Это была одна из тех улиц, на возникновение которых «отцы города» не рассчитывали и которые возникали сами собой, оттого, что надо же было где-нибудь жить тем, кто на центральных улицах города строил высокие каменные дома с каменными кружевами на фасадах. Неизменная «винополька» красовалась на улице своими бутылками на окнах; чёрная вывеска её выцвела, покосившиеся ступени невысокого крыльца были стёрты тяжёлыми сапогами покупателей… Виталий только вздохнул, глянув на этот пейзаж.

Между «винополькой» и бараком играли ребята.

Едва Виталий миновал их, как к нему подскочил черномазый мальчишка, лет десяти-одиннадцати. Он дёрнул Виталия за пиджак.

— Дяденька! — сказал он.

Виталий отмахнулся:

— Ничего, малец, нету!

Но мальчишка быстренько сказал:

— А у нас в доме солдаты, дяденька!

— А мне-то что? — сказал Виталий.

Мальчишка исподлобья посмотрел на юношу.

— У кого солдаты-то? — спросил Виталий тихо.

— А у Стороженковых солдаты, ещё ночью пришли… Да и не выходят! — так же быстренько сказал мальчуган.

Виталий внутренне охнул: он шёл к Стороженко.

— А твой батька дома? — спросил он чумазого.

— А дома… Мы-то рядом со Стороженковыми квартируем.

— Обожди меня тут! — сказал Виталий.

Он вернулся, зашёл в «винопольку», бросил на прилавок три рубля.

— Одну сиротскую! — сказал он сидельцу.

Тот лениво снял с полки бутылку и, не глядя на Виталия, смахнул деньги в ящик, не видный из лавки.

Виталий, держа бутылку в левой руке, поддал по донышку ладонью правой руки, пробка вылетела из горлышка. Виталий глотнул водки. Сиделец глянул на него и подобрал пробку с прилавка.

Виталий вышел. Мальчуган ждал его. Виталий взял его за руку:

— Как звать-то тебя?

— Андрейка.

— Пошли, Андрейка, к вам… Отца-то как звать-величать?

— Иван Николаевич. Да его все Ваней-соколом зовут.

Виталий сунул бутылку в карман, так что всем видно было её небрежно заткнутое горлышко, и, приняв вид человека, выпившего не то чтобы очень, но «весёлого», поднялся на крыльцо барака.

В нос ему ударило спёртым запахом жилья, в которое никогда не заглядывает солнце. Покосившийся потолок в коридоре, двери, плохо пригнанные и пропускавшие свет и запахи, неметёный пол представились взгляду Виталия. Третья дверь направо, обитая полосатой дерюжкой, вела в квартиру Стороженко. Виталий громко заговорил с мальчуганом:

— А ты, брат Андрейка, ничего не понимаешь! Вот завернул Антонов в «винопольку» — ты сейчас же: «Дядя Анто-о-онов, не надо, не на…» А чего не надо? Я сам, брат, знаю, чего надо, чего не надо… Ты думаешь, твой батька от смирновки откажется? Шутишь, брат! Он, Ваня-сокол-то, тоже не дурак насчёт этого!..

Со стороны все это выглядело обычным: крепко выпивали в этом предместье. В голосе Виталия слышались нотки человека, премного довольного собой, как бывает тогда, когда водка ещё оказывает на человека бодрящее действие. Топоча сапогами, он уверенно шёл по коридору, будто бывал здесь каждый день. Андрейка что-то отвечал ему, но голос его пропадал в полукрике Виталия. Кое-где открылись двери и тотчас же захлопнулись. Поравнявшись с дверью Стороженко, Виталий, к явному испугу Андрейки, забарабанил в дверь.

— Эй, Ваня-сокол, открывай!

И с силой дёрнул дверь к себе. Остановился на пороге, мгновенно окинув взглядом внутренность квартиры. Сообразив что-то, Андрейка закричал, таща его от двери:

— Дяденька, да это не наша кватерка! Это Стороженковых!

Виталий пошатался на пороге. Стороженко — и грузчик и его жена — в принуждённых позах сидели у стены. За столом расположился офицер. Двое солдат, распаренных, потных, с расстёгнутыми воротниками промокших гимнастёрок, занимали колченогие стулья. Точно не видя, куда он попал, Виталий сказал было:

— Иван Николаевич! Друг… — потом, будто бы сообразив, что ошибся, сказал, распялив рот в непослушную улыбку: — Извиняйте, не туда попал, видно. Что ж ты, Андрейка, сукин кот…

Мальчуган, испуганный, сбитый с толку, оттаскивал Виталия за руку, пятился в коридор.

Виталий повернулся, твердя «извиняйте», с силой захлопнул дверь Стороженко и открыл другую дверь, рядом. С порога ему бросились в глаза смятенные лица немолодого рабочего и его жены, отлично слышавших все, что разыгралось рядом: в каждой комнате этого ветхого жилья слышно было все, что происходило в бараке. Виталий многозначительным жестом показал на соседнюю комнату, изобразив пальцами решётку и безнадёжно покачав головой: «Дело плохо!» Этого было достаточно, чтобы хозяева этой комнаты поняли, что Виталий вовсе не пьян. Виталий закричал:

— Ваня-сокол, принимай Антонова!.. Прилетела синичка, принесла тряпичку, а в тряпице — птица, всем птицам голова: шея длинная, головка красная, а брюхо толстое. Кто эту птицу приютит, тому пьяным быть… Хозяйка, давай закусон!

— А ты уже готов? — громко спросила хозяйка.

— Давно готов! — сказал Виталий, шумно подвигая табуретку, попавшуюся на глаза, к столу и со стуком ставя бутылку на стол.

— Тихо! — сказал хозяин. — Хозяйка, знаешь, не любит…

Виталий начал извиняться, очень шумно, очень бестолково, пересыпая речь прибаутками. Потом спросил потихоньку у хозяина:

— Кто-нибудь к Стороженковым заходил с утра?

— Да Андрейка двоих уже остановил. Как услыхали, что у Стороженко солдаты, так и повернули.

— Ну, спасибо!

— Не на чем… Свои люди.

Посидев некоторое время с Иваном Николаевичем, Виталий собрался восвояси. Хозяин взял его под руку и пошёл с ним к выходу. Вслед им приоткрылась дверь Стороженко, чей-то внимательный глаз проводил их насторожённым взглядом.

— Мышеловка! — сказал Виталий.

— Держи карман шире — поймаешь! — ответил Ваня-сокол поговоркой и усмехнулся.

— Спасибо, товарищ! — пожал ему руку Бонивур.

Иван Николаевич ответил на пожатие.

— Да что там! — сказал он, смутившись. — Вижу, свои люди… Не шантрапа какая-нибудь. Стороженко-то такой парень, что надо было лучше, да некуда. — Смутное беспокойство шевельнулось в нем, он молвил тихо: — Меня бы только не прихлопнули… Им только палец покажи. А ведь я сторонний человек.

— Ты честный человек, — сказал Виталий.

— А ты отчаянная голова, я погляжу! — Ваня-сокол покачал головой. И трудно было разобрать, чего в этом движении было больше — осуждения ли безрассудства Виталия, или восхищения его находчивостью и смелостью.

О провале Стороженко надо было предупредить.

Виталий знал адрес члена областкома «тёти Нади» — Перовской. Тётя Надя была хорошо законспирирована: она держала зубоврачебный кабинет. В дневные часы можно было являться к ней без особой опаски привести за собой ищеек…

Он подождал в приёмной. Из кабинета доносилось до него жужжанье бормашины, подавленные стоны пациента, какие-то неразборчивые, со всхлипами возгласы. Потом Виталий услышал звуки полоскания, плеск воды, скрип кресла, шаги. Держась за щеку, скорее по привычке, чем по нужде, мимо Виталия прошёл пациент, судя по костюму, коммерсант, тучный, страдающий одышкой. Тотчас же из кабинета раздался голос тёти Нади:

— Попрошу следующего!

Виталий вошёл, плотно прикрыв за собою дверь. Перовская, увидев его, высоко подняла брови. Она сказала громко:

— Ну, на что жалуетесь, молодой человек?

Виталий понял, что этот вопрос рассчитан на тех, кто может оказаться в приёмной.

— Там нет никого, тётя Надя! — сказал он.

Перовская выглянула. Плотно прикрыла дверь.

— Ну, что случилось? Даром ты не приходишь…

Виталий рассказал о том, что видел на Эгершельде. Перовская слушала его, не прерывая. Когда он кончил, спросила:

— Ты хорошо знаешь этого рабочего, который сынишку выставил в «пикет»?

— Нет, тётя Надя, не знаю. Даже и фамилию не спросил, только и знаю, что прозвище его «Ваня-сокол»… А вы не знаете его?

Перовская не ответила. Она задумчиво посмотрела на Бонивура. Что-то её озаботило. Она стояла так довольно долго. Виталий не мешал ей думать. Наконец, Перовская подняла на него свои ясные глаза.

— За предупреждение спасибо. Ты поступил правильно, Виталий. В тот дом ты больше не пойдёшь. Если где-нибудь встретишь Ваню-сокола, не подавай виду, что его знаешь. Со Стороженко дела обстоят не так плохо, как можно было думать. Его можно выручить. А вот с тобой хуже… — Перовская села, опершись руками о бедра.

— Я не понимаю, тётя Надя…

— Сейчас поймёшь. Меня очень встревожило то, что ты, не раздумывая, пошёл к Ване-соколу и даже в какой-то степени уведомил его, что Стороженко связан с большевиками. Допустим, что Ваня-сокол честный рабочий, и, тем не менее, в бараке есть теперь человек, который доподлинно, знает, что Стороженко связан с подпольем. А именно такой вывод может и должен сделать этот Ваня-сокол… Ты скажешь, что он выставил на стражу своего Андрейку и уже это одно говорит, что он нам не чужой. Может быть, и так, а может быть, это произошло только потому, что Ваня-сокол считал, что надо соседу помочь, коли он попался, не задумываясь над тем, какие мотивы руководили соседом, когда он кое-что приносил из порта. Узнав же, что Стороженко втянут «в политику», он может, попросту испугавшись, передать охранке твой разговор. Кстати, солдаты и офицер, которых ты видел, не обязательно из контрразведки. Это портовая охрана, и нас это вполне устраивает.

Виталий сделал движение. Перовская остановила его: «Помолчи!»

— Ты опять скажешь, как сказал однажды, что «хотел увидеть обстановку своими глазами» или что-то в этом роде. Но в данном случае у тебя была ограниченная задача. Ты узнал об аресте Стороженко. И ты должен был сообщить нам об этом. Остальное — наша забота, товарищ Бонивур, как нашей заботой было организовать все это предприятие, подыскать людей для его выполнения, переправлять продовольствие и так далее, как и находить необходимые меры для предотвращения возможного провала. Ты впутал в это чужого человека.

— Не мог чужой человек послать Андрейку! — возразил Виталий горячо.

— Ну, а мог Маленький Пэн оказаться просто мошенником, участником какой-нибудь шайки, который завёз бы тебя в укромное место, а потом нам пришлось бы платить за тебя выкуп?

— Ах, вы и про Пэна знаете? — пролепетал Виталий.

— И про Пэна знаем. И вот смотрю я на тебя, Виталий, и не пойму: то ли тебе баснословно, совершенно невероятно везёт… какое-то чисто мальчишеское счастье, то ли у тебя есть чутьё на людей? Ну, хорошо, повезло тебе при освобождении Нины и Семена, повезло с Пэном, да нельзя же на «счастье» в нашем деле надеяться и лезть всюду, куда потянуло? Рисковать мы иногда должны, рисковать с умом, ошеломляя наших противников сообразительностью, дерзостью, остроумием. Но этот риск — не система, а исключение. Система же наша — завоевание полного доверия самых широких масс рабочих и крестьян. Тогда и нам будет работать легче, тогда помощники и союзники у нас всюду будут. Вот и не могу я понять, что тебя выручает: счастье или чутьё? Если счастье, кончится это очень плохо: сорвёшься сам и других потянешь. А если чутьё — далеко пойдёшь, Виталий! Уменье распознавать людей — драгоценное качество большевика… Не все мы в равной степени наделены этим уменьем: кто наделён — может больше других сделать для партии…

— Тётя Надя, — сказал Виталий, — я как на Андрейку посмотрел да на его отца, мне точно в сердце стукнуло: свои! Не знаю, как и рассказать вам то, что иногда я чувствую. Вот нет никаких данных, ни слова человек не скажет, пальцем не шевельнёт — как знать, можно ли ему довериться, а меня точно под руку кто толкнёт: не бойся, мол… Вы ведь знаете Любанского, который на Поспелове работает? Как я с ним познакомился? На улице, тётя Надя… В толпе рядом стояли. У японцев какой-то парад был, чуть не весь корпус по Светланской прогнали… в каждой роте оркестр, фанфары, барабаны, шум, треск, громобой… По адресу японцев чего только народ не говорил. А Любанский молчал. Всякое молчание бывает, тётя Надя, за иным молчанием другой раз черт его знает какое пламя клокочет! Глядел я на Любанского, глядел — и вот втемяшилось мне, что такого парня к нам бы надо… Ведь душа стынет, как представишь себе, на каком он теперь деле — на допросах наших товарищей присутствует. Кто из наших его знает? Вы, да я, да ещё трое — пятеро… А те, кого допрашивают, в нем палача видят! Палача!.. Ему-то каково?!

Перовская не мешала Виталию говорить, молча глядя на его разгоревшееся лицо, отражавшее сильнейшее волнение.

— А ведь мог я мимо Любанского пройти, тётя Надя? Мог?

— Что же все-таки тебя в Любанском привлекло?

— Да я и сам разобраться не могу. Показалось мне, что он ненавидит японцев всеми силами души своей. Так ненавидит, что и слова на них тратить не хочет. Что с такой ненавистью человек может не смеяться над врагом, а только бить его, что ради этой задачи он все может сделать… В чем это выражалось? В глазах, в складке губ, в чем-то таком, что и не запомнишь, чего и не расскажешь…

Тётя Надя вдруг посмотрела на часы и охнула.

— Иди Бонивур! Сейчас я занята. Насчёт Стороженко не беспокойся, кое-что предпримем. Да, в заключение разговора должна я тебе сказать, что мы обязаны и должны доверять людям. Но мы не можем позволить себе роскоши быть доверчивыми!

Виталий в замешательстве поглядел на Перовскую.

— Что-то я не совсем понимаю.

— Подумай — поймёшь. Чему тебя в гимназии учили: неужели доверчивость и доверие одно и то же?

— А-а! — протянул Бонивур.

Тётя Надя тихонько подтолкнула его к выходу.

— До свидания! В прихожей скажешь, чтобы закрыли на сегодня.

Когда Виталий вышел, тётя Надя поспешно открыла дверь, ведущую из кабинета в столовую. Там сидел верхом на стуле, положив голову на скрещённые руки, Михайлов. Перовская сказала:

— Извини. Задержалась сильно. Приходил Бонивур, сообщил о провале Стороженко. Опять парень сунулся в пекло без раздумий, без сомнений.

— Горячий!

— Пришлось поговорить с ним.

— Я слышал все. Ты не напрасно подняла этот вопрос перед ним. От парня много можно требовать. Горячее сердце, чистая душа, пламенная вера в наше дело, забвение самого себя.

— В партию бы пора его принимать товарищ Михайлов! — сказала неожиданно Перовская.

Михайлов вопросительно посмотрел на неё, в глазах его заиграла усмешка.

— Позволь, позволь… Только что ты отчитала его как мальчишку.

— Ну, не как мальчишку. Если ты разговор слышал, то согласишься со мной…

— В комсомоле люди нужны настоящие, тётя Надя! — сказал Михайлов. — Я за ним давно слежу. Ему молодёжь верит. Слушал я его, приходилось. Говорит просто, душевно, волнуется — и каждому видно, что он своё говорит, наболевшее, от чистого сердца. И, знаешь, зажигает людей этой своей чистой верой и волнением…

— Романтик он! — улыбнулась тётя Надя. — Мне недавно рассказали, он на парте своей ещё в гимназии вырезал скрещённые мечи с надписью: «Революция» и «До последнего дыхания!» Клятву дал — не любить, пока не освобождена родина!..

В комнате воцарилось молчание. Михайлов вдруг как-то ушёл в себя, о чем-то задумавшись. Перовская устало откинулась на спинку кресла, в котором сидела. Михайлов спросил:

— А рекомендацию в партию ты дашь ему?

— Бонивуру? Дам.

— Ну, не забывай об этом обещании! — сказал Михайлов.

— Не забуду! — сказала Перовская. — А когда надо? Сейчас?

— Нет… Пусть поработает ещё. Не хватает ему выдержки, силы свои переоценивает. Кидается очертя голову в любое пекло… Пусть поработает ещё! — сказал Михайлов.

Он задумался, положив голову на руки, и устало прикрыл глаза. Тётя Надя с тревогой посмотрела на него и участливо коснулась его рукой.

— Николай Петрович! Что с тобой? Ты нездоров?

Михайлов выпрямился.

— Нет, все в порядке, Надежда. Получил письмо из дому. Сынишка Славка болеет скарлатиной. Галя с ног сбилась, не спит, все возле него… Бредит Славка, меня поминает. Галя пишет: «Приехал бы ты хоть на денёк!» А как приехать, когда и письмо-то только с оказией можно послать! Да и не время для этого. Ты сама знаешь нынешнюю обстановку, ни на минуту не могу я отойти в сторону.

— А как переносит Славка? — спросила Перовская.

— В том-то и дело, что худо! Галя боится всевозможных осложнений. А врачебная помощь в глухом селе какая?.. Один старик фельдшер. — Михайлов встал, прошёлся, глянул в окно. — Ох, Надежда, как я по ним стосковался! Веришь ли, во сне снятся… Бывает, задумаюсь — и вдруг: «Па-па!» — голос Славкин.

Михайлов улыбнулся, и глаза его засияли. Он тотчас же отвернулся, но Перовской было видно, что Михайлов продолжает улыбаться. Тётя Надя подошла к нему.

— Скоро увидишься с ними, Николай Петрович! — сказала она. — Помнишь, Сергей Георгиевич сколько не видел своих, дочка и то без него родилась, он так и не видал её.

Михайлов, помолчав, сказал:

— Я так и думал, что ты сейчас мне о Лазо напомнишь… Я и сам, Надежда, как только тяжело становится, о нем вспоминаю. Вот ты из-за Славки о нем напомнила, а он у меня всегда перед глазами, часто думаю: а как Сергей Лазо на моем месте поступил бы?.. Да, — он обернулся к Перовской, — я к тебе вот зачем: к моей квартире принюхались, надо переходить на запасную!