Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Жизнь Пушкина - Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Н. Я. Петраков / Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали - Чтение (Ознакомительный отрывок) (Весь текст)
Автор: Н. Я. Петраков
Жанр: Биографии и мемуары
Серия: Жизнь Пушкина

 

 


Н. Я. Петраков

Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали

© Петраков Н.Я., 2013

© ООО «Издательство «Алгоритм», 2013


Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.


© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Предисловие

Жизнь и трагическая смерть Александра Сергеевича Пушкина привлекают внимание не одного поколения читателей поэзии и прозы великого писателя, подлинного создателя современного русского языка.

Биография Пушкина воссоздана скрупулезно, буквально по дням. Однако мотивация его поступков весьма размыта. И чем ближе к последней дуэльной истории, тем больше. Официальная версия событий, приведших к дуэли, была сформулирована самим поэтом, и ее придерживались друзья Пушкина.

Пушкин получает «диплом рогоносца», в котором нет и намека на Дантеса, но имеется более чем прозрачное указание на венценосное происхождение рогов получателя этого пасквиля. Пушкин, полностью уверенный в верности своей супруги, посылает вызов на дуэль Дантесу, поскольку считает, во-первых, неуместными его ухаживания за Натальей и, во-вторых, что он и его приемный отец имеют прямое отношение к написанию этого диплома. Главное в данной конструкции для Пушкина – утверждение о невинности жены не перед Дантесом, а перед тем, кто был упомянут в дипломе. И друзья, естественно, защищали эту трактовку. Хотя П. Вяземский писал: «Эта история окутана многими тайнами». А. С. Соболевский высказался еще определеннее: «Итак, чтобы не пересказать лишнего или недосказать нужного – каждый друг Пушкина должен молчать».

Казалось бы, если загадка ухода Пушкина из жизни окутана многими тайнами, если недосказано нужное, то вот поле для серьезного исследования. Каковы внутренние пружины заговора двора против поэта?

К сожалению, официальная современная пушкинистика набивается в друзья к Пушкину. Она беспрекословно поддерживает версию поэта. Но то, что позволительно друзьям Пушкина, убийственно для научного работника.

В версии Пушкина есть много слабых или малоубедительных мест, требующих исследования и научных дискуссий.

Вызывает, в частности, сомнение авторство «диплома рогоносца». Пушкин обвиняет Геккернов. Но для Геккернов дуэльная история означала крах карьеры. Геккерн-старший примчался к Пушкину, унижался, просил отсрочить дуэль. Затем в деле отмены дуэли были задействованы супруги Нессельроде, Жуковский, императрица. Последняя из личных средств доплачивала определенную сумму к скромному вознаграждению бедного корнета. А в начале 1836 года он получает звание поручика в нарушение элементарной табели о рангах. Дантеса ждет блестящая карьера в российской гвардии. Зачем ему плести антипушкинскую интригу? На него заглядываются дамы и невесты света. А он вынужден жениться на девице со скромным достатком, в годах, чтобы уйти от конфликта с Пушкиным.

Большинство специалистов практически отвергли непосредственное авторство Геккернов в написании текста диплома. Стали называться в числе его авторов Долгорукий, Гагарин, Полетика, супруги Нессельроде, Уваров. А один известный пушкинист назвал автором диплома Раевского. Почти десяток псевдоавторов, по сути, гадание на кофейной гуще, без весомых аргументов и уж точно без доказательств. Научная потенция пушкинистов в нахождении авторов диплома оказалась ниже плинтуса.

Однако диплом рогоносца оказался мощным оружием в борьбе с интригами и сплетнями царского двора, мечом, отсекающим унизительное камерюнкерство от глыбы гения, создавшего памятник нерукотворный. Имя этому человеку – Александр Сергеевич Пушкин. Так, может быть, необходимо в числе возможных авторов диплома рассмотреть и эту фигуру? Не прокричать в расчете на сенсацию, а логически объяснить, почему эта версия превращается в полноправную концепцию авторства «диплома рогоносца». Собственно, ответу на этот вопрос и посвящена эта книга.

Казалось бы, чем не предмет для научной дискуссии? Никаких дискуссий, – отвечают «пушкиноведы». Профессор миланского университета Серена Витале, не утруждая себя выслушиванием аргументов в пользу этой концепции, заявляет: «Хорошая, веселая шутка». Влюбленная в Жоржа Дантеса Витале обременяет читателей письмами Дантеса о любви к Пушкиной в стиле бульварных французских романов первой трети XIX века. Если принять во внимание утверждение внука Дантеса Луи Метмана, что его дедушка за 83 года своей жизни не прочитал ни одного художественного произведения, то можно представить, какими веселыми шутками кормит читателей г-жа Витале, восторгаясь чистотой помыслов убийцы поэта. Но предмет дискуссии значительно шире вопроса об авторстве диплома.

Так, например, в письме князя П.А. Вяземского к великому князю Михаилу Павловичу от 14 февраля 1837 года приводятся следующие соображения: «25 января он послал письмо Геккерну-отцу. А Аршиак принес ему ответ. Пушкин его не читал, но принял вызов, который был ему сделан от имени сына. Сам собою напрашивается вопрос, какие причины могли побудить Геккерна-отца прятаться за сына, когда раньше он оказывал ему столько нежности и отеческой заботы; заставлять сына рисковать за себя жизнью, между тем как оскорбление было нанесено лично ему, а он не так стар, чтобы быть вынужденным искать себе заместителя? Этот возмутительный факт был отмечен 187 лет тому назад. Формально подмену дуэлянта одобрил граф Строганов, но отнюдь не без участия венценосных особ. По свидетельству Данзаса, «Дуэль Пушкина не была остановлена полицией. Жандармы были посланы в Екатерингоф будто бы по ошибке, думая, что дуэль должна происходить там, а она была за Черной речкой около комендантской дачи». Разве мог Бенкендорф совершить такую ошибку без ведома императора? Это ли не тема для научной дискуссии среди пушкинистов.

Тем более что не только императрица, но и сам Николай Павлович в преддуэльный период проявлял большой интерес к судьбе Дантеса. Можно сказать, жестко руководил его поступками. В 1963 году в Париже вышла книга «Сон юности» – записки дочери Николая I, Ольги Николаевны, королевы вюртембергской. Нет сомнений, что в основу их положены дневники, ибо они строятся по дневниковым датам, месяц за месяцем, год за годом. Вообще записки ее строго фактичны. И вот что пишет Ольга Николаевна: «После того, как по городу уже циркулировали анонимные письма, в которых обвиняли красавицу Пушкину, жену поэта, в том, что она позволяет Дантесу ухаживать за собой…папа поручил Бенкендорфу разоблачить автора анонимных писем, а Дантесу было приказано жениться на младшей сестре Натали Пушкиной, довольно заурядной особе». Извиним автору маленькую неточность (Е. Гончарова была старшей, а не младшей сестрой). Оценим это важнейшее, доселе не известное нам сообщение: Николай I приказал Дантесу жениться на свояченице Пушкина». (Цитируется по книге И. Андроникова «Рассказы литературоведа», М., «Детская литература», 1973 г., стр. 219). Призыв столь уважаемого знатока литературы как Ираклий Андроников оценить это сообщение был полностью проигнорирован официальными пушкинистами.

Филологи, которые кормятся вокруг имени Пушкина, совершенно отказались от комментариев по поводу поведения вдовы Александра Сергеевича сразу после смерти поэта. Мы не имеем в виду отказ Натальи Николаевны от участия в похоронах мужа. Ну, плохо себя чувствовала. Бывает. Однако при плохом самочувствии уже 8 февраля 1837 года, то есть на второй день после того, как тело Пушкина было предано земле, вдова направляет на имя императора следующее прошение: «Всесвятлейший, державнейший великий государь император Николай Павлович, самодержец всероссийский, государь всемилостивейший, просит вдова Двора Вашего императорского Величества камер-юнкера Наталья Николаевна Пушкина, урожденная Гончарова… Я сама должна для воспитания детей моих проживать в здешней столице, и как при том все избранные мною в опекуны лица находятся на службе в С.-Петербурге, то по сему и прошу: Дабы высочайшим Вашего императорского Величества указом повелено было сие мое прошение принять, малолетних детей моих взять в заведывание С.-Петербургской дворянской опеки».

Аргументация вдовы довольно странная. Малолетним детям деревенский воздух полезнее слякотного Петербурга. Кроме того, опекуны, а это – граф Григорий Строганов, граф Виельгорский и Жуковский – функционируют отнюдь не как воспитатели дошколят. Но молодой вдове очень хочется закрепиться в столице.

Среди пушкинистов стала аксиомой версия, что Наталья Николаевна покинула Петербург, выполняя последнюю волю поэта. Будто бы Екатерина Алексеевна Долгорукова, помогавшая ухаживать за раненым Пушкиным, своими ушами слышала, как Пушкин уже перед самой кончиною говорил жене: «Носи по мне траур два или три года. Уезжай. Постарайся, чтобы забыли про тебя. Потом выходи опять замуж, но не за пустозвона». Бартенев, записавший это свидетельство, не преминул отметить, что Екатерина Алексеевна была с московских времен подругой Натальи Николаевны.

Конечно, есть вопрос, была ли произнесена столь любимая пушкинистами фраза, а если и была, то из чьих уст Наталья Николаевна ее услышала? Между тем ее прошение от 8 февраля указывает на то, что вдова не выполнила последнюю волю поэта, если таковая была высказана. И покинула она Петербург не по своей воле, а по прямому указанию императора. Последний решил временно или навсегда удалить из столицы всех участников скандальной дуэли. Высланы Геккерн, Дантес, Данзас и даже Полетика был переведен в Одесский военный округ вместе со своей супругой Идалией. Не хотят эту сюжетную линию рассматривать пушкинисты. Безмерная идеализация невинности, верности провозглашенной музы поэта приводит к анекдотичным поворотам. В Москве на расстоянии полукилометра – на Старом Арбате и у Никитских ворот (там, в церкви Большого Вознесения, венчался Пушкин) – открыты два памятника, где поэт обнимается с Натальей Николаевной. Эта вечная муза затмевает тот факт, что девять десятых любовной лирики были написаны Пушкиным, когда он не имел представления о Гончаровой.

Полная загадок и недомолвок судьба Пушкина требует не восторженно-религиозного воспевания, а глубокого научного анализа. Пушкиноведы боятся открытой дискуссии. Игнорируют ее или выставляют таких оппонентов как кандидат филологических наук Александр Галкин («Эхо планеты», № 5, 7 февраля 2013 г.). Остановимся на его аргументации, исключительно в качестве иллюстрации, с каким багажом официальные пушкинисты приходят к отстаиванию правомерности своей позиции.

Свою статью А. Галкин начинает эпически: «При жизни Пушкина никто из его современников нисколько не сомневался, что анонимный пасквиль… послужил причиной дуэли и трагической смерти поэта». Филологическое образование свое А. Галкин сразу демонстрирует читателям: «При жизни Пушкина никто не сомневался… в трагической смерти поэта от пасквиля».

Очень по-русски! Ну, как умеет, так и пишет. Но диплом анонимный. В нем есть хоть намек на Дантеса или его авторство, г-н Галкин? А стреляется Пушкин именно с Дантесом. Посылает ему картель, то есть вызов на дуэль без объяснения причин. Догадывается? Однако 6 ноября пишет министру финансов Канкрину письмо о продаже своего имения в Михайловском с целью покрытия царских долгов семьи. Странно. Но для Галкина не странно, поскольку он входит в число пушкинистов, которые такого рода факты просто игнорируют. «Факты упрямая вещь, но тем хуже для фактов», – говорил один диктатор.

Двигаемся вместе с Галкиным по его статье: «Двести лет пушкинистики не внесли существенных изменений в эту картину». Ну, конечно, если не считать монографию «Пуговица Пушкина» Витале, которая вкладывает в уста супруги Пушкина в пересказе Дантеса слова: «Я люблю вас, как никогда не любила, но никогда не просите у меня более моего сердца, поскольку остальное мне не принадлежит, я могу быть счастлива, только честно выполняя мои обязанности, пожалейте меня и любите меня всегда, как теперь…» Перед нами чистейшая платоническая любовь двух сердец. Если Витале права, а Галкин отрицает «царственную линию» анонимного пасквиля, то Пушкин сам по старческой глупости и ревности нарвался на пулю. Человек, написавший «энциклопедию русской жизни», оказался недалеким, наивным и глуповатым человеком, как глуповата вся Россия. Спасибо Галкину.

«Но вот на переломе XX и XXI веков, – пугает нас Галкин, – возникла новая генерация самостийных пушкинистов, которые взялись «радовать» публику громкими открытиями». Итак, в псевдодискуссию вводится новый термин: «самостийные пушкинисты». Они естественно противостоят пушкинистам-профессионалам, получившим образование на филфаках МГУ, ЛГУ и филологических отделениях многочисленных педагогических институтов. Их первейшая задача – охранять свою делянку от самостийщиков, такого образования не получивших.

Однако смею утверждать, что Пушкин творил не для кандидатов и докторов филологических наук. Пушкин – достояние всего человечества и особенно русскоязычной его части, поскольку Россия говорит до сих пор в основном на пушкинском языке.

Поточное образование канонизирует мысль, загоняет в жесткие рамки. Молодой студент может внимать и верить как проповедникам своим лучшим преподавателям, таким как Сурат, Абрамович, Непомнящий, излагающим точку зрения своих учителей. Затем, сдавая успешно экзамены и зачеты по лекционному трафарету, не ставя преподавателю каверзных вопросов на семинарах, тиражируется филолог, активно неспособный к исследовательской работе. Способность мыслить самостоятельно у этой плеяды будущих кандидатов и докторов филологических наук полностью атрофируется.

Самостоятельными бывают не только пушкинисты, радующие публику громкими открытиями. Самостийность проявляется и в литературе, и в живописи, и в экономике, философии и даже в астрономии.

Были профессиональными врачами Вересаев, Чехов, Булгаков, Горин. И вдруг стали самостийными литераторами, а некоторые из них даже великими писателями. А зачем нам «Дядя Ваня» или «Мастер и Маргарита»? Ставили бы клистиры, перечные пластыри и примочки своим пациентам.

А текстильный магнат Третьяков стал ни с того ни с сего ценителем живописи. Занимался бы своей бухгалтерией. Еще два купчишки, которые озолотили собрания Эрмитажа и Музея изобразительных искусств, вообще не в свою епархию влезли. Были ведь магистры и доктора искусствоведения, считавшие импрессионизм и постимпрессионизм мазней. И ни одна картина Ван Гога, благодаря им, не была продана при его жизни.

Так что не надо сильно пинать самостийность в науке. Особенно филологам, которые за эту самостийность хватаются, изучают и часто получают научные степени.

Среди самостийных пушкинистов г-н Галкин выделяет мою книгу «Последняя игра Александра Пушкина». Наверное, потому что я академик, хотя всего лишь известный экономист. Эта книга вышла в 2003 году. Спустя два года, была опубликована другая моя книга «Александр Пушкин: загадка ухода», которая по объему вдвое превышает первую. Но Галкин, судя по всему, ее не видел. В чем мое преступление? В книге «прозвучала ключевая идея нынешних неофитов пушкинистики: Пушкин написал анонимный пасквиль сам себе, потому что, движимый ревностью, задумал отомстить царю Николаю I, сделавшему жену Пушкина своей любовницей».

В своих работах я, как «неофит пушкинистики», утверждал: «…Вы никогда не узнаете правды, ибо знавшие ее сделали все возможное, чтобы не удовлетворить любопытство потомков… Факт супружеской измены и основание для ревности для человека, обремененного минимальным интеллектом, – понятия, далеко не тождественные, хотя, конечно, в известном смысле пересекающиеся. Поэтому для понимания психологического состояния Пушкина в последние годы его жизни действительно важным является вопрос: были ли у Пушкина серьезные основания ревновать свою жену к царю?»

Противников «неофитов пушкинистики» можно спросить: если в «дипломе рогоносца» совершенно явно прослеживается царственная линия, то были в окружении Пушкина лица, которые понимали, что прозрачные намеки на роль заместителя Нарышкина вызовут бурную ревность Пушкина? Очевидно, что в дворцовых кругах существовала группировка, верящая в интимную связь императора и жены поэта еще при жизни Пушкина. Наши оппоненты, выставившие на первый раунд диспута с «неофитами» некоего Галкина, вразумительного ответа на этот вопрос дать просто не в состоянии.

Но, кроме некоторой части современников поэта, царственную линию в его судьбе разделял не только я, но такие пушкинисты-ортодоксы как Рейнбот, Казанский, Щеголев, поддержал М.А. Цявловский (в 1926–1927 гг.). В 1963 году Михаил Яшин в журнале «Звезда» № 8 активно поддержал активную роль царя в ухаживании за супругой поэта и в преддуэльной истории, за что был раскритикован в отделе культуры ЦК КПСС. Теперь нет ЦК КПСС, но есть некий орган (не знаю, кем утвержденный), который контролирует официальную пушкинистику.

А в дискуссии по моей книге с Михаилом Яшиным произошла следующая история. Наталья Николаевна оставила довольно сумбурные воспоминания о ее последнем (а может быть, единственном?) свидании с Дантесом на квартире Идалии Полетики. Примерно одно и то же она рассказала мужу, Вяземским, сестре Александрине. Суть рассказа заключалась в том, что она пошла в гости к Идалии Полетике, застала вместо нее на квартире Дантеса, который, размахивая пистолетом, требовал отдаться ему, или он убьет себя. Супруга Пушкина заламывала руки, кричала. В результате появилась дочь Полетики, и участники свидания более или менее мирно разошлись.

Я попробовал провести нечто подобное ситуационному анализу, широко применяемому в прикладной математике, космонавтике, военном деле, выборе инвестиционных проектов. Приходит Наталья Николаевна к дверям квартиры Полетики. Звонит. Или у нее есть ключ? Что осложняет всю историю. Ей открывают. Кто? Дантес или горничная? Если Дантес, то верная супруга должна повернуться и уйти. Скорее всего, горничная, которая по инструкции хозяйки знает о свидании и должна проводить Натали к Жоржу. О, боже мой, думает она. А Жорж достает пистолет, размахивает им и кричит, отдайся или я убью себя здесь, в квартире Полетики. Как-то странно. Ловелас Дантес, очевидно, знал, что женщину надо приласкать, обнять, поцеловать и т. д. Но размахивание пистолетом – это скорее шантаж, попытка к принуждению заниматься тем, чего не хочет женщина. И тут появляется «бесхозная» трехлетняя девчушка, которую почему-то потеряла горничная, получившая твердую установку не мешать свиданию. Верная жена вырывается из рук насильника и убегает.

В этом рассказе сплошная «лапша на уши». Здесь, как в зеркале, проявляется наивная провинциальность Натальи Николаевны. То, что Пушкин не поверил ни одному ее слову, очевидно, как не поверил он ее рассказу о желании Дантеса жениться на Екатерине летом того же года на даче под Петербургом. Он заставил жену написать записку Дантесу, что он не возражает против брака Жоржа и Екатерины. И этим вверг Дантеса в шоковое состояние. Думаю, что и Вяземские, и даже Александрита, вряд ли поверили полной правдивости Наташиной версии свидания. Но, что они от нее слышали, то и передали тем, кто об этом спрашивал. Правдивости в ее рассказе нет, от мелочей до самого главного – как проходило свидание и с кем, собственно, оно было.

И тут появляется дочь Натальи Николаевны Александра Арапова, которая утверждает, что ее отец Петр Ланской дежурил у окон квартиры Идалии Полетики, где тайно встречались ее мать и Дантес.

С точки зрения дальнейшей судьбы Ланского, Натальи Николаевны, да и самой Араповой это сообщение никакого значения не имеет. Ланской не был знаком ни с Пушкиным, ни с его женой. Для Араповой эта информация также не очень интересна. Ее обвиняют официальные пушкинисты в том, что она старательно намекала на свое генетическое происхождение не от Петра Петровича Ланского, а от Николая Павловича Романова. Эка невидаль! Сейчас все программы телевидения типа «Пусть говорят» заполнены девушками, которые уверены, что их биологическими отцами являются Киркоров или Кобзон. Но в XIX веке не было шоу-бизнеса, телевидения и Малахова. Так что Арапова пробивалась своими силами. Но родилась Арапова не в 1837 году, а значительно позже. Все знают, как царь выдавал замуж своих беременных любовниц за гусаров. И так называемая дочь Ланского считала, что Петр Петрович оказался более покладистым, чем Безобразов, вынужденно женившийся на Хилковой. И история семьи Ланских показывает, что с 1844 года глава семьи сделал великолепную карьеру при полной благосклонности императора к непонятным воинским заслугам Ланского. Так что Арапова была ближе к правде, чем официальные пушкинисты. Последние говорят: не верьте ни одному слову Араповой. А это странно. Информация о дежурстве Ланского у дома Полетики ничего не добавляет Араповой в ее версии о своем отцовстве. Но для аналитика это замечание весьма интересно. Ротмистр никогда не будет выступать в роли «топтуна» под окнами мелкого кавалергарда во время его свидания с женщиной. Следовательно, возникает естественный вопрос: был ли в квартире Полетики именно Дантес или фигура существенно более высокого ранга? Официальные пушкиноведы отвечают, что этого не может быть никогда, как не может быть пятен на солнце. Аргументировать этот тезис указали известному в очень узких кругах филологу А.Галкину. Вот опус А.Галкина: «Увы, Петракову, вероятно, неизвестно, что Михаил Яшин давно документально опроверг романтическую версию Араповой, причем сделал это за 18 лет до вышедшей в свет книги академика. Цитирую по книге Ободовской и Дементьева: «По последним, совершенно достоверным сведениям, установленным Михаилом Яшиным, Петра Петровича Ланского с октября 1836 года по февраль 1837 года вовсе не было в Петербурге, он находился в служебной командировке и, следовательно, не мог «дежурить» у дома Полетики».

Галкин – типичный представитель «научной» аргументации пушкинистов, захвативших право на «единственно точную» трактовку событий вокруг поэта. Очень забавно, что Ланского выслали из Петербурга именно на срок посылки «диплома рогоносца», вызова на дуэль Дантеса, его женитьбы на Екатерине Гончаровой, повторного вызова на дуэль, ранения и смерти Пушкина. Кто-то в небесной канцелярии вычислял, на сколько дней выписать командировочное удостоверение Ланскому, чтобы официальным пушкинистам было спокойно. А потом что это за командировка: в Лондон или к казакам, заказывать сбрую для конногвардейцев? Если недалеко, то, наверное, с предписанием не появляться в столице ни на один день, иначе – расстрел или ссылка в Сибирь. Каков Яшин! Но мы из цитаты Галкина ничего не знаем о доказательности материалов Яшина кроме слов «совершенно достоверные сведения». Да еще цитируется по книге Ободовской и Дементьева, название которой наш оппонент не помнит. Однако недвусмысленно намекает, что самостийный пушкинист академик об этой книге ничего не знает. Вот теперь пусть узнает и разрыдается от своего невежества и убийственной аргументации официального пушкиниста.

Вообще у официальных пушкинистов как-то плохо с прочтением работ своих оппонентов. Их можно вообще не читать или путать одного неофита с другим. Я уже писал выше, что в 2005 году вышла моя книга «Александр Пушкин: загадка ухода» (тираж 3000 экз.). В главе 12 «Год трагических откровений» я обширно цитирую книгу Ободовской И., Дементьева М. «Вокруг Пушкина» (М., 1975).

Теперь мой оппонент узнает название этой книги. Но статья оппонента опубликована в феврале 2013 года, а моя книга в 2005 году, за 8 лет можно было и заглянуть. Какова же степень научной недобросовестности у рвущегося на пушкинский Олимп Галкина по отношению к самостийному пушкинисту Петракову!

Еще большее удивление вызывает смешение оппонентом моей фамилии с фамилией Александра Лациса. В книге «Последняя игра Александра Пушкина» (2003 г.) в пятой главе я посвящаю 2–3 страницы рассказу о том, как Лермонтов влюбил в себя девицу Сушкову, расстроил ее свадьбу с женихом, а потом написал анонимное письмо родителям Сушковой, что Лермонтов негодяй и от дома ему нужно отказать. Зимой 1835 года в письме Верещагиной Лермонтов отмечает, что он сознательно шел на скандал, чтобы привлечь внимание светского общества к своей персоне. Я делаю вывод, что до Пушкина дошли сведения о проделках двадцатилетнего гусара полка, расквартированного в Царском Селе. Галкин отвечает: «Для справки: Пушкин был незнаком с Лермонтовым». Об этом знает каждый школьник 7–8 классов. Но о чем разговаривали на балах и раутах в перерывах между танцами? Обсуждали литературные достоинства «Медного всадника» или «Истории Пугачевского бунта»? Вряд ли. Сплетни, сплетни о знакомых, знакомых знакомых и т. д. Тот, кто принес на хвосте пикантную историю о гусаре и обманутой девице, скорее всего не знал, что Лермонтов пишет стихи, и имени не запомнил. А слух распространился мгновенно. Пушкин, думаю, ушей не затыкал.

Но забавно, что изложение конфликта между Сушковой и Лермонтовым наш официозный оппонент Галкин приписывает Лацису. Когда я работал над книгой, работы Лациса мне не были известны. Потом читал Лациса с удовольствием, но фамилии Сушковой в его публикациях не встречал. Лацис пишет, что Пушкин якобы читал третью редакцию «Маскарада». Но это его версия, к которой я никакого отношения не имею. Если г-н Галкин найдет у Лациса историю с Сушковой, он получит глубокую благодарность профессионалу от самостийного пушкиниста.

Профессионалы-пушкинисты разговаривают с неофитами «через губу», с определенным презрением. Может быть, они обладают какой-либо секретной информацией? Не опубликована, например, картотека Модзалевского. Зато много печатных листов отведено анализу обломков печати на конверте с «дипломом рогоносца». Якобы там открыты все ритуалы и символика масонов. Но печать-то не найдена. Да и Пушкин знал масонскую кухню. Ничего не доказано, а научные степени присвоены.

Может быть, пора выложить карты на стол? В противном случае, я как экономист-профессионал смею предположить о псевдонаучности целого ряда направлений в пушкинистике.

Без честной дискуссии нет науки.

Николай Петраков

Предисловие к 1-му изданию

Пушкиноведение в последние полтора с хвостиком века выросло в довольно престижную сферу интеллектуальной деятельности, далеко выходящую за рамки классического литературоведения. Творчество Александра Сергеевича Пушкина исследовано с помощью компьютерной техники лингвистами, препарировано филологами, пережевано литературными эстетами. Результат этих многотрудных изысканий очевиден: все творчество Пушкина органически связано с его личными переживаниями. Как сказали бы теперь – с жизненным опытом писателя. А откуда же еще брать исходный материал: будь ты Золя, Драйзером и даже Дюма (отцом и сыном)? Но почему в последние сто лет ни Пушкиных, ни Достоевских, ни Толстых просто нет? Да что там Россия, мировое оскудение литературы наблюдается уже лет тридцать-сорок нарастающими темпами.

Вопрос о том, «почему нет нового Пушкина», тесно переплетается с вопросом, почему мы не понимаем мира начала XIX века, обстановки, взаимоотношений людей того времени, устройства «адреналинового моторчика», придающего монотонному течению жизни интригующую окраску в периоды эмоционального всплеска, переживаний, житейских радостей, обид, разочарований и надежд. Для поддержания этого эмоционального тонуса годится и авантюра, и мистификация, и сплетня, и подметные письма, и дуэль.

Все это жизнь, которая делается в XIX веке самими живущими и для себя. Да, это театр, да, это игра. Но в этой игре каждый актер может на время стать режиссером или сценаристом, статистом или зрителем. В этом вечном театре, создаваемом для себя и часто становящимся игрушкой для других кукловодов, участники становились личностями, самоутверждались, побеждали и проигрывали. Не было телевидения, не было нынешнего информационного безумия, когда весь мир призывают сопереживать матери, у которой отец украл ребенка где-то в Новой Зеландии, или обсуждать интимную связь некой девицы с президентом США. Все волнующие нормальных людей события происходили рядом. Более того, в большинстве из них они были соучастниками и даже активными создателями конкретных ситуаций (повторю еще раз – режиссерами и сценаристами). Это была не наша жизнь, где все мы мало-помалу вытесняемся в разряд статистов и зрителей, от которых ничего не зависит. Средства массовой информации, индустрия шоу-бизнеса и спорта формируют для современного общества суррогатные раздражители, эмоциональные импульсы, псевдопереживания, превращая одних из нас в ленивцев, рабов телесериалов, а других в раскрученных кумиров и дутых авторитетов. Идет интенсивное отчуждение человека от индивидуального процесса генерирования личных эмоций. Хорошо это или плохо – не наша тема. Кроме того, добросовестный исследователь просто не имеет права ставить какие-либо отметки объектам изучения. Поэтому здесь нам важно зафиксировать только одно: обсуждать те или иные события, относящиеся к определенной исторической эпохе, следует, исключительно оставаясь в рамках быта, морали, этики этой эпохи. Иначе мы ничего не поймем, скатимся в мифотворчество, заведомую предвзятость. А ведь именно за это мы не любим социалистический реализм, советскую пушкинистику. (Между прочим, советские и антисоветские литераторы продемонстрировали удивительное единомыслие в пушкинской теме. Воистину: Пушкин – это наше все).

Вышесказанное обязывает нас попытаться посмотреть на личную трагедию Пушкина не с «высоты» XXI века, а, по возможности, изнутри, исходя из нравов, ценностей, самоощущения людей, живших в XIX в., в первой его трети. Насколько это удалось – судить читателю.

Глава 1

Две главные загадки, оставленные А. С. Пушкиным

Александр Сергеевич Пушкин окружил свой уход из жизни ореолом загадочности, завесой неоднозначности своего поведения в последние месяцы перед роковой развязкой. Так громко, трагично и в то же время скандально не «хлопал дверью» ни один сколько-нибудь заметный деятель российской, да и, пожалуй, мировой культуры. Его смерть стала уравнением со многими неизвестными не только для подавляющего числа (а может быть, и для всех) современников, но и для целой армии пушкиноведов по сей день. «Эта история окутана многими тайнами», – под этими словами П. Вяземского могут подписаться все, кто пытался взломать сей тайник. Не пускает к себе Александр Сергеевич. Такой детектив закрутил, что за без малого сто семьдесят лет никто пружину интриги и ее автора определить не может.

Александр Сергеевич оставил две главные загадки своей гибели:

1. Дрался ли Пушкин на дуэли с истинным виновником своего унижения (и в чем собственно это унижение для поэта состояло)?

2. Кто был автором и распространителем анонимного пасквиля, явившегося катализатором бунта поэта?

Эти два вопроса, на которые пока нет ответа, взаимно переплетаются, и, казалось бы, их связывает железная логика: Дантес откровенно и демонстративно ухаживает за супругой поэта. Поэт получает анонимное письмо с намеком на то, что он рогоносец, и мгновенно прозревает, причем сразу в двух направлениях: замечает оскорбительный для него и его жены характер поведения Дантеса и одновременно вычисляет автора анонимки (приемного отца Дантеса). Далее следует вызов на дуэль «без объяснений причин», дабы защитить честь то ли самого поэта, то ли его супруги, то ли того и другой вместе.

Вся беда в том, что «железность» логики этой конструкции рассыпается уже в момент ее создания. Почему ревнивому и любящему свою жену поэту требуется дождаться анонимного пасквиля, чтобы возмутиться поведением Дантеса? Что за слепота непревзойденного знатока взаимоотношений между мужчиной и женщиной? Да и ровня ли Дантес Пушкину? Зачем Геккернам (старшему и младшему) писать Пушкину письма, оскорбляющие его достоинство? Они оба делают свою карьеру в России, которой противопоказан скандал. Откуда такая мгновенная уверенность Пушкина в авторстве анонимного послания (получено 4 ноября, вызов Дантесу послан 5 ноября)? Анонимщик прозрачно намекает совсем на другого ваятеля рогов поэта, но последний этого, якобы, не замечает. Почему?

К этим вопросам мы еще вернемся ниже. Но начнем с текста пасквиля, сыгравшего роль спускового крючка в последней дуэли Пушкина. Чтобы не заставлять читателя вновь листать страницы пушкинианы, приведем в тысячный раз этот текст в переводе с французского.

«Полные Кавалеры, Командоры и кавалеры Светлейшего Ордена Всех Рогоносцев, собравшихся в Великом Капитуле под председательством достопочтенного Великого Магистра Ордена Его Превосходительства Д. Л. Нарышкина, единодушно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором Великого Магистра Ордена Всех Рогоносцев и историографом Ордена. Непременный секретарь граф И. Борх».

Все серьезные пушкинисты одинаково трактуют иносказательность этого текста. Дмитрий Львович Нарышкин был супругом красавицы Марии Антоновны, любовницы императора Александра. В тексте анонимного письма Пушкин назван «коадъютором», т. е. заместителем Нарышкина. Таким образом, совершенно недвусмысленно указывается на то, что Наталья Николаевна, жена поэта, является наложницей царя Николая.

Не понять этого Пушкин не мог. Поэтому не следует серьезно рассматривать версию о том, что Пушкин расценил пасквиль как намек на рога от Дантеса. Правда, в дневнике Д. Ф. Фикельмон можно прочитать: «Семейное счастье начало уже нарушаться, когда чья-то гнусная рука направила мужу анонимные письма, оскорбительные и ужасные, в которых ему сообщались все дурные слухи, и имена его жены и Дантеса были соединены с самой едкой, самой жестокой иронией». Но из этих строк следует только то, что круг лиц, знавших подлинный текст пасквиля, был крайне узок. И даже близкие Пушкину люди в своих предположениях шли «от обратного»: коль скоро поэт вызывает на дуэль Дантеса, значит, в пасквиле имя последнего и связано с Натальей Николаевной.

Итак, будем придерживаться очевидного. Пушкин истолковал упоминание о Нарышкине как любой нормальный человек.

Дальше пушкинисты начинают фантазировать на тему, что должен был почувствовать поэт, расшифровав немудреный подтекст анонимки. Здесь наблюдается полная разноголосица. Большинство исследователей стоят на том, что Пушкин воспринял намеки анонима как беспочвенную клевету на супругу. Его возмущение имело в основе стопроцентную уверенность в супружеской верности Натали. И Пушкин не ошибался. Эта группа «специалистов по Пушкину» искренне считает, что отстаивая такую точку зрения, они демонстрируют свою личную любовь к поэту. Поэт хотел, чтобы именно так сложилось общественное мнение и надо быть верными его последней воле.

Любопытно, что система аргументов этой «партии» строится исключительно на цитатах из высказываний близких друзей Пушкина. Но друзья на то и друзья, чтобы пропагандировать версию, которую Александр Сергеевич считал благопристойной для себя и своей семьи. Тем более что за это он заплатил своей жизнью. Еще более наивным аргументом сторонников этой версии выглядит ссылка на то, что Наталья Николаевна была абсолютно откровенна с мужем. Однако согласитесь, одно дело рассказывать мужу о своем успехе на балах, о комплиментах в свой адрес, и совсем другое – признаться мужу в интимной связи, да еще с царем!

Позицию друзей и близких Пушкина, по-моему, наиболее точно и глубоко выразил в 1855 г. С. А. Соболевский: «Публика, как всякое большинство, глупа и не помнит, что и в солнце есть пятна; поэтому не напишет о покойном никто из друзей его, зная, что если выскажет правду, то будут его укорять в недружелюбии из всякого верного и совестливого словечка; с другой стороны, не может он часто, где следует, оправдывать субъекта своей биографии, ибо это оправдание должно основываться на обвинении или осмеянии других, еще здравствующих лиц. Итак, чтобы не пересказать лишнего или недосказать нужного – каждый друг Пушкина должен молчать»[1].

Соболевский относился к числу людей, которым Пушкин особенно доверял. Ему ли не знать, что было о чем молчать.

Есть, как водится, и группа пушкинистов, считающая, что намек в шутовском дипломе бил точно в цель, что Наталья Николаевна находилась в интимной связи с императором. Более того, выдвигается версия (А. Зинухов)[2], согласно которой отцом последнего ребенка в семье Пушкиных был Николай I.

И наконец, есть группа исследователей, которые пытаются найти своеобразный компромисс между двумя вышеозначенными версиями. Наиболее ярким представителем этого дуализма в оценке развития событий в рамках любовного треугольника является Георгий Чулков, издавший в 1938 г. весьма интересную книгу о Пушкине. Послушаем его: «Фрейлиной Наталья Николаевна не была и не могла быть как замужняя женщина, но суть дела от этого не меняется. Сама красавица и без этого придворного звания была принята в интимный круг царских фавориток. Царь не успел сделать ее своей любовницей при жизни поэта (курсив наш. – Н.П.), но его поведение после смерти Пушкина дает повод думать, что Наталья Николаевна сделалась все-таки царской любовницей, но позднее, когда она вернулась в Петербург из деревни в 1839 году. И это находит подтверждение в ряде мелочей: недаром у царя на внутренней крышке его часов был портрет прелестной вдовы и недаром покладистый П. П. Ланской, за которого она вышла замуж в 1844 году, сделал такую блестящую карьеру. И недаром в 1849 году, когда лейб-гвардии Конный полк подносил Николаю I альбом с изображением всех генералов и офицеров, художнику Гау было предложено через министра двора написать для этого альбома «портрет супруги генерал-майора Ланского». Супруги прочих командиров, по воле царя, этой чести не удостоились».[3]

Ну что же, для биографа позиция очень удобная и, очевидно в понимании Чулкова, где-то даже благородная: и Пушкин не рогоносец, и Натали в алькове императора! Это, скорее всего, царь, ознакомившись после смерти поэта с текстом диплома, спохватился и решил исправить «историческую ошибку» анонимного автора. Уж импровизировать, так импровизировать.

Простой перечень мнений на тему, поверил Пушкин анониму или нет, выявляет полную бестактность нашей пушкинистики. Все, кто затрагивал эту тему, скатывались к примитивному: «было – не было». Во-первых, господа, вы никогда не узнаете правды, ибо все, знавшие ее, сделали все возможное, чтобы не удовлетворить любопытство потомков. Во-вторых, и те, кто, путая Татьяну Ларину с Натальей Гончаровой, настаивают на незыблемости супружеской верности последней, и те, кто обвиняет ее в интимной связи с царем или Дантесом, – все скопом, иногда даже не замечая этого, лезут с ногами в супружескую постель поэта. Зачем? Разве всем нам Шекспир не объяснил давным-давно, что трагизм ситуации, в которой оказался Отелло, отнюдь не определяется тем, была ли измена Дездемоны действительной или мнимой? Факт супружеской измены и основание для ревности для человека, обремененного минимальным интеллектом, – понятия далеко не тождественные, хотя, конечно, в известном смысле пересекающиеся.

Поэтому для понимания психологического состояния Пушкина в последние годы его жизни действительно важным является вопрос: были ли у Пушкина серьезные основания ревновать свою жену к царю?

Глава 2

Ревность к императору

Если бы Пушкин затеял столь грандиозный скандал из-за ревности к Дантесу, он действительно был бы смешон. Именно поэтому недоброжелатели поэта всячески педалировали эту схему развития событий. Но Дантес (как самостоятельная фигура) не был ровней Пушкину ни по значению в общественной жизни, ни по степени приближенности ко двору и особе императора. В конце концов, Пушкин принадлежал к цвету российского дворянства, в то время как Дантес по сути был эмигрантом, искавшим заработок на чужбине. «Какая ты дура, мой ангел! – писал Александр Сергеевич своей жене, – конечно, я не стану ревновать, если ты три раза сряду провальсируешь с кавалергардом».

Ясно, что Дантес добросовестно отработал порученную ему роль и славно потрудился, чтобы придать истинной трагедии видимость фарса (к этому мы еще вернемся). Но для Пушкина он не был загадкой или серьезным раздражителем. Поэтому мы настаиваем на том, что главный вопрос, квинтэссенция всей интриги: были ли у Пушкина веские основания ревновать к императору? Да, были и немалые. Вот некоторые из них.

Александр Сергеевич отлично знал нравы и принципы «иерархического эротизма» в крепостной России вообще и при дворе в частности. Барин имел «естественное» право на сожительство с крепостными девицами. Между прочим, Пушкин не только не ставил под сомнение «естественность» этой традиции, но неоднократно практически следовал ей. Только потому, что он барин. А девица, соответственно, должна была почитать эту барскую милость за благодать. При дворе в роли барина выступал император, а в роли крепостных девиц – все без исключения дамы высшего света, а также все допущенные ко двору лица женского пола.

Николаю Павловичу эти устои были весьма по вкусу. Д. Фикельмон в своих дневниках отмечает бесчисленные увлечения императора – Урусова, Булгакова, Дубенская, княжна Щербатова, княжна Хилкова. Тут же и замужние дамы – графини Завадовская и Бутурлина, княгиня Зинаида Юсупова, Амалия Крюднер.

Желающих подробнее ознакомиться с сексуальными увлечениями Николая I отсылаем ко второму тому монографии Мрочковской-Балашовой «Она друг Пушкина была». Нам же важно подчеркнуть не столько любвеобильность Николая Павловича (по этому «показателю» он все равно не превзошел свою венценосную бабку), сколько неуемное стремление придворных дам добиться царской альковной благодати. Вот одна из характерных зарисовок Долли Фикельмон: «Император был как никогда красив. Вид завоевателя ему очень подходит, и свита красивых женщин, следующих за ним из залы в залу и ловящих каждый его взгляд, полностью оправдывает этот вид». Быть наложницей царя или хотя бы ночь провести с ним было высшей наградой, вызывало зависть окружающих дам и гордость мужей, что жены были отмечены «интимной милостью» его величества. И не надо заламывать руки с воплем – «О, времена, о, нравы!» Все было в рамках господствующей морали. Самодержавно-патриархальный контекст этой морали предполагал не только реализацию отмеченного выше принципа «иерархического эротизма», но и прямое вмешательство государя в семейные дела своих подданных (подбор невест и женихов, устройство браков бывших своих любовниц), выдача разрешений на выезд в Европу, определение границ вольнодумства и меры наказания за сей грех. Мы уже не говорим о раздаче чинов, земель, привилегий. Царь был и наставником, и отцом-благодетелем, и любовником, а если хотел, то и цензором. И все это, подчеркиваем, было в порядке вещей для подавляющей части общества, а уж для высшего света тем более.

Могла ли Наталья Николаевна, молодая провинциалка, иметь иной взгляд на морально-этические устои придворного мира? Да она замерла от счастья, что попала в святая святых, что допущена в круговерть петербургских балов. С каких пирогов она должна была нести в этот новый для нее, веками отлаженный мир, какую-то свою мораль? Да и могла ли она быть у восемнадцатилетней девушки, выросшей на нравах помещичьего быта российской глубинки. Наставления Александра Сергеевича воспринимались как обязательная атрибутика семейной жизни. Не более того. Да и о чем ином может говорить супруг, как о необходимости блюсти верность ему? Вот только слова его никак не подкреплялись личным примером безукоризненно благопристойного поведения. Очевидно, что госпожа Пушкина целиком и полностью приняла систему ценностей и правила игры высшего света. Меньше всего ей хотелось выглядеть белой вороной, носителем каких-то непонятных ей самой нравственных ценностей. Да и сам Пушкин был не готов психологически к рассмотрению (даже гипотетическому) проблемы «иерархического эротизма». Ведь его Татьяна Ларина, став светской дамой, отвергает домогательства отнюдь не императора, а всего лишь российского Чайльд Гарольда. Попробовала бы она сказать «но я другому отдана и буду век ему верна» самому государю! Вот это сюжет. Но Пушкин на то и великий, что ушел от этой темы: боялся наврать или напророчить.

Итак, подведем промежуточные итоги. Придворные девушки и женщины по сексуальным ориентирам и моральным ценностям ничем не отличались от дворовых. Интимная связь с царем не только не осуждалась, но наоборот афишировалась как знак особого расположения самодержца. Именно поэтому князь Дмитрий Львович Нарышкин, жена которого многие годы была любовницей Александра I и даже рожала ему детей, никогда не был предметом насмешек двора, а скорее зависти. Ведь он был не обычный рогоносец, а гордо нес рога, так сказать, венценосного происхождения. Все об этом знали, уважали и завидовали, но вслух никто не произносил. Эта строжайшая заповедь дворцового этикета легко объяснима. Открытое обсуждение любовных пристрастий императора автоматически бросало бы тень на реноме императрицы. А это принципиально исключалось. Степень строгости этого запрета может быть проиллюстрирована выдержкой из уже упоминавшегося дневника Долли Фикельмон. Будучи отлично осведомленной о многочисленных любовных забавах Николая Павловича, она даже в личном дневнике пела осанну безоблачному счастью императорской семьи: «Человеческому воображению невозможно представить что-нибудь более совершенное, чем вся эта семья. Император и императрица могли бы быть персонажами какой-нибудь сказки!»

Единственно, что постоянно беспокоило придворных, это проявления откровенного фаворитизма со стороны государя. Но эти опять-таки не в осуждение альковной стороны вопроса, а исключительно из-за боязни излишнего влияния очередной любовницы царя на жизнь двора. Кстати, с этой точки зрения Наталья Николаевна была фигурой идеальной для двора. Она не тянула на светскую львицу и не была столь умна, чтобы стать чьим-нибудь «агентом влияния». Единственное, на что хватает фантазии Натали, это выпросить для своей сестры Екатерины место при дворе в рекордно короткий срок. В октябре 1834 г. сестры появляются в Петербурге, а к декабрю Екатерина уже фрейлина императрицы! Головокружительная карьера, которую невозможно представить без мощной протекции. Но это, конечно, не тянуло на фаворитизм.

Так что, обозревая круг лиц, принадлежавших к высшему свету, невозможно найти ни одной фигуры, заинтересованной ставить палки в колеса любовной интрижке царя с госпожой Пушкиной. То, что среди этих лиц были недоброжелатели и даже враги ее мужа, как это ни покажется странным, на самом деле ничего не объясняет. Нет сомнений в том, что было много людей, желавших насолить Пушкину. Но все они намертво впитали в себя все правила придворного этикета и знали, что можно получить за его нарушение. Зачем же им напрямую впутывать имя императора в предполагаемую интригу? Ведь ясно, что после неминуемого скандала, вызванного анонимным пасквилем, последует расследование по высшему разряду. Да и кто из высшего света видел что-либо смешное, постыдное или оскорбительное в роли мужа императорской наложницы? Автор анонимного письма был человеком с психологией, мироощущением прямо противоположным психологии царедворца. Он имел совершенно иную закваску, где понятия «человеческое достоинство», «равенство перед законом» наполнялись реальным содержанием, превращались в конкретность поступков. Этот человек должен был помнить, что Пушкин, едва достигнув восемнадцати лет, уже предлагал царям: «Склонитесь первые главой / Под сень надежную закона». Он настолько хорошо знал Пушкина «изнутри», что безошибочно определил главную болевую точку поэта.

Однако здесь мы забегаем вперед, конечно, не без преднамеренного лукавства. О личности автора анонимного письма речь пойдет ниже. Сейчас же у нас другая задача. Если читатель помнит, мы хотели выяснить, имел ли Пушкин основания ревновать свою супругу к Николаю I? Все, о чем мы говорили выше, с очевидностью приводит к положительному ответу.

Для самого Пушкина ухаживания царя за его супругой не были секретом. «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Н.Н. танцевала в Аничкове», – с горечью записывает Пушкин в своем дневнике 1 января 1834 г. Комментируя сей факт биографии поэта, официальная пушкинистика почему-то смещает акцент исключительно в сторону несоответствия чина камер-юнкера с возрастом Пушкина. Конечно, этот момент добавлял ситуации гротеск, но главное оскорбление для себя Пушкин фиксирует во второй фразе. Чисто формально Пушкин, приписанный после окончания Лицея к Коллегии иностранных дел, в силу своей «служебной нерадивости» не имел права ни на какую другую должность при дворе. Поэтому главное не в том, камер-юнкер Пушкин или не камер-юнкер (в конце концов, имей Николай Павлович хоть толику снисхождения к поэту и «в порядке исключения» пожаловал бы Пушкину более высокий чин – специально к удовольствию будущих пушкиноведов, – что это меняет?). Важно другое, что, получив придворный чин (любой!), Пушкин обязан был являться на все императорские мероприятия, т. е. в основном на балы, собственной персоной и непременно с супругой. Вот она – главная боль Пушкина. «Говорят, что мы будем ходить попарно, как институтки», – желчно пишет он своей жене.

С другой стороны, как Николай угодил Наталье Николаевне! Призовем в свидетели Надежду Осиповну Пушкину, которая 26 января 1834 г. писала дочери Ольге: «Александр, к большому удовольствию жены, сделан камер-юнкером. Участвует на всех балах. Только о ней и говорят; на балу у Бобринской император танцевал с ней кадриль и за ужином сидел возле нее. Говорят, что на балу в Аничковом дворце она была положительно очаровательна. Возвращается с вечеров в четыре или пять часов утра, обедает в восемь часов вечера; встав из-за стола, переодевается и опять уезжает».

Да, явно не для Дантеса старался Николай Павлович, одаривая Пушкина камер-юнкерством. Дантес в тот период в придворном мире был бесконечно ничтожной величиной. Именно благодаря январским дневниковым записям Пушкина мы теперь знаем, что некий иностранец Дантес был зачислен в гвардейский полк с нарушением существовавших правил. «Гвардия ропщет», – отметил Александр Сергеевич. Неясно, насколько этот «ропот» был внятным, но, очевидно, что Дантес в январе 1834 г. делал только первые и не очень уклюжие шаги на российской службе. А взаимоотношения по линии «Пушкин – Натали – Николай I» к этому моменту уже имели свою историю. Можно сказать, что январь 1834 г. – лишь начало самой болезненной фазы развития этих отношений.

Предыстория этих отношений заставляет нас обратиться к 1831 г. Лето этого года молодая чета Пушкиных (свадьба состоялась 18 февраля 1831 г.) проводила в Царском Селе. Там же находились император и императрица. Венценосные супруги, прогуливаясь по аллеям Царского Села, обратили внимание на молодую красавицу-жену поэта Пушкина. Натали затрепетала. «Теперь я не могу спокойно гулять в парке, – писала она дедушке А. Н. Гончарову 31 июля 1831 г., – так как узнала от одной барышни, что их величества хотят знать, в какие часы я гуляю, чтобы меня встретить. Поэтому я выбираю самые уединенные дорожки».

Ну как еще может написать внучка дедушке? С одной стороны, хочется похвастаться вниманием Царя и Царицы, с другой – подчеркнуть свою скромность. Тыркова-Вильямс в своей монографии «Жизнь Пушкина» на основании анализа других частей цитированного письма (рассуждения о Польском восстании, сведения о холере) делает вполне правдоподобное предположение, что вообще все письмо написано под диктовку Пушкина. Если это так, то «уединенные дорожки» скорее всего, выбирал обеспокоенный супруг, кстати, хорошо ориентировавшийся в царскосельском парке. Видимо, безошибочно почувствовал, каким взглядом одарил Николай Павлович его молодую жену. Но как бы то ни было, красота Натали была замечена императорской семьей и молодая женщина восприняла этот факт как значительное событие в своей жизни.

В том же августе 1831 г. сестра Пушкина Ольга Павлищева писала мужу: «Моя очаровательная невестка приводит Царское в восторг, и императрица хочет, чтобы она бывала при дворе».

Николай Павлович действовал не спеша. Для начала он очаровал вниманием и благосклонностью супруга. Уже 22 июля Пушкин писал Плетневу: «Кстати, скажу тебе новость (но да останется это, по многим причинам, между нами): царь взял меня в службу, но не в канцелярскую, придворную или военную – нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы с тем, чтоб я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал: так как он женат и небогат, надо ему помочь сводить концы с концами. Ей-богу, он очень со мной мил».

Царь умел обволакивать и усыплять бдительность намеченной жертвы. Пушкин в тот момент был «рад обманываться», что император оценил, наконец, его значение для русской культуры, что кондиции его жены ни при чем, что надо гнать от себя неприятные опасения и предчувствия. Хотя уже в этом письме Пушкин подчеркивает, что не хочет афишировать милости царя (боязнь сплетен), а в приводимых им словах царя Наталья Николаевна недвусмысленно присутствует. Прикормить царь желает не поэта и литератора Пушкина как такового, а его семью. Слова и дела у царя не расходятся. Уже 14 ноября 1831 г. появляется приказ о восстановлении титулярного советника А. С. Пушкина в Иностранной коллегии с окладом 5000 рублей в год, что семикратно превышало ставки чиновников подобного ранга.

И почти тут же происходит событие, ставшее знаковым для Пушкина. Статс-дама, жена министра иностранных дел Мария Дмитриевна Нессельроде, выполняя поручение Николая Павловича, приезжает к Наталье Николаевне в отсутствие супруга и увозит ее на интимный бал в Аничков дворец. Все в лучших традициях придворных игр. Ореол таинственности окружает довольно банальную процедуру введения новых персон в круг особо доверенных и приближенных к императору лиц обоего пола. Конечно, эта «таинственность» весьма условна, поскольку избранные, вернее, отобранные в так называемое ближайшее окружение отнюдь не собирались держать сие в тайне. Шепот как носитель информации вполне заменял нынешних папарацци (тогда еще не было столь глубокого разделения труда, поэтому кто грешил, тот и информировал об этом общественность; такое «совмещение профессий» и создавало обстановку театра, когда сегодня зрители на сцене, артисты в зале, а завтра все наоборот).

Немудрено, что Пушкин почти тотчас узнал об этой истории. В бешенстве он устроил М.Д. Нессельроде скандал, наговорил ей кучу оскорбительных слов. После этого инцидента Нессельроде не только окончательно возненавидела Пушкина, но и пожаловалась императору. Пушкин выставляет себя совершенно не светским человеком, идет против установленных правил и вообще ужасно неблагодарен. Пушкин тоже «сделал зарубку»: ясно, через кого царь реализует свои любовные интриги, посредник персонифицирован – чета Нессельроде. «Не дружись с графинями, с которыми нельзя кланяться в публике. Я не шучу, а говорю тебе серьезно и с беспокойством», – наставляет Александр Сергеевич свою супругу в декабре 1831 г. Оба, конечно, понимают о какой графине прежде всего идет речь. А 8 января 1832 г. поэт пока еще с напускной легкостью сообщает Нащокину: «Жену мою нашел я здоровою, несмотря на девическую свою неосторожность – на балах пляшет, с государем любезничает, с крыльца прыгает. Надобно бабенку к рукам прибрать». (Заметим, что Натали была на пятом месяце беременности). Александр Сергеевич постепенно начал прозревать и вскоре окончательно понял, что попал в ловушку.

«Жизнь моя в Петербурге ни то ни се. Кружусь в свете, жена моя в большой моде» (февраль 1833 г.).

Пушкину все чаще приходится увещевать жену то полушутя, то раздраженно.

«Не стращай меня, будь здорова, смотри за детьми, не кокетничай с царем» (11 октября 1833 г.).

«Кокетничать я тебе не мешаю, но требую от тебя холодности, благопристойности поведения, которое относится не к тону, а к чему-то уже важнейшему» (21 октября 1833 г.).

«Ты, кажется, не путем искокетничалась. Смотри: недаром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона. В нем толку мало. Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая тебе; есть чему радоваться! Я не ревнив, да и знаю, что ты во все тяжкое не пустишься; но ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской барышнею» (30 октября 1833 г.).

«Повторяю тебе помягче, что кокетство ни к чему доброму не ведет; и хоть оно имеет свои приятности, но ничто так скоро не лишает молодой женщины того, без чего нет ни семейственного благополучия, ни спокойствия в отношениях к свету: уважения. К хлопотам, неразлучным с жизнью мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, – не говоря об измене» (6 ноября 1833 г.).

Как видим, Пушкин больше всего боялся быть скомпрометированным через поведение жены, стать объектом сплетен, молвы. Поэтому он так подчеркнуто говорит о достойном поведении, о сохранении уважения со стороны светского общества; опасается не столько самой измены, сколько провинциализма супруги («пахнет московскою барышнею»). Стать мишенью для сплетен – вот что больше всего страшит Пушкина.

Еще что необходимо отметить – это супружескую занудливость Пушкина. Целый месяц (с 11 октября по 6 ноября 1833 г.) он из письма в письмо долбит одно и то же. Затем мчится в Петербург, и 20 ноября он уже там. Можете представить, что стало главной темой его «устных бесед» с супругой, если даже в эпистолярном жанре поэт не стеснялся нецензурных выражений.

На фоне этих настроений Пушкин начинает нарушать правила придворных игр. Под разными предлогами ограничивает посещение балов, ехидничает, что заставил царя, как последнего потерявшего голову офицеришку, мотаться под окнами собственной квартиры, всерьез строит планы об окончательном отъезде из Петербурга в деревню, пишет злые эпиграммы на любимчиков царя. Неблагодарного Пушкина пора как следует проучить, поставить на место. И камер-юнкерство только цветочки! Ягодки впереди.

Глава 3

Против течения

Напомним читателю, что в начале 1834 г. господин Дантес никак не фигурирует ни в высшем свете, ни в пушкиниане, а вот личный конфликт между Пушкиным и Николаем I достиг высокой степени остроты и взаимной неприязни. Вот, к примеру, дневниковые комментарии Пушкина к балу в Аничковом, где его Натали впервые официально была представлена ко двору как жена камер-юнкера.

«В прошедший вторник зван я был в Аничков. Приехал в мундире. Мне сказали, что гости во фраках. Я уехал, оставив Н.Н., и, переодевшись, отправился на вечер к С. В. Салтыкову. Государь был недоволен и несколько раз принимался говорить обо мне: мог бы побеспокоиться, поехать надеть фрак и потом опять приехать. Покорите его». Из этого же дневника мы узнаем, что на балу у Трубецких царь заметил с иронией Наталье Николаевне: «Почему ваш муж прошлый раз не был, из-за сапог или из-за пуговиц?» Идет заочная пикировка между поэтом и царем. Пушкин делает вид, что не знаком с придворным этикетом и все время одевается невпопад. Не может же он напрямую сказать, что ему противно видеть Николая в кадрили со своей супругой. Николай Павлович в свою очередь язвит по поводу якобы отсутствия у поэта элементарного светского воспитания. А кто же передает Пушкину колкости императора в его адрес? Да совершенно ясно – «наивная» и «чистосердечная» Наталья Николаевна. Многие гадости, согласно этикету, императору не должно говорить в глаза подданным. А через жену этого подданного в легкой фривольной беседе с ней вполне допустимо. И Натали с энтузиазмом играет эту роль под флагом: «Я ничего не скрываю от своего мужа».

В этом ракурсе совсем по новому звучат слова умудренной в перипетиях светской жизни Долли Фикельмон: «В это время Пушкин совершал большую ошибку, предоставив своей молодой и слишком красивой жене одной выезжать в общество. Она рассказывала ему все. большое, ужасное неблагоразумие». Пересказывать мужу уничижительные реплики императора в его адрес – занятие двусмысленное. С одной стороны, жена выступает в роли добросовестного осведомителя собственного мужа. С другой стороны – осведомителем манипулируют: ему говорят ровно столько, сколько должен узнать Пушкин, и даже подчеркивают: «Покорите его». Двойным агентом не всегда становятся по собственной воле; иногда в двойного агента превращают сознательно.

Вообще говоря, в функции двойного агента входит передача информации (или дезинформации) в обе стороны. И здесь ничего нет противоестественного. Например, сидя за ужином после танцев в Аничковом рядом с Натальей Николаевной, Николай Павлович спрашивает: «А что ваш супруг пишет вам, как его настроение, чем он сейчас обеспокоен». Трудно представить себе, что Н.Н. будет молчать как рыба или на ходу придумывать нечто несусветное, выкручиваться и врать, врать, врать. Тем более ей не понятно, а что собственно врать, а где можно говорить все как есть. Скорее всего Натали, как любой человек (и не только женщина), оказавшийся на ее месте, более или менее чистосердечно перескажет последнее письмо от супруга. Уверен, что многие пушкинисты твердо заявят: этого не может быть, потому что не может быть никогда. Тогда объясните непредвзятым читателям следующие факты.

10 мая 1834 г. Пушкин записывает в дневнике: «Несколько дней тому назад получил я от Жуковского записочку из Царского Села. Он уведомил меня, что какое-то письмо мое ходит по городу и что государь об нем ему говорил. Г. неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью. Но я могу быть подданным, даже рабом, – но холопом и шутом не буду и у Царя Небесного. Однако, какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать к царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что не говори, мудрено быть самодержавным!»

Как видим, Пушкин просто кипит от возмущения. Его унизили. Причем унизили вдвойне: вскрывают не вообще всю переписку, а именно его письма к жене, вторгаются в интимную жизнь. Какие, в конце концов, антигосударственные мысли могут быть в семейной переписке? Максимум что может быть сказано о личной приязни или неприязни к сильным мира сего. Очевидно, именно это и интересует царя. Отсюда и пушкинский гнев на него. 10 мая 1834 г. Пушкин уверен безоговорочно, что его письма вскрываются полицией. Но что-то происходит между 10 и 18 мая 1834 г. У Пушкина появляется какая-то информация, обескураживающая его до шокового состояния. Иначе чем объяснить содержание его письма, отправленного жене 18 мая: «Я тебе не писал, потому что был зол – не на тебя, на других. Одно из моих писем попалось полиции и так далее. Смотри, женка: надеюсь, что ты моих писем списывать никому не дашь: если почта распечатала письмо мужа к жене, так это ее дело, и тут одно неприятно: тайна семейственных отношений, проникнутая скверным и бесчестным образом; но если ты виновата, так это мне было бы больно. Никто не должен знать, что может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни. Я пишу тебе не для печати; а тебе нечего публику принимать в наперсники. Но знаю, что этого быть не может; а свинство уже давно меня ни в ком не удивляет».

Монолог потрясающ по своему психологическому накалу. Он обрамлен заверениями, что автор «не зол» на свою жену, что он не верит в возможность неблаговидных поступков с ее стороны. Но сердцевина текста – прямое обвинение жены в передаче подробностей переписки с мужем и вообще различных сторон семейной жизни третьим лицам (лицу). Пушкин пытается сдерживаться, быть непременно ласковым к дорогой женушке. Но слова «виновата», «мне больно», «публика – твои наперсники» прорываются и говорят о серьезности подозрений поэта. И, похоже, эти подозрения не связаны только с письмами, содержание которых странным образом становится известным царю (ведь Н.Н. в это время находилась в Москве и в Полотняном заводе), а с более широким кругом сведений, дошедших до Пушкина.

Скорее всего, мы никогда не узнаем, каким образом Пушкину стало известно, что его жену используют как источник информации. Но факт, что у него возникла версия о втягивании Натали, конечно помимо ее воли, в придворную интригу, где она может быть использована в качестве слепого орудия в руках людей, поднаторевших в светских играх.

Первая естественная реакция Пушкина на сложившуюся обстановку – вырваться из Петербурга, оставив и царя и двор с носом: нет человека – нет предмета для интриги. Уже цитированное выше письмо от 18 мая Пушкин заканчивает словами: «Дай Бог тебя мне увидеть здоровою, детей целых и живых! Да плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость; особенно, когда лет 20 человек был независим. Это не упрек тебе, а ропот на самого себя».

Пушкин понимает, что дело приняло серьезный оборот и надо действовать незамедлительно, пока «коготок еще не увяз» окончательно. И уже 25 июня 1834 г. подает официальное прошение об отставке на имя графа Бенкендорфа: «Семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, и я вынужден оставить службу, и прошу Ваше Превосходительство получить для меня на это разрешение. В виде последней милости я просил бы, чтобы данное мне его величеством право посещать архивы не было от меня отнято».

Позиция Пушкина вполне логична: отпустите, но дайте работать. Если человек провел столько лет в ссылке принудительной, то почему ему не разрешить ссылку добровольную? Ну пришелся не ко двору, ну раздражаю, злые эпиграммы пишу, – давайте расстанемся как цивилизованные люди. Тем более это в порядке вещей: чуть кто зашалит или просто не приглянется – в деревню или на Кавказ (тогда еще до «философских пароходов» не додумались). А тут сам напрашиваюсь. Теперь давайте подумаем, почему царь поступает против всякой логики и не просто отказывает Пушкину в отставке, но заставляет его забрать прошение с извинениями? Официальная версия властей: царь был возмущен неблагодарностью Пушкина. Но если попался такой неблагодарный камер-юнкер, то, казалось бы, гони его в три шеи, чтоб духу его при дворе не было. Например, когда Николай Павлович одарил Сергея Безобразова своей любовницей княжной Хилковой, а тот, «неблагодарный», стал поколачивать свою новоиспеченную супругу, суд был скор и суров: Безобразова арестовали, лишили чина флигель-адъютанта, а затем сослали в действующую армию на Кавказ. Вся эта история произошла как раз в начале 1834 г. Место Любы Хилковой в спальне императора оказалось вакантным.

Большинство пушкинистов либо уходят от комментариев отказа в прошении об отставке, либо выдвигают следующее объяснение: царь боялся выпустить творчество Пушкина из-под контроля. Это странное утверждение, если учесть, что цензуре было безразлично, где написано произведение, важным было его содержание. К тому же у Пушкина сохранялся личный цензор – царь. И вообще значительная часть произведений написана Пушкиным в деревне, что не освобождало их от цензуры. Что же касается «самиздата», то списки пушкинских стихов и эпиграмм распространялись по Петербургу и Москве мгновенно. Скорее всего, изоляция Пушкина в деревне как раз могла бы замедлить этот процесс. Так что не надо уводить нас от истинной причины отказа в отставке. Она лежит на поверхности – красавица-жена поэта. Ясно, что прямым текстом об этом сказать нельзя, хотя обе стороны причину знают. Поэтому в бой бросаются все силы – и Жуковский, и Бенкендорф. Жуковский до этого случая никогда не позволял себе такого тона с Пушкиным, не был так груб: «Ты человек глупый. Теперь я в этом совершенно уверен. Не только глупый, но и поведения непристойного. Надобно тебе или пожить в желтом доме. Или велеть себя хорошенько высечь, чтобы привести кровь в движение». И далее: «Ты должен столкнуть с себя упрек в неблагодарности и выразить что-нибудь такое, что непременно должно быть у тебя в сердце к государю». В свою очередь император дает шефу жандармов письменное указание: «Позовите его, чтобы еще раз объяснить ему всю бессмысленность его поведения и чем все это может кончиться».

Какая неадекватность реакции! Человек, не представляющий никакой ценности для государевой службы, всего полгода носивший чин камер-юнкера, попросился в отставку, в деревню, а ему устраивают истерику, намекают на чаадаевскую психушку, экзекуцию; а шефу жандармов велят доходчиво объяснить поэту, «чем все это (!?) может кончиться».

Получив такой афронт, Пушкин понял, что уже «не коготок увяз», а клетка захлопнулась, и пошел на попятный. Об этом он с горечью написал жене в середине июля: «На днях хандра меня взяла; подал я в отставку. Но получил от Жуковского такой нагоняй, а от Бенкендорфа такой сухой абшид, что я вструхнул, и Христом и Богом прошу, чтоб мне отставку не давали. А ты и рада, не так?» А дальше уже мысль о близкой смерти и о молве, которая ляжет на плечи детей: «Утешения мало им будет в том, что их папеньку схоронили как шута и что их маменька ужас как мила была на Аничковских балах».

Все знает Александр Сергеевич! И что в вопросе об отставке милая его женушка – союзница царя, Жуковского и Бенкендорфа; и что только его смерть разрубит затягивающийся узел трагедии; и даже то, что его величество будут крайне недовольны, что в гробу поэт окажется в цивильной одежде, а не в камер-юнкерском («шутовском») мундире.

Впрочем, для того чтобы вычислить позицию жены, Пушкину совсем не надо было быть провидцем. Уже в начале лета Наталья Николаевна приняла твердое решение привезти сестричек в Петербург. Какая уж тут отставка, деревня! Пушкин пытался было сопротивляться. Куда там. В октябре все сестрички воссоединились в квартире Пушкина. История с отставкой закончилась фарсом. Все остались на своих местах и в прежней позиции. Добавились лишь Екатерина и Александра Гончаровы. Да еще сказка «О золотом петушке», чуть ли не пророческий результат болдинской осени 1834 г.:

Старичок хотел заспорить,

Но с иным накладно вздорить;

Царь хватил его жезлом

По лбу; тот упал ничком,

Да и дух вон. Вся столица

Содрогнулась, а девица —

Хи-хи-хи да ха-ха-ха!

Не боится, знать, греха.

Глава 4

Болото. Отчаяние

Пушкин понимает, что его хотят сделать «покладистым вольнодумцем», фрондером на коротком поводке. Стань как все, и тебе будет хорошо. Александр Сергеевич ершится, а ему говорят – без вариантов: супругой своей ты свету угодил, а через нее мы принимаем и тебя. Жалование положили хорошее, в архивы царские допустили, чтобы стал в перспективе историографом российским (но при личной его величества цензуре). Вот уж где «разбитое корыто», крах всех надежд на как минимум уважительное отношение к творцу, знавшему себе цену («Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа» – выстрадано годами сопоставления своего творчества с придворными умами, да что там с придворными – венценосными ничтожествами). «Независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы» – писал Пушкин в заметке о письмах Вольтера. Именно эти ценности таяли как шагреневая кожа. Одно разочарование следует за другим.

От былой надежды быть подцензурным только царю не осталось и следа. Пушкин бесится: «Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге, как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим цензурным комитетом. Он не соглашается, чтобы я печатал свои сочинения с одного согласия государя. Царь любит, да псарь не любит» (Дневник, февраль 1835 г.). Думаю, что царь был прекрасно осведомлен о поведении Уварова и Дондукова, и одобрял их действия. Важно было пресекать все попытки поэта претендовать на исключительность. Будешь как все.

Пушкин как никогда понимает, что, оставаясь при дворе, он утрачивает не только независимость, но и остатки самоуважения. Опять появляются мечта о жизни вне Петербурга. «Пушкин в восхищении от деревенской жизни и говорит, что это вызывает в нем желание там остаться. Но его жена не имеет к этому никакого желания, и потом – его не отпустят» (А.Н. Вульф – Е.Н. Вревской, 24 мая 1835 г.).

Понимая все это, Пушкин пускается на хитрость – вновь затевает переписку с Бенкендрофом, но уже не об отставке, а о длительном отпуске, под предлогом тяжелого финансового положения. Формально он прав, поскольку придворная жизнь его супруги наносила семье по ежегодно 15 000 рублей чистого убытка. «Император, удостоив взять меня на свою службу, сделал милость определить мне жалование в 5 000 рублей. Эта сумма огромна, но тем не менее не хватает мне для проживания в Петербурге, где я принужден тратить 25 000 рублей и иметь, чтоб заплатить свои долги, устроить свои семейные дела и, наконец, получить свободу отдаться без забот моим работам и занятиям. За четыре года, как я женат, я сделал долгов на 60000 рублей» (черновик письма Пушкина Бенкендрофу, июль 1835 г.).

Демарш Пушкина встретил издевательскую реакцию царя: испрашиваемый отпуск был сокращен с четырех лет до четырех месяцев, а кредит составил всего 30 000 рублей, с погашением за счет удержания жалования. Иными словами, хотя Пушкин и мог царским кредитом покрыть половину накопившихся долгов, но зато лишался зарплаты за и без того унизительное камер-юнкерство. Блистательную Натали финансовые вопросы семьи в это время почему-то не волновали, а отказ мужу в длительном отпуске был на руку. «Вчера Александр со своей женой посетил меня. Они уже больше не едут в нижегородскую деревню, как располагал monsieur, потому что madame не хочет об этом слышать. Он удовольствуется тем, что поедет в Тригорское, а она не тронется из Петербурга».(О. С. Павлищева – мужу, 31 августа 1835 г., из Павловска).

Итак, царская «милость» не позволила поправить материальное положение, а в урезанный отпуск по «милости» (капризу) жены пришлось ехать одному. Конечно, он мог настоять, потребовать сопровождать его, но Пушкин уже боялся показаться смешным. Его самолюбие было воспалено до крайности. Однако, мадам Н.Н. не щадила ни мужа, ни его самолюбия, демонстративно перестав ему писать из Петербурга. Несчастный ревнивец сначала думал, что его «ангел» не может найти адреса, а затем, совсем потеряв голову, все бросил и примчался в Петербург, где застал жену веселой, в полном здравии, да еще и беременной. «Она так изящно одевается. Что до меня, то у меня желчь, и голова моя идет кругом. Поверьте мне, милая т-те Осипова, жизнь, какою бы она ни была «сладкой привычкою», содержит в себе горечь, которая, в конце концов, делает ее отвратительною, и свет – это скверное озеро грязи». (Пушкин – П. А. Осиповой, конец октября 1835 г., из Петербурга).

А куда же денешься! Александр Сергеевич не забыл, что еще в январе 1834 г., только успел он стать камерюнкером, «на сей случай вышел мерзкий пасквиль, котором говорили о перемене чувств Пушкина, будто он сделался искателем, малодушен, и он, дороживший своею славою, боялся, чтоб сие мнение не было принято публикою и не лишило его народности». А что собственно изменилось за два с половиной года? Болото с каждой попыткой вырваться из него только глубже засасывает. О долгах и говорить нечего; о цензуре – тоже; о положении наследного (после Карамзина) историографа земли русской дали помечтать – и довольно. Но главное – с Натальей унизили ревностью. Да еще к кому! Кого не только вызвать на дуэль нельзя – куда там, – даже публично выразить свое возмущение не положено. А ведь «император Николай был очень живого и веселого нрава, а в тесном кругу даже и шаловлив. При дворе весьма часто бывали, кроме парадных балов, небольшие танцевальные вечера, преимущественно в Аничковом дворце, составлявшем личную его собственность еще в бытность великим князем. На эти вечера приглашалось особое привилегированное общество, которое называли в свете «аничковским обществом», и состав его определялся не столько лестницею служебной иерархии, сколько приближенностью к царственной семье, и изменялся очень редко. В этом кругу оканчивалась обыкновенно Масленица и на прощание с нею в безумный день завтракали, плясали, обедали и потом опять плясали. В продолжение многих лет принимал участие в танцах и сам государь, которого любимыми дамами были: Бутурлина, урожденная Комбурлей, княгиня Долгорукая, урожденная графиня Апраксина, и, позже, жена поэта Пушкина, урожденная Гончарова».

Согласимся, что ситуация не для слабонервных людей, а тем более мужей. К этому добавьте, речь идет не просто о жене, «урожденной Гончаровой», а о «жене поэта Пушкина». «Я имею несчастье быть человеком публичным, и, знаете, это хуже, чем быть публичной женщиной», – горько скаламбурил Александр Сергеевич в одном из разговоров с Соллогубом. Вот оно, гравитационное поле переживаний Пушкина. Временами он хорохорится, гонит от себя дурные мысли, пытается быть выше подозрений, душевной боли, крайне и подчеркнуто ласков с женой. Но боль не удержишь при всем самообладании; она прорывается не в лучших формах. Пушкин в своей ревности «доносит» жене о неблаговидном поведении предполагаемого ухажера, убедившись в том, что вся Москва знает имя этого ухажера. «Про тебя, душа моя, идут кой-какие толки, которые не вполне доходят до меня, потому что мужья всегда последние в городе узнают про жен своих; однако ж видно, что ты кого-то довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостью, что он завел себе в утешение гарем из театральных воспитанниц. Нехорошо, мой ангел: скромность есть лучшее украшение вашего пола» (5 мая 1836 г. из Москвы). В качестве справки напомню, что Николай Павлович весной 1836 г. пребывал в первопрестольной. Московская элита ворчала, что он, в ущерб общению с ней, много времени проводил с примадоннами и кордебалетом Большого театра. Таким образом, очевидно, что под «кого-то довела» подразумевается царь. Обратим внимание на то, что никакого Дантеса как предмета ревности для Пушкина просто не существует, хотя письмо датировано 5 мая 1836 г. (пушкинисты датируют взрыв «страстной любви» Дантеса к Наталье Николаевне концом января 1836 г. Неужели они полагают, что Пушкин столь неискушен в любовных интригах?). И именно на фоне отсутствия Дантеса в качестве предмета ревности Александр Сергеевич по сути говорит о себе как о рогоносце («мужья всегда последние узнают про жен своих»). Рогов без зеркала не увидишь. Но, пожалуй, главное в этом пушкинском тексте – это «кой-какие толки», дошедшие уже до Москвы! А во второй фразе практически открытым текстом муж сообщает жене, что это «толки» о ее связи с царем. Куда же дальше?

Обе столицы сплетничают об «особых отношениях» государя с женой поэта. А ведь оба – люди «публичные». Как всем сказать, что я не «публичная девка», что я не лег под царя, когда все говорит о другом!? И царские, якобы, милости, и сплетни о жене. Представь себя, читатель, в подобной ситуации, если, конечно, хватит воображения. Стреляться? Можно. Но это признание бессилия перед сплетней, перед обстоятельствами, признание полного морального поражения, в конце концов, трусость. Все это Пушкин оставил Есенину, Маяковскому, Цветаевой.

Глава 5

Поиски контригры

Тщательное ознакомление с литературой, посвященной изучению материалов, связанных с последними месяцами жизни Пушкина, оставляет странное ощущение. Поэту практически единодушно отводится роль пассивной жертвы. Этот образ, введенный однажды в пушкинистику, не обсуждается, принимается как аксиома. Все известные либо вновь открывающиеся факты, интерпретируются только под углом зрения принятой аксиоматики. Поэтому модель «кролика и удава» явно просматривается даже в самых смелых трактовках роли каждого из участников трагедии. Некие злые силы плетут интригу против свободолюбивого, наивного, мечтающего только о творчестве и спокойной семейной жизни в деревне поэта. А поэт полностью пляшет под дудку интриганов. Последние, используя его африканский темперамент, неумеренную ревнивость, шаг за шагом подводят поэта к вынужденным роковым поступкам. Эта канонизированная сказка никак не втискивается ни в рамки личности Пушкина, ни в многообразие дошедших до нас материалов и свидетельств очевидцев. Нестыковки между каноном и правдой заполняются пассажами о загадочности пушкинской истории, благо еще П. Вяземский «дал установку» будущим пушкинским биографам: «Эта история окутана многими тайнами…»

Но ведь не тайна, что Пушкин был человеком с огромным воображением, с интеллектом, многократно превосходящим интеллект его гонителей, да и друзей. Его искрометность, сарказм, склонность к розыгрышам, артистизм базировались на глубоком знании общественной жизни и жизни света. Пушкин был светским человеком. Он мечтал о деревенской жизни, пропускал балы в Аничковом не по причине принципиального отторжения столичной жизни, а исключительно из-за двусмысленности ситуации, в которую его поставило поведение жены. Достаточно вспомнить, как Пушкин переживал свои ссылки, как рвался он в Москву и Петербург. Мог ли создатель «Евгения Онегина», «Пиковой дамы», «Бориса Годунова», «Маленьких трагедий» стать безвольной игрушкой в руках Нессельроде и Геккернов? Неужели он не пытался организовать контригру? Откуда, наконец, у пушкинистов такая бездумная уверенность, доходящая до идиотизма, в наивности и примитивности автора «энциклопедии русской жизни»?

Да, Александр Сергеевич был «невольником чести», но никогда рабом обстоятельств. А главное, в понимании всей тонкости хитросплетений интриги, в которую его затянули многочисленные обстоятельства, Пушкин может дать сто очков вперед всем пушкиноведам вместе взятым, равно как и современникам, которые своими комментариями, дневниковыми зарисовками, поздними воспоминаниями зачастую лишь воспроизводили либо «мнение света», либо версию, запущенную самим Пушкиным. Как сказал другой поэт и по другому поводу, «лицом к лицу – лица не увидать».

И современники Пушкина, и вслед за ними пушкиноведы, эпицентром всей дуэльной истории считают анонимное письмо, полученное поэтом 4 ноября 1836 г. Это письмо, по мнению наиболее поверхностных исследователей и современников, «открыло глаза Пушкину», а по мнению других – явилось «последней каплей», вынудившей поэта пойти на отчаянный и где-то спонтанный шаг. Вспомним хотя бы свидетельство В. А. Соллогуба. «Прочитав пасквиль, Пушкин сказал: «Это мерзость против моей жены. Впрочем, понимаете, что с безыменным письмом я общаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое». В сочинении присланного ему всем известного диплома он подозревал одну даму, которую мне и назвал. Тут он говорил спокойно, с большим достоинством и, казалось, хотел оставить все дело без внимания. Только две недели спустя, я узнал, что в этот же день он послал вызов кавалергардскому поручику Дантесу». Ну, и как прикажите толковать это свидетельство очевидца? Если у Пушкина с получением пасквиля «открылись глаза», то где гнев, возмущение, откуда тогда такое самообладание, даже презрительная отстраненность? Если «последняя капля», то почему ни слова о вызове обидчика на дуэль и что за «загадочная дама»? Это свидетельство (как и многие другие) ровным счетом ничего не объясняет. На выручку приходит сам Пушкин: «Поведение вашего сына, – пишет он Геккерну в знаменитом преддуэльном письме, – было мне давно известно и не могло оставить меня равнодушным. Я довольствовался ролью наблюдателя с тем, чтобы вмешаться, когда почту нужным. Случай, который во всякую другую минуту был бы мне крайне неприятен, пришелся весьма кстати, чтобы мне разделаться: я получил анонимные письма».

Буквально в трех фразах Пушкин сказал практически все: 1) ему давно очевидна плетущаяся интрига (Геккерну, конечно, не обязательно знать, что Пушкину известны и те детали интриги, которые выходят за рамки действий Дантеса); 2) Пушкин выждал момент, чтобы активно вмешаться («когда почту нужным»); 3) и именно в тот момент, когда он решил вмешаться («весьма кстати!») подворачивается «случай» в виде анонимных писем! По Пушкину, не письма явились катализатором вызова на дуэль, а наоборот, решение «разделаться» – «случайно» совпало с появлением писем! Зная, как тщательно составлялось письмо Геккерну (можно сказать в два приема), следует полностью исключить возможность смысловой оговорки или небрежности в формулировке.

Какие, однако, «чуткие» враги у Пушкина: только он решил устроить скандал, по сравнению с которым «подвиги Раевского – детская забава», тут как тут появляются письма, дающие повод этот скандал раскрутить. Прямо телепатия какая-то. Между прочим, ни один специалист по Пушкину не задался вопросом: а что делал бы поэт, если бы пасквиля не появилось? Так бы и жил на подачки царя, мирился бы с ухаживаниями Николая I за своей супругой и сплетнями вокруг этого «царского благоволения»? Маловероятно, если не сказать невозможно. Наверное, представился бы другой случай. Но какой другой? А главное – когда? Сложившийся расклад устраивал буквально всех (включая, к сожалению, и Наталью Николаевну). Всех, кроме Пушкина. Так кто же должен вступить в игру, вызвать огонь на себя, устроить грандиозный скандал, поставив на карту собственную жизнь, и в результате разрубить унизительный ситуационный узел? Конечно, только сам Александр Сергеевич Пушкин.

Самому на себя написать анонимное письмо? Что за экзотика, где это видано?! Но зачем же так ограничивать рамки мистификации, если человек калибра Пушкина решил взорвать вяло текущий процесс, вступить в смертельную игру с самодержцем и его ближайшим окружением, диктовать условия этой игры. К тому же пример анонимного письма на самого себя как блестящей формы мистификации дал Пушкину малоизвестный в то время гусар Михаил Юрьевич Лермонтов. Собственно, в гусары сей двадцатилетний молодой человек, был произведен приказом от 22 ноября 1834 г. и начал проходить службу в лейб-гвардии Гусарском полку, расквартированном в Царском Селе. А уже зимой 1835 г. он стал героем нашумевшей истории. Некая Сушкова, засидевшаяся в 23 года в девицах, оказалась, наконец, в невестах и собиралась выйти замуж за хорошего знакомого Миши Лермонтова А. А. Лопухина. Но Лермонтов таил обиду на Сушкову за то, что она отвергла и несколько поиздевалась над его юношеской романтической любовью. Теперь уже гусарский офицер решает жестоко отомстить за прошлые унижения. Он начинает бешено, страстно ухаживать за Сушковой, буквально влюбляет ее в себя, расстраивает практически договоренный брак с Лопухиным, а затем пишет анонимное письмо ее родственникам, в котором сообщает, что негодяй Лермонтов (т. е. он сам) не имеет серьезных намерений в отношении девицы Сушковой и поэтому советует отказать Лермонтову от дома. Естественно, родня Сушковой, поверив анониму, перестает принимать Лермонтова. В одном из своих писем А. М. Верещагиной, написанных зимой 1835 г., Лермонтов совершенно определенно высказывается в том духе, что он сознательно шел на скандал, чтобы привлечь внимание светского общества к своей персоне. Именно поэтому он не делал секрета из своей выходки, и она получила широкий резонанс. Едва ли до Пушкина не докатились отголоски этой шумной мистификации. Она оказалась неизвестной только пушкинистам в силу узкой специализации нашего литературоведения – все знать о Пушкине, все знать о Лермонтове, но держать все эти знания в отдельных изолированных ячейках. Ведь Пушкин с Лермонтовым по жизни лично не общались! Ну и что? А комментируя лермонтовское «На смерть поэта», Н. Эйдельман восклицает: там все сказано! Но ведь это говорит о том, что, так и не встретившись с Пушкиным, Лермонтов был в курсе интриг, которые плелись вокруг его кумира. Однако, и Пушкин, не зная Лермонтова как начинающего поэта, наверняка был наслышан об эпатажных «шалостях» молодого гусара из Царского Села. Все было близко, все жили тесно.

Между прочим, Пушкин обожал мистификации. Летом 1836 г. Соболевский рассказал Пушкину правду о талантливой мистификации Проспера Мериме, опубликовавшем «Песни западных славян». Пушкин искренне считал, что имеет дело с фольклорными записями. Соболевский вынужден был специально связаться с Мериме, которого хорошо знал; и лишь ответное письмо французского писателя окончательно убедило Пушкина, что речь идет о тонкой подделке. Он был в восторге от того, что Мериме сумел ввести в заблуждение не только его, но и Адама Мицкевича. Подделка оказалась высшего качества. В январе 1837 г. (!) Пушкин сам создает фальсифицированную литературную миниатюру на тему мнимого вызова на дуэль Вольтера несуществующим потомком Жанны Д'Арк («Последний из свойственников Иоанны Д'Арк»). Так что можно констатировать, что Пушкин живо интересовался разного рода мистификациями, и они не чужды были ему самому.

Теперь обратимся к анонимному пасквилю. Попробуем психологически проанализировать его оскорбительность для Пушкина. Практически все, кто хоть раз ознакомились с текстом анонимного письма, согласны, что в нем содержится намек на интимную связь жены Пушкина с императором. Вопрос: кто мог посметь пойти на такой афронт с самодержцем всея Руси и во имя чего? Риск огромен, учитывая давно налаженную Бенкендорфом систему спецслужб и органическую склонность верноподданных к доносительству. Цель при этом достаточно туманна. Ведь поэт уже не первый год живет в паутине слухов и сплетен, о которых ему уже давно и хорошо известно. Все видят, что он обречен на долгую и мучительную пытку. Зачем же интриганам ускорять события? Вопрос второй: кто мог считать связь Н.Н. с царем позорной? Недруги поэта из высшего света никак не могли. Подложить собственную жену в постель к императору было для них почетным делом. В этом отношении весьма интересно свидетельство К. К. Данзаса: «Замечательно, что почти все те из светских дам, которые были на стороне Геккерна и Дантеса, не отличались блистательною репутациею и не могли служить примером нравственности».

Итак, вполне очевидно, что авторами анонимного письма не могли быть люди высшего света или приближенные к нему. Даже чувство зависти или ненависти к Пушкину ни при каких условиях не могло перевесить ощущение страха перед возможным разоблачением автора намека на шашни императора. Разницу между молвой (устной сплетней) и документом (пусть даже анонимным) отлично понимают российские царедворцы и в XXI в.; что ж тут говорить о первой половине XIX в. Автору анонимного письма была чужда психология придворного вельможи. Он, несомненно, был вольнодумцем в том смысле, что исповедовал свободу и приоритет прав дворянина перед абсолютной и безграничной властью монарха. Это был человек, которому были близки взгляды декабристов (боровшихся, между прочим, не за свободу крестьян, как долбили нам советские историки, а за свободу и независимость дворянского сословия, которое Романовы держали в холопстве, но это отдельный сюжет). Честь дворянина – это мотивация поведения друзей Пушкина и самого Пушкина.

Продолжим наш анализ текста и психологического подтекста анонимного письма. В нем, помимо Пушкина, упомянуты две фамилии: Д. Л. Нарышкин и И. М. Борх. Со вторым все понятно: этот переводчик департамента внешних ношений со своей женой Л. М. Голынской прославился большим распутством. Подноготную четы Борхов, судя по всему, Пушкин знал так же хорошо, как и анонимный автор пасквиля. Но вот с Нарышкиным не все понятно. Конечно, Нарышкин известен как рогоносец, как муж возлюбленной Александра I. Но одна деталь: роман между Александром и Нарышкиной естественным образом угас еще в 1817 г., т. е. за двадцать лет до событий, приведших к дуэли Пушкина. Смена официальных царских любовниц осуществлялась быстрее, чем смена царских перчаток. Да и двенадцать лет как правит другой император, который еще более сладострастен и не менее щедр по отношению к мужьям-рогоносцам. Естественно, нам с высоты веков кажется, что два десятилетия срок ничтожно малый. Но современникам Пушкина, получившим дубликаты анонимного письма, наверняка пришлось напрягать память, чтобы вспомнить историю Нарышкиных (хотя люди интеллектуальные эту историю, безусловно, знали). Но ведь нам обычно твердят о великосветской толпе, в глазах которой и хотели авторы диплома опорочить поэта. Так вот, у этой «толпы» перед глазами был такой калейдоскоп фавориток и рогоносцев, что вряд ли упоминание Нарышкина было рассчитано на них (а уж Геккерны вряд ли были знатоками интимных историй российского двора двадцатилетней давности).

Но был один человек, для которого имена Александра Павловича, Нарышкиной и императрицы Елизаветы Алексеевны слились в единый клубок и были глубоко близки. Этот человек – Александр Сергеевич Пушкин. Доподлинно известно, что юный лицеист был влюблен в императрицу. Некоторые пушкинисты не без основания считают, что она стала его Беатриче, его музой на всю жизнь. Ей он посвятил откровенные строки:

Свободу лишь учася славить,

Стихами жертвуя лишь ей,

Я не рожден царей забавить

Стыдливой музою моей.

Но, признаюсь, под Геликоном,

Где Касталийский ток шумел,

Я, вдохновенный Аполлоном,

Елисавету втайне пел.

Небесного земной свидетель,

Воспламененную душой

Я пел на троне добродетель

С ее приветною красой.

Естественно, юный Пушкин воспринимал практически открытое сожительство Александра I с Нарышкиной как оскорбление обожаемой им Елизаветы Алексеевны, как надругательство над своим юношеским идеалом. Он возненавидел «плешивого» тезку, а потом на долгие годы сохранил глубокую неприязнь к человеку, доставившему душевную боль и моральное унижение его юношеской мечте. Вот почему возникла тень Нарышкина, когда Пушкин пошел на свой последний бой со средой, которая мечтала всосать его в дерьмо своей повседневности, сделать своим, подвести «к общему знаменателю».

Чувственная, рефлексирующая душа поэта неминуемо входит в конфликт с холодным расчетом мистификатора. И на этом гребне противоречий надо искать «проколы» анонима и истинное авторство. Я уверен, что содержательная, смысловая структура текста диплома с головой выдает его автора. Первое: прямое включение императора в «рогоносную интригу». Второе: использование для обличения императора «историографии», т. е. аналогии из интимной жизни его старшего брата. Третье: для подчеркивания аморальности поведения императорской семьи (императрица, конечно, была в курсе «интима своего супруга» на стороне) введение в контекст диплома известного своей извращенностью И. Борха[4]. Все это в совокупности мог создать только Пушкин.

Теперь от психологического анализа текста диплома перейдем к более «техническим деталям».

Пушкиноведов тревожили и тревожат поныне два момента. Во-первых, странное поведение автора диплома, разославшего его только друзьям Пушкина («карамзинский кружок»). Во-вторых, удивительная осведомленность анонима в точности адресов получателей диплома (напомним, что почта начала работать в Петербурге буквально за несколько недель до появления диплома, а с нумерацией домов и улиц было хуже, чем в нынешней Венеции). Что касается первого вопроса, то, действительно, все выглядит загадочным, если твердо стоять на позиции, что автором диплома был кто угодно, только не Пушкин.

Действительно, представим себе ситуацию и попробуем вжиться в образ пасквилянта. Он желает высмеять Пушкина в глазах света, выставить на глумление. Кому должна быть направлена основная часть пасквилей? Безусловно, недоброжелателям Пушкина, людям того круга, которые с удовольствием посмакуют текст диплома, вволю посудачат и поехидничают по поводу «было – не было». Но «странный аноним» рассылает пасквиль только друзьям поэта, и очень ограниченным «тиражом» – семь-восемь экземпляров. В результате несколько экземпляров возвращаются Пушкину даже нераспечатанными. Еще два-три – после прочтения. Только два – достоверно известно – остались на руках у адресатов: Россет потащил свой экземпляр Гагарину и Долгорукову, чем впоследствии навлек на них неподтвержденные подозрения в авторстве анонимки; и Вяземский, приложивший свой экземпляр пасквиля к письму великому князю Михаилу Павловичу уже после смерти Пушкина. В итоге «аноним» достиг главной своей цели: он объяснил друзьям Пушкина, что последний оскорблен отнюдь не ухаживаниями Дантеса за его женой (в тексте явно прочитывалось имя царя). Опираясь на глубокую порядочность друзей, «аноним» позаботился о минимальном распространении в обществе информации о содержании пасквиля. Поэт оскорблен анонимным письмом, но в чем суть оскорбления – это в тумане и домыслах. Как замечательно сыграл «аноним» на руку Пушкину, если иметь в виду, что Александр Сергеевич замахнулся на схватку с самим императором и его камарильей! Да и адреса всех получателей диплома «аноним» знал вплоть до каждого этажа и поворота. Доподлинно известно, что анонимные письма были запечатаны в особые конверты, на которых «лакейским почерком» значилось: для передачи Александру Пушкину. Их получили: Пушкин, Вяземский, Карамзин, Виельгорский, Соллогуб, братья Россет, Хитрово. Помимо того что «аноним» досконально знал неформальные адреса всех перечисленных лиц[5], он еще почему-то желал, чтобы эти дипломы были переправлены непосредственно Пушкину (до прочтения или после прочтения, неважно). Казалось бы, клеветник должен действовать с точностью до наоборот: каждому прочитавшему пасквиль следовало бы, по логике интриги, предложить ознакомить возможно больший круг лиц. По схеме листовок: «Прочти и передай товарищу».

Все становится на свои места, если понять, что Пушкин использовал диплом, чтобы информировать только близких друзей о своем «вступлении на тропу войны» не с кем-нибудь, а с самим самодержцем, но при этом предусмотрел крайне ограниченное распространение текста среди доверенных лиц. Конечно, он понимал, что утечка информации обязательно произойдет. Но чем туманнее и загадочней будут распространяемые слухи, тем выгоднее его позиция, тем больше вариантов для дальнейших действий она предоставляет.

Пушкин понимает, что любая мистификация может претендовать на долгую жизнь, если сразу, ни на день не откладывая, пустить современников по ложному следу. Поэтому он с самого начала темнит по поводу собственных подозрений об авторе диплома. Вспомним свидетельства Соллогуба. В день получения диплома Пушкин говорит ему, что в авторстве подозревает некую женщину, и даже называет ее имя. А спустя несколько дней во время совместной прогулки Соллогуб спрашивает Пушкина, «не дознался ли он, кто сочинил подметные письма», и получает ответ, «что не знает, но подозревает одного человека». Уже не упоминает о женщине, уже нет категоричности.

Но самым главным документом, доказывающим, какую тонкую игру (буквально на лезвии бритвы) вел Пушкин, мистифицируя одновременно власть, свет и друзей, может служить письмо Бенкендорфу от 21 ноября 1836 г. Оно не было послано, но документально подтверждает линию, которую озвучивал Пушкин в тот период. Именно этой конструкцией он дорожил, хотел довести ее до сведения «правительства и общества». Текст этого письма был при нем во время дуэли! Так вчитаемся же, наконец, в пушкинский текст.

«Граф! Считаю себя в праве и даже обязанным сообщить вашему сиятельству (и естественно государю. – Н. П.) о том, что недавно произошло в моем семействе (какая интересная формулировка: «не со мной», а «в моем семействе», – не иначе, как посыл Николаю Павловичу). Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены (здесь Николай Павлович должен вздрогнуть, поскольку содержание письма и суть оскорбления не объясняются). По виду бумаги (впоследствии оказалось, что эту бумагу мог купить каждый в английском «писчебумажном» магазине в неограниченном количестве), по слогу письма (более чем через сто лет экспертиза установила, что текст был составлен человеком, для которого французский язык был не родным, хотя, конечно, он в равной степени мог быть и голландцем, и русским), по тому, как оно было составлено (ну это вообще абсурд, поскольку историю Нарышкина знали далеко не все дипломаты, появившиеся в Петербурге после восшествия на престол Николая I), я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца (?!), от человека из высшего общества, от дипломата (?!). Я занялся розысками. Я узнал, что семь или восемь человек получили в один и тот же день по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на мое имя под двойным конвертом. Большинство лиц, получивших письма, подозревая гнусность, их ко мне не переслали. (Замечательный результат всего лишь двухнедельных «розысков»! Пушкин не сомневается, что «все под контролем». Откуда такая уверенность, что диплом получили «семь-восемь человек», а если 10, 15, 20? А если кое-кто получил не» под двойным конвертом»? И в то же время тонкий посыл Николаю Павловичу: «большинство лиц, получивших письма, их ко мне не переслали». Утечка информации возможна!) В общем, все (!) были возмущены таким подлым и беспричинным (Наталья Николаевна, боже упаси, тут ни при чем) оскорблением; но, твердя, что поведение моей жены было безупречно, говорили, что поводом к этой низости было настойчивое ухаживание за нею г-на Дантеса. (Вот, Николай Павлович, кто твой соперник. Ты его нанял для отвода глаз, а он слишком вошел в роль. Хорошая наживка для солдафона, волею судеб взгромоздившегося на российский трон. Но главное здесь, что сам Пушкин никого не называет, а лишь пересказывает то, о чем «все говорили»!) Мне не подобало видеть, чтобы имя моей жены было в данном случае связано с чьим бы то ни было именем (Пушкин не настаивает на Дантесе, тонко намекая, что имя его жены связывают и с другим именем)… Тем временем я убедился, что анонимное письмо исходило от господина Геккерна, о чем считаю своим долгом довести до сведения правительства и общества. Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю». (А доказательств и нет! Но «я утверждаю», что оскорблен и буду бороться с вами насмерть! Вот позиция Пушкина. Он выдавил из себя раба окончательно и бесповоротно.)

Примечания

1

Друзья Пушкина: В 2 тт. М.: Правда, 1984. Т. 2. С. 306.

2

Совершенно секретно. 2002. № 7.

3

Чулков Г. Жизнь Пушкина. М.: Наш дом, 1999. С. 332–333.

4

О том, что Пушкин не случайно ввел фигуру графа Борха в анонимный диплом, свидетельствует следующий эпизод: по дороге на дуэль Пушкину и Данзасу «попались едущие в карете четверней граф И. М. Борх с женой, урожденной Голынской. Увидя их, Пушкин сказал Данзасу: «Вот две образцовых семьи», – и заметя, что Данзас не вдруг понял это, он прибавил: «Ведь жена живет с кучером, а муж с форейтором» (М. Н. Лонгинов. Запись на книжке Аммосова о последних днях Пушкина). «Аноним» проговорился, что прекрасно знал о «проказах» человека, близкого к семейству Нессельроде, что и использовал при составлении диплома.

5

К. О. Россета особенно поразил адрес на письме, направленном на его имя. Он отличался такой точностью и такими подробностями, какие могли быть известны лишь кому-то из числа близких знакомых, из тех, кто часто бывал в их доме. Н. М. Смирнов со слов Клементия Россета позднее записал, что на конверте был не только указан дом, но и «куда повернуть, взойдя на двор, по какой идти лестнице и какая дверь его квартиры». (Абрамович С. Л. Пушкин в 1836 году. Л.: Наука, 1985. С. 82).

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4