- Вот это по-нашему, без проволочек! Все разом поднялись из-за стола.
      Радиорубка оказалась каюткой метров на пять, не больше. У иллюминатора крохотный столик, рядом - узкая пружинная койка, над которой полка для книг, все остальное пространство занято большими железными ящиками приемников со множеством ручек управления. Передатчик, телеграфные ключи, пишущая машинка, мягкое кресло для радиста.
      Радиорубка долго была заперта, и все уже успело покрыться слоем пыли, так что я первым делом стала вытирать пыль.
      Пока я наводила чистоту, мне подсунули целую кипу всяческих донесений и запросов... Тут были и данные метеорологических наблюдений с борта "Ассоль", и диспетчерская сводка слов на двести: широта, долгота, видимость, скорость, пройдено миль... запасы топлива, воды и т. д. и т. п. И радиограмма на экспериментальную станцию, и личные извещения с еще не просохшими чернилами. (Как же! Объявился радист!)
      Уселась поудобнее в кресло, сзади набилось около десятка любопытных, Щеглов и капитан сели рядком на койке: приготовились оценивать меня как радиста.
      "Ну, Марфа, не подведи своих учителей!" - приказала я себе мысленно и... отбарабанила за пять минут около трехсот слов.
      У Козырева была лихая приплясывающая передача - чисто дальневосточная манера работы на ключе, и, по его словам, никто из учеников так не воспринял ее, как я.
      Спасибо, дорогой Арсений Петрович, за твое долготерпение: не всегда-то я была понятливой ученицей. А теперь на мою работу одобрительно смотрел Иннокентий Щеглов - лучшая награда за мои старания.
      Покончив с передачей, я перешла на прием и сразу же, на частоте пятьсот килогерц, приняла сигнал штормового оповещения.
      Всем, всем, всем... Предлагалось заблаговременно укрыться за каким-нибудь островом или в ближайшей бухте... Кроме, конечно, тех, кто был в открытом океане, далеко от спокойных бухт.
      ...Когда я вышла на палубу, меня поразили глубокая тишина и безветрие. Где-то за горизонтом уже срывался шторм, а вокруг "Ассоль" все притихло, притаилось.
      "Ассоль" слегка изменила курс.
      Шторм мы переждали за одним из островов курильской гряды. Даже с наветренной стороны очень трепало. Я аккуратно исполняла обязанности радиста. Перезнакомилась со всей командой, а с женой капитана даже подружилась - милая и симпатичная женщина.
      В Бакланы мы прибыли рано утром, а накануне вечером Харитон рассказал мне свою историю.
      Я, по обыкновению, забралась на ботдек - шлюпочную палубу и сидела там на каком-то ларе. Океан был свинцово-черным, огромные черные тучи медленно ползли в небе, закрывая звезды. Я долго сидела задумавшись, уйдя в себя, и не заметила, когда подошел Харитон. Он, кажется, довольно долго стоял на палубе, прежде чем я его увидела, потом сел рядом.
      - Предлагают мне идти боцманом на "Ассоль". Но сначала придется здорово поишачить на ремонте. Будут отделывать лабораторию, каюты...
      - Как же вы решили?
      - Никак еще не решил. Я и на рыбачьем судне хорошо зарабатываю. Конечно, здесь поинтереснее будет. Наука. У меня-то образование... всего восемь классов. Правда, за последние годы читать пристрастился. Успею еще решить. Я хотел спросить: ты, наверно, радистом поступишь на "Ассоль"? Или как? Уж очень, я слыхал, тобой довольны: мастер, говорят, высокого класса.
      - Ну, какой там мастер - я же еще и не работала радистом, только училась. Мне пока не предлагали. Я ведь еду как метеоролог-наблюдатель.
      - Слышал, но я думал, что, может, теперь...
      Удивительно, но в море Харитон не внушал мне той антипатии, что в поезде. Впрочем, Харитон казался здесь совсем другим человеком. Я еще тогда не знала, каким разноликим, бесконечно меняющимся был этот трудный человек. Пока я видела его только в двух обличиях, и в обоих он доверчиво тянулся ко мне, потому что я была похожа на женщину, которую он любил (не имея права любить).
      - У меня сейчас ясно на душе, Марфа,- сказал он тихо,- если б не сны... Хоть спать не ложись.
      - Кошмары? - удивилась я. Не походил он на нервнобольного, такой здоровый парень.
      - Чуть не каждый божий день вижу во сне, будто я убил человека,мрачнея, пояснил он.
      - Может, попить на ночь валерьянки или пустырника?
      - Поможет, как мертвому припарки,- отмахнулся он. Мы помолчали. Невесело свистел ветер в снастях.
      - Марфа... Ведь я убивал человека. Целых два месяца был убийцей,понизив голос, признался Харитон.
      Мне стало страшно. Может, он сумасшедший? Болен?
      - Это ведь во сне,- мягко успокоила его я. Харитон хмыкнул:
      - Если бы со сне... Наяву. Здесь на Камчатке никто о том не знает. Но тебе, Марфа, расскажу. Может, мне полегчает... Слушай. Ты только выслушай меня. Ведь я от тебя ничего не хочу, кроме того, чтоб когда душу открыть. Ты для этого очень подходишь. Я ведь иногда сам себя боюсь...
      Вырос я в тайге. На Севере. Бревенчатые избы по берегу реки. Кедры. Одному кедру около шестисот лет было - молнией его ударило. Сосны, ели, пихты, мхи. Тайга на тысячи километров. Безлюдье. Родители у меня староверы. Отец был человек легкий, веселый, работал по сплаву леса. А вот мать Виринея Егоровна, ох, крутого характера, мрачная, молчаливая. Она прокляла моего старшего братуху Василия за непослушание и антирелигиозную работу на селе. Братуха уехал в Москву учиться, в лесную академию. Кончил. Даже звание какое-то научное получил. И все же с наукой у него, похоже, ничего не вышло. Вернулся в родные места, начальником леспромхоза. Но это уже после того, что со мной случилось...
      Я сызмальства промышлял в тайге. Летом собирал ягоду, осенью орехи, зимой ставил самоловы на белку, а то и песца. Ходил с отцом на охоту. А когда отец незадолго до своей смерти подарил мне ружье, стал и один охотиться.
      Ты, Марфа, выросла в столице, и наших дел тебе не понять... Тайга - она ничья... Мое право ходить на зверя, когда хочу и где хочу. К тому я привык сызмальства. И вдруг меня называют браконьером, штрафуют, угрожают тюрьмой...
      Столкнулся я на узкой дорожке с лесником Ефремом Пинегиным... Актов он на меня составил целую кучу. Штрафов я переплатил - счет потерял. Пока судья не предупредил: еще раз поймают на браконьерстве, отправят в тюрьму.
      И разгорелся во мне против Ефрема такой гнев, такая злоба, будто керосина в огонь подливали.
      Предупредил я его, что плохо у нас кончится... Тайга большая, так пусть по пятам за мной не ходит. Иначе, мол, пеняй на себя. А Пинегин меня предупредил тоже в последний раз.
      И вот, Марфа, у серебряного болотца мы с ним столкнулись. Застукал он меня, как раз когда я свежевал лося. Разозлился он так, будто я из его хлева корову увел. Ну, говорит, Харитоша, больше ты браконьерствовать не будешь. Пошли к судье.
      Меня ждала тюрьма: неисправимый браконьер, хулиган, работать нигде не хочет... И все же убивать я его не хотел. Думал только попугать. Я ведь меткий. Выстрелил мимо. Дробью. А он как раз в ту сторону и отшатнись. Упал. Я подбежал. Стою над ним - похолодел весь. Вижу - конец.
      Взял я Ефрема на руки и перенес на поляну. Под высокой сосной положил. Ведь люди искать его будут... А сам - в бега...
      Приятель спустил меня на моторной лодке вниз по реке. Однако советовал явиться с повинной. Простился и уехал. А я остался один на один с тайгой и совестью.
      Решил я пробраться на заброшенный рудник "Синий камень". В двадцатых годах там, рассказывали старики, жизнь кипела. Кабаков одних сколько было. Ну, а когда золотишко все выбрали, прииск опустел. Еле я его нашел, еле пробрался - так страшно заросло кругом. Хорошо, что захватил с собой топор, а то б не пройти. Рудник почти целиком проглотила тайга. Однако нашел я избу поцелее, даже стекла сохранились, и поселился в ней.
      Мне надо было обдумать, что делать дальше, как жить на белом свете. Еды и питья сколько хочешь, печь в исправности, соли я с собой захватил. Хлеба вот только не было.
      За избой на задах журчал ручей, пить к нему приходили сохатые, олени, рыси, росомахи - всякого зверья хватит. А уж птиц: утки, гуси, длинноногие кулики, чайки. Ружье и силки со мной, так что не голодал. К тому же ягода голубика, шиповник, смородина - охта.
      Ничто не мешало обдумать все на досуге.
      И вот, Марфа, откуда ни возьмись, как сердечная боль, стала меня терзать совесть. За неделю-другую оброс я, как леший, бородой, но совесть нарастала быстрее бороды.
      До сих пор задаюсь вопросом: что такое совесть и почему приходит она к человеку?
      И уже не испытывал я к Ефрему ни ненависти, ни гнева, ведь он лишь исполнял, что ему положено по должности - охранял лес и все угодья его. А вот я... сначала нарушал закон юридический, а потом, будучи-то сам неправым, дошел в своей злобе до того, что нарушил высший закон нравственности - убил человека. Был живой человек, любил жену и сына, свою работу лесника, лес и все живое в нем, любовался небом, цветами, росой, пел песни... Он радовался жизни, а я его убил.
      Как я мог?!
      Но дело заключалось не в этих мыслях, не мысли причиняли мучительную душевную боль. Совесть чаще всего даже не несла с собой никаких особенных мыслей, она просто грызла изнутри и росла, как раковая опухоль. Невыносимое, тягостное, мрачное сознание своего преступления. Оно и называется так: угрызения совести.
      Не дай бог никому испытать такое.
      Два месяца промаялся я в этом заброшенном руднике, пока не понял, что такая ноша не по моим силам. Либо надо идти с повинной в милицию, где за убийство мне дадут вышку, либо самому наложить на себя руки. Третьего пути не было, потому что если бежать, так совесть все равно не даст житья.
      К жизни меня вернула Таисия. Она была в экспедиции и случайно наткнулась на меня. От нее я узнал, что Ефрема я не убил, только ранил, что он уже поправился и в убийстве меня не обвинял (сказал, что ружье нечаянно выстрелило). Призывал меня к ответу лишь за браконьерство...
      Договорились, что я вернусь домой и буду просить у Ефрема прощения, начну работать...
      Был после того лесной пожар, и я едва не погиб, легкие обжег. Опять же Таиска меня и спасла. С летчиком на вертолете меня разыскивали. Нашли. Сами чуть не погибли из-за меня.
      Когда вышел из больницы, отделался уплатой штрафа за того лося. Поступил было в лесхоз на работу. Но не мог более там жить. Уехал на Камчатку...
      Сначала поступил на рыбачье судно матросом, но парень я хозяйственный, к тому же меня слушаются... Назначили вскоре боцманом.
      Теперь вроде как все улеглось. Днем на душе спокойно. Только вот сны. Значит, совесть приходит ночью, когда спишь. Долго ли будет навещать меня, не знаю. Знаю одно: никогда больше не подниму руку не человека, даже на самого плохого. Что - на человека, даже на зверя. К охоте охладел навсегда. И ружье охотничье отдал, денег даже за него не взял.
      Вот теперь ты, Марфа, знаешь обо мне все.
      Ночью я долго не могла уснуть. Думала о Харитоне.
      Так или иначе, но этот человек вошел в мою жизнь. Зачем? Как могло это случиться? Харитон не может быть моим другом: ничего нет у нас общего. Совсем ничего. Но после его исповеди, раз я дослушала ее до конца, я уже не могу пройти мимо, словно он посторонний человек.
      Я знала о нем больше, чем кто-либо. И это к чему-то меня обязывало.
      И еще у меня была одна тайна. Она не касалась Харитона. Она никого не касалась, это было мое личное дело. Может, моя беда. Но я с ней как-нибудь справлюсь.
      Это была не только беда, но и радость и горькое-прегорькое счастье. О, как же колотится сердце, когда я думаю об этом.
      Тетрадь вторая
      ГОРОДОК У ОКЕАНА
      ...Ночью я почти не спала. Теперь, когда "Ассоль" приближалась к берегам Камчатки и завтра я наконец должна была увидеть своего единственного родственника, дядю моего отца, я могла думать только о нем. И чем ближе подступал час встречи, тем с большим нетерпением ждала я этой встречи.
      Дядя Михаил!.. Завтра я его увижу, обниму его, расскажу ему о папе, о себе, об Августине. Узнаю о нем все, что он пожелает мне рассказать. Родной человек... Родня... Это такое счастье - иметь родных. У некоторых их много бабушки, дедушки, дяди, тети, родные и двоюродные сестры, братья. У меня был только один - дядя Михаил, мужественный, добрый, принципиальный человек. Рената много мне о нем рассказала. Я вставала, включала свет и рассматривала его фотографию. До чего же мудрое и хорошее лицо. Может, я окажусь хоть немножечко похожей на него и он признает меня и полюбит. На рассвете я внезапно уснула. И увидела во сне пронизанный солнцем хвойный лес, лесопилку, каких-то мужчин в черных комбинезонах, закладывающих бревна в неприятно воющую машину, и огромные штабеля свежих досок, пахнущих смолой.
      Меня разбудил звон якорной цепи. Вскочила как шальная. Вещи я уложила еще с вечера. Быстро оделась, умылась. Выбралась на палубу не без труда: сильно качало. Все были на палубе, оживленные, улыбающиеся: они возвращались домой.
      Городок приютился среди гор, непроходимо заросших каменной березой и кедровым стлаником. Слева от Баклан на обрывистой скале высился каменный маяк. Вдалеке курился вулкан, множество суденышек вздымалось и опускалось на рейде. Бухты в Балканах не было, разгрузка и погрузка происходила в открытом море. Навстречу "Ассоль" уже спешил катер. Перебраться на него оказалось не так-то просто. Вверх - вниз. Вверх - вниз! Едва катер становится вровень с палубой, как тут же падает в бездну или взлетает чуть не к облакам.
      Первыми прыгнули Иннокентий и Харитон и приняли ловко "приземлившуюся" Настасью Акимовну. Мои вещи переправили матросы, а я, к своему позору, нерешительно замешкалась. Иннокентий и Харитон одновременно подняли руки, весело убеждая меня не бояться.
      Я не боялась. Просто было трудно приноровиться к этим неистовым качаниям. Гребни пенистых волн ослепляюще сверкали на солнце. Все вокруг опадало и поднималось все быстрее и стремительнее, словно океан и ветер затеяли вихревую веселую пляску. Под резкие крики чаек взлетали и ухали вниз Бакланы, берег, маяк. У меня вдруг захватило сердце от пронзившего меня острого ощущения счастья, полноты жизни. Катер стремглав летел вниз, я прыгнула на уходящую палубу. Меня принял Иннокентий. На миг совсем близко увидела я его смеющиеся синие глаза, ощутила крепкие руки, влажную от соленых брызг шею, за которую я невольно ухватилась, но мы оба не удержались на ногах и упали бы, если б не сильная рука Харитона.
      Переправились таким же способом, помогая друг другу, еще несколько человек, и катер понес нас к берегу - он будто летел...
      Так рано утром в соленых радужных брызгах, ярко-синем просторе, сверкании солнца и свежем пьянящем ветре приняла меня страна моих грез Камчатка.
      Покачиваясь, будто я слишком долго танцевала, сошла я на причал. Кто-то поставил возле меня мои вещи, я даже забыла поблагодарить, не взглянула кто. Другое я увидела: тяжелое красивое лицо женщины с недобрыми темными глазами. Всего в ней было чересчур. Чересчур мясистый подбородок, чересчур накрашенный рот, чересчур подсиненные веки, чересчур узкие брюки, вызывающе обтягивающие живот и бедра. Эта явно жгучая брюнетка обесцвечивала свои волосы до того, что они полностью утеряли естественный блеск, стали тусклыми, как старый парик. Я ничего не преувеличиваю, хотя она сразу внушила мне непреодолимое отвращение. Пронзительный голос - она что-то выкрикивала,- самоуверенная манера держаться...
      И рядом с ней стоял не стоял - он весь был в движении, рвался к отцу чудесный мальчишка. Я сразу узнала Юрку. Русые волосы его, подстриженные "под пажа", взметнулись, черные глазенки сияли. Вне себя от радости, он бросился к отцу, но женщина отодвинула его и, властно обхватив Иннокентия, стала осыпать его поцелуями. Иннокентий нетерпеливо отвел руки жены и, отстранив ее, подхватил сынишку.
      Они горячо обнялись. Юрка как прижался лицом к щеке отца, так и застыл.
      Опомнившись, я подняла чемодан и сумку и медленно сошла с причала на землю камчатскую.
      Камеры хранения в Бакланах не было, и я, по совету людей, оставила вещи в портовой бухгалтерии. Не хотела я идти на морскую станцию с вещами; может, мне там и места не будет. Я пожалела, что дядя Михаил живет не отдельно, а с семьей Тутавы.
      Меня догнал Харитон.
      - Ты на станцию? - Он предложил проводить меня, я наотрез отказалась.Так ты сразу не найдешь... Подожди, Марфа.
      Харитон огляделся и подозвал рыжего мальчишку лет десяти, в выгоревших джинсах и непомерно большой полосатой тельняшке. 408
      - Слушай, Костик, проводи москвичку до морской станции. Аленка-то где?
      - А где ей быть, на работе.
      - Ну, идите. Ни пуха ни пера тебе, Марфа.
      Харитон зашагал обратно. Костик с восхищением посмотрел ему вслед.
      - Боцман. Смелый. Его все боятся,- заметил Костик.- А вы откуда? Неужто из самой Москвы?
      Костик оказался мальчиком общительным и охотно рассказал мне о своей жизни. Жаль, что я была не слишком внимательна. Поняла, что у него нет родителей и он живет вдвоем с сестрой Аленушкой, которая работает на судоремонтном заводе.
      Я с интересом оглядывалась вокруг. Никогда не видела такого. Шло сотворение города. Строились дома, целые кварталы, заводы, порт, мол, верфи, дороги, а готовые улицы заливались асфальтом. Работала в основном молодежь, и по улицам шли молодые - юноши и девушки, одетые в яркие костюмы, с длинными волосами. Все куда-то торопились. Мимо нас мчались грузовые машины, тяжело груженные галькой и песком или камнем. Пахло морем, рыбой, расплавленным асфальтом, дымком.
      На склонах сопки раскинулся городской парк, там выкорчевывались деревья, а на их месте разбивались клумбы: "парк" этот был огороженной частью дикого самобытного леса. А над всем возвышались маяк и курящийся вулкан.
      Молодая земля - еще не успокоившаяся, молодой город - еще в сотворении, молодые люди - строители, рыбаки, грузчики, матросы. Все улицы сбегались к океану. На берегу - пирамиды золотистых деревянных бочек с рыбой. Огромные мощные краны. И, перекрывая скрежет лебедок, урчание машин, крики людей и птиц, шумел океан.
      Мы прошли городок, перешли по мостику прозрачную речку, и тропка через лесок вывела нас на территорию экспериментальной станции у самого океана. До маяка отсюда было совсем близко. Но как хорошо на станции! Чудесный ухоженный парк - не парк, а ботанический сад, аллеи усыпаны галькой. Среди деревьев и кустарников коттеджи под разноцветными шиферными крышами. Сама станция помещалась в большом белом двухэтажном доме над обрывом. Мелькнула вывеска "Океанская экспериментальная...". Мы остановились.
      - Подождать вас? - спросил Костя.
      - Иди уж. Я не знаю, сколько задержусь...
      - Ну, ни пуха вам, ни пера.
      Я кивнула мальчику и вошла в прохладный вестибюль, выложенный мозаикой. Никого не было. Я прошла в коридор и на удачу открыла дверь в одну из лабораторий. Там работали две молодые женщины в белых халатах. Я спросила Ренату Алексеевну Щеглову.
      - Директора нет,- сообщили мне.
      - А где же она?
      - На острове Голый Камень.
      - А кто ее заменяет?
      - Калерия Дмитриевна. Дальше по коридору.
      Калерия Дмитриевна, полная седая женщина лет за шестьдесят, с добрыми близорукими глазами, с неловкостью выслушала меня.
      - Директор-то на острове... хочет давнишнюю свою работу закончить. Но метеоролог не нужен... Это я знаю точно... Я... остаюсь еще на год. Может, Рената Алексеевна и подберет вам какую-либо работу. Не знаю. Вот как нехорошо получилось. Вы из Москвы, говорите? Вам есть где переночевать? С жильем-то у нас туго. Но можно устроить.
      - Спасибо, устроюсь. До свидания.
      Я поспешила выйти. Уж очень виноватый вид был у этой Калерии Дмитриевны. Как будто она обязана выходить на пенсию, раз ей не хочется. Что я, не найду себе работу! Но это потом... Сейчас к дяде Михаилу!
      Походила среди коттеджей. Пожилой садовник указал мне дом директора. Круглолицая румяная женщина в коротком платьице и косынке домывала пол. На мой вопрос о докторе Петрове она выпрямилась и не без любопытства оглядела меня.
      - Доктора нет,- сообщила она,- сказал, что на охоту уходит, значит, надо понимать, пошел дальних пациентов проведать. У него, почитай, по всей Камчатке свои больные есть. А вы чего расстроились? Заболел кто иль чего?
      - Доктор Петров... А он не сказал, когда будет?
      - А кто ж знает. Прошлые-то годы он пораньше отправлялся. А нонешним летом племянницу, вишь, ждал. Да, видно, раздумала она ехать на Камчатку. Ни слуху ни духу. Ну, он и подался к своим больным. А вы... приезжая или здешняя?
      - Здешняя. Извините.
      Так я весьма скоро очутилась за воротами. Костик меня ждал. Сразу заметил мой обескураженный вид.
      - Пошли,- сказал он коротко, и мы пошли.
      - Куда ж вы теперь? - спросил немного погодя Костик.
      - Мне надо найти капитана Ичу Амрувье.
      - Коряк, что ли?
      - Да.
      - Тогда пошли в порт.
      Мы прошли по Океанской улице, мимо кино "Океан", где шел фильм "Укрощение огня".
      ...Ну конечно, я написала дяде, когда выезжаю, но ведь я отложила отъезд на целых три недели. И не догадалась известить, что задержусь. Обо всем на свете забыла, кроме Ренаты и ее семьи...
      Капитана Ичу мы искали довольно долго, зато, когда нашли, покончили с делом в два счета.
      - Место, говорите, занято? Хотите на "Ассоль" радистом?
      - Х-хочу.
      - Однако, на ремонт стала "Ассоль". Придется немного поработать по ремонту. Людей не хватает.
      - Я ж еще и слесарь.
      - Однако, очень хорошо. Пошли оформляться.
      Вот и все. Я получила штатное место радиста. С квартирой в Бакланах было потруднее, чем с работой, но Костик что-то шепнул капитану, тот одобрительно кивнул головой, поговорил с кем-то по телефону, и я оказалась на квартире у Костика и его старшей сестры Лены.
      Пока мы добрались до дома, где проживали братец Костик и сестрица Аленушка, я страшно устала. Даже колени дрожали. Сказывалась и бессонная ночь. Я так устала, что не в силах была сходить в соседнюю столовую пообедать. Хорошо, что Костик вызвался сбегать за обедом. Я дала ему трешницу, и он, сполоснув судки, убежал.
      Комната у них была большая, метров на тридцать, но какая-то неуютная. Ни картин, ни цветов, ни книг, но чистота прямо стерильная. Покрашенный желтой краской пол отмыт до блеска, стекла окон сверкают за тюлевыми занавесками. Три металлические кровати застланы розовыми покрывалами.
      Я села на раскладной диван. Посреди комнаты большой стол под белой накрахмаленной скатертью. На столе пластмассовая пепельница. В углу телевизор, закрытый вышитым полотенцем, рядом новый сервант с фарфоровой посудой, стеклянными рюмками и фужерами. Рядом с диваном - шифоньер. Книги, как я потом убедилась, лежали в тумбочке, на нижних полках серванта и в ящиках шифоньера. Это были в основном книги по технике, учебники и два-три романа из библиотеки.
      Никто не научил Аленушку любить книги, гордиться ими, ставить их на виду. Ни книжного шкафа, ни стеллажа или хоть полки для книг, зато сервант с розовыми фужерами! И даже красивая пузатая бутылка из-под какого-то вина.
      От усталости и одиночества меня охватила апатия, я закрыла глаза. Утренней радости не осталось и следа.
      Пришел Костик, аккуратно накрыл стол клеенкой, разлил по тарелкам щи, нарезал хлеба и лишь тогда позвал меня. На второе он принес тушеное мясо. И еще салат из крабов. Все оказалось довольно вкусно.
      - Аленка на производстве обедает,- сказал он,- а я хожу в столовую. Неплохо кормят. Давайте я вам подложу салата.
      - Сколько тебе лет, Костик? - спросила я.
      - Уже десять. В четвертый класс перешел. Значит, вы и радистом можете? Я вижу, вы спать хотите. Ложитесь на диван. Теперь на нем вы будете спать, а я на сундуке.
      - Спасибо. Кто еще живет с вами?
      - Нина и Миэль. В общежитии не было мест, так Аленка пустила их пока пожить. Скоро отстроят новое общежитие, и они уйдут. Сестра, наверно, замуж выйдет, за Валерку Бычка...
      Костик помолчал, пригорюнившись, потом повеселел.
      - А может, и не выйдет. Ей боцман нравится, а он вроде бы не собирается жениться.
      - Тебе не нравится этот... Бычок?
      - Кому он нравится, медведю? В тюрьме за хулиганство сидел. Теперь клянется завязать, если женится. У него нож есть... вот такой... Острый! Говорит: "Если Аленка не пойдет за меня, то и её и себя порешу". Каждый день как есть с Нинкиным механиком приходит. Водки приносят. Словно им пивная тут. И девчонок угощают... Выгнать бы их обоих...
      - Так сестра твоя здесь хозяйка. Почему разрешает приносить водку?
      - Боится, что перестанут ходить,- невразумительно разъяснил Костик.
      Он принес мне новехонькое одеяло.
      - Укройтесь и поспите часок, пока девчонки придут, а я пойду на улицу. Глаза бы мои на них не глядели.
      Напоминаю, что Костику шел всего одиннадцатый год. Я вздохнула.
      - Костик, у тебя есть товарищи?
      - Ясно есть, на улице.
      - А какие ты игры любишь?
      - Хоккей.
      - А читать любишь?
      - Люблю, я в двух библиотеках записан.
      - Какие твои любимые книжки?
      - Про путешествия больше. Сказки тоже люблю... Всякое.
      - А каких ты писателей можешь назвать?
      - Ну, Гайдар... Жюль Верн. Стивенсон. Про Тома Сойера, как его... Марк Твен. Носов. Андерсен... Я и взрослые книжки читал - Аленка приносила, Миэль. Много есть хороших книжек... А они водку приносят... Когда я вырасту, выгоню всяких таких, однако. Вы спите.
      Костик ушел, а я действительно уснула.
      ...Девчонки стрекотали, как кузнечики. Я проснулась и не сразу сообразила, где я. Был уже вечер, ярко горела трехрожковая люстра... Окна были раскрыты настежь, занавески развевались от ветра. Три подружки прихорашивались перед зеркалом. И разговаривали о боцмане Харитоне, который обещал прийти.
      Увидев, что я проснулась, девушки доброжелательно заулыбались и поочередно представились:
      - Нина Ермакова.
      - Лена Ломако.
      - Миэль, что значит: Маркс, Энгельс, Ленин.
      Я пожала три крепких, шершавых, горячих ладони. В этой маленькой группе лидером, несомненно, была Нина. Подруги слушались ее беспрекословно. Нина была некрасива, но безукоризненно сложена - высокая, стройная. Кажется, она не догадывалась, что некрасива, и явно считала себя интереснее подруг. Ей было двадцать два года.
      Всех моложе была Миэль, маленькая, живая, кудрявая, с вздернутым носиком и лукавыми карими глазами. Ей было шестнадцать с чем-то лет. Она училась на курсах поваров.
      Лена походила на своего братца: худенькая, рыженькая, веснушчатая, большеглазая, не то карие, не то зеленовато-серые глаза. Ей недавно исполнилось семнадцать. Она работала вместе с Ниной маляром.
      И Миэль и Лена мне понравились.
      - Вы из самой Москвы? - спросила Лена.
      - Из самой. Если хотите, то называйте меня на "ты".
      - Хорошо. А... ты расскажешь нам про Москву?
      - С удовольствием. А где Костик?
      - Ходит где-то. Какое у тебя красивое ожерелье. Наверно, дорого стоит?
      - Мне его подарили. Оно дороже денег.
      - Наверное, твой... парень? - усмехнулась Нина.
      - Нет, женщина.
      Девчонки с интересом разглядывали меня, а я их. Одеты они были так же, как одеваются в Москве, правда, все трое в юбках. Брюки они надевали лишь на работу. Оказалось, что Нина и Лена работают по ремонту судов, малярами. И с понедельника их бригада переходит на "Ассоль".
      - Не думай, что это так просто,- сказала Нина,- пока приступишь к самой покраске, надо сначала очистить все металлические поверхности от ржавчины, заусенцев, старой краски - руки сломишь! У меня от серной кислоты и щелочи было что-то вроде экземы. Сейчас почти прошло.
      - Может, надо в перчатках?
      - Знаем, да толку...- Нина махнула рукой.
      Мы еще немного поговорили, пока пришли те, ради которых девчонки так тщательно принаряжались и причесывались.
      Валера Бычок (Бычков), матрос с краболовного судна, белобрысый парень с выпуклым лбом и широко расставленными голубыми глазами. Из-под матроски выпирали мускулы, как у борца.
      Иван Шурыга, корабельный механик, тоже крепкий парень приземистого сложения, почти без шеи, с обветренным красным лицом и выгоревшими каштановыми волосами. Он был в новом, с иголочки, костюме, видимо лишь сегодня купленном в магазине готового платья.
      С ними зашел и Харитон. Он метнул на меня быстрый взгляд и отвел глаза, как мне показалось, чуть виновато.
      Все трое были трезвы, но явно не собирались долго пребывать в этом "ненормальном" для берега состоянии. Бычков нес большую хозяйственную сумку, из которой стал, как Дед Мороз, выгружать колбасы, сыр, консервы, конфеты, водку (в сумке осталось еще несколько бутылок) и шампанское.
      Протестующим возгласам девушек отнюдь не собирались придавать значения.
      Лена представила меня гостям, я пожала протянутые руки, в том числе и Харитону. Затем Лена и Миэль стали накрывать на стол. Нина с Шурыгой присели на диван и стали шептаться - они были жених и невеста.
      Я стала у окна, и сердце мое колотилось, будто я только что совершила кросс до вулкана.
      - Садитесь, товарищи! - весело пригласила Лена.
      Я обернулась. На столе у каждого прибора стояло по фужеру. Ровно семь по числу лиц, включая и меня. Присутствующие не заставили себя просить, с шутками расселись вокруг стола.
      - Что же ты...- обратилась ко мне Нина,- садись с нами.
      - А где Костик? - спросила я нерешительно.
      Ох, как не хотелось мне начинать новую жизнь с конфликта. Но и отметить таким образом свое прибытие на Камчатку я тоже не могла. Было совершенно очевидно, как будут выглядеть гости к концу ужина. Недаром бедняга Костик не спешил возвращаться домой.
      - Пожалуй, я пойду поищу мальчика,- сказала я.
      Все дружно запротестовали, доказывая, что я его все равно не найду, так как он нарочно придет попозже.
      - Почему, Лена? - в упор спросила я Лену. Она чуть смешалась.
      - Не любит он, когда выпивают,- прошептала она,- маленький еще.
      - Вот именно. Простите, а по какому поводу этот пир?- полюбопытствовала я. У девушек округлились глаза.
      - Разве нужен повод, чтоб поесть и выпить, как все люди? - удивился Бычков.