, - говорю. - Но что ты выгадал? То был на лесозаготовках за пятнадцать верст, а теперь тебя за сорок пять километров отправили.
      - Не в том, - говорит, - беда, Петр Афанасиевич. Просто меня чужая личная жизнь заела.
      КТО ТАКИЕ ОППОРТУНИСТЫ?
      Сидим мы как-то вечером на бревнах - я, Филипп Самоченков и Петя Долгий - все три председателя. Решили Самоченкову дом новый построить, всем колхозом. Ну, и пригласил он выпить. Отказываться неудобно. Выпили, разговорились.
      - Когда человек стареет, мозги у него разжижаются, - сказал Филипп.
      Петя Долгий засмеялся, а я спросил:
      - Ты кого это имеешь в виду?
      - Так, к слову пришлось. Старость моя, и больше ничего. Я крепкий на слезу был человек. А вот когда постановление вышло - дом мне построить, не вытерпел. Потекло у меня из обоих глаз... Семена Мотякова вспомнил.
      - Где он теперь? - спросил Петя Долгий.
      - В Касимове, на речной пристани грузчиком работает, - ответил Филипп.
      - Да он вроде бы кадрами заведовал?
      - Сняли за пьянку, - сказал я. - Намедни в Касимов приехал. Сошел с пристани. Глядь - Мотяков! Лошадь его с повозкой завязла. Он орет на всю набережную и лупит ее чем ни попади. И вот ведь какой дьявол - все промеж ушей норовит ударить.
      - Самая притчина, - сказал Филипп. - Он и раньше в точку метил. Сколько лет я при нем отработал! Семен Иванович, говорю, мне бы дом построить. А он: "Тебе казенный обеспечен на старости лет. Все равно проворуешься". Да разве ж я с целью обогащения работал? Я, бывалочи, только и смотрел за тем, как бы линию держать.
      - А как ты ее понимаешь, эту линию? - спросил Петя Долгий.
      - Да когда мне было понимать ее? - Филипп даже удивился. - Жизнь не на понятии строилась. И занят был я по горло. Ты вот с утра выехал в район, а в обед глядишь - дома. После обеда спрашиваешь: "Где Петр Ермолаевич?" Говорят - в район уехал. А к вечеру опять по колхозу бегаешь. Я ж, бывало, поеду с утра, отзаседаю там, возвращаюсь на другой день, а тут уж телефонограмма - обратно вызывают. "Сашка, перепрягай лошадей! Поехали..." Один вопрос заострили, второй ставят. И ты, бывало, идешь от вопроса к вопросу, как по столбовой дороге. Тут и понимать нечего. Только линию держи. Когда меня поставили председателем, я испугался: "Что я буду делать? Я же малограмотный!" - "Не бойся, за тебя все решат". И верно, сообща решалось. Ты как ноне премиальные выдаешь? Кто перевыполнит норму на косьбе, к примеру, или на пахоте - получай три рубля. Кто на согребании - два рубля. "Сашка, расплатись!" Сашка вынет ведомость и тут же, опираясь на "Волгу", запишет и деньги выдаст. А раньше? Хочешь премию выдать проведи сначала через правление, потом на исполком вынеси, потом в райкоме утверди. А потом уж акт вручения - соберут весь колхоз, представитель приедет и вручит Почетную грамоту.
      Петя Долгий засмеялся, а я сказал:
      - Ты, Филипп, путаешь практику с теорией.
      - Да нет. Это я к тому говорю, что жизнь у нас ноне пошла вроде бы самотеком.
      - Это верно, - сказал я. - Раньше постанов был строже. Бывало, Семен Мотяков соберет нас всех и задаст вопрос: "Ну, что культивируется на сегодняшний периуд?" Допустим, наступление на клевера. Или глубокая весновспашка... Значит, кто пашет мельче, чем на двадцать два сантиметра, тот - оппортунист.
      Петя Долгий только посмеивается да головой крутит.
      - Тебе смешно, - сказал Филипп, - а я за этот оппортунизм чуть билетом не поплатился. И все через политзанятия. Бывало, Покров день подойдет, и политзанятия открываются. Что за манера? Тут перепьются все, по улице ныряют, в грязи челюпкаются, а они - политзанятия. Да мало того. Ему еще вопросы задавай. А вопросов не будет, значит, не усвоил.
      - Меня за эти вопросы тоже таскали, - ввернул я. - Провели мы вот так же первое политзанятие, не то на Покров, не то на Миколу. "Вопросы имеются?" Встал Парамон и говорит: "Мне надо бы знать, крепостное право отменено?" - "Понятно... Еще вопросы?" Лектор посмотрел на нас мрачно. Все молчат. "Крепостное право было отменено в одна тысяча восемьсот шестьдесят первом году. Понятно?" - "Понятно..." Уехал он. А на другой день уполномоченный заявляется: "Товарищ Булкин, что у вас тут за крепостное право открылось?" - "Извиняюсь, говорю, у нас высшая фаза, то есть в коммунизим идем полным ходом". - "А провокационные вопросы почему задаете?" - "Чистое недоразумение, говорю, потому как мы каждый год политзанятия начинали изучать с крепостного права. А инструктор сам перепутал, с другого периуда начал. Потому и спросили..." Ну, лагушок выпили и мирно разъехались.
      - Ты дешево отделался, - сказал Филипп. - У меня оборот другой вышел. Как раз накануне Покрова дня приехал инструктор из районного комитета. "Где парторг?" - "Теще за дровами уехал". - "Тогда собирай ты людей. Мы, говорит, вкратце пройдем главу". Вкратце так вкратце. Послал я техничку школьную, сам пошел по избам. Пособирали всех кого нашли - и коммунистов и беспартийных. Думаю - сойдет. Ладно. Расселись, а ночь уж на дворе. Он - в свою тетрадь, а мужики храпака задают. Уж он читал нам читал - часа два. Потом и говорит: "Вопросы имеются?" Ну какие вопросы на Покров день? Кто очнулся, - сидит, в пол смотрит, кто зевает. Думаю, надо задать вопрос, а то еще скажет - не на уровне. Поднял я руку и спрашиваю: "А кто такие оппортунисты?" Он с минуту посмотрел на меня строго, вроде бы впервые видит, и сказал якобы про себя: "Хорошо". И записал что-то в тетрадь. Потом спрашивает: "Еще будут вопросы?" Ну кто ж ему задаст еще? Ежели он меня записал в тетрадь, то и другого запишет. А потом вызовут отчитывайся. Все молчат. "Ладно, говорит, два часа читал я вам про оппортунистов, а вы еще вопросы задавать!.. Хорошо". Захлопнул тетрадь и уехал. Вот тебе через день вызывают меня в райком. Я спрашиваю бухгалтера Якова Ивановича: "Может, какие данные требовали?"
      "Нет, говорит, данных никаких. Приказ явиться лично".
      Ну, думаю, беда. Без данных вызывают, да еще лично, значит, не к добру.
      Везет меня Сашка, а я от озноба зуб на зуб не попадаю. Выпил в Богоявленском, думал, согреюсь. Нет! Трясет, как в лихорадке. Ну за что меня вызывают? По дороге все передумал. И верите - раз пять преступником себя почуял. Может, думаю, за то, что хлеб в скирдах погнил? А может, потому, что льны посеял на нове в низине и они вымокли? Ну, черт его знает...
      Приехали в Тиханово поздно. Известное дело - постояльцы. Мясо привезли, меду. Хозяин поллитру поставил. Ты пьешь, и хмель тебя не берет. И сон не в сон.
      На другой день утречком подхожу к райкому - пустынно. Никто больше не идет. Не то что председателей - собаки не видать. Ну, беда! Зашел я в приемную. Вот тебе - милиционер Тузиков передо мной... Стоит, как на часах. У меня так все и оборвалось. Дурная примета. Милиционера заранее вызвали. Я потоптался и вроде бы не то спрашиваю, не то извиняюсь:
      - Меня вызывали?
      - Ежели вызывали, заходи.
      И не смотрит на меня. Стучу в дверь - никто не отвечает. Открываю - а там еще одна. Эх, думаю, совсем спятил. Позабыл, что у них перед кабинетом промежуток, вроде предбанника. Это, наверно, для того устроено, чтобы дух перевести.
      Вхожу в кабинет:
      - Здравия желаем!
      - Садитесь.
      Сел. Смотрю - народа никого, одни они. Листок бумаги перед каждым. Только карандашами шуршат. А сам Мотяков без сапогов, в одних носках ходит и плюет. Как это называется? Ну, что я в школу намедни привозил для плевания... Вроде табуреток?
      - Урны, - подсказал Петя Долгий.
      - Вот-вот. У него в кабинете их две стояло - одна в том углу, другая в этом. Он ходит, значит, в носках от одной к другой и плюет.
      Беда, думаю. Кабы он хотел что сказать, уже сказал бы. А тут замышляет. И такое, что и высказать не хочет. Ходил он ходил, и вдруг ни с того ни с сего:
      - Ты почему провокационные вопросы задаешь?
      Я так и обомлел:
      - Кому, Семен Иванович, задавал я провокацию?
      - Ты не прикидывайся дураком! Кто спрашивал нашего инструктора про оппортунистов?
      - Дак ведь это я для поддержания порядка.
      Тут все как загогочут. А Мотяков подошел ко мне и рявкнул:
      - Комедию ломать! Я отобью у тебя охоту дурачиться враз и навсегда. Ты что, не знаешь, кто такие оппортунисты?
      Я аж привскочил:
      - Знаю, товарищи члены бюро районного комитета, знаю.
      Все опять засмеялись, а меня обида взяла:
      - Товарищи, не считайте меня за дурака.
      - Ты давай сам не придуривайся. Ну, говори, зачем задавал вопрос? Мотяков стоит передо мной и на носках покачивается.
      А второй секретарь Семкин, такой кучерявенький и очень уж шустрый, говорит:
      - Семен Иванович, ей-богу, он это без цели. Позвольте, я ему вопрос задам?
      - Задавай.
      - Скажите, Филипп Самоченков, кто такие оппортунисты?
      И все снова захохотали.
      - Дак все мы с вами и есть оппортунисты, - отвечаю.
      - Как? И я оппортунист? - Мотяков аж голову вскинул кверху, а все остальные притихли.
      - Нет, вы, Семен Иванович, не оппортунист. А мы все оппортунисты.
      - Почему?
      - Потому как планы мы не выполняем.
      И все снова захохотали.
      - Дурак, - говорит Мотяков. - Оппортунизм - это течение. Понял, враз и навсегда?
      Ну, думаю, пропал. Ежели под течение определили меня - конец. Я знал, что в партии какое-то течение было... Стою я, будто в рот воды набрал. А они смеются. Даже Мотяков прыснул два раза.
      - Ладно, - говорит, - потешил. Ты почему хлеб не сдаешь?
      - Дак ничего нет, Семен Иванович. Окромя проса.
      - Сколько проса у тебя?
      - Да пудов шестнадцать осталось. Товарищи члены районного бюро, не сумлевайтесь! Завтра же всю сдам...
      Все опять засмеялись. И Мотяков не удержался: "Га, га, га! Ну, Самоченков, запомнишь ты оппортунизм. А просо чтоб завтра же было на ссыпном пункте".
      Так я и откупился от оппортунизма просом.
      Ну, посмеялись мы. А Петя Долгий и спрашивает:
      - В самом деле, кто же такие оппортунисты?
      - А кто их знает, - сказал Филипп. - Может быть, это тунеядцы, которых выселяют теперь в отдаленные места.
      - Нет, - сказал я. - Оппортунисты это люди, которые не выдерживают руководящей линии. И поэтому за ними нужно следить.
      - Ай да Булкин! - сказал Петя Долгий. - Рано тебя на пенсию отправили. Ты еще пригодился бы кое-где.
      - А что ж? Все может быть... И пригожусь еще...
      О РАЗБОЙНИКАХ, О ХУЛИГАНСТВЕ И О ТОМ, КАК ВСЕ ЭТО ИЗМЕНИЛОСЬ К ЛУЧШЕМУ
      У Матвея Кадушкина, садовника из деревни Малые Бочаги, на стене висит карта европейской части Советского Союза, - карта перекрещена черным карандашом; и как раз на пересечении линий жирный кружочек выведен. Это и есть Малые Бочаги. Пуп Земли. Тридцать верст до Брехова и пять километров до Тиханова. Значит, наш район есть центральный, выставленный как бы напоказ. Поэтому раньше у нас было много бродяг, богомольцев, всяких калек, перехожих и воров. Рассказывают, якобы царь с царицей пеш прошли по нашему району (раньше - уезду), в Сэров богу молиться ходили. Первых мы перевели начисто, уничтожили то есть, а воровство еще осталось, как пережиток прошлого. И более того, оно усилилось хулиганством. Тут есть объяснение причины: наш народ раньше имел притеснение от помещиков и заезжей буржуазии, купцов то есть. Поэтому много было разбойников.
      Возле деревни Желудево у нас городок есть - старинная крепость с насыпными валами. Все говорят, что там разбойник Кудеяр жил со своей шайкой. А на реке Прокоше даже целые разбойные села были, - это Слезнево и Богомолове. Между ними река сильно сужается, перекаты идут. Вот на этих перекатах и работали разбойнички - купцов встречали. Те, бывало, подходят к верхнему селу Слезневу - слезы льют. Проскользнут благополучно через перекаты, выйдут на простор к Богомолову - богу молятся. Тут уж не опасно - на лодке не догонишь.
      Петя Долгий якобы в книжке читал: пуще всех разбойничали в нашем крае бабы. Мы даже поспорили с ним, потому как таперика, по моим наблюдениям, бабы, то есть женщины по-современному, работают, а мужики пьянствуют и хулиганят. Но Петя Долгий показал мне книгу тамбовского буржуазного историка Дубасова. И я прочел, будто и вправду бабы раньше разбойничали.
      Один случай я даже переписал, чтобы вы сами смогли убедиться. Некий дворянин Веденяпин, проезжая из Елатьмы в свое имение Зуево, остановился у одной вдовы, тоже дворянки. И вот что пишет буржуазный историк со слов того дворянина Веденяпина. Беру в кавычки: "В то число, в полночь, к оной вдове приехала воровски М.А.Еталычева с людьми своими и со крестьяны из Матки, с попом Семеном Акимовым да церковником Силою Семеновым, и, связав меня, били смертно и топтали, и деньги 70 рублей моих отняли, и лошадь, мерина гнедова, отняли ж".
      Или вот еще исторический пример (это я выписал из районной газеты соседнего города Кадома): "Кадомский купец Заливаев набрал шайку разбойников и ночью напал в городе на дом купца Лытина. Вооруженные ружьями и кистенями разбойники вырубили сенные двери и ворвались в дом. Причем растлили двух девиц и на рассвете вернулись благополучно домой..." - так и далее.
      Тут мы скажем - эге! Разбой-то разбоем, но он классовый характер носит. Порождение антагонизма то есть. Я хочу сказать - окраска у него была непримиримая. У нас же таперика если и случается драка, то только промеж себя и то по пьянке. Безо всякого антагонизма, по чистой дурости, можно сказать. А воровство бывает чаще всего из общественной кладовой накопления. И тут без антагонизма обходится дело. Случаются, конечно, и обострения, и даже судят. Особенно после указа насчет хулиганства и усиления борьбы с ним. Дак без этого тоже нельзя. Сами посудите. Взять хоть такой случай...
      В прошлом годе только что район у нас открыли (на десять лет закрывали нас); пришел я в Тиханово насчет пензии. Поселился в доме приезжих. Дежурила как раз Агафья Ивановна. "Здорово!" - "Здорово!" - "Как вы, да как я... Давненько, мол, не виделись". Я, бывало, в бытность председателя повозил ей и кур, и гусей, и меду... Дело прошлое, как говорится.
      - Жизнь к нам вернулась, - говорит Агафья Ивановна. - В магазинах и хлеб и сахар появился. Чего теперь не жить? Одно вот плохо - выбрали меня в судебные заседатели. И каждый день все заседаем.
      - Чего вы там заседаете? Или вам делать нечего?
      - Дак все судим. По новому указу за хулиганство. Вчера Валерку Клокова засудили. Шофера из Провотарова.
      - За что?
      - Колхозное собрание разогнал.
      - Там же Иван Свиненков в председателях.
      - В нем-то вся и притчина. Его раньше из потребсоюза в председатели к ним назначили. Ну! Когда район закрывали... А теперь открыли район колхозники и говорят: "Забирайте его обратно". Но кому он нужен? Он же работает у них, а живет в Тиханове. И заместителя себе тихановского назначил. И тащат за компанию из Провотарова. Колхозники роптали, роптали. Да кто их слушает? А тут как раз отчетное собрание. Народ собрался возле правления, и председатель со своим заместителем тут. Вот тебе, подъезжает на самосвале Валерка, пьяный. Встал он на крыле и говорит колхозникам: "Чего вы по углам все шепчетесь? Вяжите Свиненкова да его заместителя и ко мне в кузов бросайте. Я их в Тиханово на свалку отвезу".
      Все засмеялись. А Свиненков крикнул: "Взять его!" Бросился к нему заместитель. А Валерка в кузов. Там у него поленья лежали. Заместитель на колесо. Валерка его хлоп поленом по голове. Тот с ног. Этот выпрыгнул из кузова - на него председатель сельсовета. Валерий выхватил из кабины насос... и того успокоил. Свиненков убежал. А Валерка залез на кабинку, как на трибуну, и говорит: "Собрание закрывается". Ну, посмеялись да разошлись. А этому вчера три года дали. Плакал-то... Трое детей осталось.
      - Пусть поплачет, - говорю. - Тут потакать нельзя. Острастка - большое дело. Иначе диктатура ослабнет.
      - Дак ведь и я не против, - сказала Агафья Ивановна. - Мы вот сегодня опять судим.
      - Кого?
      - С кирпичного завода. На трубу лазили.
      - На какую трубу?
      - Да на заводскую. Вон она торчит, как чертов перст.
      Я поглядел в окно - как раз труба напротив была... высоченная!
      - В ней, - говорю, - метров пятьдесят будет.
      - Пятьдесят четыре метра.
      - Зачем же они лазили?
      - На спор. После работы Ванька Салазкин говорит: "Эй, вы, сосунки! Вот я сейчас залезу на трубу и куфайку на громоотвод повешу. Ежели кто из вас сымет, ставлю поллитру водки. А не сымете - с вас литр". Бригадир было не пускал его. Да он мотанул того: "Не твое дело!" Ну, залез он, повесил на громоотвод куфайку... Вон видишь, он еще отогнут в сторону.
      Я посмотрел в окно - громоотвод и в самом деле отогнут был.
      - Кто же снял куфайку?
      - Витька Бузинов. Подумаешь, говорит, дерьма собачьего! Куфайку повесил на громоотвод. Взял он гармошку, ремень через плечо и полез. Залез на трубу, снял куфайку. Еще покрутил ей над головой и бросил. Потом сел на край трубы, страданье сыграл: "Ты, залетка, залетуха, полети ко мне, как муха". Потом и гармошку бросил. Встал, походил по краю трубы... Еще кепочкой помахал. Стал слезать - ухватился за крайнюю скобу, она вместе с кирпичом и вывалилась. Он и полетел.
      - Разбился?
      - Нет, жив... Вот сегодня судить будем.
      - За что же? За то, что упал?
      - Да судить не Витьку, а Ваньку Салазкина. Того, который куфайку вешал. Бригадира ударил. Руку поднял.
      - Ну, за это следует, - говорю. - Руку подымать нельзя.
      Пошел я на кирпичный завод; надо проверить, думаю. Что за чудо? Пятьдесят четыре метра пролетел человек и не разбился.
      Подхожу. Они все сидят возле красного уголка, суда ждут. А судья-то в Рязани застрял.
      - Чего ж вы, - говорю, - на трубу лазаете?
      - А чего ж делать? Работа ноне в пять часов кончается.
      - А культурно-массовые мероприятия, - говорю.
      - Это чего? "Козла", что ли, забивать? Итак руки все отколотили.
      - Как же это он не разбился? - спрашиваю. - Святой, что ли?
      - У нас там, возле трубы, навес, крытый шифером. Над мотором для подкачки тяги. Он и угодил на этот навес. Навес с прокатом. Вдребезги разбился. Витька пробил крышу да угодил на сетку металлическую - каркас над электромотором... И сетку погнул.
      - И долго лежал?
      - Да ну!.. Сам встал. До больницы дошел. Вроде бы в больнице дня два кровью помочился. А так ничего.
      - Где же он сейчас?
      - В чайной водку пьет.
      Осмотрел я и навес пробитый, и сетку металлическую - как зыбка прогнулась... Пришел в чайную. Там Свиненков как раз сидел, председатель из Провотарова. "Привет!" - "Привет". Сели, взяли бутылку "райкомовской" (это перцовку у нас так называют), разлили. Я ему рассказываю про чудо на трубе, а он мне:
      - Вон, - говорит, - он, герой! Витька Бузинов.
      Тот ходит и в самом деле героем - свитер на нем в полоску, да еще шарф пестрый поверху. У одного стола выпьет, к другому садится.
      - Витя, давай к нам! - позвал его Свиненков.
      Он подходит, берет мою стопку - и в рот.
      - Привет, - говорит, - Свиненкову!
      А мне руку подает, как тот космонавт:
      - Виктор Бузинов.
      Я тоже называюсь:
      - Булкин Петр Афанасиевич, из Брехова.
      - О-о! - ахнул он. - Уже туда пошло.
      - Витя, - спрашиваю его, - долго ты летел с трубы?
      - Долго.
      - Успел что-нибудь подумать?
      - Успел.
      - О чем же ты думал, когда летел?
      Он выпил еще и говорит:
      - Лечу я с трубы и думаю: вот дьявол! Опять дома будет неприятность...
      Как видите, все здесь сводится к чисто домашним неприятностям. Никакой непримиримости тут нет. Ну самое большое - это недоразумение в масштабах колхоза, как было в случае со Свиненковым и шофером из Провотарова. Опять-таки чисто местное противоречие. В самом деле - все встало на свои места: и председатель работает, и его заместитель. И колхозники, то есть общество, не страдает от такого хулиганства. А ежели общество не страдает, то, значит, никакого антагонизма в нем нет. Дурость одна, и больше ничего.
      КАК МЕНЯ СУДИТЬ ХОТЕЛИ
      Погорел я на мелочи - обиделся на меня Семен Мотяков через заведующую райздравотделом Степаниду Пятову.
      Женщина она была образованная и потому в любой мороз ходила не в валенках, а в белых ботиках, которые натирала мелом или зубным порошком. Однажды в предвыборную кампанию поехали они по району для встречи с избирателями.
      Позвонили нам из района. Мы вышли встречать их всем колхозом. Стали вдоль дороги на краю села, ждем-пождем, а их все нет. Уже стемнелось. Мужики спор завели; одни говорят - депутат едет, а другие - кандидат. А Парамон Дранкин говорит: "Дурачки! Ни то, ни другое... А едет к нам депутат в кандидаты".
      Наконец показались... На паре едут, с колокольцами. И песняка наяривают - пьяные. Мы: "Ура! Ура!" - и шапки вверх бросаем. А они галопом мимо нас... Свернули к моему дому. Бегу.
      Маруська моя уже печь растопила и возле огня ноги Степаниде растирает. Говорит, с пару зашлись. И ботики ее тут же валяются, как деревянные колодки. Мотяков ходит по горнице босой, депутата нет, а Смирнов, агитатор, на стол облокотился и вроде бы заснул.
      - Петька! - говорит мне Мотяков. - Народ собрал?
      - Дак вы же сами видели. Мимо проехали.
      - Это на случай проезда... А для политической беседы?
      - Все пошли в клуб.
      - Хорошо. Потормоши нашего агитатора. Веди его к народу...
      Я только тронул его за плечо - он встал, как по команде.
      - В каком направлении идти? - говорит, а сам за стул держится.
      - Может, отложим на утро? - спрашиваю Мотякова.
      - Веди! Он человек привычный.
      И в самом деле привычный... Пока вел его до клуба, он висел на мне. Но как только увидел трибуну на сцене - сразу воспрянул, оттолкнул меня, сам дошел, обнял ее обеими руками и заговорил, будто с перерыва вернулся:
      - Товарищи! Как мы все с вами знаем - наши достижения налицо...
      Ну, шире - дале. Рассказал о росте благосостояния народа, о происках международных агентов империализма, и про двенадцать держав, которые шли на нас в гражданскую войну, и про внутреннюю контрреволюцию на колхозном фронте, и про путь к изобилию. Словом, все этапы исторического развития отметил. И заздравием кончил за кого следует. Все честь честью...
      Что значит - была верная руководящая линия! Даже ребенок знал, с чего начинать надо и чем кончать. И на каких этапах остановиться... то есть все перечислить по порядку... Вот что главное. А таперика некоторые говорят, что, мол, в любом выступлении главное, якобы, есть внутреннее содержание. Но позвольте задать вопрос: что важнее, порядок или внутреннее содержание? Конечно же порядок, потому что он задается враз и навсегда и спускается он сверху. За ним можно следить, его удобно контролировать. А как ты проконтролируешь внутреннее содержание? Во-первых, его сочиняют все, кому не лень, а во-вторых, оно бывает разное. Поэтому я и говорю: надо иметь что-нибудь одно - либо порядок и дисциплину, либо внутреннее содержание. Но еще неизвестно, куда оно приведет. Вот так.
      Таперика возвратились мы домой с агитатором. Я еще Якова Ивановича с собой прихватил - бухгалтера. Пельменей много наделала Маруська, и водки всем хватит. Пей, по случаю народного гуляния.