– Это доброе предзнаменование, этот орел обещает нам победу, – обратился к македонскому правителю предводитель отряда гейтаров Филота.

– Я и без него знаю, что мы победим! – уверенно проговорил Александр и приподнялся в стременах. – Никто и ничто не сможет нас остановить! Вперед!

Гейтары бросились вслед за своим царем.

С ходу форсировав мелкую речку, мощные кони быстро вскарабкались на берег, и македонская конница врезалась в ряды персов, как раскаленный нож в масло.

Ржание коней, звон мечей и доспехов, крики раненых слились в страшную и величественную музыку боя.

Роскошные одежды персидских всадников обагрились кровью, дорогие доспехи, выкованные дамасскими оружейниками, не выдерживали ударов тяжелых македонских махайр. Командир конного полка, дородный перс с выкрашенной хной окладистой бородой, свалился со своего коня, его оруженосец вскрикнул: «Господин убит!» – и началось страшное, кровавое отступление.

Персидские всадники повернули своих коней и помчались под защиту многочисленной пехоты – но сами же сломали ее строй, и левый фланг персидской армии побежал, преследуемый гейтарами и легкой греческой кавалерией.

В центре события развивались по-другому.

Непобедимая македонская фаланга быстрым шагом преодолела мелкую реку, фалангисты, не сбавляя скорости, взобрались на вражеский берег и бросились вперед, выставив перед собой смертоносные жала длинных копий – сарисс.

Но против них стояли не воины из многочисленных провинций персидской империи, даже не гвардия Дария – его «бессмертные», прошедшие за своим царем сотни переходов, участвовавшие в десятках сражений.

На этом, самом важном, участке персидский царь поставил свое самое надежное войско – десять тысяч наемных греческих воинов гоплитов в тяжелом вооружении.

Выходцы из суровой Спарты и гордых стовратных Фив, из Афин и Эпира, опытные и могучие воины, покинувшие родину и пришедшие на службу к щедрому персидскому царю. Коринфские шлемы закрывали не только голову, но и все лицо гоплита, оставляя только узкие прорези для глаз, бронзовая кираса защищала грудь, поножи – ноги ниже колена, но главным в их вооружении были огромные круглые щиты – гоплоны, которые и дали гоплитам имя, внушающее страх и уважение на просторах ойкумены.

При приближении македонской фаланги раздались отрывистые команды начальников, гоплиты сомкнули свои тяжелые щиты, и отряд наемников превратился в неприступную крепость.

Фаланга налетела на эту крепость, ударилась в нее тысячами копий – но откатилась, не причинив гоплитам почти никакого урона, как откатывается волна от скалистого берега.

Но фаланга была большой и глубокой, задние копьеносцы напирали на передних – и македонский строй сломался, в рядах фалангистов появились зазоры.

И тут же из-за стены бронзовых щитов выбежали лучники, выпустили по македонской фаланге густой рой киликийских стрел с двойным наконечником, наносящих страшные, кровавые раны.

Выпустив стрелы, лучники тут же поспешно отступили, и ряды греческих воинов снова сомкнулись, превратившись в неприступную бронзовую стену.

Македонская фаланга отступила, вернувшись на свой берег реки, командиры отрядов и полков собрались, чтобы обдумать следующую атаку. Гоплиты опустили щиты, выжидая.

Но отступление персидской кавалерии на левом фланге поставило греческих наемников в очень тяжелое положение: гейтары Александра, отбросив персов, не стали преследовать отступающих, вместо этого они на всем скаку развернулись и всей своей мощью ударили во фланг греческому отряду.

Гоплиты успели развернуться и встретить македонскую конницу стеной щитов, но их положение крайне осложнилось: теперь они должны были сражаться на два фронта – против фалангистов-копьеносцев и против отборной македонской конницы.

Командиры наемников передали по отрядам распоряжения, и огромная масса закованных в бронзу воинов начала медленно отступать, сохраняя строй и разя врагов мечами и копьями.

Дарий, который находился недалеко от греческого отряда и наблюдал за ходом битвы со своей колесницы, повернулся к вознице и велел тому отступать.

В комнате незаметно стемнело, читать стало трудно, и я отложила книгу.

Встала с кресла, подошла к окну, чтобы задернуть занавеску, прежде чем включить свет.

За окном была унылая пыльная улица, несколько припаркованных машин. Изредка проходили люди – кто спешил по делам, кто неторопливо прогуливался. Пронеслась знакомая мне маленькая старушка с кудлатой собачонкой на поводке.

И только один человек был совершенно неподвижен.

Напротив моего окна стоял, прислонившись плечом к стене, высокий сутулый мужчина в длинном черном плаще. Этот плащ, напоминающий средневековую хламиду, и мятая черная шляпа с опущенными полями придавали ему какой-то подозрительный и несовременный вид, который усиливали черные очки с большими стеклами. Из-за этих очков непонятно было, куда он смотрит, но я не могла отделаться от ощущения, что смотрит он на мое окно.

Меня словно окатило волной холода. Я поспешно задернула занавеску, включила свет и остановилась посреди комнаты.

Да что со мной сегодня происходит?

Почему я так испугалась дурацкого клоуна из примитивной музыкальной шкатулки? Почему сейчас так испугалась этого человека? Мало ли что он здесь делает? Может быть, ждет кого-то или просто убивает время…

Я постаралась отбросить все свои страхи. В конце концов я здесь не одна…

Я вышла в прихожую, открыла дверь квартиры, выглянула на лестницу и окликнула старого продавца:

– Никодим Никодимович!

На мой голос никто не отозвался.

Тогда я робко, медленно спустилась по лестнице.

Как и прежде, каждая ступенька скрипела своим особенным голосом, но сейчас этот скрип не казался мне уютным и успокаивающим – он казался зловещим и настороженным, словно ступеньки переговаривались между собой, замышляя что-то недоброе.

Наконец я спустилась на первый этаж, прошла по короткому коридору и вышла в магазин.

Там было почти темно. Со всех сторон доносились какие-то приглушенные звуки – шорохи, скрипы, потрескивания. Я догадалась, что эти звуки издает рассохшийся паркет и старая деревянная мебель, но все равно не могла отделаться от смутного беспокойства.

В темноте мне показалось, что в дальнем, самом темном углу магазина сидит в кресле человек. Я снова окликнула его – на этот раз тихо и неуверенно:

– Никодим Никодимович!

Темный силуэт не шелохнулся, не издал ни звука. Тишина стала еще более напряженной.

– Что вы делаете в темноте?.. – пролепетала я едва слышно. – Вы пугаете меня!

Тут я увидела на стене кнопку выключателя и торопливо нажала на нее.

Магазин залил яркий электрический свет, поначалу показавшийся мне ослепительным. Впрочем, через секунду мои глаза привыкли к этому свету, и я поняла: то, что в темноте показалось мне человеческой фигурой, было всего лишь темным рабочим халатом, небрежно брошенным на спинку стула, а за голову человека я приняла стоявший рядом небольшой медный самовар.

Никодима Никодимовича не было.

Я еще раз позвала его, затем подошла к двери.

Дверь магазина была закрыта, табличка на ней была повернута соответствующей стороной.

Выходит, старик закрыл дверь и ушел домой, ничего мне не сказав? Возможно, он не хотел мне мешать, но что мне сейчас делать? Как мне выйти из магазина?

Я напомнила себе, что не собираюсь сегодня возвращаться домой, что хочу переночевать здесь, в своей новой (с позволения сказать) квартире, но от этого проблема не делалась меньше, а поведение старика оставалось необъяснимым.

На всякий случай я обошла все закоулки магазина, не нашла никого и поднялась к себе наверх.

Кот встретил меня на пороге квартиры и даже потерся об мои ноги – видимо, решил налаживать отношения.

Я заглянула в холодильник и нашла там коробку молока, кусок сыра и полбатона хлеба. Молоко налила в блюдечко и поставила перед котом, а себе заварила чаю.

После чашки горячего чая я немного успокоилась и решила устраиваться на ночлег.

Я разобрала постель.

Простыни оказались совершенно чистыми и даже пахли зимней свежестью и лавандой. Я улеглась, уютно укрылась одеялом и выключила свет.

Я думала, что на новом месте не смогу заснуть, однако усталость и множество впечатлений сделали свое дело, и я почти сразу провалилась в глубокий, черный колодец сна.

В этом черном колодце мелькали какие-то цветные пятна, яркие искры света, иногда они складывались в незнакомые лица. Чаще других возникало грубо размалеванное лицо клоуна, лицо с влажными ярко-красными губами…

И вдруг так же неожиданно, как провалилась в сон, я вынырнула из него.

В первый момент я не могла сообразить, где нахожусь.

Незнакомая, непривычно мягкая кровать, не раздается рядом самодовольный храп мужа…

Ах, ну да, вспомнила я, ведь я осталась ночевать в квартире над магазином…

События минувших двух дней разом нахлынули на меня, я вспомнила и посещение нотариуса, и жалкий магазинчик, доставшийся мне в наследство от несуществующей тетки, и старого продавца, и черного человека за окном…

И тут я услышала какие-то странные звуки.

И осознала, что эти-то звуки и разбудили меня.

В комнате, совсем рядом со мной, кто-то был. Кто-то тихо переступал по рассохшимся половицам, потом что-то осторожно передвигал, переставлял. Затем раздался негромкий скрип, словно повернули ключ в замочной скважине.

Я затаила дыхание, похолодев от страха.

И хотя я действительно похолодела, тело мгновенно покрыл липкий пот, я хотела подать голос, окликнуть того неизвестного, кто хозяйничал в моей комнате, но от страха лишилась голоса.

Тогда я осторожно, стараясь не скрипнуть старыми пружинами, спустила ноги с кровати, встала, шагнула вперед, выбравшись из темной пещеры алькова…

Комната была слабо освещена льющимся через окно неверным лунным светом. При этом свете, искажавшем все пропорции, она казалась куда больше, чем днем.

И при этом неверном свете я увидела человеческую фигуру.

Кто-то, повернувшись ко мне спиной, рылся в ящике комода.

Как ни была я испугана, краем сознания я отметила кое-что важное: он выдвинул средний ящик, тот, который я не смогла открыть, потому что он был заперт.

Я застыла, закусив губу, чтобы не закричать, чтобы не выдать себя невольным возгласом.

Но тот человек все же почувствовал мое присутствие: он выпрямился, задвинул ящик комода и начал медленно поворачиваться в мою сторону. В самой его позе, в том, как медленно, неторопливо он оборачивался, чувствовалась угроза.

Мне стало страшно, так страшно, как бывало только в далеком детстве, когда в темной комнате мерещилось какое-то невидимое и неведомое зло…

Я вскрикнула, попятилась, заметалась по комнате, споткнулась, зацепившись ногой за ножку стула, и упала лицом вниз.

Так я лежала, боясь пошевелиться, и только всхлипывала от страха. А ночной незнакомец приближался ко мне, я слышала его шаги, слышала тяжелое, хриплое дыхание…

И эти тяжелые шаги, и это дыхание внушали мне ужас.

Вот он остановился надо мной, наклонился…

Я вжалась в пол, зажмурила глаза, как в детстве, как будто это могло спасти от всех ужасов ночи…

И это действительно помогло.

Я провалилась в бездонную черноту беспамятства, как будто укрылась там от ужасной реальности.

И скоро, совсем скоро пришла в себя.

В комнате было светло, давно наступило утро. Я лежала в своей постели – точнее, в постели своей загадочной тетки. В комнате, кроме меня, никого не было.

Я вспомнила ночной кошмар, вспомнила хозяйничавшего в комнате незнакомца.

Что это было – удивительно реальный сон или действительность?

При свете дня комната казалась милой и уютной, и мне хотелось верить только в хорошее. Наверняка это был сон, страшный, неприятный, но всего лишь сон.

Действительно, если бы ночное происшествие имело место быть на самом деле, а не приснилось мне, как бы тогда я оказалась в своей (точнее, в теткиной) постели?

Убедив себя в этом, я бодро спрыгнула с кровати, прошлепала босиком в обнаруженный накануне закуток, чтобы принять душ.

Правда, по дороге я на секундочку задержалась возле комода и подергала средний ящик. Тот, в котором ночью рылся человек из моего сна. Как и вчера, ящик оказался заперт.

Это окончательно убедило меня, что ночное приключение мне приснилось.

Но, когда я встала под душ, меня ждал маленький, но неприятный сюрприз: на ноге чуть ниже колена я заметила свежую ссадину.

И тут же вспомнила, как ночью, бегая в темноте, зацепилась ногой за стул. Тогда я почувствовала боль в этом самом месте…

Но ведь я убедила себя, что это был сон – а разве сон может оставлять после себя такие отметины?

Не буду, не буду думать об этом! Может быть, когда-нибудь потом… – И я повернула краны на полную катушку.

Душ был сильный и горячий, и после него я окончательно приободрилась и забыла ночные страхи. Достала банку молотого кофе, поставила на плиту красивую медную джезву и подумала, что нужно сходить за продуктами – на одних сухариках с кофе долго не продержишься.

Тут явился Казимир и принялся, громко мурлыкая, тереться об мои ноги. Намек был понят, и я налила ему молочка.

Так мы с ним уютно завтракали.

Было чудесное утро, солнце ярко светило в окна, на столе передо мной стояла чашка кофе, и я никуда не торопилась – в общем, жизнь была если не прекрасна, то вполне терпима.

И тут в дверь квартиры кто-то деликатно постучал.

Я вздрогнула. В первый момент мне полезли в голову какие-то страхи, снова вспомнился ночной гость… но в этом солнечном настроении не было места страхам. Я здраво рассудила, что, скорее всего, это Никодим Никодимович, встала и открыла дверь.

Я не ошиблась, это действительно был старый антиквар.

– Ну, как вы спали на новом месте? – осведомился он, оглядев меня с ног до головы.

– Спасибо, все замечательно! – ответила я почти искренне.

В самом деле, не рассказывать же ему о своем ночном приключении, которое то ли было, то ли просто приснилось мне.

– Выпьете со мной кофе? – предложила я.

– С удовольствием! – Старик сел за стол напротив меня, заметил кота, который улегся возле моих ног, и проговорил: – Я смотрю, с Казимиром вы уже подружились!

– Да, он замечательный котик…

Я хотела что-то еще сказать про Казимира, но вдруг у меня с языка сами собой сорвались совсем другие слова:

– Никодим Никодимович, а сюда ночью никто не может войти?

– Что вы, Тосенька! – Он взглянул на меня удивленно. – Перед уходом я запираю магазин на все замки, да и дверь вашей квартиры тоже заперта… а что – вас что-то беспокоит?

– Да нет, ничего… просто одной здесь ночью немного неуютно. Но это так, ерунда… вот еще что я хотела у вас спросить. Вы не знаете, как открыть средний ящик этого комода?

– Понятия не имею, – Он пожал плечами. – Хотя сейчас я припоминаю, что Валерия Львовна иногда открывала его ключом, но где этот ключ, я не знаю… а что, вас что-то интересует?

– Да вот я думала, что найду там какие-то вещи или документы, которые помогут мне лучше узнать, каким человеком была Валерия Львовна… то есть тетя… я ведь ее совсем не знала!

– Она была замечательной, удивительной женщиной! – Старик поставил свою чашку, чтобы она не мешала ему жестикулировать. Лицо его порозовело, глаза засияли, он даже, кажется, помолодел. – Знаете, как настоящий, подлинный старинный артефакт отличается от дешевой современной поделки, так Валерия Львовна отличалась от большинства женщин!

Осознав собственные слова, он смутился и постарался исправить впечатление:

– Извините, Тосенька, я не хотел сказать о вас ничего плохого. Вы ведь в конце концов ее родственница… я только хотел сказать, что в ней был такой настоящий аристократизм, который не встретишь в наше прагматичное время…

«А ведь старичок-то, пожалуй, был влюблен в мою тетушку!» – невольно подумала я и тут же отметила, что впервые – пусть только мысленно – назвала эту женщину, которую не видела ни разу в жизни, своей тетушкой.

Да, он так оживился, заговорив о ней, что я убедилась: он и правда был в нее влюблен. А значит, не расскажет мне о покойной тете ничего интересного.

Дело в том, что я давно заметила: если мужчина неровно дышит к какой-то женщине, он ее совершенно не видит, у него на глазах розовые очки, и все, что он может сказать о предмете своей страсти, что она – само совершенство, лучше ее нет на свете. А попробуйте спросить у него хоть какие-то подробности, и он онемеет, как рыба. Иногда даже цвет глаз не сможет вспомнить.

Женщины в этом плане совсем другие: они хорошо видят своего избранника и могут много о нем рассказать…

Впрочем, что-то я отвлеклась.

А Никодим Никодимович все заливался соловьем, расхваливая покойную. Валерия Львовна то, Валерия Львовна се… и одевалась-то она с удивительным вкусом, и в людях разбиралась как никто другой… надо же – и правда, любви все возрасты покорны!

Улучив паузу в его восторженном монологе, я задала важный вопрос:

– А вы когда-нибудь видели кого-то из ее родственников?

Старик на мгновение задумался, должно быть, этот вопрос поставил его в тупик.

– Да нет, пожалуй… не видел и не слышал, чтобы она о них говорила. Только в самое последнее время, незадолго до смерти, – он печально вздохнул, – она сказала, что у нее есть племянница, то есть вы, и что вам она завещает все свое имущество…

Он недолго помолчал, затем снова заговорил:

– Вообще последние годы Валерия Львовна жила очень замкнуто, почти не покидала квартиру и магазин…

При упоминании магазина он взглянул на часы и всполошился:

– Ох, уже без пяти десять, пора открывать! Спасибо вам за кофе…

Я помыла посуду и от нечего делать тоже спустилась в магазин.

Не знаю, почему уж Никодим Никодимович так спешил его открыть – возбужденные покупатели не ломились в двери, честно говоря, в магазине, кроме него самого, не было ни души. Сам он сидел на высоком табурете за стойкой и рассматривал через лупу какую-то монету.

– Взгляните, Тосенька, – проговорил он, увидев меня. – Это настоящий австрийский грош конца восемнадцатого века. И в очень неплохом состоянии.

Старые австрийские гроши меня не очень интересовали. Впрочем, новые тоже.

Я от скуки еще раз обошла магазинчик и убедилась, что ничего интересного ни на полках, ни в витрине не наблюдается. Так что на неожиданный наплыв покупателей рассчитывать не приходится.

А вот интересно, на что жила моя тетка, если этот магазин не приносит никакой прибыли? А ведь за него наверняка приходится платить какие-то налоги и коммунальные платежи, да и Никодим Никодимович работает здесь не за просто так…

За время своей недолгой – и неудачной – работы бухгалтером я успела понять, что существование коммерческой фирмы, будь то магазин или оптовая контора, стоит довольно больших денег, независимо от того, приносит фирма доход или только расходы. Так что позволить себе владеть убыточной фирмой может только обеспеченный человек.

В общем, загадочная история…

Мне уже надоело слоняться по магазину, и я хотела уйти, но тут Никодим Никодимович оторвался от своего австрийского гроша и обратился ко мне:

– Тосенька, не могли бы вы побыть в магазине? У меня есть кое-какие дела, и я хотел на часик отлучиться.

Я собралась было ответить, что у меня тоже есть дела, но что-то меня удержало. Ведь, как ни крути, этот магазин теперь мой, и Никодим отнесся ко мне очень душевно, так что я должна хоть чем-то его отблагодарить.

– Хорошо, – согласилась я против своей воли. – Но если появится покупатель, я ведь даже не знаю, что ему предложить.

– Ну, Тосенька, вы, наверное, заметили, что покупатели у нас появляются нечасто. – Он деликатно усмехнулся. – Если же такое чудо случится – пусть покупатель походит, посмотрит. Если ему что-то понравится – пусть покупает, ценники на каждой вещи имеются. Вы умеете обращаться с кассовым аппаратом? Чек пробить сумеете?

Вот уж что-что, а пробивать чеки я умею отлично. Иногда по ночам мне снятся кассовые аппараты разных моделей – современные электронные и старые электромеханические. Так что я успокоила Никодима Никодимовича на этот счет, и он отправился по своим делам.

А я осталась в магазине за старшего. Ну, заодно за младшего и за всех остальных.

Как только дверь за Никодимом закрылась, тишина магазина опустилась на меня, как тяжелая бетонная плита. Или чугунная – мне без разницы. Мне стало неуютно, одиноко и как-то страшновато. Казалось, что наполняющие магазин старые вещи исподтишка наблюдают за мной, внимательно и недобро следят за каждым моим жестом, за каждым движением.

В глубине души я понимала, что мне здесь ничего не грозит, но эта тихая, гнетущая атмосфера пустого магазина действовала мне на нервы. Я даже запела, чтобы как-то разрушить мрачную тишину, но собственный голос показался мне до того робким и испуганным, что я тут же замолчала.

Оглядевшись по сторонам, я увидела на стене допотопный радиоприемник – так называемую трехпрограммную радиоточку. Я включила радио, чтобы живой человеческий голос разрушил гнетущую тишину магазина.

Но из приемника донесся леденящий душу голос:

«Вдруг среди тишины с треском лопнула железная крышка гроба, и поднялся мертвец. Еще страшнее он был, чем в первый раз. Зубы его страшно ударялись ряд о ряд, в судорогах задергались его губы, и, дико взвизгивая, понеслись заклинания. Вихорь поднялся по церкви, с грохотом попадали на землю иконы, полетели сверху вниз разбитые стекла окошек. Двери сорвались с петель, и несметная сила чудовищ влетела в божью церковь. Страшный шум от крыл и от царапанья когтей наполнил всю церковь…»

Господи, вздрогнула я, да что же это такое! Что они, смерти моей хотят?

Быстро выключила приемник и только тогда вспомнила школьные уроки литературы и догадалась, что по радио читали повесть Гоголя «Вий». Свекровь вечно слушает по радио, как старые артисты слишком правильным языком, с неестественным выражением читают классику. Даже я за это время поднатаскалась.

Ну, в любом случае это не то, что мне нужно в моем теперешнем настроении!

И тут дверь магазина скрипнула, и негромко звякнул дверной колокольчик. Нервы мои были так напряжены, что я едва не вскрикнула от неожиданности, но тут же сообразила, что появился долгожданный покупатель, и облегченно перевела дыхание: все-таки я буду здесь не одна. Хотя бы какое-то время.

Повернувшись к двери, я увидела не одного покупателя, а целых двух. Правда, выглядели они довольно странно.

Впереди шел низенький человечек с круглым, удивительно гладко выбритым лицом и крохотными, близко посаженными глазками. У него были маленькие, как у ребенка, ручки и ножки, к лицу как будто приклеилась глуповатая улыбка.

Зато второй, тот, что шел следом, был его полной противоположностью: высоченный, худой, сутулый, облаченный в длинный черный плащ и черную шляпу с опущенными полями. Дополняли его облик большие черные очки, закрывающие половину лица.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.