Когда на ранней заре Ксенин джип выехал из Москвы, его окружила такая непроглядная ночь, что Нина испугалась: как будто нырнули в подземный тоннель.

От темноты зрачки ломило, как зубы от кислятины.

И никакой надежды на свет в конце тоннеля – ни проблеска, ни полоски в небе, обещающей утро.

Только фары джипа освещают дорогу.

«Дэвид Линч, “Шоссе в никуда”», – вспомнила Нина.

Испанцы на заднем сиденье притихли, но Нина чувствовала, что они не спят.

Может, тоже думают про Линча.

Или про свет в конце тоннеля.

Роса протянула руку и осторожно коснулась Нининого плеча.

– Пожалуйста, – попросила она, – уточни у Ксении, сколько километров до Рогожина…

Нина вздрогнула – голос прозвучал неожиданно громко.

Перевела вопрос.

– Двести, – сухо ответила Ксения, не отрывая глаз от светового пятна впереди, похожего на желтую бабочку.

«Нельзя ее отвлекать, – подумала Нина. – Такая опасная дорога…»

– Прошлой зимой, – неожиданно заговорила Ксения, словно услышав ее мысли, – возвращаюсь вечером в Москву. С испанцами… Смотрю – впереди фура. Черная, страшная… Габаритные огни забыли включить, сволочи… Чуть не вписалась…

– Ужас… – сочувственно бормочет Нина. Она не знает точно, что такое «габаритные огни», но живо представляет черную громаду, о которую вот-вот разобьется маленький серебристый джип.

Светает – как будто в кювете с раствором медленно проявляется черно-белая фотография. Смутные очертания за окошком становятся более контрастными. Мрак отделяется от света, небо от земли. Зрачки уже не ломит от клубящихся пятен, и бабочка не скачет впереди так желто и ослепительно. Вот пробежала сосна. Стайка юных берез чуть не выскочила на дорогу – посмотреть, кто тут едет с московскими номерами? Мелькнул темный дом – так неожиданно, что Нина вздрогнула и обернулась, провожая его глазами.

Вдоль трассы с обеих сторон тянутся заснеженные поля.

– А ты вообще откуда? – спрашивает Ксения.

Она взбодрилась – видимо, напряжение ночной дороги слабело.

– В университете преподаю. На филфаке. Учусь в аспирантуре, – отвечает Нина, с трудом отрывая взгляд от плывущего за окошком пейзажа.

– А как меня нашла?

– Позвонила знакомая. Сказала, что ищете переводчика на два дня. Она сама собиралась поехать, но не получилось.

– Как зовут знакомую?

– Юля.

– Не помню такую…

– Может, ее тоже кто-то попросил.

– А как же университет?

– В смысле? Ах да – сейчас каникулы.

– Каникулы… Совсем про них забыла… Что-нибудь еще Юля твоя говорила?

– Ничего. Сказала только, что они ребенка усыновляют и нужен переводчик… А вы давно с испанцами работаете?

– Давай-ка лучше на ты. Работаю восемь лет. Сперва были американцы, теперь вот испанцы. Четыре переводчицы сменила… Ты им, кстати, скажи, что в департаменте нас сегодня принять не смогут. Перенесли на завтра.

Нина перевела. За спиной послышалось беспокойное оживление.

– Они спрашивают, разрешат ли им сегодня увидеть дочку.

– Нет, конечно. Без направления не пустят. Переночуем в гостинице, а с утречка сперва в департамент, потом в дом ребенка…

Пустынная трасса оживала. Впереди, грохоча и рассыпая снежную пыль, неслись грузовики. Давя на газ, Ксения обгоняла сонные легковухи – в основном «жигули», «нивы», одну разлапистую «волгу», такую грязную, что определить цвет было невозможно. Постройки вдоль дороги становились более основательными, деревянные избы сменились каменными домами. Неожиданно из-за угла вывернули рельсы, по ним навстречу проехал трамвай. Потянулась чугунная изгородь, за которой белел заснеженный парк с черными бутонами озябших ворон.

Мутные сумерки. Люди спешат на работу.

Таким Нина впервые увидела Рогожин.

Скажи, по каким местам пролегают твои маршруты – и я скажу, кто ты.

Что если, соединив все эти точки на карте, мы узнаем про себя что-нибудь особенное – увидим силуэт судьбы, тайный знак, которым каждый отмечен? У одного получится пентаграмма, у другого – треугольник, у третьего – квадрат, по равным сторонам которого человек носится всю жизнь как белка в колесе. Но скорее всего это будет цветок, чья сердцевина – какая-нибудь захудалая станция метро, где у человека дом, а лепестки – районы, куда он наведывается по работе или по какой-то другой надобности.

У одних – колокольчик, у других – ромашка, у третьих – гвоздика или чертополох.

Силуэт Нининой судьбы представлял собой трапецию, расположенную между четырьмя точками на карте Москвы. Конечно, время от времени появлялись новые маршруты, но это случалось нечасто, и поэтому на ее личной карте они были бы обозначены бледным пунктиром.

Ехать рано утром куда-то за двести километров по заснеженной трассе – ничего похожего в ее жизни еще не было, и Нина с любопытством рассматривала незнакомые места. Пригород остался позади, они оказались в центре. Пересекли мост, под которым белела замерзшая речка. Проехали по главной улице – разумеется, это была улица Ленина, которую в большинстве русских городов не успели, да и не собирались переименовать, – затем свернули в один из переулков, сделали круг и снова выехали к реке. Спешить было некуда, и, катаясь по городу, Ксения размышляла, как провести день.

– В общем, – сказала она, притормозив возле заведения с надписью «Пиццерия», – для начала позавтракайте. Гостиница забронирована, но не сидеть же в номере целый день. Тяни время, его у нас полно. Будут спрашивать – говори честно, что ничего не знаешь. Ладно, давайте.

Она махнула испанцам рукой и захлопнула дверцу.

Джип заурчал и, переваливаясь на темных волнах слежавшегося снега, покатил к шоссе.

Когда отдыхаешь после трехчасовой зимней дороги – на улице пасмурно, снег забился в протекторы и тает, круглая лужа расплывается возле ботинок, на столе кусок пиццы и кофе, а напротив квадратное во всю стену, от пола до потолка, окно – холодная с капельками воды стекляшка, – кажется, что мир – это то, что внутри: провинциальная кафешка со столиками. Обычная недорогая забегаловка, где народу полно, и все тихо гудят, как примороженные пчелы. В такой пиццерии каждому найдется место – представителям мелкого и среднего бизнеса, дворникам, уличным торговцам, студентам, менеджерам сетевого маркетинга, краснолицым деревенским здоровякам с большущими руками, тетке с комнатной собачкой, которая то и дело высовывает старушечью головку из сумки, и тогда тетка утрамбовывает ее обратно, нажимая сверху ладонью, как дрожжевое тесто в кастрюле.

На носу у дамы с собачкой – солнцезащитные очки, хотя солнца нет и в помине.

Пиццерия в центре Рогожина – это и есть весь мир.

Универсум. Ойкумена. Орбис-террарум. Эль-мундо.

В первую очередь, конечно, эль-мундо – с Ниной и испанцами, сидящими напротив.

А квадратное окно во всю стену – это как бы не мир, а нечто за его пределами. Аквариум для привлечения посетителей. Вместо воды – новенький снег. Вместо водорослей – деревья, белые, как будто их окунули в сметану. Вместо рыб – пешеходы и машины.

Нина осторожно разглядывает деревенских. Приехали в Рогожин по каким-то своим делам. Все-таки – крупный город, столица региона. Перед ними рюмки, наполненные чем-то прозрачным, а если внимательно приглядеться – отражение в каждой рюмке в точности повторяет пиццерию, Нину, испанцев, окно.

Все здесь какое-то странное, немного ненастоящее. Даже испанцы кажутся Нине особенными. Как бы не очень-то испанцами. Не вполне. Во всяком случае, они отличаются от тех, к которым Нина привыкла, пока жила в Барселоне. Конечно, Страна Басков – это тебе не Каталония. Роса почему-то отправилась в Рогожин в юбке, а не в джинсах, как путешествуют все нормальные путешественницы, и с накрашенным ртом – обычно европейки почти не красятся, тем более в дорогу, подрисуют изредка губы розовым, и все. А у этой две такие вишневые лодочки с темными бортиками. И зубы за ними мелькают. Белые. Бла-бла-бла – рассказывает Нине про свою испанскую жизнь.

Дует на остывающий кофе.

Белая сливочная пенка убегает от сложенного трубочкой рта на противоположный конец чашки, обнажая поверхность, черную, как зимнее море.

Еще чуть-чуть и выпрыгнет на блюдце.

Из-под чашки выползает пятно, расползается по салфетке.

В стеклянном аквариуме напротив – сумерки.

– Работаем в школе, – Роса откусывает пиццу и запивает кофе. – Я преподаю математику, а Хосе – химию. В основном дети иммигрантов. Арабы, марокканцы, но есть и литовцы, украинцы. Родителям кажется, что в Стране Басков устроиться легче, чем в Барселоне. Ясное дело, большинству не до математики.

Нина разглядывает Росу – красивые глаза, рот. Даже нос красивый. Нос в человеческом лице самая странная деталь, думает Нина: он неэротичен – да чего там, просто комичен, смешон. Зато стоит сосредоточиться и представить, что тебя окружают одни носы – и сразу становится весело! Важные птицы – задирают голову, кивают клювами. Но у испанки нос горделивый, тонкий, как породистый арабский скакун. Когда она говорит, кончик двигается вверх-вниз, и это завораживает, как будто перед Ниной отдельное разумное существо, а не просто чей-то там нос.

Супруг у Росы тоже тот еще фрукт – какой-то слишком внимательный и неулыбчивый для иностранца. Серый джемпер в ромбик и клетчатая рубашка. Молчит, буравит Нину глазами. Конечно, он еще ни разу не разглядывал русскую женщину вблизи. Сотрудницы консульства и обслуживающий персонал отеля не в счет. Нина – первая.

– Живем не в самой Памплоне, – продолжает Роса. – В поселке рядом. Вот, смотри…

Роется в сумке – такая лаковая дамская сумочка из кожзама, слишком кокетливая для европейской учительницы. Вытаскивает фотки, раскладывает перед Ниной.

– Наш пуэбло… Маленький городок, три тысячи обитателей. Ну да, по-вашему, наверно, деревня. А пятеро жителей уже погибли в терактах – одну я знала, торговка рыбой. Конечно, ужас. Передай мне еще кусочек пиццы, Хосе, кариньо… И что ты думаешь? – все поголовно поддерживают ЭТА! Мы с Хосе против – и представь, стыдимся об этом кому-нибудь сказать. А знаешь почему? Потому что ЭТА – национальный символ… Вот у каталонцев – Саграда-Фамилия, в Андалусии – фламенко. А Страна Басков? У нас – ЭТА. Нет, больше не надо – я по утрам мало ем…

– Правда, – Нина кивает.

Ей тоже при слове «ЭТА» вспоминается Страна Басков. И наоборот.

– У нас уже есть русский ребенок, – продолжает Роса. – Дочь, Эленита. Она из Новгорода. Очень переживает, что мы поехали в Россию без нее. Обещали взять с собой знакомиться с сестрой. А паспорт в марте истекает – с истекающим, говорят, нельзя. Первый раз слышу такую глупость! Ну ничего, – добавляет она. – Приедем в Россию летом на каникулы. Поживем в Рогожине, в Новгороде, будем гулять по старинным улицам, заходить в музеи, посещать рестораны русской кухни – пусть девочки попробуют «blini» и «borsh». Солнце – вот чего сейчас не хватает! Куплю себе платок с бахромой – «shal». Будем фотографировать монастыри, церкви с золотыми тыквами…

– С луковками, – машинально поправляет Нина.

– Что? – переспрашивает Роса.

Испанская «луковица» странно сочетается со словом «церковь».

– Золотые купола на церквях у нас называют луковками.

– А, – кивают испанцы.

– Послушайте, – внезапно говорит Нина. – Если вам понадобится переводчик или просто чтобы кто-то помог – звоните мне. Я оставлю свой телефон.

– Спасибо, – улыбаются испанцы.

– Я серьезно, – добавляет Нина. – Это не за деньги, понимаете? Бесплатно, как друг.

Друг – слово европейское. В России – знакомые, приятели, коллеги. По-испански все они – «amigos», друзья. Нина старается не употреблять лишний раз это непростое слово, но теперь ей нужно подчеркнуть, что она – своя, она сочувствует.

– Деньги за помощь не возьму, – поспешно добавляет она на всякий случай, чтобы они все поняли как надо.

Она не уверена, что Ксении по вкусу такие разговоры, и вообще – прошло слишком мало времени, чтобы сближаться с незнакомцами и предлагать услуги. Но Нину так умилил рассказ про русских сирот и золотые купола, что она не удержалась.

– Спасибо, Нина, – испанцы тронуты.

Пицца съедена, кофе выпит. А впереди еще целый день.

Звонит телефон. В трубке Ксения – она уже здесь. Нина не заметила, как серебристый джип причалил к тротуару.

Оделись, вышли на улицу. И тут же все рассыпалось – аквариум опрокинулся на них настоящей сыростью, всамделишным холодом, уличным шумом…

Центральная гостиница, куда их вечером привезла Ксения, представляла собой неряшливое строение с фасадом на вокзал.

Покормив испанцев ужином в гостиничном буфете, Нина взяла на рецепции ключ и поднялась в небольшой, пропахший куревом номер. Узкая кровать, стол, телевизор. Трубы отсырели и покрылись потеками ржавчины, в унитазе журчала вода, как в комнатном фонтанчике из тех, что продаются в цветочных магазинах, а в бачке что-то хрипло свистело. Под окнами тускло светили фонари. Улица выглядела уютной. Она была похожа на театральную декорацию. Казалось, где-то жгут костры, и от этих невидимых костров разливается мягкое оранжевое сияние. Над деревянными домами отвесно поднимался печной дым, сливаясь с небом, и казалось, небо стоит на столбиках. Нина открыла форточку, в которую ворвался ночной воздух. До нее донеслись звуки окраины, звон капель, падающих с крыш, шелест снега. Откуда-то прилетел собачий лай – издалека он казался почти нежным. Нина легла на кровать, привалилась спиной к твердой, как кирпич, гостиничной подушке и прислушалась.

День был долгим, пустым. Но он кончался. Его последние часы медленно ползли сквозь гостиничный номер, как огромный прохладный слизень – такие появляются летом после дождя на городских тротуарах.

Что же особенного в нем было, откуда взялась в Нине смутная непроходящая тревога?

Только много времени спустя она поняла, что это был за день. Оглядываясь в прошлое, она видела его как маленький стеклянный шар с домиками и снегом – снег лежит неподвижно, укрывая игрушечный город худым муравьиным одеялом, но стоит взять шар в руки – и взбаламученные снежинки взлетают и кружатся! Внутри шара скрывалось все Нинино будущее. Тысячи километром дорог, туго смотанные колесиком серпантина. Миллионы непривычных слов, которые ей предстояло произнести. Люди и события томились в его стеклянном толще, как спящие рыбины, закованные в лед.

И где-то в самом сердце шара крошечным иероглифом темнела смерть…

В тот вечер Нина еще не могла знать, что подходящий к концу зимний день был точкой невозврата.

Ни о чем таком она не догадывалась – ни о стеклянном шаре, ни об иероглифе.

Просто мерзла и тревожилась, привалившись к твердой гостиничной подушке.

Чтобы отвлечься и заглушить беспокойство, надела очки, вытащила из рюкзака вещи. Кипятильник, чашка, печенье в шуршащем пакете. Полотенце, зубная щетка. А вот и глянцевый журнал, который днем дала почитать Ксения, – увесистая скользкая книжища разъезжалась в руках, когда Нина торопливо пыталась свернуть ее цилиндром, чтобы запихнуть в рюкзак. Обычно такие журналы она не читала даже от скуки. В кровати перед сном, в метро, в универе в перерывах между занятиями – на любой случай жизни у нее было заготовлено серьезное, нужное чтение. Большой рюкзак – большая полноценная книжка, маленькая сумочка – Нина наскоро прихватывала какую-нибудь монографию с кафедры. Но в Ксенином журнале она еще днем обнаружила статью про Сальвадора Дали, о которой вспомнила только сейчас.

На развороте – репродукции известных картин: «Сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната за секунду до пробуждения», «Предчувствие гражданской войны». Все это Нина помнила наизусть. Пробежала глазами текст. «…Гала, – рассказывалось в статье, – произнесла незабываемую фразу: “Мой маленький мальчик, мы никогда не покинем друг друга”. В быту они оказались почти идеальной парой, как часто случается с совершенно разными людьми. Из парижанки, находившей удовольствие в развлечениях богемы, Гала превратилась в няньку, секретаря, менеджера гения-художника, а затем и в хозяйку огромной империи, имя которой – Дали. Гала транжирила деньги направо и налево и делала это очень весело…» И дальше в том же духе. Любое повествование о Дали казалось Нине поверхностным, едва ли не бульварным: его дневники были темой ее неоконченной диссертации, и она без подготовки могла рассказать больше, чем любой глянцевый автор. За несколько лет материалов накопилось так много, что тема расплывалась, казалась необъятной и к тому же все время норовила дать побеги самостоятельных сюжетов. Нина уже с трудом понимала, какое отношение к ней лично имеет это громоздкое сооружение, выстроенное по чужим правилам, и постепенно, втайне ото всех, начинала им тяготиться.

«Нормальные люди пишут диссертацию быстро, – внушала ей мать. – Застрянешь, и растянется на годы».

На годы… Возможно, это как раз Нинин случай – ей уже скоро тридцать.

Она вздохнула и перевернула страницу. Знакомые черно-белые фотографии. Растиражированный Дали-символ, Король Мустафа с вытаращенными глазами. А вот ранняя фотография – Кадакес, море, застенчивый юноша отдыхает в кресле на берегу. У юноши усталые руки и тонкий профиль. Ножки плетеного кресла слегка вдавлены в сырой песок, и море тянется, стараясь лизнуть ботинки. Еще один известный снимок: берег, обнаженный Дали обнимает Галу – мечтательное, немного отстраненное лицо, как будто он не догадывается, что их фотографируют. Видно, как под мышками растут волосы. Интересно, подумала Нина: все фотографии черно-белые! Как будто Дали так и остался в первой, черно-белой половине своей жизни вместе с поплывшими часами, облачными слонами, с муравьями, вылезающими из хлеба. И еще – на берегах Ампурдана, в полоске скалистого берега, в дымке на горизонте. В небесной тверди – густо-синей, как масляная краска в ведерке. В темном облаке-бумеранге над морем.

Отложив журнал и закрыв глаза, Нина думала о диссертации, Дали, Ампурдане, а зимняя ночь, втекавшая в форточку, пахла камнями и солью Средиземноморья.

Снег кружился внутри стеклянного шара.

С вокзала донесся тоскливый вой электрички.

Нина спала.

Внезапно в номер постучали, кто-то осторожно повернул ручку.

Из-за двери показались Ксенины очки.

– Эй, не спишь? – зашептала Ксения. – Ничего, что я зашла? Ты дверь-то на ключ закрывай. Перепутает кто-нибудь спьяну и уляжется тебе под бок. Или деньги стырят.

– Я не знала, что нужно на ключ… Давно в гостинице не жила.

Ксения сняла кроссовки, мягкие и неслышные, как волчьи лапы, и плюхнулась на Нинину кровать, прямо на одеяло. Как была с улицы – распустив на шее вязаный шарф и не снимая куртки.

За окнами гостиницы шел снег, и на ее очках сверкали капли. Снег валил, как непрозрачный белый ливень. Если погасить лампу, сквозь задернутые шторы было видно, как косматые тени, проплывая по складкам, медленно слетают вниз.

– Блин, как же все достало, – бормочет Ксения, снимая очки и вытирая шарфом мокрые стекла.

– Что-то случилось?

Нина знала, что в восемь вечера Ксения отправилась на встречу с важными людьми. Важные люди говорили по-русски, и в переводчике она не нуждалась. На улицах было пусто, дремотно. Нина и испанцы остались в гостинице, а Ксения села в свой джип и умчалась во тьму. В самой глубине этой тьмы, в одном из рогожинских ресторанов ее ждали.

– Ничего не случилось. Просто у меня не было выбора, – в Ксенином голосе звучит отчаяние. – Я не могла не пойти. А там все пьяные, водка, жратва. Морды от жира блестят… А я ж на диете. Раздельное питание по Монтиньяку. После семи я вообще ничего не ем!

Постепенно до Нины доходит, что Ксения пьяна. От нее пахнет водкой и ресторанной едой. Запах застолья, смешавшись с гостиничным куревом, вытесняют синеватую прохладу, которая втекала с улицы через форточку.

– Хочешь чаю?

– Давай, если есть. До сих пор не согреюсь… Понимаешь, я жратву ихнюю не перевариваю – в прямом смысле слова. Даже запах. Ветчина, колбаса, рулет куриный… Тьфу! В салате ведро майонеза. И главное, шутки их пошлые, морды красные…

Нина поставила греться воду в стакане, окунув туда прихваченный из Москвы кипятильник, и удивленно посмотрела на Ксению.

– Чиновники, – пояснила Ксения. – Начальник департамента образования, оператор банка данных, социальный работник из дома ребенка. Тетки из роно… У начальника департамента сегодня день рождения, и он целый пир закатил. Заодно меня позвал. Большая, между прочим, честь. Такое общество! Чиновникам рогожинским бабки девать некуда, вот и транжирят на юбилеи… Фу, до сих пор колбасой воняет, – добавляет Ксения, брезгливо обнюхивая рукава.

– Зачем же все тратить на колбасу? Купили бы, скажем, машину хорошую, – машинально отвечает Нина, высыпая на тарелку раскрошившееся печенье.

– Не могут они машину купить… Рогожин – не Москва. Каждый чиновник на виду. Все друг про друга всё знают. Купит квартиру кто-нибудь или машину – а ему: откуда деньги, сволочь? Вот и проедают все, что заработали… Чтобы не светиться. А еще летом ездят в Турцию – и там отрываются: жрут, жрут… Видала, какие тарелки наш русский брат-курортник уносит с олинклюзива? Как в них столько влезает, ума не приложу…

– А ты бы отказалась, придумала бы что-нибудь, чтобы никто не обиделся. Нельзя, мол, жирного, алкоголь врач запретил. – Нина опустила в стакан пакетик чая и придвинула Ксении.

Ксения прижимает кончики пальцев к горячему стакану.

– Блин, классно… Чаек горяченький… Понимаешь, нельзя отказаться. И не придумаешь нечего. Я обязана всем здесь доказывать, что я – своя. Такая же, как они. На самом деле они прекрасно понимают, что это не так. Они бы и срать со мной в одном лесу не сели. Но деньги, понимаешь? Все дело в деньгах. Обоюдный, так сказать, интерес. Вот и расплачиваюсь: таскаюсь по ресторанам, помню всех по именам, водку пью. Знаю местные сплетни. Они не должны чувствовать, что я столичная штучка. Иначе – недоверие, и тогда все пропало.

– Что пропало?

– Детей давать перестанут! В Рогожине такие, как я, тучами клубятся. Вот они и выбирают тех, кто им нужен. Высматривают, принюхиваются. С кем удобнее работать, с кем не очень. Слишком умная – до свидания. Слишком энергичная – тоже не особо жалуют. Меня терпят за то, что я так себе, серенькая мышка. Видишь, как я сюда езжу? Курточка, кроссовки. Костюмчик спортивный. Им так проще.

– А разве они могут не давать детей? Ты же агентство.

– Никакое я не агентство. Я – независимый посредник. Договариваюсь с чиновниками, сирот добываю… А потом мне подгоняют иностранцев, которые этих сирот усыновляют.

– И много желающих? – Нина заварила еще один чай, себе.

– Еще бы… Хоть отбавляй. Своих-то детей нету. Не знаю, в чем у них там дело. Может, развитые страны вырождаются, вот и едут к нам. У нас-то дома ребенка по швам трещат. Отказные младенцы месяцами в больницах валяются, чтобы туда попасть. Приезжай – и усыновляй.

– Это просто?

– Сейчас не особо. Раньше проще было: знакомились с ребенком и увозили его к себе в Испанию или Америку без всякого суда. А теперь по-другому: сперва знакомство, куча бумажек, потом суд… Детей выбирать не разрешают, какого предложат, такого и берешь. Скажу тебе по секрету, – добавляет Ксения, дуя на чай, – у нас в России детишки нынче – главное сырье. Покруче нефти и недвижимости.

– Звучит цинично…

– Ну и что, – Ксения пожимает плечами. – Я правду говорю. А правда, она чаще всего такая и есть – циничная.

– А в чем правда?

– В том, что на наших младенцев спрос во всем мире… Раньше со мной другая девчонка ездила, – продолжает Ксения. – Переводчица. Серенькая, глупенькая. Такой воробышек. Сама из глубинки. А на прошлой неделе взяла и сбежала. Как ты думаешь, почему? Правильно: свой регион открыла. В тихом омуте черти водятся. Теперь вместо нее будешь ты. Во всяком случае, я очень надеюсь. С тобой хоть поговорить можно.

Нина удивляется. Говорит-то в основном Ксения, а она только слушает. Наверное, внимательный слушатель – это и есть лучший собеседник. К тому же она угадывает в Ксении что-то родное, как будто они уже давным-давно знакомы. Да еще этот кургузый берет, смешные очки. Капризное, детское лицо – Нина не поверила, узнав, что у Ксении уже двое взрослых сыновей…

И первое впечатление в тот миг, когда ранним утром в Москве Нина села в Ксенину машину, – что за рулем она сама, только на десять лет старше.

За ночь снег завалил весь город. Дороги, дворы, тротуары исчезли – все сделалось ровным и белым. Ксенин джип похож на кусок мыла в серебряной мыльнице. Кусты под окнами – на человечков в белом камуфляже.

Номер, куда накануне поселили испанцев, совсем не такой, как у Нины, – просторный, светлый, с широкой кроватью, где разместились бы четверо. Испанцы уже готовы. Вместе поднялись в буфет, выбрали столик у окна – рассматривать зиму. За окном пасмурно, как осенью.

– Такая погода, как сейчас, это не настоящая зима, – объясняет Нина. – Это особенное явление, называется оттепель. В испанском языке нет похожего слова.

– А настоящая? – спрашивает Хосе. – Сколько градусов?

– Минус пятнадцать или даже двадцать.

Хосе корчит испуганную гримасу. Разве способен человек выжить в таких экстремальных условиях? Хосе, например, нет. Оттепель ему подходит больше.

Принесли поднос с завтраком. Официантка торопливо переставляет на стол тарелки, йогурты, сок и кофе.

– Красиво, – мечтательно говорит Роса, прихлебывая остывший кофе и глядя в окно. Зимний день отражается в ее черном зрачке крошечным бельмом.

– Очень красиво, – вежливо соглашается Хосе. – У вас зимой всегда столько снега?

«У нас в России зима круглый год, – мрачно думает Нина, допивая кофе и вставая из-за стола. – Уснешь летом – проснешься зимой. Мы лету не верим. Оно короткое. Привыкнешь – раз, и нет его. Зима – дело иное. У нас все для зимы – центральное отопление, целый шкаф теплой одежды. Этого так просто не объяснишь».

После завтрака вышли на улицу, где их уже поджидал Ксенин джип.

– Холодно, – говорит Роса, опуская в сугроб замшевую туфельку.

Хосе поднимает воротник плаща и прикрывает лысину теплой ладонью.

Джип тронулся с места и полетел вдоль трамвайных путей мягко и легко, как зимние сани.

– Мы сейчас едем в мэрию. В департамент образования, – объясняет Ксения, притормаживая на светофоре. – Им все про ребенка расскажут и дадут направление на знакомство.

– Знаешь, мне показалось, что они про эту Риту свою и так все уже знают… – заметила Нина.

– Еще бы они не знали! У них и фотка есть. Но на приеме не вздумай ляпнуть, что им все известно. Надо делать вид, как будто слышат впервые. Информацию о ребенке они должны получать официально… Чтобы все по закону.

Паркуются возле центральной площади. Мэрия – здоровенное серое здание – плохо сочетается с обветшалыми домами, кремлем и огромным печальным собором в отдалении. Напротив входа памятник Ленину. Мокрый ветер со свистом несется им навстречу, забирается под одежду. Нина ускоряет шаг.

Ксения отворяет тугую стеклянную дверь, и они входят в вестибюль, который кажется продолжением площади. Никого нет, стены пахнут сырым ракушечником. Поднимаются на четвертый этаж. Входят в кабинет – Нина не успела прочесть надпись на табличке. Испанцы улыбаются, по очереди жмут руку устремившейся им навстречу толстухе в малиновом, похожей на полководца Кутузова, вежливо интересуются, как у нее дела. К Нине чиновница обращается неожиданно резко:

– Паспорт ваш дайте.

– Вот, пожалуйста, – Нина протягивает паспорт.

– Что это? Не пойму ничего!

– Это заграничный паспорт. – Нина смутилась. Она предупреждала Ксению, что ошиблась и, выходя из дома, вместо гражданского паспорта прихватила заграничный. – Российский случайно остался дома. Простите.

Чиновница вся подобралась, как спаниель, учуявший утку, и смотрит на Нину враждебно, сузив глаза:

– Вы что, иностранная гражданка?

– Нет, я гражданка России.

– Тогда почему паспорт заграничный?

– Так это тоже российский паспорт. Обыкновенный. Подтверждает личность. Вот, смотрите: имя, фамилия, – оправдывается Нина, но тут же смолкает, испугавшись, что сказала слишком много. Так нельзя, Ксения предупреждала.

– Я сейчас с вами работать не буду! Зачем мне ваши имя-фамилия? Я только с гражданами России работаю.

Нина теряется окончательно.

– А где у вас испанская виза?

На мгновение Нина утрачивает чувство реальности. Неужели тетка в малиновом не слышала, что на свете существуют загранпаспорта? И зачем кому-то в Рогожине ее испанская виза?

– Чтобы такое в последний раз, – строго приказывает чиновница.

– Да-да, конечно, – в ужасе бормочет Нина. – В последний.

– Да ладно тебе, – утешала Ксения приунывшую Нину. – Ты просто ее напугала. Первый раз в жизни тебя видит, понимаешь? А тут еще этот твой паспорт. В Рогожине народ пугливый. Всего боится – проверки, доноса… Каждый новый человек – потенциальная опасность. Привыкнут – по-другому начнут разговаривать. Выпей лучше компотику – смотри, ягодка плавает… Глядишь, еще и полюбят тебя. Им хочется видеть знакомые лица, а не абы кого. Потерпи.

Ксения предупредила очень вовремя – недоверие и страх появлялись в этот день на многих лицах. Социальный работник Ада Митрофановна, встретив Нину в коридоре дома ребенка, уставилась на нее, как на говорящую ослицу, а затем поспешно устремилась на поиски Ксении. Нянечки рассматривали ее по-коровьи испуганно и тупо, словно она обращалась к ним на иностранном языке. В Рогожине ее никто не хотел и не ждал.

Дороги в центре города были скверные. Возле дома ребенка Ксенин джип забуксовал, беспомощно вращая колесами, потом поднатужился, взвыл и выскочил на дорогу. Заезжая в ворота, круто завалился сперва на один бок, затем на другой, и наконец медленно вкатился во двор.

Дом ребенка напоминал военный госпиталь: кирпичное здание цвета венозной крови. Навалившись плечом, Ксения открыла обитую дерматином дверь, и они погрузились в теплую густую вонь, напоминающую скорее дом престарелых: хлорка, лекарства, подгоревшая еда, нечистое белье.

Поднялись на второй этаж в кабинет – пугающе просторный, пустой и очень холодный. Пустую стену украшали сюжеты из детских мультфильмов. В центре композиции – Айболит: небольшой, с кое-как соблюденными пропорциями, в белой шапочке, в руке градусник. Рядом плоская лягушка, состоящая из одной головы и ненамного меньше самого Айболита. Кургузая сова боязливо выглядывает из зловещей тьмы дупла…

Айболит ее детства – Нина сразу же его вспомнила: точно такой был много лет назад в зубной поликлинике, куда ее водили. Там все было до ужаса тоскливым, особенно эта картинка с Айболитом и еще ледяные выцветшие пластмассовые игрушки, в которые никто никогда не играл. Сидя под дверью кабинета, маленькая Нина изо всех сил старалась представить, что у докторов с жесткими пальцами где-то есть другая жизнь – дети, кошки, телевизор, домашние праздники, воспоминания и тайны. Она повторяла себе, что ледяной коридор совершенно необходим в мире, где у детей болят зубы, и ей почти удавалось себя в этом убедить, и только притворный Айболит на стене и ничьи игрушки по-прежнему сбивали с толку…

Мебели в кабинете почти не было. Письменный стол, одна на другой книжные полки, конторские стулья. Если бы не условно-добродушный Айболит на стене, Нина никогда бы не подумала, что здесь бывают дети. Позже Ксения рассказала, что это специальный кабинет, где принимают иностранцев.

Появилась нянечка. Нине кажется, что в руках у нее пусто, но в следующий миг она видит крошечное существо в белом платьице, с большим бантом на голове. «У нашей Риты заячья губа, – призналась накануне Роса. – Но это не страшно. Когда подрастет, губу зашьют, и ничего не будет заметно». Губа у Риты здоровенная, огненно-красная. Она ярко пылает на фоне бледного лица и нянечкиного халата, как алая гвоздика.

В первый миг Нина остолбенела. Она не представляла себе, как это выглядит. Открытая рана, похожая на заветренное сырое мясо. Из-за деформированной губы личико почти лишено мимики.

Следом за нянечкой приходит врач – обрюзглый, в замусоленном халате. По его виду сложно догадаться, что это и есть главный детский доктор дома малютки Сергей Степанович, которого Ксения называла по-простому – Степаныч. Степаныч, рассказывала Ксения, за каждого усыновленного ребенка огребает хороший процент. Пухлую стопку евро, которую, сопя и криво улыбаясь, засовывает в отвисший карман халата. Одну часть пропивает, другую тратит на взрослого сына и собак, из жалости подобранных на улице. Еще Ксения рассказала, что в свое время Степаныч был настоящим казановой и на работу ходил, как козел в огород, – не пропускал ни одной нянечки, уборщицы или медсестры. Но в последние годы сильно сдал.

Степаныч берет Риту за руки и делает ей что-то вроде беби-йоги – перекидывает через плечо, переворачивает вниз головой, крутит солнышком. Наверное, хочет показать, как ловко умеет обращаться с детьми, за которых получает свои евро. Ребенок болтается в его руках, обреченно поглядывая на будущих родителей и шумно втягивая воздух кроваво-красной губой. В заключение Степаныч торжественно вручает девочку Хосе, достает мятые медицинские бумажки и кладет на стол.

– Заячья губа, – важно говорит Степаныч, – это расщелина губы и нёба, врожденный, так сказать, дефект. Виновата чаще всего наследственность или перенесенное матерью в первые три месяца беременности вирусное заболевание. Даже если инфекция была легкой и женщина не придала ей значения, последствия для ребенка могут быть очень неприятными. Тяжелая беременность тоже может стать причиной. – Степаныч задумался. – Да. Помимо внешнего уродства, – продолжил он, – этот дефект доставляет массу неудобств. Ребенок не улыбается, с трудом говорит и ест, потом появляются проблемы с зубами. Требуется несколько операций. Зато на интеллект и общее развитие заячья губа никак не влияет. Есть вопросы? – И Степаныч взглянул на испанцев поверх очков. – Если есть, можете их задать соцработнику.

На смену Степанычу является квадратная, словно тумбочка, Ада Митрофановна, социальный работник дома ребенка, точная копия вредной чиновницы из департамента. Две эти дамы были до того похожи, что Нина не смогла бы отличить одну от другой, повстречав на улице случайно. Про Аду Ксения тоже рассказывала накануне. Говорила с уважением: по сути именно Ада была центральной фигурой в любом усыновлении – она распределяла детей между посредниками. Потом отобранных детей департамент пробивал по банку данных и оформлял законным путем. Посредников вокруг Ады кормилось предостаточно. Она держала их в постоянном напряжении, стравливала потихоньку между собой, вымогала деньги, обманывала, мухлевала – словом, развлекалась как могла.

Иногда Ада наведывалась по делам в Москву. Посредники до полусмерти боялись ее визитов, от которых зависело их будущее – каждая неформальная встреча с Адой сулила новых детей и новые заработки. Приходилось заранее организовывать культурный досуг – доставать билеты в театр, записывать Аду к модным столичным врачам. На несколько дней Ада вселялась в квартиру, и хозяева, побросав все свои дела, целыми днями разъезжали с ней по магазинам и рынкам. По Москве она шагала неспешно, небольшая и устойчивая, как шахматная ладья, во всем своем рогожинском великолепии – в тяжелой каракулевой шубе, в норковой шляпе, во французских духах. Если же Ада манкировала приглашением, впавший в немилость деловой партнер надолго терял душевное равновесие, терзаясь догадками – как и когда угораздило его провиниться перед Адой Митрофановной. Немилость грозила непредсказуемыми последствиями: поток детей сокращался или вовсе иссякал. На самом же деле никакой провинности могло и не быть – просто время от времени Ада меняла надоевших партнеров.

Однако хуже всего приходилось фаворитам, которых Ада приглашала остановиться в своей рогожинской квартире. Отказаться от приглашения было немыслимо, и жертве приходилось несколько дней подряд пользоваться тяжеловесным гостеприимством, чинно вкушая чаи и водя хозяйку по ресторанам.

Если же кто-то в самом деле допускал оплошность, результаты бывали катастрофическими. Жертва Адиного гнева теряла не только городской дом ребенка – ей легко и с удовольствием отказывали и в областном приюте, и в детских домах самого Рогожина и всей области. В департаменте принимать ее больше не желали, а при ее появлении делали холодно-официальные лица, будто видели впервые и начисто позабыли звон рюмок в ресторанах и пухлые конверты, которые, как ручные голуби, мягко опускались на ладонь. Рано или поздно дверь в международное усыновление захлопывалась для жертвы навсегда.

– А как же департамент? – удивлялась Нина. – Я думала, это они детей выдают.

– Они отвечают за формальную часть, – объясняла Ксения. – Подписывают разрешение на знакомство, принимают у иностранцев личное дело, собирают бумажки. Короче, делают процесс легальным. Ада – дело иное…

Ада готовила ребенку так называемый юридический статус, без которого усыновить невозможно: официально ребенок должен считаться сиротой, подкидышем или отобранным у родителей, лишенных родительских прав. Нужного статуса дети иногда дожидались месяцами.

– Работает она очень много, – рассказывала Ксения. – Катается по деревням, разыскивает убежавших мамаш, собирает отказы. А то мать иной раз бросит ребенка и даже отказа не напишет. Ищут через милицию, а когда найдут, Ада к ней едет разбираться. Иногда далеко таскаться приходится, в другие регионы… Незаменимый человек.

– Кто же главный? – спросила Нина. – Директор дома ребенка?

– Ну да, официально директор действительно самый главный, – соглашалась Ксения. – Но это фигура чисто символическая. В дом ребенка он редко заглядывает. Встречается со мной лично, и я отдаю деньги.

– А за что ты ему платишь?

– Без его разрешения иностранцев на порог не пустят. Надоест ему – закроет лавочку, и до свидания. Никакая Ада ему тогда не указ. Только не надоест, прикормили. А вообще, – продолжала Ксения, – в любом деле есть номинальные фигуры, а есть реальные. Номинально главнее всех директор, а реально – Ада Митрофановна. Она весь дом ребенка держит в руках. Без Ады давно бы уже все загнулось. Вот только жадна до невозможности…

– Что, много просит? – спросила Нина, чтобы поддержать разговор.

– Она-то? Ха-ха, больше всех. И представь, зарабатывает гору, а сама требует везти ее на другой конец Рогожина за кормом для собаки.

– А почему так далеко?

– Там собачий корм на пять рублей дешевле. Вот она за ним и прется – сэкономить. Тем более на халяву. Приходится возить ее туда-сюда. Одного бензина сколько уходит, блин…

Ада Митрофановна степенно усаживается за стол напротив Нины. У нее румяное, еще совсем не старое лицо. Сосуды на щеках напоминают веточки красных кораллов. Несколько минут Ада внимательно изучает документы, потом снимает очки и внимательно смотрит на Нину прозрачными серыми глазами.

– Мать девочки, – начинает Ада, – молодая, незамужняя. Хорошая мать. Рита у нее первый ребенок. Наблюдалась у врача, беременность сохраняла. А увидала губу и отказалась.

– А кто девочку назвал? Откуда такое имя – Маргарита? – спросила Нина.

– Мать, кто ж еще. Они так всегда: придумают имя почуднее – а потом бросают. Чего только не бывает – Грета, Аделаида, Роксана…

Почему-то этот незначительный факт поразил Нину. Разве можно бросить ребенка, которому уже дали имя? Проще безымянного и как бы еще не окончательно своего. С именем – невозможно.

Внезапно дверь отворяется, и входят трое: иностранец, иностранка и переводчик. Высокие упитанные французы, муж и жена. Переводчица возле них выглядит школьницей-переростком.

Испанцы воркуют вокруг Риты, и Нина им только мешает – переводить все равно нечего.

Французам приводят мальчика – старше Риты и с нормальной губой.

Нине они не понравились с первого взгляда. Уселись у окна и чопорно молчали, поджав губы. Им в голову не приходило погладить малыша или взять на руки. Наверное, они хотели младенца, и этот крупный подвижный карапуз в шортах кажется им слишком взрослым. Француженка высокая, грузная, без намека на талию и подбородок: на месте талии – плотный жировой валик, а подбородок заменяют рыхлые складки. Достает из сумки игрушечную машинку и ставит на пол. Мальчишка ее хватает и, сосредоточенно сопя, гоняет по всему кабинету, под столом, вдоль плинтуса. Мужчина сконфуженно бормочет что-то по-французски, потом забирает у мальчика машинку, нажимает кнопку и, присев на корточки, отпускает. Машинка с ревом несется к противоположной стене, переворачивается и едет обратно, устойчивая и проворная, как крупное насекомое. Испуганный мальчик пронзительно вопит. Французы выразительно смотрят друг на друга и неторопливо совещаются. Нина не понимает ни слова, но ей кажется, что мужчина в чем-то убеждает супругу, а та отвечает односложно, ритмично кивая, будто курица. Нина с гордостью отмечает, что ее испанцы намного симпатичнее противных французов.

Девочка Рита отняла у Хосе мобильный телефон, бережно разжав один за другим его пальцы, и осторожно приложила к уху. Хосе включает рождественский рингтон, и Рита слушает, боясь шевельнуться и приоткрыв от изумления рот. Роса целует ее в макушку, в нежные льняные волосы.

Через час Нина уже почти не замечает безобразной губы, и девочка не кажется некрасивой. Обычная губа. Девочка как девочка. Привыкаешь, и ничего в принципе нет ужасного. Потом губу зашьют, и следа не останется.

Окна кабинета густо синеют, словно на улице включили кварцевые лампы, хотя часы показывают всего четыре. «Погода меняется», – думает Нина, откидываясь к стене.

Равномерное журчание голосов усыпляет. Почему-то ей никак не удается вспомнить, как зовут свирепую чиновницу из департамента. Она даже не уверена, что Ксения как-то ее называла. Нина дремлет с открытыми глазами. За несколько секунд ей успевает присниться целый сон про Аду и безымянную даму из департамента. Во сне они превращаются одна в другую, сливаются, как две наложенные друг на друга переводные картинки, становятся кем-то третьим, и этот третий с топотом уносится от Нины куда-то по пустынному коридору дома ребенка.

Разбудила Нину нянечка, которая пришла забирать Риту.

– Ритуся, – ласково лепечет крошечная тетенька, протягивая руки, – пора обратно в группу, кушать и спать.

В дверях Рита обернулась и посмотрела на испанцев равнодушно и сонно, как смотрят в окно на падающий снег.

Когда Нина застегнула пальто и уже собиралась выходить, позвонила Ксения.

– Слушай, тут дело срочное… У тебя в мобильнике есть фотоаппарат?

– Есть, – ответила Нина.

– Отлично. Тогда найди Аду. Она тебя кое-куда проводит, и ты сфотографируешь еще одну девочку… У этой кривая спина. Позвоночник больной. Родители просят прислать фотку, чтобы в Испании показать врачам. Представляешь, совсем я про это забыла! У тебя три минуты займет, а если я пойду, Ада прицепится с разговорами…

– Подожди, – занервничала Нина. – Ты с ней-то договорилась? А то они все на меня так смотрят…

– Договорилась. Иди и ничего не бойся.

Из кабинета навстречу Нине выплыла сама Ада Митрофановна.

– Нина? Так. Вот Верочка, медсестра. Она вас проводит.

Нина оставила испанцев внизу, сняла пальто и вслед за медсестрой Верой зашагала по коридору вглубь здания.

Они вошли в небольшую комнату. Это было специальное отделение, куда собирали детей-инвалидов. Кроватки тесно сдвинуты одна к другой. Голые матрасы покрыты клеенкой.

Перед ними в кроватке стоял мальчик с обрубком вместо правой руки.

– Родители – наркоманы, – объяснила Вера.

Мальчик улыбался Нине, показывая два новеньких белых зуба на розовых деснах, и тянул здоровую руку.

Зато девочка в соседней кроватке не улыбалась и даже не смотрела на Нину: она неподвижно лежала на спине, к ее крохотному тельцу лепилась большущая, как арбуз, голова. Измученное лицо казалось пугающе взрослым.

– Что с ней? – спросила Нина.

– Макроцефалия, – ответила Вера. – Из хорошей семьи, между прочим. Родители здоровые, не пьют…

– Как же она будет жить дальше, с такой головой?

– Трудно сказать… Да и разве это жизнь? Одно мучение. Судороги, боли, бесконечные обезболивающие уколы, она без них не может.

Нина уже сфотографировала Ксенину девочку, которая по сравнению с остальными казалась совершенно здоровой, Вера куда-то вышла, и она растерянно стояла посреди комнаты. Со всех сторон на нее смотрели больные дети – с клешнями вместо рук, с целыми гроздьями пальцев, с деформированными головами, с безобразными наростами по всему телу. Но через минуту Нина этого уже не замечала, она видела только глаза – любопытные, озорные, погасшие, печальные, страдальческие, слепые, с бельмами, напоминающими озера, подернутые ранним льдом. От острого запаха мочи и лекарств Нину тошнило. Она вспомнила, как где-то случайно увидела статью про интернат для детей-инвалидов. Этими детьми никто не занимался, тяжелобольные лежали без обследования. Умирали от истощения. Нина запомнила фотографии. Серое кирпичное здание, пустое поле, железные кресты: кладбище. Имена детей на табличках не сохранились, их уничтожили дождь и снег. Рядом – ямы, заросшие сурепкой и хвощем, – будущие могилы.

Вскоре пришла Вера, и Нина вернулась к испанцам. Те, уже одетые топтались в вестибюле. Нина накинула пальто и вышла на улицу.

Теплая вонь, к которой она уже успела привыкнуть, осталась позади, Нина глубоко вдохнула сладковатый сырой воздух.

– Как дела? – спрашивает Ксения, смахивая с капота снег.

– Отлично. Лучше, чем в департаменте.

– А ребенок?

– Хороший. Зашьют губу – и все будет в порядке.

– Молодец! А вторая девчонка?

– Вторую сфотографировала. По электронной почте тебе скину.

Снаружи намного светлее, чем казалось в кабинете. Светлее и холоднее. От сырости и холода у Нины слезятся глаза.

Все уселись в Ксенин джип и отправились обратно в гостиницу. После дома ребенка и зябкой уличной сырости салон автомобиля кажется чилаутом столичного клуба.

Нина смотрит в ветровое стекло на проносящиеся деревья, улицы, здания, и снова сомневается в реальности происходящего. На мгновение привычные связи распались, и она перестает понимать, как проникли в ее жизнь эти тусклые вечерние огни, силуэты прохожих, спешащих по заснеженным тротуарам Рогожина, незашторенные окна деревянных домов, где с улицы можно разглядеть унылую бедняцкую мебель и включенную люстру.

Ксения припарковалась возле гостиницы, Нина вылезла первой и выпустила испанцев. Каждый шаг оставляет в снежном месиве синеватую полынью с ровными краями.

– Спроси, понравилась ли им девочка, – велит Ксения, когда они поднялись в номер и заперли дверь изнутри.

– Очень понравилась, – с готовностью сообщает Нина, расстегивая пальто и приглаживая взъерошенные волосы.

Она бегло рассматривает в зеркале румяное после уличного холода лицо. Разве скажешь, что ей скоро тридцать? Замечательно: людям помогла, хорошее дело сделала! Теперь у Заячьей Губы будут родители, у испанцев дочка, у Элениты сестра. Все же это лучше, чем распинаться перед скучающими первокурсниками…

– Нет уж, ты их спроси. Пусть ответят сами.

Ну конечно, с какой стати Нина влезла. Она переводит Ксенин вопрос. Испанцы оживленно кивают: они с самого начала все решили.

– А раз так, пускай платят аванс.

Хосе сует руку в клеенчатую сумку, спрятанную на поясе под одеждой, и достает толстую пачку, согретую телесным теплом. Протягивает Нине.

– Шесть тысяч евро. Аванс, как договаривались.

Нина растерялась. Она с трудом улавливает связь между спертым воздухом приюта, больным ребенком и пачкой денег в руке. Машинально переводит все Ксении, отдает деньги, и только потом до нее доходит, что она, вероятно, ослышалась. Шесть тысяч? Аванс? За что? За то, чтобы стать родителями сироты с гвоздикой на губе?

Нина открыла было рот, чтобы уточнить цифру, но Ксения уже невозмутимо уселась за стол и принялась пересчитывать. Она считала не торопясь, бережно слюнявя пальцы. Деньги раскладывала в кучки по пятьсот евро. Теперь перед ней на столе лежала уже не одна, а двенадцать небольших стопок.

Перед обратной дорогой пили кофе в гостиничном буфете. Испанцы по-прежнему вежливо улыбались, Нина изо всех сил изображала оживление, но ей было неловко. Пачка купюр, перекочевавшая из-под рубашки Хосе через Нинины руки в Ксенину папку, бесследно рассеяла то особое тепло, которое, казалось Нине, возникло между ними накануне, когда сидели в пиццерии. И потом, когда все вместе отправились на знакомство с Ритой, она была не просто переводчиком: она беспокоилась, чувствовала ответственность. Увидев безобразную губу, всерьез испугалась, что Риту не возьмут. Гордилась, что ее испанцы лучше чужих французов. И вдруг все куда-то подевалось.

На улице стемнело, а они по-прежнему сидели в буфете, поджидая Ксению.

К вечеру джип мчится в Москву – сквозь вьюгу и тьму.

Захолодало. Дует крепкий ветер, поднимая в воздух сухую морозную пыль.

Нина восхищается Ксенией: как она практична, как уверена в себе, как ловко ведет сквозь пургу большую тяжелую машину. У Ксении был трудный день: пока испанцы вместе с Ниной сидели в доме ребенка, а потом не спеша пили кофе, она колесила по Рогожину, обошла всех чиновников с деньгами и подношениями. И вот день кончился, все устали и по дороге будут отдыхать, а Ксения снова за рулем – светит фарами в темноту, толкая перед собой дрожащую световую бабочку по скользкой, почти не различимой в потемках дороге. В ее рюкзаке, в черной кожаной папке едут шесть тысяч евро. Нина ни разу в жизни не держала в руках таких денег. Даже если сложить вместе все ее зарплаты, стипендии, выручку за частные уроки – даже тогда похожая сумма вряд ли наберется. Шесть тысяч евро, обалдеть. Удивительная женщина! Баба с железными яйцами!

Собой Нина тоже довольна: в ее кошельке лежат две новенькие свежие сотки. А двести евро – это две недели преподавания в университете. Восемь частных уроков, на которые Нина существовала последние пять лет. Один урок – полдня жизни: подготовка, дорога, полтора часа один на один с учеником, чашка чая с печенькой, потом обратно. С некоторых пор частные уроки утомляли Нину даже больше, чем занятия с группой студентов. А что, если зеленые сотки будут попадать к ней в кошелек регулярно? Ну, скажем, два-три раза в месяц. Тогда Нина сможет отказаться от опостылевших учеников и как следует заняться диссертацией.

Вдоль дороги проносятся сказочные укрытые снегом ели. Наверное, ни разу в жизни Хосе и Роса не видели такого царственного величия, такой совершенной белизны. Поднялся настоящий буран, снежный ветер бьет в лобовое стекло, и Нине кажется, что им навстречу тянет лепестки огромная белая хризантема. Фары освещают ее таинственную глубину, а вокруг мерцают целые галактики кружащихся снежинок.

К ночи подморозило. Когда были уже под Москвой, облака разошлись, и в небе показалась полная луна, окруженная ровным сиянием. Ксения включила радио, салон джипа наполнила незатейливая ритмичная музыка.

Пахло духами Росы.

Снег в полях блестел.

Почему-то Нине было жалко испанцев. Во всем, что произошло, ей виделась какая-то ошибка, но она не могла в точности определить, кто ошибся. Ведь она честно делала свою работу. Переводила все до единого слова, набивалась в бесплатные друзья, улыбалась, рассказывала про Россию. И Ксения, по-видимому, тоже работала на совесть. Никто никого не обманывал, все было условлено с самого начала.

Уже перед самой Москвой, убаюканная теплом, она задремала. Она не видела, как впереди в электрической заре показались усыпанные огнями, подсвеченные со всех сторон бетонные айсберги. Но даже сквозь сон чувствовала огромную теплую благодарность.

Даже если собрать вместе все фонари центральных улиц города Рогожина, их все равно не хватит, чтобы осветить широкий проспект, по которому они въехали в Москву.

Два совершенно отдельных мира. Как с деньгами: с одной стороны, Нинина университетская зарплата, с другой – Ксенин аванс. Разный масштаб.

Домой возвращаться не хотелось – слишком много впечатлений, нужно было с кем-нибудь их обсудить.

Высадив испанцев у отеля, они отправились домой к Ксении. Ксения жила неподалеку от центра в старом районе. Крошечная малогабаритная квартирка. В единственной комнате уютно, ничего лишнего: шкаф-стенка, пушистый ковер на полу – комната напоминала гостиничный номер. Ксения принесла из кухни поднос – тарелки, чашки, ложки, нож. Уселась по-турецки прямо на ковер, открыла купленный в супермаркете вишневый торт, разрезала его на две половинки – одну шлепнула в Нинину тарелку, другую в свою. Протянула Нине ложку.

– Испанец ничего себе мужик, между прочим. Осанистый. А баба у него так себе.

Торт восхитительный – воздушный, со свежими вишнями. Нина ни разу такого не пробовала.

– Вот это я понимаю – ужин, – Ксения отковыривает ложкой большой кусок и отправляет в рот. – Но это в последний раз, с завтрашнего дня опять на диету.

Нине очень хочется еще расспросить про усыновление.

– Не знала я, что это стоит так дорого, – начинает она.

– Дети-то? Еще бы, об этом болтать не принято. Если человек в теме, он афишировать не станет. Просто возьмет и начнет зашибать бабло сам. – Ксения жует торт и запивает чаем. – Международные усыновления – это золотое дно. Только обогащаюсь-то не я, вот что обидно, – добавляет она, поднимает глаза от тарелки и пристально смотрит на Нину.

– Да? А кто?

– Есть тут один… Давний мой приятель, учились вместе. Зовут Кирилл. Он находит испанцев, запускает процесс, и все деньги достаются ему. А я так, наемный работник. Катаюсь в регион, тусуюсь с чиновниками, Аду выгуливаю по ресторанам, детей из нее выбиваю, а деньги потом отдаю Кириллу. Из шести тысяч, которые нам сегодня заплатили, мне не достанется почти ничего. И живет Кирилл иначе, чем я, – гражданин Канады, бляха-муха, в Испании у него вилла с конюшней и бассейном. Я там была, всю эту красоту неземную своими глазами видела.

– Ты бы хотела жить, как он?

– Нет, конечно. Понимаешь, для меня главное – свобода. И это все, – она обвела рукой комнату с пушистым ковром, – меня вполне устраивает. Я люблю жить одна… Встать утром пораньше – и пойти бегать в парк. А вечером люблю, когда приходят друзья. Они у меня тоже в особняках не живут. И граждан Канады среди них нету… Чтобы жить, как живет Кирилл, надо быть готовым к тому, что и окружение твое переменится, а вместе с ним все остальное – стиль жизни, развлечения, одежда. Нафиг оно мне? У меня запросы скромные.

– А как он начинал, этот Кирилл? – спрашивает Нина. – Его тоже кто-то нанял?

– Кирилл – тайна, покрытая мраком. Сам он про это не говорит, а я лишних вопросов не задаю. Скажем так: кому надо, тот отлично знает, какое это выгодное дело, и всеми силами стремится в него влезть. Это лучший бизнес, какой только есть сегодня в России. – Ксения ставит тарелку и смотрит на Нину в упор. – Понимаешь?

– Понимаю. – Отчего-то Нине делается не по себе.

– А если человек все понял, то сразу же постарается им заняться. Сначала потихоньку. Вот как ты. А потом все идет само – коготок увяз, всей птичке пропасть. Открыть свой регион – это все равно что золотую жилу найти.

– А это трудно – найти регион?

– Должна быть зацепка. Вот у тебя, к примеру, есть подруга детства – какая-нибудь простецкая Фрося Табуреткина. Вы с этой Фросей вместе сбегали с уроков, таскали косметику у мамки, в мальчика одного влюбились, покупали заграничные шмотки у спекулянтов. Лицом Фрося твоя не очень, мальчик любимый ее бросил, она три дня рыдала, а ты ее утешала. Такого не забывают. Но потом ваши дорожки разошлись: ты поступила в университет, студентам преподаешь, диссертацию пишешь. А Фросю Табуреткину, подругу твою задушевную, устроили по блату мелкой чиновницей куда-нибудь в министерство образования. Или в мэрию города Рогожина. А может, Фрося окончила пединститут и работает социальным педагогом в доме ребенка. Тихий скромный социальный педагог, этакая ленивая русалка на золотом дне. Но однажды вы встретились. Не важно, кто к кому приехал – она к тебе или ты к ней, между вами никаких счетов нету, и не имеет значения, кто кому первый позвонил, кто в гости собрался. Подруги детства – дело особое. И вот пьете вы чай, пирожки жуете – Фрося твоя печет лучше всех и вообще готовить умеет. А потом начинаете трепаться о всякой всячине: о мужиках, ремонте, бывших одноклассниках. Ну и про деньги само собой тоже – ни тебе, ни ей на жизнь не хватает. В Испанию лишний раз съездить – и то не наскрести. А потом – опять-таки не важно, кто начал первый, ты или она – одна из вас рано или поздно задает вопрос: а почему бы не заняться вместе выгодным делом? У тебя есть знакомые испанцы, у нее – кнопки и рычаги. А сирот по российским просторам хоть вагонами грузи.

Ксения умолкла и вытерла уголки рта салфеткой.

– Вы обе, ты и твоя Фрося, прекрасно знаете, что бизнес этот процветает. Вы уже выяснили, как все получше обстряпать. А если начистоту, то и встретились вы не просто так, хотя прямо друг дружке в этом не признаетесь. Вы встретились, потому что ты – ключ, а она – замок. Друг без друга вы ничего собой не представляете, зато вместе превращаетесь в золотой поток. Вот и понеслось.

– Что понеслось?

– Фрося сама этим делом заниматься не станет. Она женщина осмотрительная, местом своим скромным в министерстве образования или мэрии города Рогожина очень дорожит. Усыновления для нее лишняя копеечка в дом, спортивный интерес, но не больше. На первых порах она и мужу ничего не скажет. Будет тихо сидеть в своем кабинете, тебя, подругу детства, звать в гости. А между делом позвонит куда следует, с кем нужно поговорит, а ты ей потом за это денежку в клювике принесешь – ты сегодня сама видела, какая бывает денежка. Но и это только полдела.

– А другая половина?

– А дальше тебе самой придется все устаканивать. Кроме департамента образования существуют дома ребенка, детские дома, а в них тоже люди работают. Потом – роно, органы опеки. И в них не вороны сидят. Дальше – суд, загс, ОВИР. Ребенку усыновленному нужен паспорт заграничный для выезда в Испанию, причем сделать его должны за один день, а не за месяц, как по закону положено. Сейчас такое время – у всех, кто имеет к сиротам доступ, нос по ветру. И всех ты обязана ублажить. Люди должны тебя захотеть, потянуться к тебе.

– И ты все делала сама?!

– Нет, конечно. На это полжизни пришлось бы потратить. Кирилл помогал, ему спасибо. Придем с ним в мэрию, а он: здравствуйте, это Ксения, моя хорошая знакомая, прошу любить и жаловать. После мэрии – в опеку, в детские дома. И уже в самом конце – загс, ОВИР, суд. Везде меня за руку провел, как отец родной. Зато теперь грабит. Я, кстати, познакомить вас должна: он интересуется, с кем и как мы работаем. Я и предыдущую переводчицу ему тоже предъявляла, так что не удивляйся.

Нина уже выходила из Ксениного подъезда, когда зазвонил мобильник.

Даже не взглянув на определитель, она почувствовала: звонит Макс. Она знала это в тот миг, когда мобильный ожил, и даже еще раньше: за секунду до звонка машинально сунула руку в карман.

– Привет… Занята?

– Только что вернулась из Рогожина.

– Ничего себе! На экскурсию ездила?

– Да какая экскурсия! Работа…

Нина догадывается, что он звонит не из дома. Слышны голоса и шум автомобилей.

– А сейчас что делаешь?

– Еду домой. А что?

– Так… Увидеться хотел.

– Не получится сегодня… Устала очень. Завтра? Завтра вечером испанцев провожаю.

– А послезавтра?

– Послезавтра надо готовить контрольную для студентов…

Она видит: Макс замедлил шаги, в сыром воздухе появилось и растаяло облачко дыхания:

– Ишь ты, деловая какая… Жаль.

Нина улыбнулась:

– Я тебе чуть позже перезвоню на домашний и все расскажу, ладно?

– Ладно, пока.

Нина познакомилась с Максом в то хрупкое время года, когда поздняя осень сменяется на зиму.

Листья упали и лежали на асфальте, смешиваясь с грязью, которая липла к подошвам.

Она хорошо запомнила то утро и все, что было в нем: легкий мороз, сонный покой, который охватывает землю незадолго до обильного снегопада.

Занятия кончились рано, к полудню она освободилась. Оставшись на кафедре одна, спрятала в стол учебники, сполоснула кофейную чашку и уже надела пальто, как вдруг за окнами стемнело, небо сделалось низким, и повалил снег.

Пальто она застегивала уже на ходу – так хотелось побыстрее на улицу, в белую мглу.

Она вышла из гуманитарного корпуса и зашагала по дорожке к метро. Снег падал хлопьями, он быстро укрыл прихваченные морозом лужи, облепил ветви яблонь, каштанов и лип. Мир доносился до Нины словно издалека. Вместо города – тихое шелестение. За чугунной оградой пешеходы торопились по своим делам, пригнув головы и подняв воротники.

Нина часто гуляла по университетским аллеям. Она плохо представляла себе, как устроен город, и весь район от станции «Воробьевы горы» до «Проспекта Вернадского» виделся ей бесконечным узором из ветвей и стволов, приводя на память «Непрерывность парков».

Внезапно она раздумала идти к метро – не хотелось спускаться в душное подземелье, – миновала ворота и двинулась дальше.

Она увидела его издали, и от восторга у нее захватило дыхание: до чего же правильное занятие выбрал в эту зимнюю погоду незнакомый парень с профессиональной фотокамерой в руках! Опустившись на одно колено, он фотографировал снег. Она замедлила шаг, не сводя с него глаз – так необычно выглядел он в черном пальто среди белизны и грозового сумрака. Словно оторвался от земли и парил в воздухе вместе со снежинками.

Она уже прошла мимо, как вдруг он ее окликнул:

– Девушка, подождите! Здрасьте…

Закрыл объектив и отряхнул снег с пальто.

– Я вас видел год назад, на юбилее университета… Вы меня, наверное не помните.

– На юбилее? – Нина напрягла память. – Нет, не помню. Там столько народу было…

– А я вас запомнил.

– Странно. Ведь целый год прошел.

– Вы тогда что-то опрокинули… Кажется, вазочку с розами.

– Точно, – Нина покраснела. – Было дело. Вазочка маленькая, а воды столько, будто я целый аквариум перевернула. Я тогда туфли надела новые… Вот каблук и того…

– Подвернулся?

– Ну да.

Они засмеялись.

– Везет вам, – сказала Нина. – А я лица совсем не запоминаю.

– У меня профессия такая. Я фотограф. Зовут Максим. А вас?

– Нина…

– Нина, – задумчиво повторил Максим ее имя, словно пробуя на вкус кукольные «н». – Знаете, Нина… у меня к вам просьба: не могли бы вы мне попозировать немного? Вышел вот специально, ждал первого снегопада, а теперь гляжу – не идет дело… Фотографии я вам потом вышлю… Встаньте здесь. Вот так… Теперь идите по дорожке, только очень медленно…

И Нина, сама не понимая зачем, сделала все так, как он хочет. Она не спеша удалялась в том направлении, куда он ей указывал. Снег ложился на лоб и брови, таял и медленно стекал по щекам. И теперь она тоже парила в снежной мгле, где не было ни земли, ни неба, словно мир еще не сотворен. А за спиной щелкал объектив.

Вскоре Макс ее догнал. Они никуда не спешили и до ранних сумерек гуляли вдвоем. Первый снег быстро растаял, под ногами чавкало. Все потускнело и сделалось обыкновенным – город вместе со всеми башнями и шпилями снова погрузился в ненастную осень. Но на память у Нины остались черно-белые фотографии: женщина среди ветвей и крупных снежинок. Себя в этой женщине она узнала с трудом.

Когда стемнело, зашли в кофейню у метро. Макс заказал глинтвейн, Нина – чай с мятой. Было слышно, как снаружи шелестит дождь.

До Нины доносился запах мокрой одежды. Раскисший, едва различимый аромат смутно знакомых духов – Нина пыталась вспомнить, где она встречала эти назойливые духи, но так и не вспомнила.

Она делала вид, что слушает, а сама потихоньку рассматривала Максима. Его лицо было нежным и немного грустным, и Нина не понимала, нравится ей этот человек или нет. Лицо было не совсем обычным – впрочем, необычными ей казались все лица, если она вглядывалась в них подолгу. Темные внимательные глаза, небольшой нос с горбинкой и неожиданно пухлые губы избалованного ребенка. Загорелая кожа, как у человека, который долго жил под южным солнцем – не обычный загар, а глубокая бронзовая смуглость. На щеках – модная щетина.

Рассматривая его, она размышляла о своем давнем открытии: всех людей разделяют невидимые мембраны. Нина не была уверена, замечают ли их другие. Но она видела. Почти невозможно попасть в мир, который тебе не принадлежит. Ты можешь подойти вплотную, можешь коснуться и обнять, можешь сделать отчаянное усилие, так что гибкая мембрана натянется до неслышного звона. Но все равно она не пустит тебя дальше. А если все-таки удается ее преодолеть и ты попадаешь внутрь, тебя ждет сюрприз. Там, внутри, все окажется примерно таким же, как снаружи, с твоей стороны, но немного иным: как будто кто-то очень умелый снял копию с твоего собственного мира. Но копия – это всего лишь копия, и по неуловимым признакам Нина угадывала, что способна воспринимать чужой мир только как подражание своему собственному.

Она пила чай, подливая в чашку из маленького белого чайника – над чашкой плыл пар, запах мяты напоминал лето, – и слушала, что Макс ей рассказывает. А говорил он – как птица поет. Про работу – он фотограф, готовит репортажи. Про Нигерию и черный расизм, про мексиканцев, которые так и норовят нарушить границы родной Мексики и переметнуться в соседнюю Америку, про Венесуэлу, где в джунглях ползают пауки величиной с чайное блюдце и едят птиц. Неужели это правда, про птиц? Нина не верит. Чистая правда, улыбается Макс, только они ловят не крупных птиц, не ворон и не сов, а колибри. Бедные колибри, восклицает Нина. Они же не больше бражника, вот такие – и она соединяет пальцы, большой и указательный…

Из невидимых динамиков лилась музыка, которая придавала обыкновенному разговору странную значимость, словно они не просто люди за столиком в кафе, а герои киноромана. Эта уютная музыка посреди ранней зимы согревала, как горячее молоко. Она сливалась с голосом Макса, подсказывала слова и проникала внутрь его историй.

Нине казалось, что она уплывает в теплое туманное море.

А простенький голосок певицы – проблески солнца над морем.

Эта музыка, не слащавая и не приторная, а просто нежная и немного терпкая, растапливала невидимую мембрану, которая отделяла Нину от этого незнакомого человека.

А может, никакой мембраны не было? Может, и не было.

А Макс уже рассказывал дальше – про биеннале, которая недавно закончилась, про своего любимого Ричарда Аведона. Про соблазны цифровой фотографии и «Фотошопа».

– Что плохого в цифровой фотографии? – недоумевала Нина. – Сразу видишь, что получилось. А если что-то не нравится, в «Фотошопе» правишь, разве нет?

– Сложный вопрос… С одной стороны, вы правы. Сейчас все спешат. А цифра – быстро и дешево: увидел-щелкнул-забыл. Но видите ли, кадр совершенно обесценен. Автоматные очереди мимо цели – вот что такое современная фотография.

– А по-моему, цифра – это волшебно. Да и фотки удобнее хранить, лежат себе в компьютере, а не в пыльных альбомах…

– Что вы, Нина! Что вы такое говорите? Разве что-то может заменить пыльные альбомы?! Это же как рукописи… Вспомните, как было прежде. Например, неудачные произведения авторы сжигали. Это же само по себе – действо: один листок за другим, один за другим… Столько всего успеваешь прочувствовать и пережить, столько понять! А теперь? Нажал «delete» – и готово. Кстати, ведь и с литературой происходит то же, что с фотографией. Компьютеры, интернет, каждый второй – писатель. И что? Где хорошие книги?

– Напрасно вы так, – Нина опустила глаза, приподняла крышечку чайника и заглянула внутрь. – Мне, например, современная литература нравится. И авторов интересных много. А качеству текстов компьютер не мешает, скорее наоборот. Тексты теперь можно вычищать и шлифовать сколько угодно, и внимательный читатель это чувствует, правда-правда. Я встречала изумительные произведения – ни одного лишнего слова! К тому же писатель избавлен от рутины – не нужно перепечатывать тысячу раз одно и то же, хранить в столе груды бумаги…

– Фу, не могу я читать современную литературу… Все поверхностно, упрощено. Простота простоте рознь, и вот эту конкретно я не люблю. На первый взгляд – да, чистенько, гладко. Сюжеты занятные. Но все равно: сожрал – и забыл. Попса… Фастфуд, который быстро усваивается и выскакивает.

Она слушала Макса, задумчиво подперев ладонью щеку. Смотрела на его губы и улыбалась. И не было никаких мембран. Как будто она знала его уже сто лет.

Дома Нина первым делом набрала телефон той самой Юли, которая предложила ей съездить в Рогожин.

Нине с денежными подработками не очень везло: кроме учеников и небольших статей, которые ей время от времени подкидывали переводить, почти ничего не перепадало. «Даже обидно, – размышляла Нина. – Деньги от меня бегут. А почему? Что во мне такого?»

Как-то раз ее пригласили на международную выставку собак – один эксперт был аргентинец, и требовался переводчик-испанист. Выставляли собак комнатных пород. Накануне вечером Нина добросовестно выписывала из словаря в тетрадь кинологические термины. Объявили торжественное открытие, комнатные моськи тявкали на руках у хозяек. Появился эксперт, юркий человечек с манерами конферансье. Выставка была в разгаре, собак водили по сцене, и Нина старалась изо всех сил, как вдруг аргентинский конферансье шепнул ей в ухо на чистейшем русском: «Тсс… Я на самом деле из России… Эмигрант. По-русски говорю не хуже твоего». – «Зачем же вы меня позвали?» – спросила Нина, едва скрывая разочарование. «Как зачем? Я судья. А судье-иностранцу без переводчика несолидно. Тут ни одна собака не знает, что я говорю по-русски. Так что ты, будь любезна, переводи». И Нина переводила дальше, но уже без прежнего энтузиазма.

В другой раз она отправилась устраиваться переводчиком в московский филиал российско-испанской торговой компании – увидела объявление в интернете, набрала указанный телефон, и ее пригласили на собеседование. Все утро она металась между гардеробом и зеркалом, чтобы выглядеть так, как принято, по ее мнению, в серьезном офисе: надела узкую юбку, белую блузку и пиджак, подвела ресницы и брови. В ту пору в объявлениях о найме сотрудников все еще требовалась «евровнешность», и Нина изо всех сил старалась добиться этой непонятной евровнешности от своей худощавой фигуры и мальчишеской физиономии. Собеседование проходило в кабинете директора. За столом перед Ниной сидел флегматичный толстяк с обвислыми усами. Нина бойко рассказывала ему про университет, про аспирантуру, про кафедру, где собиралась остаться преподавать. Показала свеженький диплом. Толстяк смотрел на нее грустно и как будто с сомнением: «Это все хорошо… В принципе вы нам подходите». – «А в чем будет состоять моя работа?» – спросила Нина. «Я часто езжу в Испанию, каждый раз примерно недели на две. Вы будете моим личным переводчиком. Первый раз поедем в июле, потом ближе к осени, в конце августа». – «Отлично, – обрадовалась Нина. – Меня это очень устраивает. А что нужно делать в Испании?» – «Всюду меня сопровождать. Заодно испанскому языку немного подучите, а то пора мне самому осваивать его потихоньку, – добродушно закряхтел толстяк. – Работы не много, не бойтесь». – «Я согласна», – кивнула Нина. «Значит, договорились. Через пару недель заедете в наш офис, подпишете контракт». Нина встала, повесила на плечо сумку и сделала шаг к двери. «Вот только одно условие, – добавил на прощанье директор. – Жить мы с вами будем в одном номере». «То есть как?» – не поняла Нина. «Видите ли, у нашей фирмы нету столько денег, чтобы каждому сотруднику оплачивать отдельный номер. Переводчик не отходит от меня ни на шаг, и живем мы с ним тоже вместе». – «Странно, – растерялась Нина. – Ни разу о таком не слышала». – «Вы все обдумайте и позвоните». Нина вышла на улицу. «Ерунда какая-то, – недоумевала она. – Неужели международная фирма не может снять переводчику отдельный номер?» Вернувшись домой, как была, в пальто и сапогах она прошла в комнату и набрала номер университетской подружки Риты, которая с первого курса подрабатывала где придется. Нина коротко изложила содержание разговора. «Ты что, дура? – поинтересовалась Рита. – Соображаешь, что тебе предлагают? Ты собираешься спать с этим боровом?» – «Неужели…» – Нина опустилась на диван. Только тогда до нее дошло. Они с Ритой посмеялись, но потом Нина долго не могла прийти в себя от отвращения и ярости.

Юля, как и Нина, работала преподавателем испанского. А еще писала статьи в научный журнал, переводила книги, следила за новинками испанской литературы, готовила аспирантов. Нина поражалась: как может человек столько успевать! Сама Юля про себя говорила так: особенных талантов у меня нет, зато есть упорство и усидчивость. Нина – дело другое: у нее дар. Только никак не научится себя организовывать и вообще толком не знает, чего хочет.

А вот Юля все про себя знала. К двадцати семи годам у нее уже имелась кандидатская степень, и теперь она собирала материал для докторской. За собой следила мало, одевалась кое-как в «приличные вещи» – унылые пиджаки и юбки, трикотажные платья, которые ей не шли, к тому же за пару лет с сорок восьмого размера раздалась до пятьдесят второго. «Ну и плевать, – смеялась Юля. – Подумаешь! Главное – правильно расставить приоритеты, а на первом плане у меня студенты и наука. А мода – ну что мода? Я тут читала интервью с Вупи Голдберг. Ее спрашивают: Вупи, вы какую одежду предпочитаете? А она: своего размера. Вот и на мне всё моего размера».

«Именно так, – печально размышляла Нина. – Плюнь на себя, перейди на “одежду по размеру” – и за диссертацию. Ну а если человек не может? Если его природе это противоречит?» Она тоже любила Вупи Голдберг, но не могла представить себя в вещах «своего размера».

Юля тут же взяла трубку – видно, сидела за компьютером.

– А я думаю, куда ты пропала. Как съездила? Понравился Рогожин?

– Все отлично… Слушай, может, я заскочу к тебе ненадолго? А то столько впечатлений, а поделиться не с кем.

– Конечно, заскакивай. Только не поздно ли?

– Не бойся, я быстро.

Юля тоже жила недалеко от «Белорусской». Нина вышла из дома, пересекла пару кварталов, села на трамвай – и вскоре была у Юли.

Это был очень старый квартал и старый дом.

Белорусская, самый центр, но Юлин район был не похож на Нинин. Возле дороги на ящике дремал бомж-доходяга. Возле него стояли сумки и грязные пакеты, набитые хламом. Во дворе, несмотря на мороз, висело белье. Около Юлиного подъезда стояли парень и несколько девушек. Парень пил «Балтику», девушки лузгали семечки. При появлении Нины все притихли с недобрыми лицами.

Нина любила подниматься пешком на второй этаж, касаясь пальцами чугунных перил, вдыхая пыльный, густой, какой-то очень родной московский дух.

Дверь у Юли тоже была старая, высоченная – не то что бронированные двери Нининых соседей.

Нина нажала звонок.

– Быстро ты! На такси примчалась?

– Трамвай быстро подошел.

– Кто это, Юленька? – раздался голос из кухни.

– Нина, – крикнула Юля.

– Ах, Ниночка, проходи…

Нина разделась в большой и темной Юлиной прихожей. Рассыхающаяся древняя мебель, пожелтевшие обои, скрипучий темный паркет. В комнате в красном углу иконы – Юля была набожной, и в период острого неофитства, как сама она его называла, собиралась уйти в монастырь. Она и выглядела в ту пору настоящей монашенкой – длинная юбка, косынка, четки. А насчет монастыря, как показало время, говорила серьезно. После третьего курса собралась и, не обращая внимание на причитания родителей, уехала в какой-то знаменитый монастырь. Вернулась месяца через два. Что было в монастыре, отказались ее туда принять или сама она передумала, Юля помалкивала. Но и разговоров про то, что все кругом суета и спасаться от мира нужно непременно в монастыре, тоже больше не заводила. Ее православие вошло в мирное русло, четок на запястье она уже не носила, в веру никого не обращала и вообще сделалась добрее и мягче.

Но монашество как будто прилипло к Юле и приехало с ней вместе из монастыря в Москву. Широкий домашний халат, темный платок – в сумерках прихожей Нине показалось, что дверь открыла монахиня или послушница, а вовсе не доцент факультета журналистики Московского университета.

– Я чай заварю, – Юля отправилась на кухню и вскоре зазвенела чашками. – Проходи…

За последние пятьдесят лет в Юлиной комнате мало что изменилось – та же мебель, люстра, обои, книги. Книги на письменном столе под стариной лампой, на полу возле кровати. Кровать – узенькая, девичья, непонятно, как на ней помещается здоровенная Юля.

На мониторе – открытая страничка Живого Журнала, Юля вела его почти ежедневно. Она ругала себя за этот журнал, жалела время, потраченное на виртуальное общение, но поделать с собой ничего не могла и в день не меньше часа проводила в сети.

– Скажи, – спросила Нина, – разве ты по регионам ездишь?

– Да куда мне, ты что! День весь занят, а если переводы срочные, сижу по ночам. Одно спасение – ставлю перед собой тарелку крекеров или чипсов и таскаю всю ночь по одному… Так до утра и сижу. Работы много, ты же знаешь… Сколько дают, столько и беру. Никогда не отказываюсь. Привычка дурная, вроде интернета, – вздохнула Юля. – Все мечтаю на ремонт накопить… А если подумать – зачем он мне, этот ремонт? Можно же и без него обойтись. Но все равно деньги нужны. Бабуля болеет, дача старая, еще хуже квартиры – рассыпается. Здесь хотя бы крыша не течет…

– Я была уверена, что ты по ночам книги переводишь, – заметила Нина.

– Какие там книги! Документы испанских родителей. На книги в наше время не проживешь. Ты же знаешь – четыре тысячи за авторский лист. Авторский лист – двадцать четыре страницы. Я работаю медленно, больше шести за день не делаю. Вот и считай – тысяча в день, не больше, и то, если хорошенько за это дело засесть. У меня знакомые испанцы есть – не покупают китайские товары. Принципиально. Готовы даже переплатить, лишь бы не китайское. Потому что там детский труд, страшная эксплуатация. А я смотрю на переводные книги – и не страницы вижу, а сгорбленную фигурку перед компом. Прямо хоть не покупай ничего переводного.

– И что, не покупаешь?

– Представь себе, нет. Но я и современного мало читаю. А если и читаю, то наше или оригинал. Так честнее – для меня, по крайней мере.

– А куда они потом едут, эти родители, чьи документы? В Рогожин?

– В разные места… Мне Ирка работу подкидывает – переводчица, которая раньше работала на Ксению. Ирка от нее ушла – Ксения тебе наверняка наябедничала… А мне как носила бумажки, так и носит. Только в последнее время что-то слишком уж много…

– Может, тебе тоже их кому-нибудь отдавать?

– Пробовала, Нин.

– Ну и как?

– Ужас! Ты даже не представляешь, что я получила на выходе! Там есть документы, которые переводятся по шаблону, – их я себе оставила. Есть другие – страшно важные, которые я никому не доверю, а есть – бла-бла-бла, писанина. Эту писанину я и отдала Леночке, аспирантке нашей. Она, конечно, взяла… Возвращает через неделю. В срок, как и договорились. А там такое…

– Что?

– Ну сперва ничего. Читаю – вроде все нормально. Дохожу до третьей страницы. И тут – началось… Да ты послушай…

Юля пересела к компьютеру, щелкнула мышью и открыла документ.

– Вот… «Господин Гарсия и госпожа Лопес мечтали иметь детей. Однако первая беременность окончилась трагически: госпожа Лопес сделала аборт. После аборта она долго не могла забеременеть. Супруги обратились к врачу, было проведено обследование. Госпожа Лопес прошла курс поддерживающей терапии и через некоторое время снова благополучно забеременела. Однако и на этот раз супругов постигла неудача: на восьмой неделе беременности госпожа Лопес снова сделала аборт».

– Она что, с ума сошла? – воскликнула Нина, имея в виду обеих – переводчицу Леночку и госпожу Лопес.

– Вот и я про то же. Открываю оригинал: никаких абортов госпожа Лопес не делала. У нее был выкидыш, «аборто». Вот и облажалась Леночка. Да ты послушай дальше! «…Второй аборт настолько потряс госпожу Лопес, что у нее началась продолжительная депрессия. По требованию семейного врача ее госпитализировали, и в продолжение нескольких месяцев она получала специальную терапию. Выйдя из больницы, быстро забеременела. На этот раз ее положили для сохранения беременности в частную клинику. Неделю госпожа Лопес провела под капельницей. Однако и эта беременность закончилась абортом…» А документики Лена уже на свое имя у нотариуса заверила! Ленточка, нотариальная печать… И на следующий день утром мне их Ирке отдавать. Я в панике. Второй час ночи. Набираю Леночкин телефон, а она трубку не берет. Отключилась на ночь!

– Как же ты выкрутилась?

– Ну как… Отделила перевод от оригинала, вытащила ленточку вязальным крючком. А потом целую ночь молотила по клавишам, перепечатывала. Она мне электронную версию забыла прислать! До утра сидела… В общем, страшновато с тех пор отдавать. А если честно, Нин, тебе бы я с удовольствием…

– Я бы не отказалась, – усмехнулась Нина.

– Знаю… Но не хотелось тебя втягивать. Думала: пусть лучше Нинка занимается своим Сальвадором Дали.

– А теперь?

– Теперь бумажки сами к тебе поплывут, вот увидишь…

– С какой радости? – удивилась Нина. – Я же так только, съездила разок проветриться.

– Проветриться… – вздохнула Юля. – Понимаешь, Нин, есть в этой работе что-то такое… Чертовщина какая-то. Если человек один раз к ней близко подойдет – все: не выберется.

– Ты серьезно?

– Честное слово… Вот взять меня, к примеру. Ты послушай только, как я начинала! Про это целый роман можно написать, хоррор. Однажды эта самая Ирка попросила меня сходить в консульство и взять разрешение на въезд ребенка в Испанию. Мы тогда еще с ней не работали. Ирке срочно эта бумажка понадобилась, а сама она забрать не могла – в постели лежала с температурой. Вместо нее пошла я. А там чиновник испанский – морда прямо волчья. Глаза желтые! Смотрим друг на друга сквозь три преграды – мои очки, защитное стекло с окошком, потом его очки. И все равно жутковато… Зачем, говорит, вы к нам явились? Что вас привело? Отвечаю ему – самым невинным тоном: разрешение взять. Фамилия ребенка такая-то. А он: вы что, говорит, новенькая? Так прямо по-русски и спросил. Я: что значит новенькая? Меня человек больной попросил помочь, я мимо проходила и зашла. Давайте мне бумажку, и я пойду дальше по своим делам. Достает откуда-то конверт, сует мне в окошко. А сам глазами так и сверлит и вдруг говорит: сегодня вы пришли за разрешением, но это только начало. Запомните: вас толкают в болото. Коготок увяз – всей птичке пропасть…

– Ой, а как это будет по-испански? – оживилась Нина. Всего несколько часов назад она уже слышала эти слова от Ксении.

– Да не знаю я, как по-испански… Не в этом дело. Чиновник желтоглазый, может, ничего такого мне не говорил. Но именно это имел в виду… Короче, выхожу я из консульства. На улице мороз, прохожие мимо бегут. Я тоже поскорее пошла к метро, к «Баррикадной». А там нужно пересечь Садовое кольцо. Зажигается зеленый, собираюсь переходить и вдруг – кто-то на меня смотрит. Я, знаешь, не слишком чувствительная, но тут – сердцем почувствовала холод. Поворачиваю голову. Смотрю – стоит метрах в двадцати тот самый парень с волчьими глазами. Обогнал меня, глянул пристально в последний раз и исчез в толпе. А у меня в голове сразу же мысль: это знак! Гоню ее от себя, не хочется быть суеверной… Думаю: рабочий день кончился, человек возвращается с работы домой, я тут ни при чем. Но такое странное чувство, знаешь ли, осталось… Как будто сглазили меня.

Они помолчали.

– Вот и сижу по ночам второй год. Несколько раз пробовала еще чем-нибудь заняться кроме документов – в консульство испанцев водила, по Москве гулять. В аэропорту встречала. И всякий раз какой-нибудь облом. Одни всю жизнь мечтали о дочери. Приехали, от счастья плачут. Говорят: такая прелесть наша будущая дочка! Ее зовут Никита! Короче, им вместо девочки мальчика подсунули. Скандал, тетка в истерике…

– Ну и как, взяли они этого Никиту?

– Взяли, куда им было деваться… Потом другая семья – усыновили мальчика-аутиста. Им в доме ребенка ничего не сказали, такой диагноз маленьким детям не ставят. Между прочим, тот самый дом ребенка, куда ты ездила. Рогожинский…

– И что, неужели персонал ничего не знал?

– Думаю, знал. Видно же, что ребенок странный. Не просто необщительный, а болезненно замкнутый. У него и личико такое было… необычное.

– А свидание? Им его что, не показали?

– В том-то и штука: он на первом свидании вел себя совершенно нормально. Потом врач из дома ребенка признался: это были первые люди, к которым ребенок сам пошел. Как будто почувствовал, что вести себя нужно как следует! Все обнаружилось уже потом, в Барселоне… Письмами меня засыпали, просили выяснить, не пережил ли ребенок в раннем детстве травму.

– Что же ты выяснила?

– Дело сдано в архив, никто ничего не знает. Или просто заниматься этим лень, из архива поднимать. А может, все знают, но не говорят.

– Ну и как же они со своим мальчиком? Аутизм, насколько я знаю, не лечится…

– Они надеются. Водят по врачам. Психолог с ним занимается. В школу он ходить не может и вообще из дома почти не выходит. Такое пятно на совести!

– Разве ты виновата?

– Не виновата вроде бы, а вот поди ж ты… В другой раз испанка, будущая мамаша, упала с качелей и сломала челюсть… Представь: одна, в чужой стране. Уселась зачем-то на эти дурацкие качели… Позвонила мне по мобильному. Это был кошмар! Целую неделю я с ней возилась! А мне тогда как раз нужно было статью сдавать, чтобы летом съездить в Испанию… Со статьей я опоздала и никуда не поехала. А главное, знаешь, Нин… – Юля замялась.

– Что?

– Мне кажется, у меня еще все впереди.

– Что впереди?

– Ну знак… Он еще не сработал. Что-то еще случится плохое.

«Не похоже на нее, – думала Нина, выйдя на улицу. – Знаки какие-то, сглаз. И правда, чертовщина…»

Было поздно, компания возле Юлиного подъезда разошлась по домам, снег был усыпан шелухой от семечек.

Не дождавшись трамвая, Нина отправилась пешком, надеясь по пути поймать машину. Но улица, как назло, была пустынна. «Поработаю немного для опыта, а потом брошу, – решила Нина. – Это же не героин, в конце концов, не подсяду!»

Перед ней затормозила старенькая пятерка «Жигули». Нина села рядом с водителем, назвала адрес и по знакомым улицам помчалась домой.

Только наутро она вспомнила, что так и не позвонила Максу.

Следующая поездка в Рогожин состоялась недели через две.

На этот раз Нина увидела настоящий детский дом, где воспитывались сироты от пяти до шестнадцати лет.

В департаменте Нину встретили приветливо: ее столичная физиономия больше не оскорбляла чувствительной натуры рогожинских функционеров. Грозная валькирия, которая прицепилась к ее паспорту, оказалась добродушной морской свинкой, выкрашенной в насыщенный каштановый цвет и туго затянутой в малиновый бархат, как кучер на козлах Золушкиной кареты. На крошечной лапке с острыми коготками целомудренно поблескивало тонкое обручальное колечко.

Звали ее тоже уютно, по-домашнему – Людмилой Дмитриевной.

Получив направление, Нина отправилась на границу области, в укрытый волнистыми снегами поселок Коньково километрах в ста от Рогожина. Ксения ехать отказалась – у нее болели глаза от сверкающих снегов и слепящего солнца, – и Нину повез шофер по имени Витя на белом и гладком, как сливочное мороженое, микроавтобусе марки «Баргузин». Этого Витю Кирилл нанял специально для Ксениных разъездов и выделял на него деньги, но Ксения часто усаживалась за руль сама, а деньги забирала себе. Тогда Нина еще не знала, что водителю Вите суждено сделаться визитной карточкой всего рогожинского усыновления. Эффект, который он производил на испанцев, затмевал и тихую переводчицу Нину, и деловитую Ксению, которую клиенты видели редко и по незнанию именовали «адвокатом», над чем сама она не раз потешалась. Витя был такой красивый и сильный, что, увидев его однажды, даже самые нервные мигом успокаивались. Воин-освободитель с военного плаката – в первый момент Нина слегка смутилась.

– Да, Витек у нас красавец, – говорила вечером Ксения. – Я думала раньше: а что если мне – с ним?

– А что, намекал?

– Сколько раз. Мы же подолгу в гостинице жили, целыми днями вместе. А потом, я как представлю, что катаемся по региону, а между нами все это… Бррр, противно стало. Незачем смешивать котлеты с мухами. Работа работой, а постель постелью. К тому же он женат. Трое детей. И главное – он ведь бывший таксист, Витек-то наш.

– Ну и что? Подумаешь, таксист…

– Для меня не «ну и что». Я про это не забываю.

Нина удивлялась. Она не первый раз слышала от Ксении, что Виктор вовсе не так простодушен, как кажется, потому что бывший таксист, а таксисты другими не бывают.

Привыкнув Ксении доверять, она задумывалась. Однако, по ее собственным наблюдениям, Витина хитрость сводилась к одному: он был очень осторожен с людьми и тщательно избегал обсуждать чужие недостатки. Нине это качество нравилось и уж конечно не казалось признаком испорченной натуры.

Ни с одним мужчиной Нина не чувствовала себя так уверенно, как на переднем сиденье микроавтобуса, которым управлял Витя. Во время дальних переездов она спокойно спала в полной безопасности – как в детстве, когда отец укладывал ее спать и допоздна сидел у кровати с книжкой в руках.

В конце зимы Витя помог Нине и Зое Алексеевне, ее матери, купить на строительном рынке материалы для ремонта – доски, несколько листов кровельного железа, рулон утеплителя. Долго и обстоятельно выбирал, в тот же день отвез на дачу.

– Сколько я вам должна? – спросила Зоя Алексеевна, когда Витя выгрузил стройматериалы, аккуратно сложил их на террасе, подкрепился чаем с бутербродами и собрался обратно в Москву.

– Ничего не должны, – ответил Витя.

– Я так не могу. Работа стоит денег…

– Не возьму ни копейки, – строго сказал Витя, усаживаясь за руль и поворачивая ключ зажигания.

– Хотя бы за бензин!

– И за бензин не возьму. Мы с Нинкой коллеги, какие между нами счеты?

Так и уехал.

– Настоящий мужик, благородный, толковый, – говорила мать. – С таким не пропадешь.

В ее устах это была высочайшая оценка.

Нина соглашалась.

Однако со временем она обнаружила много такого, чему искала и не находила объяснение. В Витином характере уживались, по ее мнению, несовместимые вещи.

Он умел от души восхищаться красотой – полями до горизонта, бурным июньским ливнем, осенним лесом с алыми и желтыми пятнышками умирающей листвы, изумрудной весенней дымкой на березовых рощах, ветхой стариной рогожинского центра.

– Эх, какие озимые уродились! – с восторгом восклицал Виктор. – Один к одному! А опята, опята какие! Прямо душа поет! А давай-ка остановимся да и купим…

И они в самом деле останавливались на обочине и покупали по небольшому пластмассовому ведерку отборных сентябрьских опят – с хвоинками, с пауками, со скользкими слизнями.

– А на даче-то, Нин, я ведь в этом году арбузы посадил, – признавался Витя интимным голосом, словно открывал Нине нелепую и смешную детскую тайну.

– Да что ты говоришь! Неужели вызрели?

– Вызрели, Нин, веришь ли… Маленькие, но до того сладкие! Сахар, а не арбузы.

Умел Витя любоваться цветущей вишней, яблоней, подсолнухами и клевером. Сам выращивал на даче овощи, помнил, что когда сажать, читал специальные журналы.

– Елки и сосенки, – рассказывал он Нине, – обязательно надо с осени укрывать. А то зимой они мерзнут, весной солнце их обжигает. Представь, все кругом цветет, а сосенка твоя сгорела…

Но вот однажды возле нотариальной конторы Нина увидела крошечного рыжего щенка, маленького, потешного. Он ковылял по дорожке – недели две назад под строительным вагончиком ощенилась сука. Нина взяла его на руки, положила на ладонь, по которой толстенький щенок расплылся, словно сдобный оладушек, принесла к машине, показала Вите:

– Витька, смотри, чудо какое!

И тут случилось неожиданное: на Витином лице появилось брезгливая, почти гадливая гримаса. Он растерянно смотрел на улыбающуюся Нину, на щенка у нее на ладони, и не понимал, чем именно он должен восхищаться.

В другой раз ехали по Москве, дело было к вечеру. Они уже отвезли испанцев в отель и торопились по домам. И вдруг на проезжей части Нина увидела кошку. Кошка как будто дремала, похожая на глиняную копилку – поджав лапки и втянув голову. Ее сбила машина, сбила, но не убила, и она, оглушенная ударом, не могла уйти с дороги и беспомощно сидела прямо под колесами ехавших автомобилей.

– Витек, – взмолилась Нина, – тормозни!

– Чего это? – удивился Витя.

– Там кошка… Я выйду на секунду, в сторонку отсажу. А то пропадет…

И снова – отвращение на лице:

– Ну и черт с ней… Пакость эдакая, сама виновата. Так ей и надо. Брось, Нинок.

Нажал на газ и поехал дальше.

Как-то раз летом встречали в Шереметьево самолет из Барселоны. Рейс задерживали. Было душно, послеполуденный зной раскалил асфальт, и самолеты взлетали в небо, окруженные дрожащим знойным маревом.

Нина и Витя сидели в буфете, читали газеты и пили квас.

И вдруг Нина подняла глаза, посмотрела в зал ожидания и увидела необычных людей. По всем признакам, это были настоящие правоверные хасиды. Их было двое, старик и юноша, и выглядели они так, будто сошли с театральной сцены или прилетели на машине времени откуда-нибудь из девятнадцатого века: длинные завитые пейсы, черные лапсердаки, широкополые шляпы. Они направлялись к стойке регистрации – минут десять назад объявили посадку на самолет, улетающий в Тель-Авив.

– Ой, Вить, смотри: евреи с пейсами! – воскликнула Нина. – Я думала, таких только в Иерусалиме можно встретить!

Витек поставил кружку с квасом на стол, отложил газету и послушно посмотрел туда, куда указывала Нина. И тут перед ней опять появился человек, которого она совсем не знала, и человек этот разительно отличался от привычного Вити: чужое, искаженное злобой лицо. Первый и последний раз добродушный и воспитанный Витек выругался при ней – выругался крепко, с оттяжкой, с хрипотцой:

– Бл-лядь, как же я их ненавижу!

«За что?» – хотела спросить Нина, но удержалась: такая лютая, вековая ненависть застыла на красивом и добродушном Витином лице.

– А я тебе говорила, – как ни в чем не бывало отозвалась Ксения, выслушав Нинины истории. – Таксист – он и есть таксист. Чего тут удивляться?

Но Нина по-прежнему удивлялась.

И потом, когда ее жизнь начала стремительно и необратимо меняться, когда произошло все то, чему суждено было произойти, она часто думала о том, что еще в самом начале, с Витей она впервые увидела, как непостижимо и безнадежно смешались в мире добро и зло, так что разделить их уже невозможно.

Витя разворачивает на коленях затертую на сгибах карту области и прокладывает маршрут: сперва выйти на трассу, потом свернуть на прямую и узкую дорогу, вдоль которой, как ягоды брусники, рассыпаны крошечные деревеньки. Доехать до развилки, а там направо до села, где расположен детдом.

Добирались полдня.

Сначала ошиблись и проскочили мимо нужного поворота по одинаково ровным, одинаково белым полям без единого запоминающегося ориентира. По проселочной дороге двигались еле-еле, и на капоте собрался целый сугроб, на котором ветер взметал снежные хохолки. Нина задремала, и ей приснилось, что они все время ездят по кругу и куда-то вниз, как по спирали.

Часам к двум пополудни прибыли на место, но никак не могли разыскать сам детский дом. Спрашивали на улице у жителей, но те затруднялись ответить, где расположен детский дом в их небольшом поселке, или показывали не в ту сторону. Наконец въехали на глухую уставленную заснеженными домиками улицу, чуть не увязнув колесами в сугробе на узкой, давно не чищенной колее.

Коньковский детский дом напоминал захолустную больницу или отделение милиции: двухэтажное здание из серого кирпича, укрытый снегом двор. Навстречу высыпали дети. К удивлению Нины, две девочки лет двенадцати подбежали к машине, просияли глазами и бегло затараторили по-испански. Позже она узнала, что некоторых детей из детского дома приглашали в Испанию погостить на летние каникулы. Звали каждое лето из года в год. Одних рано или поздно усыновляли, других усыновлять не собирались. Выучив испанский, накупавшись в море и смертельно привязавшись к чужой семье, дети возвращались в Россию, в крошечное село Коньково, забытое богом среди полей.

Нина с любопытством смотрела по сторонам. После дома ребенка с больничным кафелем, халатами и воплями младенцев все здесь выглядело большим, просторным и гулким. В коридоре было пусто, голоса отражались от стен, как будто где-то поблизости был физкультурный зал. Синяя масляная краска напоминала школу, только это была вечная школа, куда приводят однажды и не забирают.

В спальне для девочек размещались два ряда одинаковых кроваток, на покрывалах и на полу лежали квадраты солнечного света. На улице было не холодно: мягкая снежная зима, наступившая в первый Нинин приезд, прижилась и стояла до сих пор. Но градусник на стене показывал всего семнадцать градусов.

Клара, будущая приемная родительница, – белобрысая толстуха совершенно отечественного, среднерусского образца. «А я знаю, – хохочет она басом, от которого ходят волнами ее живот, груди и плечи. – Знаю, что похожа на русскую. Мне все про это говорят. А я Россию люблю! И дочка у меня теперь русская!»

В личном деле Нина прочитала, что Клара ни одного дня не была замужем, зато у себя в испанском городке работает в муниципалитете, где представляет какую-то местную партию, которая защищает женщин от насилия.

– Скажи, – спросила она у Клары, когда они на скорую руку завтракали в кафе перед выездом из Рогожина, – у вас в самом деле женщин обижают так часто, что им приходится в специальное общество вступать?

– Все время обижают, – нахмурилась Клара. – Дома, на работе, на улице. Газеты про это пишут! Организовали специальный комитет, если кто тебя тронул – бегом туда.

– И приходят?

– А то, – воскликнула Клара. – Еще как приходят! В полицию идти стыдно, особенно если на работе или собственный муж. Боятся. А мы помогаем, у нас психологи, адвокаты. А в России существует эта проблема?

– Существует, наверное, – задумалась Нина. – Но об этом как-то особо не говорят.

– О, у вас все впереди! Небось и не знаете, сколько женщин вокруг страдает.

– Не знаем, – честно ответила Нина. – У нас поговорка есть: бьет – значит любит… Это шутка, – добавила она, увидев побагровевшую физиономию Клары.

– Шутка?! – забухтела тетка, как кипящий самовар.

Нина сама была не рада, что завела этот скользкий разговор.

Света из коньковского детского дома, будущая приемная дочь Клары, оказалась крупным, физически развитым деревенским ребенком. По мнению Нины, она выглядела старше своих шести лет. Длинные ноги с выпирающими коленками, курносый нос, крупные веснушки, похожие на родинки.

– Здравствуй, Светлана, – обратилась к ней Нина. – Эта тетя приехала с тобой познакомиться.

– А что она мне привезла?

– Сейчас узнаем, – ободряюще сказала Нина. – Что-нибудь точно привезла.

Скоро в руках у девочки появилась кукла в ярком вечернем платье и набор детской косметики. Шуршит синяя подарочная бумага, пахнущая мылом. Нина такого еще не видела: тени, помады и румяна в небольшой пластмассовой коробочке почти не отличаются от «взрослой» косметики.

У куклы узкие бедра и длинные ноги, в низком вырезе платья виднеются острые груди. Света не спеша вертит ее в руках, критически осматривает со всех сторон, отворачивает подол юбки и проверяет, есть ли трусы.

– У нас в группе у Маринки такая. Ей итальянец подарил, – подытоживает она.

Отложив куклу, она открыла косметический набор, бегло осмотрела себя в игрушечном зеркальце и торопливо накрасила губы, выковыривая помаду ногтем из круглой лунки. Вытерла палец о салфетку, которую поспешно протянула Клара, зачерпнула фиолетовых теней и мазнула веки.

– Вот теперь нормально, – удовлетворенно произнесла она и закрыла крышечку.

В помаде и тенях Света выглядела пугающе взросло.

– Поговори с ней, – требует Клара. – Вдруг она что-нибудь расскажет: как попала сюда, как раньше жила. Все это потом пригодится. Света уже большая, у нее своя биография. Я не хочу, чтобы она родину забывала. И русский язык постараюсь сохранить. Это очень важно, я уже все обдумала.

– А у меня мамка есть, – девочка смотрит на Нину с вызовом. – Мамка меня не отдаст. Я знаю, эта тетка меня в Испанию увезти хочет. А мамка меня любит. Она хорошая, добрая. Только она отсюда далеко живет и ко мне не ходит. Дом у нас в деревне Дубки. Это за Остапово, знаешь? Зимой ей тяжело ходить, а летом сядет на автобус и приедет.

Нина не уверена, нужно ли все это переводить. Клара молча делает ей какие-то знаки, вопросительно изогнув брови, и на всякий случай Нина решает замять дело:

– Ничего не помнит. Говорит, что часто оставалась одна, голодала…

– Нет, так дело не пойдет, – обижается Клара. – Нужно как можно больше выяснить. Если Света не хочет говорить, расспросим директора, и я все запишу.

– А зачем записывать? – осторожно спрашивает Нина.

– Как зачем? – Клара удивленно разводит руками. – Когда Светлана вырастет, ей захочется все узнать – откуда она, из какой семьи. У нее сохранится мой отчет о поездке. Может, мы с ней вместе приедем в Россию, разыщем родственников. Ее законное право – знать как можно больше о своем прошлом. Мы не можем нарушать чужих прав.

«Вот дура, – с досадой думает Нина. – Зачем тебе ее родственники? Ты хоть представляешь, как они выглядят?»

Детдомовская докторша, крошечная испуганная тетечка в медицинском халате, рассказала, что в детском доме Света появилась не так давно. Мать сидела в тюрьме: собственными руками зарезала Светиного отца, законного своего супруга. В момент убийства дочка была рядом и все видела.

Попрощавшись с Кларой, докторша вышла в коридор и поманила за собой Нину.

– Понимаете, тут такое дело, – начала она вполголоса. – Даже не знаю, говорить про это иностранке вашей или лучше не надо… Решайте сами. Дело в том, что Свету нашу еще до детского дома кто-то изнасиловал. Нам она ничего рассказать не может, да мы и не спрашиваем. К чему ребенка лишний раз травмировать? Такие дети к нам часто попадают. Насилуют отцы, отчимы, гости… По пьяни, как правило.

Нина похолодела.

– Как же это обнаружилось?

Быстро подсчитала в уме: сейчас Свете шесть, в детском доме она провела полгода, до этого жила в реабилитационном центре. Значит, тогда ей было лет пять или еще меньше.

– Случайно. У Светы был цистит, ее смотрел врач и увидел, что нет девственной плевы.

– А в милицию вы обращались? Ведь это же уголовное преступление. Вдруг в Дубках живет маньяк, который насилует девочек?

– Да что вы, голубушка, – докторша покачала маленькой седой головой. – Кого теперь найдешь? Отец умер, мать в тюрьме. Дубки отсюда далеко. Крошечная деревня, в несколько домов, Света там единственным ребенком была. Заявления никто не подавал, подозреваемых нет. Что вы… А вообще, – добавила она, – вы даже не представляете, что творится в наших пьющих деревнях. Детей насилуют, да, моя милая. Чего только не бывает… Обидит взрослый ребенка – а тому и пожаловаться некому. Больно, стыдно, наябедничает матери – та еще и отлупит: нечего под ногами вертеться… Сама виновата. Видишь, папка пьяный – держись от него подальше. А еще хуже, если изнасиловал любовник. Мать не выдаст, чтобы муж не узнал. Сожитель виноват – тоже понятно: не станет баба его терять, испугается одна остаться. – Докторша вздохнула. – Вам посоветоваться с кем-нибудь надо, как про это иностранке сказать. Ошибиться нельзя… Дело-то непростое…

Оставшись в коридоре одна, Нина поспешно набрала номер Ксении.

– Скажешь правду, возьмет и откажется, – задумалась Ксения. – А не скажешь – когда еще обнаружат. В ближайшие несколько лет гинеколог девчонку не будет смотреть. Может, об этом вообще никто никогда не узнает… Лучше не говори.

– Как можно не сказать? Это же очень важно!

– Важно одно: чтобы она ребенка взяла. Поступай как знаешь.

Свету увели на полдник, Нина с Кларой остались в актовом зале одни. Клара слушала молча. Нине пришло в голову, что Клара запросто может быть старой девой, у которой в этом смысле все в порядке, если можно так выразиться. «А вдруг девочка ей теперь станет противна, – ужаснулась она. – Боже, зачем я сказала. Не надо было. Ксения права».

– Клара, – воскликнула Нина, желая как можно быстрее, любым способом исправить ошибку. – Это не так страшно. Не расстраивайся. Сейчас делают специальные пластические операции, восстанавливают девственность. Свете даже объяснять ничего не придется. Пойдете к врачу, и ей потихоньку зашьют. У нее же был цистит. Скажешь, что для лечения нужна операция.

Клара ничего не отвечала. Она смотрела в окно на синиц, слетевших на карниз, где висела кормушка с хлебными корками. На ковре и стенах лежали лимонно-желтые лужицы солнца. Было слышно, как где-то на улице верещат дети, которых вывели погулять. Рядом на полу валялась коробка из-под куклы – длинная и узкая, как будто в ней хранилась не кукла, а реактивный снаряд.

Клара молчала, пока они одевались и выходили во двор. Пока прощались с высыпавшими на крыльцо детьми, которые потом долго еще смотрели им вслед и махали руками. «Возвращайся, тетя! Забери меня тоже в Испанию», – нагло орал Нине вдогонку лопоухий мальчишка, показывая черные дырки вместо передних зубов. Шапки на нем не было, бритую голову покрывали замазанные зеленкой глубокие шрамы, и Нина в ответ смеялась и махала мальчишке рукой, прижавшись лбом к запотевшему боковому стеклу, пока микроавтобус разворачивался перед крыльцом и выезжал за ворота. Потом они осторожно, чтобы не завязнуть, пробирались через заснеженное село, плутали по лабиринту белых дорог, отыскивая путь на московскую трассу. Клара молчала, и Нина боялась заговорить первой.

Суд состоялся через два с половиной месяца – пока Клара собирала недостающие бумажки, пока Свету возили в Рогожин на обязательную перед судом медкомиссию. Потом все по очереди болели – чиновница из опеки, директор детского дома. Без них назначать было нельзя.

В зале суда Света показалась Нине совсем не такой, как в детдоме. На нее заранее надели привезенные из Испании джинсы, яркий свитер, белые кроссовки, и перед Ниной сидел обыкновенный домашний ребенок. Девочка-первоклассница, мамина дочь.

На суде возникла заминка: Света отказалась говорить. Терла веснушчатый нос, хлопала глазами и молчала.

– Поедешь с мамой в Испанию? Вдруг начнешь по России скучать…

Повисла неловкая пауза. Судья растерянно смотрела на Нину. Было слышно, как в коридоре кто-то ходит, ухает дверь, будто снаружи толкнули плечом. Еще немного, и тишина станет невыносимой. Без согласия ребенка признать усыновление законным не имеют права.

– Это она стесняется, – нашлась чиновница из роно, и зал суда вздохнул с облегчением. – Ничего-ничего. Она маму все время вспоминала, вы не думайте. И в Испанию каждый день собиралась. Все спрашивала, когда да когда. Я по дороге ей говорю: полетишь в самолете, а там – море, куклы, бананы. И она так обрадовалась, вы не поверите.

В Москве, прощаясь в лобби отеля, Нина погладила притихшую Свету по тонким, цвета сухой травы, волосам.

– Веди себя хорошо, – сказала она строго. – Маму слушайся, договорились?

Света смотрела на нее пристально и как будто сердито.

– Ты что, уходишь? – Она крепко схватила Нину за руку. – Не уходи.

– Ну как же, – испугалась Нина. – Поздно, мне домой пора. Мама твоя теперь вот – Клара. Слушайся ее, не груби. Скоро сядешь в самолет и полетишь в Испанию к куклам. Поняла?

– Не бросай меня, пожа-алуйста, – неожиданно заголосила Светлана на весь лобби. – Моя мама – ты, а не эта тетка противная. Ты моя мама, я к тебе хочу. Я тебя ждала, я в Испанию с тобой поеду. Не броса-ай!

– Тише, тише, – в ужасе шептала Нина. – Ну пожалуйста, замолчи.

Она в самом деле испугалась. Рецепция и охранники смотрели на них вопросительно. Стайка пожилых итальянских туристов у стойки стихла и разом повернула к ним головы. Всем было любопытно. Немая сцена.

– Послушай, – обратилась Нина к Светлане, – ты цифры знаешь?

– Знаю.

– Смотри: пишу на бумажке… Это мой мобильный, он все время со мной – здесь, в кармане. Ты всегда – слышишь, всегда, в любое время дня и ночи – можешь мне звонить. И пока здесь будешь, и когда в Испанию прилетишь… Не потеряй его, поняла?

– Поняла, – вздохнула Светлана, все еще не отпуская Нинину руку. – А ты ко мне приедешь?

– Конечно, – ответила Нина. – Вот лето настанет – и приеду обязательно. Ну давай, иди. Пока, Светка.

Нина наклонилась и чмокнула Свету в мокрую от слез щеку.

Девочка побежала к лифту вслед за Кларой. Нина вышла на улицу и побрела к метро.

Света не позвонила ни разу – ни из отеля, ни из Испании. Нина с самого начала догадывалась, что так оно и будет, но все равно беспокоилась. Собиралась позвонить сама, но все никак не получалось: сначала не хотелось отвлекать Свету от семейной жизни, а потом она все время намечала день, но каждый раз отвлекалась на посторонние дела и спохватывалась уже ночью, когда звонить было поздно.

Испанский номер Клары она набрала только в конце лета.

– О, Нина! Здорово, что ты позвонила, – обрадовалась Клара.

– Как Света?

– Отлично, – заклокотала толстуха. – По-испански трещит без умолку. Весь июль жили на море, осенью в школу. Да ты погоди, я сейчас ее позову, и она сама все тебе расскажет.

Нина услышала детский голосок. Надо же, и правда болтает по-испански.

– Привет! – сказала она, когда Света взяла трубку. – Как поживаешь?

Трубка молчала, через секунду раздались короткие гудки. Нина торопливо нажала на редайл.

– Разъединили, – объяснила она Кларе.

Где-то в глубине дома раздавался отчаянный Светин рев.

– Услышала русскую речь, бросила трубку и убежала, – ответила Клара извиняющимся голосом. – Спряталась в свою комнату и рыдает там, ты подумай.

– Она что, чего-то испугалась?

– Представь себе. Боится, что ты ее обратно в Россию заберешь. Для нее теперь русский язык – это все, что раньше с ней было. Прости, Ниночка, не могу с тобой разговаривать. Пойду утешать. Ты нам потом как-нибудь позвони, в другой раз, ладно?

Больше Нина не звонила.

Как показало ближайшее будущее, Кирилл, старый знакомый Ксении, был человек в высшей степени неординарный. Он на самом деле захотел познакомиться с Ниной лично. С Ниной, нищей толмачкой без опыта работы, от которой не зависело ровным счетом ничего. Это случилось между двумя приездами толстухи Клары – первым на знакомство со Светой и вторым на суд.

В назначенный день Нина поднималась по лестнице на третий этаж с таким чувством, будто шла на кастинг. Ей казалось, что ее сейчас никуда не возьмут – как абитуриентку в театральное училище или актрису на роль. Зачем Кириллу понадобилось это личное знакомство, даже Ксения толком объяснить не могла.

По ее словам, Кирилл был одержим манией преследования: никому не доверял, проверял и перепроверял всех знакомых, а заодно контакты и связи этих знакомых между собой. Никого не приглашал к себе в гости – в квартиру с охраной, камином, кондиционерами и несгораемым шкафом, Ксения там была всего раз на правах подруги юности.

Москвы Кирилл боялся. На улице менял головные уборы, которые специально таскал с собой в сумке – чтобы запутать след и затеряться в уличной толпе, если за ним вдруг следят. «А что, правда следят?» – с сомнением спрашивала Нина. Ксения пожимала плечами: кто и зачем мог преследовать Кирилла, она не представляла.

Кирилл был патологически брезглив. В общественном транспорте, которым изредка по разным причинам приходилось пользоваться, никогда не садился. По возможности избегал кафе и ресторанов. Если же ему все-таки случалось перекусить в городе, тщательно протирал вилки и ложки – сперва салфеткой, затем носовым платком. Стирал в режиме кипячения новые вещи, им же самим купленные в дорогих магазинах.

Встреча была назначена у Ксении дома.

Был канун Восьмого марта. Нина потихоньку ушла пораньше с кафедрального банкета, воткнув подаренные нарциссы в общественную вазу, из которой торчали разноцветные букеты.

На каждом углу продавалась мятая мимоза, которую охапками выгружали из картонных коробок, в магазинах и ларьках наперебой хватали недорогие духи и конфеты. Прохожие улыбались, румяные и словно навеселе. День был зимний, как будто на календаре не март, а конец декабря. На окошках трамвая цвели кудрявые тропические узоры, посреди тротуара раскатали целый каток; неожиданно для себя Нина разбежалась и, раскинув руки, полетела до самого конца черной ледяной дорожки, весело соскочила на притоптанный снег.

Весной не пахло. Краснели и мерзли без перчаток руки, и только вечер опускался по-весеннему поздно.

Кирилл явился ровно в назначенный час. Обычный мужчина лет сорока. Серые глаза, темно-русые коротко остриженные волосы, костюм муниципального служащего, длинный бежевый плащ и фланелевый шарф. Одни лишь часы на запястье выдавали истинное положение вещей – часы были дорогие, тяжелые, на широком золотом браслете. Иначе говоря, внешне это был типичный бизнесмен, каких в Москве встречалось немало, и Нина никак не могла связать его неброский деловой облик со странными Ксениными рассказами. Звонок в дверь тоже прозвучал по-деловому – коротко, отрывисто.

По случаю праздника Кирилл принес большой букет роз и протянул его Ксении. Букет был всего один, хотя женщин – он это отлично знал – было две.

– Во дает! И ведь подумай: он просто так, от обычной человеческой рассеянности ничего делать не станет, – потешалась Ксения на следующий день. – Если принес один букет, значит, так ему нужно. Очень в его духе: что-нибудь сотворит, а ты потом неделю голову ломаешь.

Войдя, Кирилл внимательно оглядел единственную Ксенину комнату, как будто попал туда впервые.

– Думаю, Ксения уже ввела вас в курс дела, – начал он, усевшись на диван перед журнальным столиком и придвинув к себе кофе.

Новую переводчицу он рассматривал пристально, чуть исподлобья. Под его взглядом Нина съежилась, словно перед ней сидел не человек, а вурдалак.

– Да, более-менее…

– Работа вам знакома?

– В общих чертах, – робко ответила Нина, чувствуя подвох.

– Вы работали с другими посредниками?

Вопрос прозвучал неожиданно.

– Нет, я вообще в усыновлениях никогда не работала.

– Не работали в независимых усыновлениях, вы это хотите сказать, – услужливо подсказал Кирилл. – Может, вы работали в агентствах?

– В агентствах тоже не работала.

– А известен ли вам человек по имени Вадим?

– Про Вадима не слышала ни разу.

– А про Эвелину?

– И с Эвелиной не знакома…

Допрос начал Нину утомлять.

– Сколько бы вы хотели получать в месяц? Я имею в виду сумму в евро.

Нина смущена. Она мычит что-то невразумительное, как студентка, которая на экзамене вытащила невыученный билет:

– М-м… Я как-то не задумывалась…

– Я получил о вас положительные отзывы, начали вы неплохо. Со временем ваши обязанности станут несколько шире. Ксения будет давать вам информацию, вы будете переводить и пересылать по электронной почте в Испанию. Или наоборот: переводить на русский и отдавать Ксении. За эту работу вам будут платить. Какая сумма вас устроит?

– Мне нужно с кем-нибудь посоветоваться… – бормочет Нина.

Кофе уже выпит, но она все равно машинально подносит ко рту пустую чашку. В рот набивается противная горькая гуща.

– Советоваться как раз ни с кем не нужно! Я предлагаю вам пятьсот евро в месяц. Работа очень простая: получаете данные, переводите, отправляете. Пятьсот – это только переговоры. Прибавьте сюда еще поездки в Рогожин, посольство, перевод документов…

Сумма кажется Нине астрономической.

– Да, я согласна, – бормочет она.

Затем Кирилл, словно забыв про Нину, переключился на Ксению. Некоторое время они неторопливо обсуждали рогожинских чиновников, называли незнакомые имена. Нина слушала рассеянно.

Внезапно Кирилл снова обратился к Нине, внимательно наблюдая за ее реакцией:

– Надеюсь, у вас с собой нет диктофона?

Нина обомлела. Сейчас этот странный человек попросит ее вывернуть карманы и вытряхнуть на стол содержимое сумки. А может, он шутит?

Но Кирилл и не думал шутить. Он был совершенно серьезен.

– Учтите, э-э-э… Нина. Теперь вы – наш сотрудник. Вы должны работать только с нами и подчиняться нашим требованиям и условиям.

– А какие это требования и условия?

– Прежде всего, запомните раз и навсегда: ничего из того, что вы увидите или услышите, не должно пересказываться третьим лицам. И второе: сотрудничать вы имеете право только с нами и больше ни с кем.

– Но я же работаю, – замечает Нина. – Преподаю студентам в университете. Этого тоже делать нельзя?

– Основная работа не в счет, – отзывается Кирилл. – Я имею в виду работу в международном усыновлении. Отныне вы не имеете права сотрудничать с другими посредниками, а также с агентствами.

– Не буду сотрудничать, – соглашается Нина. – Да мне и не с кем.

– Вот и отлично. Итак, сегодня мы с вами заключили устный договор. Устный, подчеркиваю, потому что мы принципиально ничего не фиксируем письменно. Все остается между нами, никаких записей…

– Да, и вот еще что, – добавил он, когда Нина уже надевала в прихожей пальто. Кирилл оставался у Ксении; после Нининого ухода им предстояло еще кое-что обсудить. – Никаких разговоров про деньги – ни по мобильному телефону, ни по домашнему. Никогда. Запомните, все прослушивается.

Выйдя от Ксении, Нина медленно дошла до конца улицы. Спускаться в метро не хотелось. Эмоциональное напряжение, возникшее во время неприятного разговора, не проходило, но она не могла толком объяснить себе, что именно так сильно ее встревожило. «Все нормально, – успокаивала она себя. – Все очень даже хорошо…» Но скверное предчувствие не покидало.

Потом Нина вспомнила, что так и не попробовала дорогой праздничный торт, который они с Ксенией вместе выбирали в кондитерской, и ей стало по-детски обидно.

Она брела мимо метро, коробок с мимозой и первых, на вид подмороженных тюльпанов, зашла в «Шоколадницу». Уселась за столик у окна и заказала самый дорогой десерт, какой нашла в меню. Теперь все это было доступно – и охлажденный кофе с ликером и толстой взбитой пенкой, и многоярусное мороженое с лесными ягодами в стеклянной вазочке. Потому что она личный агент Кирилла. С ног до головы, на все времена.

За окнами темнело. Шел легкий пушистый снежок. Был час пик, и машины на проспекте стояли, вытянувшись огненной рекой.

Зазвонил телефон: Макс.

– Приедешь?

– Обязательно! Сейчас дела все доделаю – и сразу к тебе.

– Что это у тебя там за дела?

– Да так, ерунда всякая, – смеется Нина.

Ей принесли счет. Сумма немалая, но у нее был аванс, который час назад заплатил Кирилл. Она достала несколько купюр и вложила в папку со счетом.

Обещанные Кириллом деньги принесли новые ощущения. Нина почувствовала тяжесть, словно к ее плечам прикоснулись и слегка надавили. Давление невидимых рук отозвалось в теле непривычным дискомфортом. Как странно, подумала она. Плечи ныли, словно на спине висел груженый рюкзак. Неужели деньги имеют вес?

Она вспомнила, как однажды на стажировке в Барселоне осталась совсем без денег. В то лето Нине и еще нескольким московским студентам заплатили стипендию на месяц вперед, но в последние дни, несмотря на строжайшую экономию, деньги подошли к концу. Накануне отъезда Нина отправилась гулять по городу. Она решила обойти весь центр, район за районом, это было ее прощание с Барселоной. И вдруг она почувствовала легкость. Ничего подобного она ни разу не испытывала в предыдущие четыре недели барселонской жизни и теперь бродила по городу так, словно ее подхватило тугое и теплое воздушное течение – из улицы в улицу, от площади к площади. Рамбла, как обычно, пахла подгнившими цветами, щебетали канарейки в клетках, шумел рынок Букерия, грело сентябрьское солнце – и казалось, что весь этот будничный городской шум, эта уличная жизнь никогда раньше не радовали ее так, как теперь. Ее увлекало все дальше и дальше вглубь старых районов, шелковая юбка летела по ветру, и Нина придерживала ее рукой. Где-то за домами кричали чайки и доносился запах моря… Отныне ей ничего не было нужно от этого мира, от этого города – она просто его любила и прощалась с ним…

«Значит, деньги… – размышляла Нина, выйдя из “Шоколадницы”. – Оказывается, я всю жизнь только и думаю о деньгах. Господи, неужели я на них зациклена? Я же, вроде бы, совсем другого хочу от жизни».

Но на самом деле Нина не знала, чего она хочет от жизни. Она не думала об этом подолгу и всерьез, как не думает большинство людей.

Она просто жила, и ей очень нравилось жить, вот и все.

И теперь она спрашивала себя так, будто заглядывала себе в душу.

Вместо ответа пришло воспоминание.

Послеполуденный зной, август, каникулы. Еще никто не вернулся в Москву, Нина первая. Красноватый крымский загар ровно покрывает все тело, кожа слегка шелушится, как будто Нина забыла смыть морскую соль, а волосы выгорели и стали совсем белые. Ее тело помнило покачивание моря и почти забыло город. Она вышла на улицу, чтобы пройтись – дома делать все равно было нечего. Она соскучилась и немного одичала за месяц у моря. Город, как в детстве, кажется ей другим, словно среди скал и сосен она подросла. А может, уменьшилась высушенная жарой Москва, и в ней стало тесно от пыльной листвы.

На улицах центра почти нет людей. Свет полуденного солнца падает отвесно, как белые стрелы. Пустые ясные небеса: в глубине лазури угадывается чернота. Летнее кафе, пластмассовые столики, между ними ходит грязная дворняга, очумевшая от жары. «Бедная, она хочет пить, – думает Нина, – надо бы дать ей воды». И проходит мимо: она не знает, где берут воду, и не может помочь.

Неожиданно ее охватывает острое, почти болезненное ощущение пустоты. Такое бывало и раньше, и всякий раз летом – вот почему Нина с детства не любила каникулы. Зимой жизнь заполнялась сама собой, почти не требуя волевых усилий. Нина просто жила, пропуская через себя поток впечатлений, как водопроводная труба – воду. Она читала то, что ей советовали читать, и думала то, что предлагали думать. Она жила так, как требовали от нее другие. И теперь, под этим беспощадным небом и горячим солнцем августа, ей нечем себя заполнить, и она готова бежать куда угодно, лишь бы спрятаться от пустоты. Мысленно она перебирает имена всех друзей и знакомых, кто не уезжал из Москвы или уже вернулся, кому можно позвонить, с кем встретиться в эти оставшиеся до сентября медленные солнечные дни, и с досадой понимает, что все эти люди и встречи нужны ей лишь для того, чтобы избавиться от пустоты – ей не так уж хочется срочно кого-то видеть.

Из киоска, торгующего кассетами, доносится ритмичная музыка. Эта музыка плохо сочетается с неподвижным воздухом пустынных улиц. Музыка пытается обмануть Нину, занять ее внимание и заполнить собой хотя бы на несколько минут. Из киоска выглядывает смуглый продавец с темными прилипшими к вискам волосами, на вид ему лет двадцать пять. Продавец задумчиво рассматривает Нину. Такой красивый и молодой, интересно, откуда он? Продавец тоже стремится завладеть Нининым вниманием, и ее внимание тянется к нему, но Нина не сдается. Как будто поймала ящерицу и держит в кулаке, а та извивается всем телом, стараясь освободиться и удрать. Нина напряженно прислушивается к своей пустоте, как врач, который держит пальцы на пульсе больного, чтобы сосчитать удары сердца. Она не уберет пальцы с этой пульсирующей голубоватой жилки, она не собирается отдавать свое внимание какому-то продавцу. Иначе момент будет упущен, и она так не узнает о себе ничего нового.

Нине терпеливо ждет, что будет дальше. Все равно хуже, чем сейчас, быть уже не может. А раз так, нужно держать себя в руках, не отвечать на отвлекающие сигналы внешнего мира. И тогда что-то произойдет.

Нина идет по улице, не сворачивая. Вдоль тротуара ползет уборочная машина, за машиной вьется пыль. Чтобы спрятаться от пыли, Нина открывает первую попавшуюся дверь – это эзотерический магазин, таких довольно много в Москве. Пахнет индийскими благовониями, звучит этническая музыка, флейта и тамбурин – от этого сочетания Нину мутит. Подойдя к прилавку, она машинально берет книжку. Она не видит ни названия, ни автора. Только обложку. Эта обложка привлекает Нину оформлением: синий фон, золотые звезды и ладонь, на которой лежит всякая всячина – морская ракушка, мертвый жук, сухой мотылек, лесной орех, ягоды крыжовника, цветки ромашки и клевера, маленький ключ из тех, какими открывают чемоданы, английская булавка, иголка с ниткой, огрызок карандаша. Эти предметы заполняют всю поверхность ладони так, что ничему новому уже не уместиться. Картинка рождает в Нине почти физическое ощущение изобилия и наполненности, и, прежде чем открыть книжку и вчитаться в текст, Нина несколько минут внимательно ее рассматривает, машинально прикидывая, как разложить предметы так, чтобы достичь гармонии. Например, их можно поделить на рукотворные и нерукотворные или объединить по форме – круглые с круглыми, продолговатые с продолговатыми…

Играет флейта. Над прилавком на невидимых нитях раскачиваются дешевые китайские безделушки.

Чем дольше Нина рассматривает картинку, тем более объемной и значимой она ей представляется.

Скоро она понимает – догадка приходит, как моментальное озарение, – что главное на картинке – это не сочетание или предназначение случайных предметов, не их различие или сходство между собой. Главное – это сама ладонь: узкая, светлая. Она изображена очень реалистично – бороздки между фалангами пальцев, кончики ногтей. Неизвестно, кому она принадлежит и что делает – дает, получает или просто несет на себе весь этот невесомый летний сор, как планета Земля несет океаны и материки.

Нина зачарованно рассматривает обложку. Что-то смутно пробивается в ней сквозь тоску и страх одиночества, какое-то новое очень важное понимание. «Человек всю жизнь стремится себя заполнить», – думает Нина. Для этого в мире есть все, что только возможно. Нужно лишь вовремя открыться, и тогда придет то единственное, что действительно необходимо, чего желаешь».

Нина чувствует, как пустота очень медленно заполняется, и боль утихает.

…Стоя среди зимы на обледеневшем тротуаре и высматривая такси, Нина вспоминала тот летний день. Ей пришло в голову, что книжки в эзотерическом магазине могло и не быть и все это она видела во сне. Это был один из тех странных эпизодов, в реальности которых однажды начинаешь сомневаться.

«Деньги, – повторяла Нина. – Если по-настоящему, искренне, в потайной глубине сердца желать денег, то они появятся. Но что тогда будет со всем остальным?»

После «Шоколадницы» Нина взяла такси.

Макс живет рядом с университетом. К нему удобно ездить после работы – садишься на тридцать девятый трамвай и через десять минут выходишь. Мимо трамвая тянутся старые здания, Нина задумчиво рассматривает их и каждый раз обнаруживает что-нибудь новое: башенку, мансарду, странной формы окно… Что там, за этим окном? Как живется в комнате, которая выглядывает в мир сквозь шестиугольник?

Иногда ей приходило в голову, что на самом деле ее привлекает не сам Макс, а знакомый, симпатичный, легкомысленный мир, который его окружает. Еще в первый вечер в кафе мембрана лопнула, рядом с Максом Нине было хорошо. Он казался ей почти родным. (Опять, досадует Нина. Опять эти странные фантазии. Опять придуманное сильнее действительности. Ведь даже слово «кажется» она употребляет гораздо чаще, чем слова «на самом деле».) Нет, ей, конечно, очень нравится Макс. Очень! Он умный и интересный, он прекрасно к ней относится, чего же еще она ждет? Просто заодно ей нравятся и трамвай, и дома. Что ж в этом плохого?

Первый раз они остались вместе на ночь спустя месяц после той первой встречи в университетской аллее.

Для Нины было очень важно, что все случилось не сразу: целый месяц неторопливого сближения и ни к чему не обязывающих свиданий.

В тот год зима и осень долго боролись между собой. То надвигалась зима, а осень теряла силы и погружалась в сон. То осень шла в наступление, а зима от нее убегала, унося с собой хрупкий сахарный ледок и снежные заплаты. Как-то раз осень так потеснила зиму, что в одном из университетских парков они с Максом увидели бабочку. Бабочка порхала над черной землей, как клочок белой ваты, и они зачарованно смотрели на нее, боясь шелохнуться.

Когда Нина ехала к нему домой впервые, ей было страшно: неужели все произойдет прямо сегодня? Так не хотелось терять легкость и непосредственность приятельских отношений… И главное – что-то важное могло уйти навсегда. А вдруг она его потеряет? Может, лучше перезвонить и отказаться от встречи? Но они уже договорились. Они договорились, что Макс фотограф, а Нина модель. А модели фотографируются без одежды…

К Нининому удивлению, дома у Макса не обнаружилось ни пыльных альбомов, которыми он восторгался за столиком в кафе, ни рукописей. Это была современная квартира-студия. Широкая кровать под икеевским бумажным торшером. Почему-то очень мало вещей. Как же так, куда все делось, недоумевала Нина, рассматривая нежилую пустоту единственной комнаты, увешанной черно-белыми фотографиями. Но тут Макс отодвинул дверь в стене, и Нина увидела, что внутри шкаф-купе, а в нем рюкзаки, одежда, книги. Она его просто не заметила.

– Вот это да, – удивилась Нина. – В старых квартирах столько всякого хлама… А ты как будто только вчера сюда въехал.

– Обожаю хлам, – воскликнул Макс. – Это же неисчерпаемый источник вдохновения. Но у меня вещей мало, лишь самое нужное. Я же все время в разъездах. Предпочитаю минимализм как стиль жизни. Чтобы ничего лишнего.

Нина прошлась по комнате, рассматривая фотографии. Мексика: крошечный белый домик, похожий на украинскую мазанку, сразу за ним – пустыня. Колумбия: раскидистые платаны, туман, колокольня. Перу: смуглый мальчишка с озорными черными глазами заглядывает в объектив. «Так и надо, – думала Нина. – В одном кадре – портрет целой страны. И правда, ничего лишнего». Макс объяснил, что это особый проект: «Человек-страна». У него накопилось много фотографий, он их объединил, а потом устроил персональную выставку. Фотографии Нине понравились, хотя ей показалось, что где-то она уже их видела. У Анри Картье-Брессона, к примеру, тоже есть серия «страны-портреты». И у других…

Напротив окна висела большущая тряпка в темных разводах, слегка напоминавшая живописные полотнища чешского фотографа Яна Саудека, – на ее фоне предстояло фотографироваться.

Работа заняла часа три. Время промчалось так быстро, что Нина не заметила, как за окном стало совсем темно. Когда все было готово, они сели ужинать: баранина, тушеные овощи, красное вино. Ужин Макс сервировал на пестром иранском ковре – они сидели возле тарелок на мягких подушках.

А потом Нина ушла. Макс чмокнул ее на прощанье в щеку, как старую знакомую. И между ними ничего не было, совсем ничего!

На фотографиях она себя не узнала, как и на других, самых первых, в университетской аллее. Кто эта женщина с незнакомым лицом? Француженка, итальянка? Американская актриса Наоми Уотс? Нет, это всего лишь Нина – зато какая! На черно-белых снимках волосы светятся, как будто смазанные специальным составом, и кожа мерцает – живая, теплая.

Новую персональную выставку, которую Макс готовил целый год, открывал портрет Нины…

А ночь они провели уже потом, когда пора настала.

Вместе поехали на дачу к его друзьям – ей там ужасно понравилось, на этой даче. И не было никаких мембран, и люди все свои – как будто она их уже где-то видела. Даже паренек-музыкант, который так хорошо играл на гитаре, а потом напился и чуть не уселся Нине на колени, даже он. И девушка, с которой они болтали про средневековую Каталонию. Они бы до утра проговорили, если бы Макс не увел Нину спать – эта девушка могла появиться в Нининой жизни самостоятельно: учиться вместе с ней в университете, прийти в гости к общим друзьям.

Там-то все и случилось – на даче: хозяева положили их спать вместе.

– Я не знаю, любовь это или нет. Но до Макса все было иначе, – говорила она позже Юле. – Только не подумай, что я каждый раз боялась потратить время на неправильного парня. Вовсе нет. Дело не во времени, я никогда его не жалела. В этом смысле я не жадная, ты знаешь. Но происходили странные вещи: в моей жизни появлялся мужчина, он мне был симпатичен, а реакция такая, будто пришили чужую печень. Понимаешь?

– Нет, не понимаю, – отвечала Юля. – Если мужчина нравится, причем тут печень?

– Печень ни при чем. Это может быть что угодно – рука, нога. Мое тело отторгало чужие клетки – день за днем, ночь за ночью, вот я про что. Я уже заранее знала: если это появилось, все – можно не продолжать. Но каждый раз продолжала – а вдруг? Времени-то жалко не было. А с Максом ничего подобного – я только сегодня обнаружила. Как-то раз один доктор, мамин знакомый, снимал мне руками головную боль. Садишься на стул, голова раскалывается, а вместо анальгина – чужие руки, которые гладят над тобой воздух. Потом встаешь, говоришь спасибо, уходишь. И не замечаешь, как боль прекратилась. Ты просто про нее забываешь, а вспоминаешь уже потом – где она, боль? Нету ее… Теперь понимаешь?

– Теперь, кажется, понимаю.

С того разговора прошло полгода…

Однако в тот вечер она так напряженно размышляла про деньги, Кирилла и Ксению, что чуть не проехала мимо его дома.

Интересно, что сказал про нее Кирилл?

И о чем они говорили с Ксенией, когда Нина ушла?

То есть, конечно, это совершенно не важно, и все-таки…

– Привет, – Макс обнимает ее, притягивает к себе.

– Привет…

Она немного выше ростом – когда они подходят друг к другу вплотную, это становится заметно. Но в следующий момент она его слегка отстраняет. Верещит мобильник: срочный звонок, Ксения. Вслед за Ксенией почти сразу звонят испанцы: они не знают, сколько дней им предстоит провести в Москве, и хотят заранее посоветоваться с Ниной насчет обратных билетов. Ужасно срочный разговор!

– Прости, – шепчет Нина, присев на краешек кожаного пуфа, и переходит на испанский. Ей кажется, что они проговорили всего несколько минут, но проходит полчаса.

Макс ушел на кухню разогревать остывший ужин – мясо под сыром и картошку с грибами.

Зато потом было все как обычно. Вот только Нина забыла выключить мобильный, и ночью он опять зазвонил.

– Да ладно, плюнь, – усмехнулся Макс, когда раздался звонок. – Утром перезвонят.

– А вдруг что-то срочное. Что-то серьезное! – Нина спрыгнула с кровати и босиком понеслась в прихожую.

Испанцы: перепутали время. У них на два часа раньше.

Извинились, что звонят поздно. Разговор на пару секунд, а потом Нина сразу же отключила телефон.

Когда она вернулась в постель, Макс уже спал.

– А ты Кириллу не понравилась, – жизнерадостно сообщила Ксения по телефону на следующий день.

«Так я и знала, – равнодушно подумала Нина. – Ну и ладно».

– Говорит, слишком пассивная. Вот прямо так меня и спросил: «А она не очень пассивная, эта твоя Нина?». А я отвечаю: нормальная. Мне энергичные не нужны. С ними морока одна. Кстати, на следующей неделе снова едем в Рогожин. На два дня. Так что готовься.

Готовься. Легко сказать.

Выкроить два дня означало утомительную мозговую работу. А дальше – просить о подмене, переносить занятия и потом отрабатывать, сказаться больной. Придумать вескую причину, по которой она целых два дня не сможет появляться в университете. Все, что занимало Нинину жизнь, что было смыслом существования последние годы, к чему она стремилась, готовилась, чего искала – превратилось в одну сплошную помеху.

«Надо поговорить с Востоковой, – размышляла Нина на другой день, пока студенты писали самостоятельную. – Она поймет… Ведь Рогожин – это столько всего сразу, и помощь детям, и заработок, и языковая практика. Обязательно поймет».

Много лет назад, увидев Востокову впервые вскоре после вступительных экзаменов, – Нина подумала, что перед ней по коридору филологического факультета прошла сама Анна Андреевна Ахматова. «Кто это?» – спросила она кого-то, когда видение скрылось за поворотом и до нее донесся аромат изысканных духов. «Ты что, не знаешь? Это же Востокова», – ответили ей.

Как же она не догадалась!

Нина читала все книги, статьи и монографии Востоковой и заранее представляла ее именно такой: прямая осанка профессора старой закалки, строгое без возраста лицо, дорогой костюм – наверняка какого-нибудь известного модельера.

Ева Георгиевна Востокова не была похожа на обычную кафедральную даму. Несмотря на свою популярность среди студентов и множество опубликованных работ, которые знал каждый, кто интересовался испанской культурой, числилась она обычным преподавателем с кандидатской степенью и не стремилась занять место заведующего кафедрой, которое ей не раз предлагали. Была равнодушна к поездкам и стажировкам, которые другие суетливо перехватывали друг у друга, не участвовала в унизительной битве за так называемые «платные» лекции, о которых мечтали. Каждый раз при встрече с Востоковой Нина испытывала легкое потрясение, словно видела впервые – настолько не сочетался царственный облик с невзрачными аудиториями филологического факультета и медленной, как в заросшем пруду, кафедральной жизнью, которую Нина уже воспринимала как продолжение собственной.

Между Востоковой и остальными сотрудниками кафедры существовала невидимая дистанция. Что это за дистанция, Нина объяснить себе не могла и даже не пыталась – это была непостижимая метафизическая бездна, которая отделяет обитателей земной юдоли от небожителей.

Нина не пропускала ни одной лекции Евы Георгиевны – ни на своем курсе, ни на других, старше. Эти лекции мало напоминали обычные академические занятия, к которым привыкли в университете. По большому счету, это были и не лекции вовсе, а настоящие перформансы с участием лектора, студентов и прежде всего изучаемого автора и его произведений. Записывать за Востоковой было невозможно – каждый раз перед началом Нина добросовестно открывала тетрадь и доставала авторучку, но два академических часа пролетали как день вчерашний, и в тетради так и не появлялось ни единой записи, зато возникал сложный узор, который рука зачарованно выводила на белом в клетку листке, попав под гипнотическую власть.

Может быть, Ева Георгиевна в самом деле обладала гипнотическим даром – иначе трудно было объяснить, как ей удавалось из середины девяностых, из тухлой московской оттепели перенести своих слушателей на несколько десятилетий назад в палящее мадридское лето двадцать пятого года, когда Федерико Гарсиа Лорка читал стихи замершей от восторга публике. Там, в Мадриде, он познакомился с будущим режиссером Луисом Бунюэлем и, главное, с художником Сальвадором Дали, с которым дружил многие годы. Что их связывало – дружба или нечто иное? Лорку всегда представляли певцом народной Испании, бунтарем и чуть ли не коммунистом, но что за неуловимая тень угадывалась в его стихах? Об этом не говорилось ни слова в предисловиях к сборникам, изданным в советское время, и Нина могла только строить предположения. Возможно, один лишь Дали по-настоящему понимал Лорку и знал, что скрывалось за ярлыками, которые очень быстро повесила на него традиционалистская культура. Дали издевался над образом «певца Испании» и никогда не принимал всерьез народных стихов, всех этих сегидилий и канте-хондо, которые сделали Лорку знаменитым.

– Есть истинные гении, а есть изображающие гениев, – рассказывала Востокова. – Думать, что одно хорошо, а другое плохо – заблуждение: имитация тоже может быть гениальна. Лорка был гением, а Дали – всю жизнь только лишь имитировал гениальность. Старательно и последовательно, как истинный каталонец.

– Значит, он не был действительно гениален? – спрашивал кто-то.

– Гениальны в итоге оба, каждый на свой манер. Только не стоит путать гениальность и талант, – добавляла Востокова. – Талант можно развивать. Возделывать, обрабатывать, как жирную почву. А гениальность – это другое: ее не полить и не вскопать. Она как смех или какое-нибудь дежавю – неуловима, капризна и часто бессмысленна. Потрескивает себе, как атмосферное электричество – ни лампочку зажечь, ни дом обогреть.

Два академических часа Нина жила мелодиями и красками мира, созданного Лоркой, словно ей открывались потайные пространства, где навсегда пребывают живыми его несравненные, непереносимые стихи.

И наконец, она увидела последнюю ночь, когда Лорку убили.

Принято считать, что ночь стояла звездная, светлая, высокая, что квакали лягушки, шелестели оливы и сверкала в полнеба луна, как в «Цыганском романсеро», – настоящая ночь стихов Лорки. На самом же деле луна в ту ночь была на ущербе, было облачно, непроглядно, и убийство величайшего в мире поэта совершалось в кромешной темноте.

«Я никогда, никогда не состарюсь», – писал Лорка в одном письме. Он оказался прав.

Под конец лекции, медленно возвращаясь в аудиторию и вместо оливковых рощ Андалусии уже различая перед собой сутулые спины студентов, Нина не умела точно объяснить, что с ней произошло.

«Севилья ранит, Кордова хоронит», – ударяло в висках, пульсировало в деснах, и Нина догадывалась, что существует нечто огромное, не похожее на знакомые академические дисциплины – уютную фонетику, сравнительное языкознание и зарубежную литературу: это были вдохновение, печаль и горечь, которые она в тот день пережила. И что, вопреки всему, не надо бояться усталых тяжелых слов – «пепел», «сердце», «роза» или «смерть», – надо просто услышать их заново.

Нина не считала себя одаренной студенткой. Она училась посредственно, и большинству преподавателей не составляло труда поставить ее в тупик каким-нибудь каверзным вопросом. Она ничем не выделялась среди прочих, но однажды в сентябре, когда группа российских студентов вернулась из Испании, Востокова, организовавшая эту дорогостоящую поездку, попросила каждого написать небольшой очерк о своих впечатлениях.

Нинино эссе целиком посвящалось экскурсии в Гранаду и поселок Фуэнте-Вакерос, где родился Лорка. Заканчивалось это немудреное сочинение такими словами:

«…Федерико Гарсиа Лорка – очень печальный поэт. Даже рифмы к его фамилии печальные, сиротские: Лорка, хлебная корка, каморка. Хлорка тоже до ужаса грустное слово. Известно, что рядом с домом, где родился Лорка, растет тополиная роща. Лорка эту рощу любил, в детстве он разговаривал с тополями, потом много про них писал («И тополя уходят, но след их озерный светел, и тополя уходят, но нам оставляют ветер», и т. д.). И вот этим летом выяснилось, что тополя в любимой роще Лорки посажены не вразнобой, как обычно, а грядками, как свекла или морковь. Длинными-длинными, абсолютно безнадежными грядками, исключающими всякие пешие прогулки. Тополя на этих грядках действительно куда-то уходят – ровно друг за другом, дыша друг другу в затылок. Но гулять среди них никак нельзя – они почти сплошные, с небольшими расстояниями между рядами. Как сиротская кошка из песни, у которой четыре ноги и которую трогать не моги».

Пробежав глазами текст, Ева Георгиевна нахмурилась, сложила листок пополам и оставила у себя.

Через некоторое время, к большому удивлению студентов и преподавателей, Нина Корецкая стала единственной в группе, кого Востокова взяла под личную опеку: руководила курсовыми, потом дипломом.

Она одобрила тему Нининой диссертации, устроила ей стажировку в Испании, в будущем обещала место на кафедре зарубежной литературы, а пока – временно – предложила скромную работу преподавателя испанского языка.

И теперь говорить с Евой Георгиевной о новой работе было страшно. Но что будет, если в один прекрасный день Нина не сможет найти замену? Тогда останется одно: сорвать поездку, подвести испанцев, Кирилла и Ксению. Нельзя людей подставлять, думала Нина. Пора поговорить с Востоковой.

Отправив толстуху Клару и Свету в Испанию, Нина вернулась домой. Накануне они договаривались с Максом, что Нина поедет к нему, но она отменила встречу – сил у нее оставалась только чтобы добраться до дома.

В квартире было тихо. Нина слышала, как на кухне тикают часы. Мать сидела у себя в комнате, уткнувшись в монитор. Рассказывать ей о Свете, делиться впечатлениями смысла не имело. Мать была ужасно занята: она сдавала очередную научную статью и, кажется, даже не заметила, что дочери два дня не было дома.

– Мам, привет! – кричит Нина.

Мать сидит к ней спиной, неподвижно глядя на экран. Из коридора Нина видит неживое мерцание монитора, седой затылок и штопаную вязаную кофту, которую помнит с детства.

– Привет. На плите картошка, сосиски в морозилке, – отзывается мать, не поворачивая головы. – Заодно на мою долю разогрей.

Нина поджарила картошку, бросила в кипящую кастрюлю твердые заиндевелые сосиски и поужинала одна, отлично зная, что мать придет позже, торопливо съест остывший ужин и с чашкой чая вернется к компьютеру.

Нинина мать Зоя Алексеевна Корецкая была зоологом. И не просто ученым, а настоящим подвижником.

Лето она проводила в экспедиции на Крайнем Севере, остальное время преподавала студентам и обрабатывала собранный за лето научный материал.

В воспоминаниях Нины навсегда остались пустые интервалы летнего одиночества. Интервалы повторялись ежегодно и длились два месяца, с июля по сентябрь, когда маленькую Нину сдавали бабушке, и она, временно осиротев, с утра до вечера бегала по бесконечным авеню и стритам дачного кооператива, расчесывала комариные укусы, собирала в банку жуков для коллекции и все время тосковала о матери. С тех пор лето пугало Нину бесплодным ожиданием, которое когда-то ей ничем не удавалось заполнить – ни коллекциями насекомых, ни книгами, ни играми с соседскими детьми.

С Нининым отцом Зоя Алексеевна разошлась по взаимному согласию обеих сторон – мирно и, что называется, цивилизованно. Наука не оставляла времени и чувств ни друг на друга, ни на семейную жизнь и, стоило Нине подрасти, отец переехал с «Белорусской» на самую окраину Москвы к своей матери.

Темой научных исследований Зои Алексеевны были морские млекопитающие, акустические сигналы, которыми обмениваются тюлени, моржи, котики и нерпы, живущие на Крайнем Севере у ледяной воды. На своих лежбищах среди камней они переговариваются между собой, как люди. Самец ревет, как бык, – он охраняет территорию и свой гарем от других самцов, сообщает самкам о желании совокупиться, предупреждает лежбище об опасности. Самки окликают детенышей, детеныши отзываются на их призыв.

Зоя Алексеевна карабкалась к своим животным по скользким камням и записывала их на магнитофон. Магнитофон с голосами животных был для нее важнее собственной жизни. Однажды она рассказала Нине, как причаливала на катере к дикому скалистому берегу, где водились котики. Когда катер был метрах в двадцати от берега, его накрыла смертельно опасная фронтальная волна, маленькое цунами, которое иногда прокатывается по спокойному морю и всей громадой налетает на берег. Катер тут же затонул – мать даже не успела испугаться и только удивилась, с какой скоростью пошла ко дну плавучая посудина и как она, оказывается, ненадежна, – и в следующий миг оказалась по шею в воде. Ей сказочно повезло. В ее пользу сложилось множество обстоятельств, как будто специальный ангел-хранитель, покровитель зоологов-полевиков, подобрал их заранее и прицепил одно к другому: катер затонул у берега, был отлив, и вода стояла невысоко, так что мать спокойно дошла до прибрежных камней, всем телом расталкивая тяжелую черную воду, а на берегу уже собрались другие члены экспедиции, которые помогли ей вылезти на берег, развели костер, напоили горячим чаем. Если бы одно из благоприятных обстоятельств случайно выпало из ангельской цепочки, Зоя Алексеевна могла погибнуть: июльская температура воды в море Лаптевых – шесть градусов.

Но больше всего в рассказе Нину поразил самый первый миг, когда катер перевернуло: мать стоит в воде, которая доходит ей до подбородка, и, вытянув руки, держит над головой магнитофон с голосами животных.

Материных морских млекопитающих Нина с детства не любила. Не понимала, каким образом холодные малоподвижные твари могут так глубоко и прочно завладеть сознанием взрослого человека. Как-то раз, еще в детстве, она слышала от матери, что трупы умерших котиков или моржей так и валяются на берегу и остальные животные даже не думают их избегать – наоборот, с удовольствием залезают на раздутые туши и преспокойно греются в тепле интенсивного гниения, скопившемся внутри умерших соплеменников. Малыши играют мертвыми детенышами, а со взрослых трупов скатываются в воду, как с горки.

И главное, Нина не могла понять романтики Крайнего Севера, в который мать была влюблена.

Вертолет доставлял членов экспедиции на дикий пустынный берег в устье реки Колымы или Яны, где стоял крошечный домик – балок.

В балке мать жила два месяца.

Природа тундры оживала только летом, да и то всего на несколько недель. Ночь исчезала вовсе, и над тундрой круглосуточно стоял бледный полярный день. Тундру покрывали цветы – мелкие ромашки и крошечные маки с жалобно трепещущими лепестками. Рассматривая фотографии, Нина не верила своим глазам: мрачная равнина – бурая пустыня, если смотреть с самолета – весной превращалась в цветущую степь. Как мало нужно земле, чтобы проснуться и разбудить дремлющее семя – немного бледного, почти не греющего солнца и скупые десять градусов тепла… Но даже летом почти все дни было пасмурно, сыро, стоял «бус» – так называли местные жители смесь тумана и дождя. Зато в редкие часы, когда туман рассеивался и выходило солнце, тундра преображалась. Небо становилось высоким, оглушительно синим, и на земле вспыхивали сотни крошечных озер из тающего льда. Однажды мать сфотографировала летнюю тундру с вертолета. На зеленом фоне сверкали голубые с золотом зеркала: тундра проснулась и открыла глаза, ясные и чистые.