Глава 16

ВЕНЕЦ ДИАНЫ

Париж… Путь, которым следовал Анн де Вивре, покинув замок Куссон, вел в Париж! Быть может, этот путь не будет прямым, быть может, на нем встретится немало поворотов, но рано или поздно он достигнет стен столицы и приведет путника к Сомбреномам. Прекрасным весенним утром Анн думал только об этом. Он ехал на Безотрадном бок о бок с Мышонком. Проезжая берегом Куссона, Анн даже и не заметил, как миновал злосчастный водопад…

Расставаясь с Франсуа, молодой сеньор был уверен: это не последнее прощание, они еще свидятся. Через несколько месяцев, через несколько лет состоится их встреча в Париже – и вот она-то и станет последней.

Анн еще не решил, что делать в ближайшее время. Он знал только одно: ему нельзя покинуть сеньорию, не поклонившись могиле Теодоры. Там, быть может, Бог – или душа ушедшей – подскажет ему, как быть.

И он еще раз побывал в церкви Нотр-Дам-де-Сен-Лу вскоре после церемонии. В недостроенном здании хлопотали рабочие. Завидев Анна, они удалились, оставив молодого сеньора наедине с его мыслями. Он опустился на колени. Солнечный луч, пробившись сквозь кроны деревьев, падал прямо в надгробный камень его супруги.

Удивительно отчетливо Анн припомнил всю их столь короткую и столь бурную совместную жизнь – и должен был признать, что, несмотря на ошеломляющее счастье Мортфонтена, все-таки именно в Орте они познали самые прекрасные моменты.

Орта!.. Это было словно озарение. Мгновение назад он ломал голову, куда ему направиться. Конечно же в Орту!

Какими бы ни были его обязательства по отношению к прадеду, своему новому гербу, своей стране, один долг преобладал над всеми прочими: Анн обязан поблагодарить этого прекрасного человека. И сделать это лично, собственными устами, каким бы долгим и опасным ни оказалось путешествие.

Перекрестившись, он сел на Безотрадного и бросил Мышонку:

– Мы едем в Италию! Я должен навестить сеньора д'Орту.

Его юный спутник был ошарашен.

– Но как же Париж, война?

– Потом, Мышонок. Долг есть долг, его не выбирают.

– Но, монсеньор, я каждый день прошу у Бога, чтобы сподобил меня увидеть смерть Сомбреномов. А вдруг они умрут раньше?

– Этого не случится. В любом случае, у меня нет выбора. Я не могу сражаться, не воздав должное сиру д'Орте. Если хочешь следовать за мной, прими как должное: наш путь лежит через Италию.

Мышонок вздохнул, бросил взгляд на Зефирина, сидящего на его плече, и, словно посовещавшись с соколом, заключил:

– Я за вами – да хоть на край света!

Церковь Сен-Жан-ле-Рон или попросту Круглая была, наверное, одной из самых курьезных в Париже. Она лепилась к Собору Богоматери, образуя на его левом боку, если смотреть прямо на фасад, нечто вроде нароста. Она была невелика – ее кровля едва достигала высоты главного портала. И другая странность: вопреки своему названию она была вовсе не круглой, а прямоугольной.

Сзади нее, у стены собора, почти под его северной розой, к церкви был пристроен одноэтажный домишко едва ли больше сарая, служивший жильем какому-то священнослужителю низшего разряда. В этой конуре недавно объявился новый жилец – Иоганнес Берзениус.

Его падение было жестоким. Бедфорд пришел в ярость, узнав об истории с Анном де Невилем. Выкуп пленника за английские деньги по причинам исключительно личным и потеря трех тысяч ливров привели к немедленному изгнанию Берзениуса из Интеллидженс сервис. И только духовный сан спас его от более тяжкой кары. Лишившись всего, Берзениус попросил убежища в резиденции парижского епископа, где ему не смогли отказать, – и даже, мало заботясь недовольством регента, предоставили это убогое жилище и скромную должность дьячка в церквушке Сен-Жан-ле-Рон.

Эх, миновали времена роскошного особняка Порк-Эпик и его грозного хозяина! Вслед за упадком социальным последовал и упадок физический. Берзениус сразу постарел. Лицо обрюзгло, жирное тело стало дряблым. Он теперь редко брился и ковылял в одной и той же черной обносившейся сутане, с каждым днем все больше напоминавшей рубище. Его хромота резко усилилась, и он не мог больше и шагу ступить, не скривившись от боли.

К тому же, не вызывая ничьего сочувствия, Берзениус вскоре сделался козлом отпущения. Никто не был расположен прощать жирному церковнику пособничества оккупантам.

Духовенство все больше проникалось антианглийскими настроениями, и прочие священники чурались его как прокаженного. Окрестные мальчишки избрали его мишенью для своих насмешек. Едва завидев, бежали следом, крича: «Эй ты, Трясиблох!» – и бросали камнями. Внезапно Берзениус запил, опускаясь все ниже и ниже, но и это не избавило его от всеобщей враждебности.

В сущности, лишь одно поддерживало Берзениуса, не давая ему пасть окончательно: ненависть. Мечты о мщении Анну де Вивре занимали его целиком. Он грезил об этом по ночам и перебирал в уме днем. Изобретал все более и более изощренные пытки. И добавил в число своих врагов того, кто, по его разумению, был всему виной, того, кто погубил все, – Филиппа де Сомбренома, проклятого мальчишку, по необъяснимой причине переметнувшегося к противнику.

Сомбреномы… Ева, его дорогая Ева, как же она была теперь далека, хоть и жила совсем рядом! Когда им случалось встречаться, оба делали вид, будто не замечают друг друга. Им не о чем было больше говорить, нечего делать вместе.

На Еву Берзениус не злился, хотя Сомбреномы-то сохранили благорасположение регента. Церковник-пьянчужка знал, что предательство сына было для них жесточайшим ударом и что они несчастны почти так же, как и он сам.

Адам и Лилит и в самом деле решительно изменились. Адам оправился от своей раны, но страдальческое выражение навсегда запечатлелось на его лице. И ощущал он себя в полном соответствии с тем, как выглядел.

Бедфорд назначил его капитаном в парижском гарнизоне, но Адам принял эту честь с безразличием. Что-то надломилось в нем. Проигранный поединок, гибель Самаэля, неожиданные откровения о себе самом во время летаргии – и катастрофа с Филиппом, которую он, в противоположность Лилит, предчувствовал… Все это оказалось для него чересчур. Он будет сражаться до конца, не дрогнув, поскольку сир де Сомбреном, без сомнения, весьма храбр. Однако былого воодушевления в нем не осталось.

Что касается Лилит, то она изменилась еще сильнее. В ту ужасную ледяную ночь в Куланже она потеряла все. И все – по своей вине, единственно по своей вине!

Она чуть не умерла, хотела покончить с собой. Ее спас Адам, который не только не стал попрекать ее, хотя раньше предупреждал об опасности, но, наоборот, поддержал.

После неудачной попытки предательства Лилит вдруг еще больше сблизилась с мужем. Это дало ей силы успешно защищаться на суде перед герцогом Филиппом, когда Диана де Куланж обвинила ее в убийстве брата.

Но, вернувшись в Париж, который они с Адамом решили более не покидать, Лилит резко похудела, высохла. Ее осунувшиеся черты стали жесткими, нос вытянулся, сделался крючковатым. Со своей черной гривой она приобрела окончательное сходство с ведьмой. Наконец-то Лилит и внешне превратилась в ту, кем была в действительности.

Она проводила дни, обдумывая способы отомстить Анну, а главное – пытаясь расшевелить совсем упавшего духом Адама.

Тот был убежден в том, что Анн сильнее его. Лилит же изо всех сил пыталась его разубедить. Они с Адамом еще не сказали последнего слова. Ведь ей уже удалось подвести их врага под смертный приговор. А вдруг этого Анна по неосторожности занесет в Бургундию? К тому же, если случится новая осада Парижа, молодой Вивре вполне может найти тут свою смерть.

Но в любом случае сюда он не войдет. Париж неприступен. Даже Девственница потерпела неудачу под его стенами, даже норманны, самые ужасные воители всех времен, даже кровожадный Аттила!

Адам слушал свою дьявольскую супругу не перебивая, но, похоже, все ее доводы не убеждали его.

Однажды ее осенило. Она вдруг вспомнила одну деталь, которая могла оказаться решающей.

– У Анна есть слабость, которой нет у тебя: головокружение от высоты! Однажды он уже чуть не погиб из-за этого во время своего неудавшегося побега. Но ведь ты-то не боишься высоты, верно?

В первый раз за многие месяцы Лилит показалось, что Адам воспрял духом. Он ответил задумчиво, с полуулыбкой:

– Нет, я к высоте совершенно нечувствителен.

Анн де Вивре и Филипп Мышонок добрались до окрестностей озера Орта в середине июня.

До этого Анн как-то не предполагал, что возврат в эти края станет для него испытанием. И вдруг осознал это, лишь увидев перед собой волны озера… Лето обещало быть восхитительным, воздух был пронизан светом, ветер доносил ароматы все новых и новых цветов, и зеленые берега безмятежно отражались в чистых водах… Ничто, ничто не изменилось!

Это оказалось невероятным потрясением. Все воспоминания, хранившие в себе образ этих мест, снова налетели на него, словно потревоженный пчелиный рой. Анну почудилось, что он умирает. Он зажмурился, но не смог удержаться и снова открыл глаза. Долго так продолжаться не может, он должен сделать что-нибудь! И тогда под взглядом ошеломленного Мышонка Анн снял с шеи свой серый шерстяной лоскут и завязал себе глаза.

Темнота положила конец его пытке. Запахи и пение птиц остались, но они причиняли гораздо меньше боли. Анн подождал, пока успокоился достаточно, и повернулся к своему спутнику:

– Веди меня, Мышонок. Берегом озера. Скоро заметишь замок.

Мышонок молча повиновался и вскоре объявил ему, что они уже перед подъемным мостом. Анн снова почувствовал, как силы оставляют его. Если он предстанет перед хозяином в таком виде, ему придется рассказать все, а для этого у него недоставало мужества. Значит, снять повязку? Нет, поступить так он тоже не мог.

Он опять прибегнул к помощи Мышонка. Попросил его пойти к сиру д'Орте, объявить о прибытии сира де Вивре – и все объяснить… Мальчик согласился, и Анн остался один. Спешившись, взял Безотрадного под уздцы и стал ждать.

Ожидая во мраке, Анн вспомнил те оба раза, когда завязывал себе глаза. Он не отгонял эти воспоминания: они были слишком дороги ему.

Он вновь увидел, как вжимается в скалу спиной к пропасти, обливаясь потом, как пробирается на дрожащих ногах за своей спутницей, которая, оторвав полосу от своего платья, подбадривает его спокойным голосом. Должно быть, именно в тот миг у него и появилось предчувствие, что она – вовсе не Альенора, английская шпионка, но существо из его грез, Теодора…

А потом, через несколько месяцев, – Иерусалим! Он кружит по Масличной горе с колотящимся сердцем, трепеща при мысли о том, что скоро должен будет прозываться «Анн Камень» или «Анн Червяк»… Воздух был почти таким же теплым, как сегодня, и запахи почти те же…

– Signor Анн Иерусалимский!

То, что Анн не видел сеньора д'Орту, сделало его присутствие еще более ощутимым. Молодой человек живо представил себе тонкое лицо, обрамленное седеющими волосами.

Голос хозяина звучал растроганно и чуть дрожал:

– Простите меня, я хотел сказать – «синьор де Вивре». Это привычка.

Анн повернулся на голос. Невольно напрягся и вздрогнул.

– Я стал Вивре благодаря вам… и не только благодаря вашей щедрости. Вы поклялись мне, что я верну свое имя: это и позволило мне сохранить надежду до конца.

В ответ Анн получил лишь несколько смущенных слов. Волнение явно мешало Виргилио говорить.

Поэтому молодой человек продолжил:

– Что я могу дать вам взамен? Никакой дар не вместит в себя всю мою благодарность. Так что я решил просто сказать вам спасибо. Спасибо, signor д'Орта. Будьте уверены в моей вечной признательности.

Он почувствовал на своем плече руку итальянского синьора.

– Вы вернулись сюда, несмотря на войну, что идет в вашей стране, и боль, которую причиняют вам давние воспоминания. Что же большее могли бы вы дать мне?

Оба, пожилой и молодой, один с завязанными глазами, другой с увлажнившимися, на миг застыли. Потом Виргилио д'Орта увлек гостя за собой.

– Идемте, amico mio… [26]

Запах парадного зала обрушился на Анна как пощечина. Снаружи все сливалось в едином благоухании, здесь же ему показалось, что он обоняет каждый предмет в отдельности: стены, бесчисленные статуи, стол из зеленого мрамора, на котором они ужинали в первый вечер. Это было еще ужаснее, чем если бы он имел возможность видеть.

– Не угодно ли присесть и подкрепиться, синьор де Вивре?

– С вашего позволения, я предпочел бы пойти в библиотеку…

Дверь за ними закрылась. Анн снял, наконец, повязку с глаз. Стопки книг, свитки рукописей – все осталось таким, как прежде. У Анна складывалось впечатление, что после долгого, утомительного плавания он добрался, наконец, до острова. Ибо здесь, в этом месте, где Теодора никогда не бывала, воспоминаний о ней можно было не опасаться.

Виргилио д'Орта улыбнулся ему. Им снова было хорошо в своей вотчине, где они провели вместе столько времени.

– А как же солдаты, синьор де Вивре? Вам их много попалось по дороге? Как подумаю обо всех опасностях, которым вы подвергли себя ради моей особы!

– Мы никого не встречали.

– Вам повезло, потому что война здесь все еще продолжается. Не так долго, как ваша, но все-таки!..

Виргилио д'Орта объяснил, что его сюзерен, Филиппо Мария Висконти, по-прежнему борется с коалицией Савойи, Флоренции и Венеции. И дела Висконти были даже довольно плохи…

Затем он спросил:

– Вы проведете в моем обществе какое-то время?

– Увы, нет. Я бы предпочел уехать завтра же.

– Так скоро?

– Путь сюда был долог. Обратный будет не короче, а меня призывает долг. К тому же я не один, а со спутником. Ему нелегко было решиться последовать за мной. Я не могу заставить его ждать…

– В таком случае, не будем терять бесценного времени. Полюбуйтесь-ка на мои новые рукописи.

Виргилио принес целую кипу пергаментов, и они, не сговариваясь, сразу же начали переводить их, словно оставили эту работу только вчера. Обменивались впечатлениями, мыслями. Пылко спорили часами напролет.

И даже не заметили, как пролетела ночь. Увидев, что окна библиотеки осветились солнцем, Анн взялся за свою серую повязку.

– Что вы делаете?

– Мне надо ехать.

– Знаю. Но эта повязка… это необходимо?

– Я не в состоянии снова видеть эти места. Это выше моих сил. Мой товарищ должен был объяснить вам.

– Он что-то там сказал… Погодите немного. У меня есть для вас кое-что.

Итальянский синьор вышел и вскоре вернулся, держа в руках невероятную драгоценность.

Это была диадема тончайшей работы из узорного серебра. Каждый из ее зубцов увенчивала белая жемчужина, а та, что посредине, была черной.

– Этот убор был на моей супруге в день нашей свадьбы.

– Никогда не видел ничего прекраснее.

– Юноша сказал, что вашу будущую жену зовут Дианой, верно?

– Да, но я не понимаю…

– Черное и белое – цвета Дианы. Эта вещь прекрасно подойдет и для ее свадьбы.

Анн вздрогнул и попятился назад, словно в испуге перед подобным чудом.

– Она же неслыханной ценности! Я никогда не осмелюсь принять такой дар!

– Разве я сказал, что дарю ее вам? Я ее продаю.

– Вы смеетесь надо мной, сир д'Орта! Разве у меня найдется чем заплатить?

– Тем, что вы носите на шее, синьор де Вивре. Этой серой повязкой. Она и есть цена венца Дианы.

– Сир д'Орта…

– Именно здесь, господин де Вивре, где вы приобрели самые прекрасные воспоминания, вы должны расстаться с ними. Иначе они помешают вам жить дальше. Понимаете?

Анн был ошеломлен.

– Но почему?

– Не думайте о цене этого украшения: я знаю, что ваш серый лоскут дорог вам ничуть не меньше. Однако надлежит выбрать между прошлым и будущим, между детством и зрелостью… Ну так как, синьор де Вивре, что вы мне ответите?

Анн смотрел на итальянского вельможу, протягивавшего ему это серебряное чудо, увенчанное белым и черным… Почему? Да, почему Виргилио делал это? Почему столько щедрости, столько участия, столько желания помочь ему в жизни? Из дружеских чувств? В память о собственном счастье с давно умершей женой? Быть может…

Но Анн вдруг вспомнил, что какое-то время Теодора одна укрывалась в этих местах. Не разговаривала ли она с Виргилио о своем супруге? Быть может, Теодора сказала хозяину о своем заветном желании: ей ведь хотелось, чтобы когда-нибудь Анн окончательно отделился от нее. Не воля ли Теодоры в том, чтобы Анн взял этот венец?

Резким движением Анн сорвал серую повязку и протянул ее своему гостеприимцу.

Тот улыбнулся, вручил ему украшение и снова исчез…

Виргилио отсутствовал довольно долго, а когда вернулся, его руки были пусты. У Анна перехватило горло. Сдавленным голосом он спросил:

– Что вы с ней сделали?

– Схоронил ее там, где ей и должно находиться, – на дне озера Орта. А теперь уезжайте скорее…

Покинув замок и пустившись в обратный путь вместе с Мышонком, Анн де Вивре вдруг озяб. Ветерок холодил шею, лишившуюся шерстяной повязки, которая прикрывала ее столько лет. И это ощущение заставило его забыть о том, что глаза у него широко раскрыты и видят эти пейзажи в последний раз; заставило забыть и сира д'Орту, которого он тоже никогда больше не встретит; заставило забыть даже про венец Дианы, который Мышонок вез в дорожной суме.

Анну повезло: за время его отсутствия во Франции не произошло ничего важного. Но ничего важного не произошло также и по его возвращении. На королевской службе, среди соратников Бастарда Орлеанского, жизнь Анна на многие месяцы поделилась между монотонным существованием при дворе и незначительными стычками с неприятелем…

Война тянулась, война затягивалась. Она превратилась в скучную обыденность: маленькие успехи, маленькие неудачи, бесполезные переговоры.

Карл VII оставался все таким же нерешительным и слабовольным, но Анн решил не обращать на это внимания, равно как и на людей, что окружали его. Все свое время он уделял Мышонку, излив на него ту любовь, которой некогда обделил Изидора Ланфана. Хотя в их отношениях все обстояло наоборот: теперь Анн играл роль старшего брата по отношению к своему будущему оруженосцу.

Анн учил мальчика владеть оружием. Уроки сводились в основном к тому, чтобы умерить пыл юного ученика: Мышонок проявил себя порывистым, зачастую несобранным, а порой и неловким – недостатки вполне простительные в его возрасте. Но кроме недостатков имелись у него и неоспоримые достоинства: неистощимая энергия, абсолютная преданность и полное презрение к опасности…

На фоне этих монотонных будней произошло все же одно значительное событие: гнусный Ла Тремуйль был в конце концов изгнан из королевского двора! Осознав, что власть временщика над Карлом все так же велика и невозможно ничего добиться, покуда фаворит вьется подле особы короля, коннетабль де Ришмон и Бастард Орлеанский решили избавиться от своего врага. Ранним утром 26 июня группа заговорщиков вошла в покои Ла Тремуйля, и, пока другие его удерживали, один из них вонзил кинжал ему в живот.

Ла Тремуйля спасла его чудовищная тучность. Он был такой жирный, что рана не причинила ему серьезного вреда. Но он был тотчас же увезен, лишен свободы и освобожден лишь после отставки со всех должностей. Под страхом смерти ему воспретили приближаться к королю и потребовали возвращения всех имений, которыми он завладел.

Поставленный перед свершившимся фактом, Карл VII принял низвержение фаворита со своей обычной безучастностью. Но после этого стал, наконец, меняться. Избавленный от постоянных наущений своего злого гения, он как-то сразу приобрел зрелость и властность.

В начале апреля 1434 года король созвал во Вьенне генеральные штаты всех провинций, что располагались к югу от Луары, и потребовал денежных ссуд. Деньги были королю предоставлены, и появилась возможность набрать сразу две армии. Одна атаковала англичан в Пикардии, другая – в Бургундии.

Анн, по его собственной просьбе, был направлен в пикардийскую армию: во-первых, чтобы не попасть в Бургундию, а во-вторых, потому что ею командовал его крестный отец Бастард Орлеанский. Но пикардийская кампания оказалась нерешительной и не принесла результатов. В начале декабря было подписано новое перемирие. Всем пришлось вернуться по домам.

Переправляясь через Луару в обществе Бастарда, Анн пребывал в весьма дурном расположении духа. Не пожелав ехать ко двору, он решил заняться своей сеньорией Невиль-о-Буа, которую надолго оставлял без внимания.

В Невиле Анн провел поистине унылые дни. В честь прибытия сеньора селяне устроили праздник, но старых друзей Анна там уже не оказалось. Отец Сильвестр умер, равно как и Колен Руссель. Филиппина, по счастью, пребывала в добром здравии: она вышла замуж, стала матерью двоих детей и ожидала третьего. У молодого сира де Невиля больше не осталось ничего общего с той, кого он величал когда-то «сестренкой».

В холодном и пустом Невильском замке Анн бесился от ярости, проклиная чертово перемирие. Все ошиблись: Карл VII не изменился! Вместо того чтобы наступать, он по-прежнему тянул, прибегал к уверткам, увязал в политических расчетах. Победа грядет еще не завтра, Франсуа де Вивре никогда не увидит ее. Быть может, и самому Анну не доведется пережить такую радость. Когда же они двинутся на Париж? Когда?

Время от времени, глядя на Орлеанский лес из восточного окна, он думал о Куланже, который находился как раз в той недалекой – но при этом такой враждебной – стороне.

А потом вдруг в эту тоскливую зиму ворвалась неожиданная весть: в Невере начались предварительные переговоры о мире между французами и бургундцами. О, это перемирие было не таким, как прочие! То было настоящее перемирие, которое могло перерасти в подлинное и вечное согласие между Францией и Бургундией, а если такое случится – англичанам конец!

С вполне понятной радостью Анн узнал в середине февраля 1435 года, что в Невере, наконец, подписано предварительное мирное соглашение и уже готовится новая конференция – для заключения полноценного договора. А пока что приостановка военных действий с Бургундией продлевалась.

Радость Анна возросла еще больше, когда от его крестного вскоре прибыл посланец с сообщением, что тот спешно вызывает его к себе. Бастард получил под свое начало армию, целью которой является Иль-де-Франс!

Правда, Иль-де-Франс – еще не сам Париж, однако не стоит слишком торопить события. Взятие столицы отныне становится одной из очередных боевых задач. А пока речь шла о том, чтобы отвоевать окружающие города и в первую очередь Сен-Дени…

Анн де Вивре и Филипп Мышонок испытали одинаковое волнение, когда, отправляясь к местам сражений, завидели мощные крепостные стены величайшего города в мире. Их высшая цель находилась там, на расстоянии пушечного выстрела, в пределах слышимости окрика. Следовало лишь запастись терпением и верить в промысел Божий. Час придет…

Сен-Дени пал первого июня после долгой и тяжелой осады. Бастард Орлеанский вступил в город во главе своих войск – и тотчас же после этого отбыл к королю. Утверждали, будто по делу высочайшей важности. Анн был уверен: отныне события могут быть лишь благоприятными. И с этой верой он отдался гарнизонной жизни в Сен-Дени, в обществе Мышонка.

Месяц спустя Бастард возвратился. Анн был немало удивлен, когда тот сразу же вызвал его к себе. Крестный сиял, как никогда прежде.

– Крестник, у меня для вас поручение!

– Приказывайте, монсеньор, я с радостью повинуюсь.

– Уверен в этом. Тем более что оно может быть для вас только приятным. В Аррасе начинаются мирные переговоры между Францией и Бургундией. Правда, из-за убийства Иоанна Бесстрашного Орлеанский дом не сможет в них участвовать, но вправе отправить своих представителей. Я выбрал вас.

– Монсеньор…

Долговязый Жан Орлеанский, которого называли порой «Длинноногим Бастардом», дружески похлопал Анна де Вивре по плечу.

– Будьте готовы отправиться в Аррас, крестник. А когда Аррасский мир будет подписан, мы снова встретимся с вами под стенами Парижа!

Анн де Вивре и Филипп Мышонок оказались в Аррасе в середине июля. Город уже лихорадило в предвкушении готовившегося события. Ведь англичане тоже участвовали в переговорах. Все надеялись, что помимо французско-бургундского примирения встанет вопрос и об уходе англичан из Франции…

Филипп Добрый прибыл через две недели, с большой свитой. Сначала он встретил французскую делегацию в лесу Мофлен, в одном лье от Арраса, потом вместе с нею въехал в город при всеобщем ликовании.

Анн и Мышонок еле разглядели его в окружавшей толпе. В отличие от своего будущего оруженосца, хорошо знавшего герцога, поскольку тот был его крестным отцом, сам Анн де Вивре видел герцога впервые. Герцог Бургундский был высокий, красивый мужчина лет сорока с густыми темными волосами, правильными чертами лица и открытым взглядом. Он сразу же вызывал симпатию. Лучше всего его характеризовала природная доброта, потому его и прозвали Добрым.

Но больше всего Анна порадовала реакция народа. Вид французов и бургундцев, едущих бок о бок, вызвал у толпы бурный восторг. Возгласы «Ноэль!» неслись со всех сторон. Напротив, в рядах английских участников конференции царило мертвое молчание.

Торжественное открытие Аррасского конгресса состоялось в пятницу, 5 августа 1435 года, во втором зале аббатства Сен-Ваас. Хотя помещение было достаточно просторным, чтобы вместить всех участников, оно оказалось набито битком. Тут были французские, английские и бургундские послы, представители Папы, герцогов Бретонского, Анжуйского, Савойского, Орлеанского, Парижского университета и чуть ли не всех королевств христианского мира: Кастилии, Арагона, Португалии, Сицилии, Польши, Кипра, Дании и Баварии.

Делегатами Карла VII были коннетабль де Ришмон, герцог Бурбонский, граф де Вандом, канцлер Реньо де Шартр, председатель Парламента Адам де Камбре. Бургундия была представлена самим Филиппом Добрым, который присутствовал со своей новой женой Изабеллой Португальской, старшим сыном Карлом и канцлером Никола Роленом. Англичане делегировали кардинала Генри Бофорта, архиепископа Йоркского, епископов Норвичского и Сент-Дэвидского, лордов Холланда и Суффолка, а также того, кто показал себя самым неутомимым и фанатичным защитником их дела, – французского епископа Пьера Кошона.

У Анна де Вивре глаза разбегались при виде всех этих высоких особ. Он сознавал, что переживает событие, не менее важное, чем освобождение Орлеана или коронация Карла VII в Реймсе. Здесь решалась судьба Франции. А, кроме того – его собственная судьба, поскольку от мира между Францией и Бургундией непосредственно зависела его женитьба на Диане де Куланж…

Председательствовать было поручено папскому легату Николо Альбергати, кардиналу Санта-Кроче. Переговоры начались.

После нескольких чисто формальных заседаний перешли к сути дела. Англичане изложили свои притязания. Поскольку кардинал Йоркский занемог, от его имени высказывался Пьер Кошон. Англичане требовали сорокалетнего перемирия с «противником Франции» (так у них именовался Карл VII, которого они упорно не признавали королем) и настаивали, чтобы тот выдал одну из своих дочерей замуж за Генриха VI. «Противнику Франции» они предполагали оставить только провинции к югу от Луары, за исключением Гиени; сами англичане с бургундцами поделят между собой остальное.

Эти претензии уже не соответствовали военной обстановке, сложившейся после героических деяний Девственницы. Однако французы не стали возмущаться. Они согласились с идеей династического брака и уступили англичанам Нормандию – кроме Мон-Сен-Мишеля. Англичане высокомерно отказались, но все остальные участники сочли, что предложение, напротив, было весьма приличным.

После долгих бесполезных препирательств англичане в бешенстве хлопнули дверью, сказав напоследок, что без них переговоры продолжаться не могут. Кардинал Санта-Кроче не обратил на это внимания и пригласил французов с бургундцами обсудить их примирение.

Филиппу Доброму ничего другого и не требовалось. Его останавливала лишь религиозная щепетильность: при подписании договора в Труа в 1420 году он торжественно поклялся соблюдать союз с англичанами…

И опять кардинал Санта-Кроче оказал Бургундии бесценную помощь. Он напомнил о том, что Папа наделен властью освобождать от какой угодно клятвы. Поэтому, если герцог согласится, легат лично напишет об этом его святейшеству. Филипп Добрый охотно согласился. Цель была близка.

Воспользовавшись хорошим настроением герцога, Анн де Вивре испросил у него частную аудиенцию для себя и Филиппа Мышонка. Он хотел рассказать Филиппу Доброму всю правду о сире де Сомбреноме и его жене. Герцог не мог отказать своему крестнику, малышу Филиппу. Что касается Анна, то, хотя тот и был крестником его врага, к тому же приговоренным к смерти в Бургундии, статус посланника делал особу сира де Вивре неприкосновенной.