Его решимость поколебала бойцов.
      – Я знаю, что вы отважны и готовы идти на смерть, – продолжал Бартоломео, – но что толку идти на смерть ради их удовольствия? Чего вы этим добьетесь?
      – Так что тогда, отступать, что ли? – спросил один. – Не можем мы уйти!
      – А наши, кого положили на мосту, – мы их так не оставим! – поддержал его другой.
      Они были правы. Бартоломео глянул поверх свирепых лиц на несметные толпы, что ожидали вдали, не ведая о трагедии, разыгрывающейся здесь, на мосту. Косые лучи восходящего солнца высвечивали их всех до самого горизонта. Потом он поглядел на противоположный берег. За цепью серо-зеленых грузовиков, в которых укрывался враг, настороженный и беспощадный, город, казалось, затаил дыхание. Бартоломео вынужден был признать, что он страшно ошибся, так же как Ян, и Ландо, и Фабер, и все остальные: солдаты открыли-таки огонь. Они повиновались приказу и, не дрогнув, стреляли по этим беднягам, вооруженным палками.
      Что теперь говорить этим людям, когда у них на глазах пали у кого друг, у кого отец или брат, когда погиб Фабер, их любимый вождь? На какое-то время ему удалось остановить эту бойню, спасти сколько-то жизней, но долго он не сможет сдерживать их самоубийственную ярость.
      – Идем! – скомандовал самозваный предводитель. – В атаку!
      – Ни с места! – заорал Бартоломео. – Слушай мою команду: стойте, где стоите! Предоставьте дело мне!
      И, сам, не представляя толком, на что рассчитывает, он шагнул на середину шоссе, ведущего на мост, и пошел вперед…
      – Барт, что ты делаешь! Вернись! – послышался окрик у него за спиной. Он узнал голос Яна и не оглянулся.
      За рекой не наблюдалось никаких признаков жизни. Можно было не сомневаться, что там ждут, пока он дойдет до середины моста, где будет представлять собой более удобную мишень. Он прошел еще несколько метров. Чего он, собственно, искал? Он сам не мог бы сказать.
      А потом ему вспомнились слова Яна и завертелись в голове: «…твой отец… искал славной смерти… какая-то тоска или тайная боль… что-то омрачало душу… не знаю, что это было…»
      Он содрогнулся, боясь понять до конца темное искушение, овладевшее им. Неужели и у него, Бартоломео, душа омрачена той же тоской? Той же тайной болью, при которой умереть, в конце-то концов, чуть ли не соблазнительно? Он снова двинулся вперед, споткнулся о вывороченный булыжник, обогнул окровавленный труп мальчика-лошади, убитого у него на глазах, прошел еще метров пять. Его черный шарф развевался на холодном утреннем ветру. Здесь ему уже не слышны были ни крики людей-лошадей у входа на мост, ни ропот толпы позади них – только мирное журчание реки. «Я буду идти до конца, – подумал он. – Только это я и могу: идти до конца».
      И вдруг рядом с ним оказалась Милена.
      – Милена! – ахнул он и схватил ее за плечи. – Уходи отсюда, скорее!
      Она тряхнула непокрытой головой в золотом нимбе стриженых волос:
      – И не подумаю. Мы перейдем вместе. Пошли.
      Она взяла его за руку и ровным шагом двинулась вперед, держась очень прямо, спокойная и ясная.
      – Они будут стрелять, Милена, ты же знаешь.
      – В тебя – может быть, но в меня – нет!
      – Им это нипочем! Смотри, стреляли же они в тринадцатилетних мальчишек! Вон лежат!
      – В меня они не станут стрелять, Барт. Они не станут стрелять в Милену Бах. Я больше не прячусь! Пусть видят, кто я есть! Пусть хорошенько разглядят!
      У Бартоломео мелькнула мысль, не сошла ли она с ума. Он силой остановил ее.
      – Милена, послушай! Что ты задумала? Стать мученицей? Мученицы не поют, тебе это известно?
      Он погладил ее по щеке. Щека была нежная и холодная.
      – Никто не посмеет отдать приказ стрелять в меня! Никто, Барт!
      – Милена, они натравили человекопсов на твою мать! Забыла?
      Она взглянула на него в упор лихорадочно горящими голубыми глазами:
      – Они смогли это сделать, потому что дело было в горах, и никто этого не видел! Моя мать погибла совсем одна, темной ночью, понимаешь? Она, должно быть, даже не увидела клыков, которые ее терзали. А сейчас белый день, Барт! Оглянись! Смотри, здесь тысячи людей! Они свидетели. Их глаза – наша защита!
      Бартоломео оглянулся и увидел, что люди-лошади вступили на мост вслед за ними. Они совладали со своей яростью и двигались медленно, безмолвно, плечом к плечу. Их суровые лица, темные складки одежд наводили на мысль о каменных статуях, в которые кто-то вдохнул жизнь, и они пришли в движение, образовав непобедимую армию. Бартоломео поднял руку ладонью к ним, и они остановились. В этом беспрекословном повиновении была угроза высшего порядка, куда более пугающая, чем прежние беспорядочные атаки. За их строем, ощетинившимся пиками и дубинками, юноша видел несметные полчища, спускающиеся с холмов: мужчины, женщины, дети, самые дальние из которых только угадывались в крохотных дрожащих точках.
      На том берегу ружья все еще молчали. «Милена права, – подумал он. – Если они начнут стрелять в нас сейчас, они спустят на себя такую лавину гнева, которая их сметет, они погубят себя безвозвратно и знают это». Несмотря на такую уверенность, чувство, что он играет со смертью, не покидало Бартоломео. Достаточно одной пули, всего одной… Ну, двух: ему и Милене… Однако никакого страха он не испытывал, только сознание, что эти минуты – самые важные в его жизни, и еще согласие с самим собой.
      Он взял девушку за руку. Еще несколько шагов. На середине моста они остановились, и люди-лошади позади тоже. Посмотрели вниз, на могучую реку, спокойно катящую свои темные воды. Она привела их сюда в начале зимы – неужели теперь предаст? Ветер вокруг стих. Казалось, весь мир замер в ожидании.
      – Больше не останавливаемся, – сказала Милена. – Пошли…
      Они двинулись вперед, словно паря в воздухе, перешагивая через безжизненные тела, лежащие вповалку в позах, в которых их настигла смерть. В одном из этих трупов они узнали Фабера: он лежал ничком, раскинув, как крылья, свои огромные руки, словно хотел обхватить и поднять весь мост. Из-под его головы растекалась кровь, красными струйками прокладывая себе путь между серыми булыжниками.
      В нерушимой неподвижности грузовиков, выстроившихся вдоль набережной, было что-то нереальное. Не замедляя и не ускоряя шага, они прошли еще метров двадцать. Рука Милены лежала в руке Бартоломео, нежная и твердая. Он поглядел на свою спутницу. Вся она была юность и свет. «Нет, – снова подумалось ему, – они не смогут: стрелять в такое существо – значит навлечь на себя проклятие…»
      И вдруг – он не мог бы сказать, откуда это знает, – они достигли той невидимой точки, дальше которой не пускают. Что-то должно было произойти. Рука Милены дрогнула в его руке. Значит, и она почуяла то же самое? Они не остановились. Каждый пройденный метр был победой, каждый следующий – смертельной угрозой.
      И тут они услышали, как там, на набережной, взревел мотор первого грузовика. Он вырулил из ряда, развернулся и медленно покатил прочь. За ним второй, потом третий… Скоро вся колонна снялась и двинулась к югу, в сторону казарм. Сперва все оторопели, не веря своим глазам. Потом в толпе людей-лошадей кто-то воскликнул:
      – Они уходят! Испугались!
      И безмолвие взорвалось единым многоголосым криком. Эхом отозвались холмы. Бартоломео и Милена, словно очнувшись от сна, только тут осознали, что прошли весь мост из конца в конец. Последние грузовики, еще не убравшиеся с дороги, отъезжали вслед за остальными, и можно было даже рассмотреть испуганные лица водителей – некоторые выглядели не старше их самих. Они еле успели отступить в сторону, как с моста хлынул людской поток, которого уже ничто не могло остановить. По двум соседним мостам таким же неудержимым потоком с ликующими воплями валили мужчины, женщины и дети: путь в город был открыт.
      В считанные минуты толпа запрудила набережные, и несметная мирная армия с людьми-лошадьми во главе стала вливаться в промерзлые улицы столицы. Им навстречу открывались окна, раздавались приветственные крики. А также и проклятия в адрес правительства, словно все только и мечтали всю жизнь, как бы его свергнуть. Потом почуявшие свободу горожане высыпали на улицы, присоединившись к толпе, и все это многотысячное шествие двинулось в новый город к резиденции Фаланги.
      – К арене! – крикнул Бартоломео. – Нам надо спешить к арене!
      – Да, – согласилась Милена, которую заплаканная Герлинда чудом отыскала в этом столпотворении.
      – Я так за тебя боялась, – всхлипывала она, – ой, так боялась!
      Трамваи не ходили, машин тоже не было видно. Бартоломео и еле поспевающие за ним девушки припустились кратчайшим путем по узким поперечным улочкам. Через четверть часа отчаянной гонки через кварталы Старого города они, еле переводя дух, вылетели на площадь перед ареной и, к немалому своему удивлению, увидели, что там все кипит.
      У здания теснились вперемешку люди-лошади, горожане и, словно выходцы из другой эпохи, гладиаторы, полуобнаженные или в одних рубахах, несмотря на мороз. Тяжелые входные двери были заперты, но люди-лошади, ухватив вдесятером огромное бревно, добытое на соседней стройке, уже шли на таран.
      – Поберегись! – кричали они. – Сейчас вышибем!
      Народ расступился, и они с разбегу ударили в двери. Дубовые створки только чуть скрипнули. Штурмующие отступили метров на десять и повторили попытку.
      – Нет, им не справиться, – подумал вслух Бартоломео.
      Рядом с ним стоял гладиатор, бритоголовый, с грубым лицом. Он все еще сжимал в руке свой меч и ошалело озирался, словно не понимая, куда попал.
      – Битвы уже были? – спросил его Бартоломео.
      – Ну, – кивнул тот.
      – А вы не видали молодого парнишку, Милош его зовут?
      – Не знаю такого…
      – Как вы сами-то вышли?
      – Там сзади дверка есть… Табачку не найдется?
      – Н-нет, – пробормотал Бартоломео, никак не ожидавший такого вопроса, и побежал в обход здания. Милена и Герлинда – за ним.
      Там действительно была маленькая дверка – запасной выход, уже перекрытый отрядом людей-лошадей и бойцов Сопротивления с оружием в руках. Они пропускали гладиаторов и простых зрителей, а фалангистов, пытающихся сбежать, замешавшись в толпу, задерживали.
      Проталкиваясь к этой двери, Милена не подозревала, что ближайший миг всколыхнет ее душу не меньше, чем пережитое на мосту. А произошло вот что: человек могучего сложения с рыжей бородой появился в дверях, подняв воротник пальто и пригибая голову в тщетной надежде проскочить незамеченным. Тут же десятки рук вытянулись, указывая на него:
      – Ван Влик! Это Ван Влик!
      Двое людей-лошадей крепко схватили его, третий надел наручники. Он не сопротивлялся и казался сломленным. Его уже собирались увести, когда из толпы послышался женский крик:
      – Подождите!
      И перед ним встала Милена. Ни тот, ни другая не произнесли ни слова. Просто стояли лицом к лицу.
      Ван Влик, приоткрыв рот, уставился на девушку, словно во власти наваждения, и было ясно, что время для него перестало существовать. Он видел перед собой ту единственную, кого когда-либо любил, ту, ради которой, не раздумывая, пустил под откос свою жизнь, ту, кого в конце концов отдал на растерзание кровожадным Дьяволам. Она стояла перед ним, юная и белокурая, как прежде, чарующая, бессмертная. В голубых глазах этой девушки он видел свое разрушенное прошлое и свое мрачное будущее.
      Милена хотела ненавидеть его – и не могла. Во взгляде этого человека, словно в сказочном зеркале, она видела свою мать живой.
      «Вот человек, который убил мою мать, – твердила она себе, но эти слова как-то не доходили до ее сознания. – Вот человек, который любил мою мать, – скорее, так ей думалось. – Человек, который пятнадцать лет назад плакал, слушая ее в маленькой церкви, и так от этого и не оправился. Человек, который любил ее до безумия, который смотрел на нее так, как сейчас смотрит на меня…»
      И когда Ван Влика, безучастного ко всему, увели, он словно унес с собой живую, дышащую память о Еве-Марии, образ женщины из плоти и крови, которого никакая фотография, никакая запись не могли передать.
      Потрясенная этой встречей, Милена не сразу пришла в себя. Жуткий треск, сопровождаемый восторженными криками, вернул девушку к действительности. Бартоломео тянул ее за руку:
      – Милена, засов переломился! Пошли через главный вход!
      Они поспешили туда, по-прежнему сопровождаемые Герлиндой, столь же упрямой, сколь преданной. Таран действительно вышиб-таки двери, но на арену было не пробиться, у входа образовался затор: одни рвались внутрь, другие – гладиаторы и пристыженные зрители – наружу. Бартоломео с девушками, проявив недюжинное упорство, все-таки протолкались в здание. Бартоломео раз за разом выкрикивал:
      – Гладиатор Милош, семнадцать лет! Кто-нибудь видел его?
      Никто не отвечал. Милена попробовала сунуться с вопросом к одному гладиатору, лицо которого было изуродовано жуткими выпуклыми шрамами, словно от когтей хищника:
      – Вы не встречали Милоша Ференци? Гладиатор, семнадцать лет. Был такой в вашем лагере? Или, может, здесь видели?
      Тот, не останавливаясь, мотнул головой и прошел мимо, как лунатик. Скоро стало ясно, что от расспросов никакого толку, так что все трое забрались повыше на трибуну и принялись кричать во весь голос:
      – Милош! Милош!
      Арена мало-помалу пустела, и становилось все яснее, что их друга здесь нет.
      – Может, он где-нибудь еще в здании, – предположила Милена.
      Но это было маловероятно. С чего бы ему прятаться? Наверняка уже вышел, просто они разминулись.
      На всякий случай прошлись по коридорам, открывая по пути двери пустых камер. Так они описали полный круг и оказались там же, откуда начали обход.
      – Милош! – в последний раз позвал Бартоломео.
      Его голос эхом раскатился под сводами и угас. Стало тихо, как в погребе. Они уже собирались уходить, когда Герлинда показала пальцем на что-то в конце коридора:
      – Там, вроде, лестница.
      Они подошли. Ступеньки были трухлявые, двух не хватало. Бартоломео начал взбираться, соблюдая все меры предосторожности, чтоб не проломить остальные. Просунув голову и плечи в люк, он остановился как вкопанный.
      – Что-нибудь видишь? – спросила Милена.
      Юноша не ответил и скрылся в люке. Она подождала немного и, поскольку сверху не доносилось ни звука, крикнула сама:
      – Барт, что-нибудь нашел?
      Ответа по-прежнему не было. У Милены заныло под ложечкой от недоброго предчувствия. И она тоже полезла наверх.
      Слабый свет пробивался через единственную отдушину в глинобитной стене. Бартоломео стоял на коленях около тела, которое лежало, свернувшись в клубок таким совершенным изгибом, какой бывает у спящих кошек. Милена на четвереньках подползла поближе и прижалась к плечу друга.
      На Милоше была грязная белая рубаха, спереди сплошь пропитанная кровью. Еще одна рана – на почерневшей от грязи ноге. Не в силах вымолвить ни слова, они смотрели на мертвое лицо, ясное, как у двенадцатилетнего ребенка.
      – Милош… – прошептал Бартоломео.
      – Хелен… – всхлипнула Милена.
      И, уткнувшись друг другу в плечо, они заплакали горькими слезами.
      Снизу донесся жалобный голос Герлинды, которой было страшно одной в темном коридоре:
      – Ну, что у вас там? Эй! Что там наверху?

XII
ВЕСНА

ЭПИЛОГ