Я осмотрелся, на этот раз внимательно: ведь, входя в пещеру, я не искал никого... И потому - только теперь заметил в восточном углу пещеры, над самым полом, черный широкий ход.
      Прислушался: ни шороха. Сердце бьется спокойно и радостно: может ли быть в этой пещере опасность!
      Я вырвал из костра смоляной пылающий сук и наклонился к ходу. Он был неглубок. Огонь осветил внутренность второй, еще меньшей пещеры. У стены, на циновке, крестом сложив ноги, сидел худой высокий старик.
      Он поднял на меня светлые, спокойные глаза и улыбнулся. По лицу и одежде - белой, складчатой, широкой - он не из здешних гор. На матово-смуглом лбу, меж бровей, еле заметный, синею краской очерченный круг.
      Я опустил факел.
      - Я вошел сюда хозяином, отец. Я не ждал встречи.
      Старик кивнул головой и поднял бледную, прозрачную руку к белой бороде.
      - В добрый час! Разве я не уступил тебе уже место у костра, Нарушитель?..
      - Ты видел Хранителей?
      - Я - из Рошана: весть о тебе встретила меня на дороге раньше, чем ты оставил Кала-и-Хумб... Но ты слишком долго говоришь со мной: зови своих охотников, а не то они справят по тебе поминки.
      Он говорил по-таджикски медленно, как бы обдумывая слова: это не его язык. Я вернулся к выходу и крикнул:
      - Ночлег готов! Зачерпните в Пяндже воды в кунган.
      - А белая женщина? - глухо донеслось с утеса.
      - Пуст вопрос, на который не будет ответа. Идите, говорю я: костер ждет кунган; кто не хочет ужина - пусть остается на скале.
      Первым решился Гассан. К его призыву горцы отнеслись доверчивее. Сполз в воду Вассарга. За ним подобрались остальные; последним Эскалор. Войдя в пещеру, он долго-долго не подымал глаз на белую тень, вившуюся над пылавшим костром, под холодным пригнутым сводом.
      Старик остался в дальней пещере. Только на короткое время подсел он к костру, по просьбе горцев. Но от еды отказался: чуть пригубил чашку с чаем, которую подал я ему первому, как почетному гостю. А когда язгулонцы вытащили из мешка черный прокопченный вкусный турий окорок, он медленно поднялся, прощаясь с нами тихим наклоном головы.
      - Когда будешь в Рошане - поверни коня от Лянгара на полночь: Хира-Чарма скажет твою судьбу.
      При этом имени охотники склонились, как на молитве, прижав к груди руки.
      Старик, неслышно ступая, исчез в черной впадине входа.
      - Сквозь стену прошел... видел? - шепнул, широко раскрыв глаза, Гассан. - Наверное, великий святой: все молчит!
      Турье мясо забило мне рот: я ответил не сразу.
      - А кто такой Хира-Чарма?
      - Отшельник гор, - ответил вполголоса Вассарга. - Великий Ведун. Святой жизни! От самого Кабула, от Бухары ходят к нему за советом. Но мало кто видит его: строг старец - не ко всякому беседа. Странник - из учеников его, надо думать; если только он не див. Видом он - как и Чарма - из Гиндустана.
      - Значит, люди все-таки ходят по Тропе! Этот человек не боится Хранителей.
      Язгулонец покачал головой.
      - Завет святого, заповедь его - хранит крепче ножа Хранителей. Джилга поцеловал бы край его одежды. Но и святому нет пути по Тропе: потому что он хранит, не нарушает. Странник сойдет с Тропы, как сходят крэн-и-лонги: разве ты видел перед собою следы?
      Стали располагаться на ночлег. Горячей водой облили мои мукки, чтобы отпаять от них израненные ступни: кожа с ног сошла вся, до голени. Только кое-где белели на опухлых багрово-синих мышцах, на желтых сухожилиях ее обрывки. Я изорвал рубашку на бинты; во вьюке нашлось кунжутное масло; затянули промасленными тряпками огнем горевшие ноги. Лихорадило.
      - Э-и! У девушек кожа толще, чем у тебя, таксыр, - качает головою Вассарга. - Как ты пойдешь теперь? В мукках нельзя больше: на живое мясо нельзя класть кожу козла, - за один день зачернеет нога смертью. Придется тебе идти завтра босым...
      Завтра! Но завтра - далеко еще. А сейчас - так хорошо, тепло и уютно у костра, опять в пянджской пещере, под близкий - ласковый и твердый ропот реки. И засыпается сладко, глядя на белые дымки, тенью скользящие по сводам - к выходу из пещеры, на Пяндж, на волю, на простор.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Еще не забрезжил свет, а Вассарга уже торопил походом. Вчера днем видел он: спускались от гребня Змеиной горы крэн-и-лонги, торопились от Пянджа, далеко-далеко загонялись в ущелье. От змеиного шипа: долго стоял он над горами - полдня, быть может. Змея не чтит Завета: ее закон один всякая нога - враг. От змей бежали на север Хранители. Может быть, раньше их успеем дойти до Турьего Лба: там Тропе конец.
      О Турьем Лбе он рассказывает так - пока, подкидывая в костер последние стволы арчи, Гассан греет воду для чая:
      - Турий Лоб - скала: огромная, гладкая, как кость турья. Тянется по берегу на триста, то ли на четыреста шагов; здесь - поворот Пянджа: лбом вдвигается в реку гора. Обойти - нельзя ни по воде, ни по суше; подняться на нее можно только с восхода: ни с заката, ни с полночи, ни с полудня спуска с нее нет. В давнее - деды помнят - время афридии, с того берега (в этом месте почти что смыкаются берега Пянджа - так узок водяной проток), собрались было идти на запад: прельстила их молва о золоте, и серебре, и меди, и железе, и драгоценных камнях, которыми полны здешние горы: ведь мы здесь, таксыр, воистину, по золоту идем... И, так как пройти через Турий Лоб нельзя было, они построили вокруг него висячий переход. Сколько месяцев строили, но на запад так и не пошли: Тропа не пустила дальше...
      ...Последнее трудное место: конец Тропе. Потом будет уже легче идти. Если минуем благополучно, Эскалор - он самый быстрый - уйдет вперед, бегом до Кала-и-Вамара, города ближнего (большой бекский город), дать знать, что ты прошел Тропу. Оттуда вышлют коней к спуску, что начинает Шугнанскую тропу. По ней и верхом проедешь.
      - А дойдем до ночи?
      - Как верно сказать в горах? Мы по Тропе не ходили... Должны дойти. По преданию: час дивьего лета по Тропе - значит три дня человечьего пути: к вечеру, а то и раньше, выведет Пяндж к Турьему Лбу.
      Значит, день всего: счет - на часы.
      Но часы эти надо  п р о й т и. А мне и стоять даже - нестерпимо. Как на пытке. Каждое движение отдает в висках щемящим, острым ударом...
      Тронулись однако. Со стариком прощаться не пришлось. Он спал, и мы его будить не стали.
      Как советовали горцы, я пошел без мукк. Боль заслепила сразу: я не видел, какими местами мы шли. Не говорил и не думал. Помню, что поднимались, и опускались, и царапались снова по камню. Долго ли? Не знаю: я не смотрел на часы.
      Но мало-помалу ступать стало легче. Голова помутнела - ровным, чуть-чуть кровенеющим туманом, но острой боли не было. Это - главное.
      Я снова - хотя и странно как-то, словно сквозь дымку - увидел снеговые вершины, близко-близко наклонившиеся к Тропе, и бурливый, задорный Пяндж, бьющий в берега, и играющие на солнце, разновидностью камней, скалы, и ясное, синее, спокойное близкое небо. Не передать словами, как сказочно хорошо в этих местах!
      Ущелье сужалось. Нетерпеливо торопил Вассарга: "Ходу, ходу! Ступай тверже, таксыр, - больнее не будет!" И все чаще поглядывали язгулонцы на окрестные гребни.
      - Куда крэн-и-лонги задевались? Храни судьба! Сколько прошли опасных мест, удачных для засады: нет крэн-и-лонгов. Неужто в горах заплутались?
      - "Хранители"? - измывается совсем осмелевший Гассан. - Два дня шли боялись ударить, все раздумывали: нет - лучше подальше! Нет им, видно, подходящего места для удали. Брось о них думать: они давно уже плетутся назад к Кала-и-Хумбу, поджав хвосты, как побитые собаки: держит их за плечи мертвый Джилга.
      - Ч-ж! Гассан-бай! - машут, нахмурившись, руками язгулонцы. - Не поминай на опасном месте "своего" мертвеца.
      Обогнули еще хребет.
      - Держись, таксыр! Теперь недалеко уже и до Турьего Лба, должно быть.
      Мелькнула летучая тень по обрыву. Пригнулись язгулонцы. Винтовки с плеч... Нет, это тур.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Снова лепимся над самой водою. Заплескивают волны кровавые, изорванные ступни.
      Вверх опять, по отвесу. Камень раскален, как жаровня. Нет, не могу больше...
      - Турий Лоб, таксыр! - радостно кричит Вассарга: он идет головным, сменяясь с Эскалором. - Готовь пули: последнее место крэн-и-лонгам.
      Не всполз - взметнулся. Стал твердо. Боли нет опять. Но он еще далеко. Турий Лоб! Еще только виден - сквозь дымку - его огромный, по самому верху заросший редким хвойным лесом, массив.
      Один из охотников ящерицей всполз с Тропы на утес, что обходили мы со стороны реки. Вассарга остановил нас взглядом. Мы видели, как разведчик, добравшись до вершины, осторожно поднял голову из-за камней. Осмотрелся, встал на ноги, осмотрелся опять. Вассарга махнул рукою. Мы тронулись: пока - путь свободен.
      Уже со следующего утеса (мы шли все время над самым берегом, по обрыву) видна стала и висячая переправа, о которой рассказывал Вассарга.
      Высоко над водой, почти у самой вершины горы, в расщепы откоса, вдоль всего к реке обращенного склона, вогнаны огромные, кое-как очищенные от ветвей стволы. От них вниз тянутся подвешенные на гигантских этих крючьях длинные и толстые, из коры плетеные канаты. Концы канатов петлею накинуты на тонкие, узкие, из колотых стволов насеченные брусья. От каната к канату, от бревна к бревну - зыбкий, висячий обвод. С перерывами в шаг или больше: брусья соседних переходов не соприкасаются друг с другом. Пройти можно, конечно, только в одиночку.
      - Ну и место! - свистит Гассан. - Ты посмотри только: одного человека поставь - бей на выбор: хочешь - в грудь, хочешь - в спину.
      Но крэн-и-лонгов по-прежнему - ни признака.
      - Пропусти всех, таксыр! Ты должен сойти с Тропы последним. Открыл и замкнул: мы - не шли... Скорее, во весь ход, пока дорога свободна!
      Шесть горцев и Гассан, один за другим, скользнули по поместьям. Печатая кровавый след, я шел за ними. Прогибались доски, надрывно скрипели, потрескивая гнилым треском, канаты: как легко идти по ровному месту!
      Афганский берег в пятнадцати шагах - можно перекинуть аркан. Он полог, густо порос высоким цепким кустарником.
      Мы были приблизительно на половине перехода, когда из кустов броском - поднялись черные волосатые фигуры; блеснули стволы.
      - Гей-да, на Тропе! Что за люди?
      Оклик - по-таджикски, не чистым наречьем. Но по шапкам, небрежно наброшенным на курчавые нестриженые волосы, по лентам патронташей, крест-накрест опутывающим тело, по черным разбойным веселым глазам - я сразу узнаю афридиев. И приветствуя, взмахиваю рукой.
      Снизу, прямо из-под ног, взвиваются стаей - взбуженные криком орлы. Бьют крылом под самой перекладиной, на которой я стою.
      Вассарга отвечает:
      - Друзья. Охотники Язгулона. Ведем путника.
      - Какой крови?
      - Урус.
      Взблеснувшие было стволы опускаются: не любят англичан афридии.
      - Мы давно ждем русских, - говорит, смеясь крепкими зубами, ближний ко мне, статный, чернобородый. - От стариков предание: придут с севера красные люди и освободят Великий Край от англичан. На севере только у урусов красные бороды. Добро пожаловать! Хотя у тебя, мальчик, и нет еще красной бороды.
      - Зато ноги красные, - говорит Вассарга.
      Афридии присматриваются.
      - Кто снял тебе кожу с ног, урус?
      Я вспоминаю - и опять нестерпимая, жгучая боль. Улыбнулся через силу.
      - Сам.
      - Долго рассказывать, - перебивает Вассарга, покачиваясь на скрипучей доске (как и все мы, он придерживается рукой за канат). - На перекатах не застаиваются: кто в горах не знает этого! Сколько лет коре, на которой мы висим?
      - Прадеды считали! - смеются афридии. - Идите с миром.
      Мы трогаемся.
      - Стой! А это - тоже ваши?
      Обернулись: к переходу, быстро скользя по отвесным почти скалам, врассыпную, вперегон спускались люди в синих чалмах.
      Вассарга почти бегом ринулся вперед по подвесам...
      - Скорее, скорее, таксыр!
      Доски плясали под ногами. Кровенеющая дымка остро застилала глаза. Быть может, я и побежал бы, как дарвазцы, но не мог. Медленно из последних сил - переступая кровоточащими ногами, я почти машинально расстегнул кобуру. - Кто не бежит - от того бегут! - весело крикнул с того берега чернобородый. - Не оборачивайся: тебе не суждена пуля в спину.
      Он прибавил еще что-то на своем языке. Сзади с нашего берега щелкнул слабый мултучный выстрел.
      - Потише, друг! Заткни свою свистульку, - насмешливо крикнул афридий. - Здесь не ходят без спросу. Эти стволы вбивал в скалу мой прадед, а не твой... козодой! Я тебе говорю, укороти повод, синеголовый!
      Чей-то голос - незнакомый, сдавленный - отвечал, близко за мною, за поворотом: я огибал скалу:
      - Честь твоему прадеду, товарищ. Но Закон Тропы тебе известен. И тебе ведом род Хранителей Тропы. Вот коготь грифа. Мы выполняем долг рода - мы на своей дороге, афридии!
      - Ваша дорога - бабушке под подол, богатыри Кала-и-Хумба! Где вы были, когда он шел лицом к вам? А теперь вы хотите загнать нож в спину, когда он не может обернуться? Оставь мултук, я тебе говорю! Или вы, что лягушками скачете по его следу, - лягушками попрыгаете в Пяндж.
      Что-то чиркнуло по скале, впереди, выше моей головы. И в тот же миг с афганского берега сухим треском ударил залп, и тотчас второй: у афридиев английские скорострелки.
      Я сошел с доски на холодный замшелый камень. Язгулонцы затаились за ним, дожидаясь: в руках их, крепко прижатые к рукавам курток, синели кривые ножи.
      Над афганским берегом расходился легкими смешливыми клубочками пороховой дым. Доносились веселые голоса. На нашем берегу было пусто. Тихо покачивались еще потревоженные нашим переходом доски... До поворота скалы. Дальше - не видно...
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      И снова - хаос камней, подъемы и спуски. Вверх, вниз. Но Вассарга прав: легче стал путь. Мы карабкаемся уже не вереницей, а по двое, по трое в ряд. Все чаще поддерживают меня то под одну, то под другую руку, ласково улыбаясь, язгулонцы.
      Наконец от поворота легко уходит вперед, прыгая через трещины, Эскалор.
      - Крепись, таксыр: к ночи будем в Кала-и-Вамаре!
      Плывут мимо, как во сне, утесы, утесы, утесы. Ровнозвучно шумит Пяндж. Выглянули из расселин архарьи рога. Или это подхохатывает уцелевший див?
      Вверх, вниз... Вон ледник наклонился над провалом. Протянуть руку, дернуть - как подымется в Пяндже вода! Докатится вал до Кала-и-Хумба?
      Темнеть стало. А мы все идем. Гассан говорит, что-то, нагоняя. С какой стати он говорит шепотом, так что не разобрать ничего? Не понять. Или он стал говорить по-афридийски? Хорошие они, правда, афридии...
      "По колено в огне двенадцать коней..."
      А внутри что-то поет... все громче, громче...
      Бросить винтовку? Ремень очень жмет. Ведь крэн-и-лонги уже ушли. Назад, в сказку...
      Кровь! Кровь льет по склонам, от ледниковых снегов - вниз, в ущелье, стекает потоками в Пяндж. Смоет!
      - Зачем кровь на склонах, Вассарга?
      - Крови нет, джан, милый. Солнце садится...
      - Всего только - солнце!..
      Опять подъем. Гассан держит: всползаю на руках. Где же следующий камень?
      Вниз - отлогий, далекий, широкий спуск. Кучка людей и - я верно вижу? - лошади! Кто-то бежит, махая рукой, навстречу.
      Эскалор...
      - Шугнанский бек выслал встречу. Ты сможешь удержаться в седле, таксыр?
      Горячей волной бьет в голову обида: шатаясь, встаю.
      - Смогу ли я удержаться в седле?
      Торопливо подходят какие-то темные люди. В чалмах. Не синих, нет. В белых чалмах. Это от бека, конечно. Спущены с рук, поклоном, метут землю рукава халатов. Как длинно, длинно он говорит... Кончил? Теперь - мне:
      - Как здоровье бека?
      Сильные руки осторожно подымают меня в седло. Как только ноги отделились от земли - дикая, безумная боль, от подошв на все тело, рвет голову на части. И потом тотчас - томительно, блаженно хорошо... Ноги на ветру, я не вдел их в стремена; их уже ничто не жжет, не жалит, не мучит. И кажется, что они не скрежещут, как раньше, на пытке, а плачут радостными, теплыми слезами - мои запекшиеся - кровью и пылью - ноги...
      Наклоняюсь с седла: и впрямь что-то точится редкими тяжелыми каплями на пустые стремена и на камни дороги...
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      При факелах въезжаем мы, позднею ночью, в Кала-и-Вамар, в высокие до неба показались они мне - стены дворца бека.
      Десяток рук тянется принять меня с коня. Тише!..
      Я попробовал ступить, но зашатался.
      В Кала-и-Вамаре я пролежал три недели в бреду.
      Г л а в а  XVIII.
      ГАДАНИЕ
      Горный воздух чудотворен: почти без ухода (не было в Кала-и-Вамаре лекарей) закрылись раны на ногах. Скоро встану.
      Язгулонцы дожидаются моего выздоровления. Бек гостеприимен, не торопит отъездом, а вернуться, не повидав меня снова в седле, - неполон будет рассказ о походе: не сложится песней...
      Сам бек, отступая от обычного строгого этикета, подолгу навещал меня во время болезни. И каждый раз, осторожно, с подходцем, сводил разговор к вопросу: зачем, собственно, нарушил я Заповедь Тропы?
      - Потому что она - Заповедь!
      Другого ответа у меня в самом деле нет.
      Бек смеется принужденно, грозит пальцем:
      - И-е! Подлинно зовут они тебя: Нарушитель.
      Но не верит. И через минуту, словно и не было у нас разговора:
      - Так как же? Почему же ты все-таки прошел по Тропе? Может быть, Ак-Падишах, белый царь, поручил тебе осмотреть афганскую границу? Ты ведь из самого Фитибрюха - каждый день, значит, видаешь Ак-Падишаха.
      Отрицаю начисто. Бек вздыхает, шелестит четками. И, помолчав, подходит опять к тому же - только с другого конца: заговаривает о Хранителях.
      - Ах, старый род, всегдашний род, почетный род: утверждение власти! Сколько лет стоял Кала-и-Хумб - всегда первыми людьми были крэн-и-лонги. Хранители, что почетнее! А теперь - что с ними станется? Кто им отдаст поклон, кто честь воздаст, когда нет Заповеди, которая их хранила? Последний ишакчи, погонщик осла, не уступит им дороги... Почему у тебя был на них гнев, таксыр?
      - Гнева не было: я о них и не думал. Это они думали обо мне.
      Бек уныло никнет; снова долгое время молчит, пощипывая остренькую редкую бородку. Он - узбек: не здешний, ставленник Бухары.
      - А вот англичане, - внезапно наклоняется он к самому моему изголовью, понижая голос до шепота, - так те уверены, что ты смотришь границу. В Кала-бар-Пяндж, что на том берегу, насупротив, целый конный полк пришел. Это они, англичане, растревожили эмира. По берегу день и ночь ездят сарбазы: берегут переправы, хотя они и знают, что ты лежишь, болен... Не верят, должно быть.
      Раздражение во мне растет: закрываю глаза, чтобы сдержаться. Уйдет, может быть...
      Но бек, выждав, опять:
      - Но мне-то, как другу, ты можешь сказать: верно, что тебя послал Ак-Падишах?
      Будь ты проклят! Как от него отвязаться?
      - Да нет же! Не видал я в глаза и четверти Падишаха.
      - Шшш! - испуганно машет рукою бек. - Да будет к нему милость Аллаха... Четверть Падишаха!.. Какое ты слово сказал!
      - Что четверть? - смеюсь я. - Деду нынешнего нашего царя бросили под ноги банку с сильным таким порохом - так его не то что на четверти - на восьмушки разорвало!
      Бек встает, торопливо наматывая на ладонь четки.
      - Бисмилла! У тебя кровь еще шумит в голове. Я много говорил... Отдохни, таксыр. Не прислать ли тебе Абду-Кадыра: послушаешь его дутор?..
      Жду Абду-Кадыра. Устал. Мыслей нет. Назойливо смотрят в глаза надписи на стене, у двери, против которой я лежу. Я давно знаю их наизусть, эти две надписи.
      Одна, на персидском языке, в пять строк - изысканной, узорчатой вязью.
      "Камнем разбила судьба драгоценный сосуд надежд
      И над этою горной страной вопль пронесся, из самого сердца".
      П о я с н е н и е:
      "Тех, что проводили дни в великом счастии,
      В вихре рыданий и стонов унес кровавый поток".
      А вторая - по ту сторону двери: по-русски, корявыми, но твердыми литерами:
      "Прибыл разъезд 25 числа августа за старшава абещик Яков Чернов и джигить Николай Каплунь. И переводчик Ашурбай. 1896 года".
      А та, персидская надпись, старая. Должно быть, еще от прежних шугнанских ханов, от времени их разгрома.
      Надписи расплываются, объездчик Чернов, верхом - вижу его: русый, веселый, серьга в ухе - наезжает в развалку на персидскую вязь. Путаются у конских крепких ног цепкие старые значки. Жорж сказал бы: два мира, две культуры. Еще что...
      Абду-Кадыр, неслышно опустившись на пол, у кровати, строит дутор.
      - Сегодня я спою тебе новую песню, таксыр, какую ты еще не слышал. О Пери и Искандере...
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Гассан располнел на отдыхе. Но ходит невеселый. Когда спрашиваю, отводит глаза:
      - Так, нехорошо.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Часто заходит Вассарга. Мы подолгу беседуем с ним: чтобы убить время, я опять стал записывать язгулонские слова - пробую грамматику составить. Но работаю так, по инерции - интереса прежнего нет. Отошли куда-то далеко, без возврата, и антропология и лингвистика: к ним не вернусь. Случилось что-то: только не могу мыслей собрать, я ведь еще болен. Вот выздоровлю...
      Знаю только - Рахметулла, Пери, крэн-и-лонги: сегодняшнее мое - от них. Разное, но к одному. Путаются мысли, рано еще думать: болен.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Как-то под вечер пришел с Вассаргой старый охотник, из тех, из шести, пришедших со мной. Положил низкий-низкий поклон.
      - Чего ты, старик?
      - Пришли по Тропе люди. Через Язгулон. Видели наших. Иштпар, дочь, помнишь?
      - Ну?
      - Выздоровела. Закрылась язва, что ты лечил, таксыр.
      - Не от моего лечения закрылась, скажи ты ему, Вассарга. Я ведь не лекарь.
      Вассарга улыбается: лукавы ласковые глаза.
      - Знаю! Ты не лекарь - а вылечиваешь; не возишь золота - а богат, не святой - а держишь судьбу. Ты - Нарушитель!
      Может быть, и вправду к  э т о м у  приводит Тропа?
      Нарушитель! - И больше не надо?
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Силы возвращаются. Я уже ступаю босиком по ковру. Не больно. Бек все настойчивее надоедает своими расспросами - лыком шитый политик. Точно я не чувствую ветра с того, с афганского берега: от английской резиденции в Кабуле.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Наконец день отъезда назначен. Лошади, вьюки, чиновник бека, джигиты: едем по-прежнему. Опять не надо думать ни о ночлегах, ни о запасах. До самого Памирского поста. Там - русские войска, офицеры, начальство: они уже позаботятся переправить меня на Алай.
      Бек на прощанье атакует в последний раз:
      - Сколько мы ни говорили - ах! по-дружески, открыта душа! - так ты и не сказал мне, зачем нарушил Заповедь Тропы? И теперь не скажешь? Ой, неласков ты ко мне, таксыр. Что будет - а? - если светлейший эмир пришлет ко мне с запросом: почему ты Тропу прошел? Ведь он, наверное, знает уже о нарушенной Заповеди.
      - Не пришлет эмир гонца, не тревожься. А если бы прислал - передай, как я тебе говорил: нарушил потому, что она - Заповедь!
      - Ты смеешься, таксыр. Как сказать такое слово эмиру? Разве сам он не Заповедь?
      А ведь и вправду! Велик же счет Хранителям - крэн-и-лонгам...
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Зато с язгулонцами простился задушевно, как с родными.
      - Не вернешься ты к нам больше, таксыр. А как бы мы теперь тебя принимали!..
      - Может быть, и вернусь...
      Вассарга качает головой:
      - Нет, не вернешься. Не пойдешь ты два раза по одной дороге!
      Посылаю поклон и еще благодарность Джалэддину и Дарвазскому беку: хороший старик.
      - А крэн-и-лонгам? - посмеиваются.
      - Что им посылать?.. У меня с ними нет счета.
      - Народ сведет! - кивают язгулонцы. - Уже сейчас, слышно, двинулись поселенцы - и от Кала-и-Хумба и от самого Гиссара: и к тамошним дошла весть. Ведь подумать надо! - сколько было Заповедью угодий прикрыто. И под пахоту и под пастьбу. Помнишь гору ту, на которой нас туры спасали? Вся травяная... Сколько можно там богары засеять! А уголь, а железо в горах... Все под Заповедью было. На охоту выйти в окрестные горы - и то от крэн-и-лонгов шло разрешение под запретным условием: если выйдешь на Тропу - сворачивай раньше заката в сторону, сворачивай, хотя бы к скале прижал тура. От Язгулона и до Турьего Лба - их была вотчина: не счесть ташей. Теперь всему конец: нет у них больше власти над землею - пробьет народ по Пянджу твердую торговую тропу, распашет горы и плугом и киркою. От дедов тоска по той земле. Да вот: ждали Нарушителя...
      Должно быть, это хорошо; а почему-то от слов этих неприятно как-то стало... лучше бы не говорили. Разве для них это  в с е? А для меня...
      Какое все это для меня новое, новое...
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      От Кала-и-Вамара к Памиру мы двинулись спешным порядком: на переменных лошадях, почти без привалов. Измерять черепа, записывать существительные и прилагательные я перестал. О другом мысли. И домой тянет какою-то гневною, напряженною тягой.
      Тропа - по-прежнему берегом Пянджа - показалась безмерно легкой после дарвазских переходов. Подъем идет все время, но подъем ровный. Много кишлаков. Воды и зелени вдоволь. В поселениях шла уже молотьба. На всем пути с откосов гор сползали запряженные быками или яками "чигина" дровни, заваленные снопами пшеницы и люцерны: на колесах по горам езды нет. На огромных токах, увязая в соломе медленно кружили волы, парами, с мальчонком у выгнутого ярма волоча по разбитым вязкам тяжелый и длинный деревянный "чапар" - бревно, обмолачивающее колос. Работают одни мужчины: ни на токах ни на полях - на жнивье даже - женщин не видно.
      Попадаются поляны, заросшие спелым, уже осыпающимся овсом. Об уборке его никто, видимо, не думает. Поляны потоптаны, по ним бродят свободно чьи-то мохнатые козы.
      - Почему не жнут?
      Проводник удивленно подымает брови.
      - Жать гыз? Это же не хлеб, это - гыз, дикая трава. Кто ее есть будет?
      - У нас, на Западе, ее нарочно сеют - лошадей кормить.
      Смеется.
      - И лошади едят?.. Такое?
      - Еще как!
      Он задумывается на секунду. Потом спрашивает:
      - А правда, что у вас есть железные лошади, на которых человек ездит быстро-быстро, и другие железные, которые тащат много повозок зараз..
      - Правда.
      - Ну вот, - кивает горец. - Оттого-то у вас лошади и едят гыз. Боятся: не будут есть, что дают, - вы их вовсе кормить не станете, будете ездить на железных лошадях. А наши - нет! Они знают - им замены нет: они какой-то там гыз есть не станут: им дай клевер, им дай ячмень...
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Странный стал Гассан. Я все чаще ловлю на себе его взгляд, помрачневший, исподлобья: оттого ли, что я другой стал?.. Или он тоже?
      Как-то, по пути, спрашивает:
      - Почему так? Нас восьмеро прошло Тропу, а кровавый след остался от тебя одного. А ведь ты выносливей меня, таксыр, хотя я и шире тебя в плечах.
      - Оттого, что у меня одного не по ноге были мукки.
      - Нет, - качает головой Гассан. - Я так думаю: Закон Нарушителя. Кто идет первый - кладет печать своей крови. Потому что без крови Заповеди не снять. А за ним люди идут уже легко.
      - Это ты сам додумался, Гассан?
      - Вопрос - мой, - медленно, словно нехотя, говорит джигит. - Ответ язгулонцев. Верный ответ. Они знают. Они древние - ох, древние люди!.. А Вагсарга, - резко отводит он разговор, - в Вамаре рыбу на палец поймал. Право. Засунул руку в Пяндж - палец крючком. И поймал. Большая рыба с красными пятнышками...
      - Дохлая была...
      - Э-э, таксыр! Пожалуйста, такого слова не скажи!
      Но не по-всегдашнему звучит всегдашняя приговорка Гассана...
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Смешанный в Шугнане народ: каких только лиц нет! И черноглазые, курчавые, и русые с окладистыми бородами, голубыми глазами, совсем как наши крестьяне-великороссы. Попадаются и подлинные монголы: скуластые, глаза щелью, веки подсеченные; у иных - волос шерстью, отвороченные толстые губы, нос приплюснутый: негрской - хоть не измеряй - крови. Осколки племен, что жили в Туркестане, сбиты сюда перекатами шедших грозою по равнинной Азии орд. Пусть!
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Разметался в устье ущелья большой, богатый кишлак. Мечеть - хоть Самарканду впору: высокая, нарядная, крутым, ярко набеленным навесом кичится со взгорья; вся разубрана турьими и архарьими рогами по карнизу, потряхивает по ветру конскими хвостами бунчуков.
      - Что за поселение?
      - Лянгар.
      - Лянгар? Отчего так знакомо звучит это имя?.. Кто нам говорил о Лянгаре, Гассан?
      - Ты забыл, тура! - недоверчиво раскрывает широко-широко глаза Гассан. - Или ты опять нарочно? В пещере, святой из Гиндустана.
      - Ах, тот, о гадальщике? Как его имя? Помнишь, Гассан-бай?
      - Хира-Чарма.
      В Лянгаре назначен был привал. Я спросил старшину о Хира-Чарме.
      При звуке имени и он и остальные присутствовавшие молитвенно опустили глаза. Снизили голос. Да, з д е с ь  живет Хира-Чарма. Не в кишлаке, конечно: шум в кишлаке, земная забота, нельзя здесь святому. Живет особо в ущелье - запретное, заповедное, отшельничье место. Затвор!
      - Давно ли живет?
      - Еще при отцах пришел с Востока. Из Гиндустана. Да, да: великий святой! Судьбу знает; сквозь гору видит.
      - Шугнанский бек... не нынешний, а тот, что до него был, - сам к нему ездил судьбу узнавать.