– Да? – недоверчиво переспросила Маша. – А нам учительница в школе говорила, что Советская лестница так названа после революции потому, что по ней поднимались революционные массы, чтобы арестовать Временное правительство.

– Много чего говорили наши учителя, не всему можно верить. А мы, кстати, уже пришли.

Старыгин толкнул массивную дверь и пропустил девушку в свою лабораторию.

Она быстро привыкла к царящей внутри полутьме и шагнула к столу, на котором находилась картина.

Тщательно выписанный фон, свободно ниспадающие складки одежды, нежное лицо мадонны, ее ласковый взгляд, обращенный к тому, кого она держала на руках…

Маша опустила глаза ниже и издала изумленный, испуганный возглас.

На руках мадонны удобно расположилось маленькое чудовище, крошечный монстр. И так же, как божественное дитя на картине каждый день, век за веком, повернув кудрявую головку, смотрело на восхищенных зрителей своим полусонным, мечтательным взором – так и этот маленький монстр смотрел прямо в глаза потрясенным людям. Но в этом взгляде читался весь ужас, вся ненависть, весь цинизм мира.

Маша словно заглянула в ад.

– Что это?

– Хотел бы я это знать! – отозвался Старыгин. – Присядьте, я вижу, что вы едва держитесь на ногах. Только осторожнее с этим креслом…

Маша придвинула к себе старинное резное кресло и без сил опустилась в него. В комнате внезапно погас свет.

– Я же говорил вам… – пробормотал Старыгин, что-то переставляя в темноте. – У нас ужасная проводка, и когда резко переставляешь это кресло, провод выпадает из гнезда, и свет гаснет…

Он чем-то щелкнул, и в лаборатории снова стало светло.

– Извините… – Маша на секунду прикрыла глаза. – Честно говоря, я была в шоке…

– Я вас понимаю, – Старыгин кивнул. – Когда я это первый раз увидел, я сам был в шоке…

– Но… но как это возможно? Кто мог пририсовать это чудовище? И когда успел? Ведь оно выписано очень тщательно… по крайней мере, насколько я могу судить… или картину подменили? А где подлинник? Он пропал?

– Слишком много вопросов, – поморщился Старыгин, – пока я могу сказать только одно: вы правы, чудовище выписано очень тщательно, мастерски. Более того, оно написано той же рукой, тем же мастером, что и лицо Мадонны.

– Значит, картину заменили копией, фальшивкой?

– В этом еще нужно разбираться. Во всяком случае, холст такого же качества, как подлинный, и такого же возраста, ему тоже примерно сто пятьдесят лет…

– Как – сто пятьдесят? – удивленно переспросила Маша. – Вы хотели сказать – пятьсот? Ведь «Мадонна Литта» создана примерно в тысяча четыреста девяносто первом году…

– Браво, – усмехнулся Старыгин. – Ставлю вам пятерку, вы хорошо подготовились. По большинству предположений картина действительно создана в тысяча четыреста девяносто первом, но Леонардо писал ее на деревянной доске. Когда в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году она была куплена у герцога Литта в Милане, состояние ее было таким плохим, что ее пришлось немедленно перенести с дерева на холст. Для этого эрмитажный столяр Сидоров придумал специальную технологию, за это его наградили медалью… но я, честно говоря, хотел поговорить с вами о другом. Когда вы родились?

– Что? При чем тут это? – Маша недоуменно уставилась на собеседника. – Ну, седьмого июля. А почему это вас так интересует?

– А какого года?

– Семьдесят седьмого. Я пока что не делаю тайны из своего возраста. Но все-таки, почему вас так заинтересовали мои биографические данные?

– Я случайно взглянул на ваш паспорт, – признался Старыгин, – и хотел проверить, не ошибся ли я. Не показалось ли мне. Ведь такое удивительное совпадение…

– Да какое совпадение? О чем вы говорите?

– Подумайте сами. Седьмое число седьмого месяца семьдесят седьмого года. Четыре семерки.

– Ну и что в этом такого? – Маша пожала плечами.

– Вы помните – ваш дед, когда подарил вам пентагондодекаэдр, тоже говорил о четырех семерках! И не случайно он подарил такой редкий предмет именно вам, тогда совсем маленькой девочке! И, кстати, он сделал это совсем незадолго до своей смерти!

– Все равно я ничего не понимаю. Почему вас так взволновали эти четыре семерки?

– По двум причинам.

Старыгин шагнул к столу с картиной и включил ультрафиолетовую лампу.

– Вот одна из этих причин.

Маша наклонилась над холстом и увидела четырехзначное число. Это число, связанное непонятным образом с датой ее рождения, а еще больше – волнение реставратора заставили ее сердце биться чаще, внушили ощущение серьезности происходящего.

– А… вторая причина? – проговорила девушка, распрямившись и невольно понизив голос.

– Сейчас я вам покажу эту вторую причину. Пойдемте.

Ничего не объясняя, он вышел из лаборатории, запер дверь и повел Машу по коридорам здания. Эти служебные коридоры мало напоминали великолепные анфилады музея. Плохо освещенные, довольно узкие. Маша с трудом верила, что находится в Эрмитаже. Несколько раз свернув и поднявшись по лестнице, они оказались перед дверью с медной табличкой «Кабинет рукописей».

– Сейчас перед вами откроется самый красивый вид в нашем городе, – с явной гордостью сообщил Дмитрий Алексеевич своей спутнице.

– Ну уж и самый красивый…

– Вот увидите!

Старыгин нажал на кнопку звонка, и почти тотчас дверь открыла невысокая сутулая женщина лет сорока с приятным улыбчивым лицом.

– Дима! – радостно проговорила она при виде Старыгина. – Ты к нам? Заходи, мы тебя угостим печеньем… а кто эта девушка?

– Консультант из института прикладной химии, – не моргнув глазом, соврал Старыгин. – А мы к тебе буквально на одну минуту, нам нужно взглянуть на трактат «О происхождении сущего и числах, его объясняющих».

– Ты имеешь в виду малый трактат Николая Аретинского? А какое отношение он имеет к прикладной химии?

– Самое прямое!

– Только здесь! – озабоченно ответила женщина. – Выносить нельзя, даже тебе!

– Понятное дело! Я знаю, как у вас все строго! Нам нужно только прочесть один абзац.

Женщина развернулась и, слегка прихрамывая, пошла по узкому коридору между двумя рядами высоченных стеллажей, до самого потолка уставленных картонными папками и коробками. Маша перехватила мимолетный ревнивый взгляд хранительницы рукописей и усмехнулась: похоже, та явно питала к Дмитрию Алексеевичу не вполне служебный интерес.

Коридор кончился, и они оказались в просторном кабинете с двумя огромными окнами.

Маша ахнула: она действительно никогда не видела ничего подобного. Одно окно выходило на Неву, ослепительно сверкающую под щедрым июльским солнцем, второе – на Зимнюю канавку и здание Эрмитажного театра. На другом берегу Невы виднелась Петропавловская крепость.

– Я вам говорил, – вполголоса промолвил Старыгин, заметив Машин восторг. – Правда ведь, замечательно?

В его голосе звучала такая гордость, как будто это он сам так расставил здания и провел реки, чтобы создать этот неповторимый вид.

Хранительница кабинета уселась за компьютер и защелкала клавишами.

– Малый трактат Николая Аретинского… – пробормотала она, вглядываясь в колонки цифр на экране монитора. – Вот он, единица хранения номер… тридцать четвертый шкаф, седьмая полка…

Она встала из-за стола и своей неровной, будто ныряющей походкой прошла к одному из стеллажей.

– Дима, помоги мне, пожалуйста…

Старыгин приподнялся на цыпочки и достал с одной из верхних полок большую картонную коробку.

– Только для тебя, – вздохнула хранительница и снова бросила на Машу недовольный взгляд.

Маше вдруг захотелось совершить какой-нибудь хулиганский поступок: показать зануде-хранительнице язык или разбить графин с водой, стоящий на подоконнике, либо же разбросать листочки из многочисленных папок, лежащих на письменном столе. Хотя за листочки, пожалуй, могут и побить, они тут все на бумажках повернутые… Маша ограничилась тем, что поглядела на хранительницу очень холодно и высокомерно.

– Вот оно! – победно проговорил Дмитрий Алексеевич, не обратив ни малейшего внимания на обмен женскими взглядами. Он открыл коробку и осторожно выложил на стол темный от времени манускрипт, каждый лист которого был аккуратно упакован в прозрачную пленку.

Маша взглянула через плечо реставратора и разочарованно вздохнула: документ был написан от руки почти совершенно выцветшими коричневатыми чернилами и каким-то удивительным почерком, очень красивым, но неразборчивым. Самое же главное – он был написан на совершенно незнакомом Маше языке.

– Какой это язык? – спросила Маша, искоса взглянув на реставратора.

– Латынь, разумеется.

– И вы можете это прочесть?

– Конечно, – он даже, кажется, удивился ее вопросу, как будто каждый современный человек просто обязан понимать латынь.

Маша почувствовала легкое раздражение: эти эрмитажные работники, похоже, смотрят на всех остальных людей свысока, как на полуграмотных.

Старыгин осторожно перевернул несколько хрупких страниц манускрипта, достал из кармана старинную лупу в красивой бронзовой оправе и начал медленно читать, на ходу переводя текст с латыни:

– Если ты встретил число, составленное из трех шестерок, знай, что это есть число Зверя, число Врага, и проистекает из этого числа многий грех, и гнев, и многие несчастья, и число это любезно Отцу Лжи, хозяину порока, врагу рода человеческого. Посему избегай всячески этого числа и всего, под ним рожденного. Если же ты встретишь число, составленное из четырех семерок, знай, что это есть число Света, и проистекает из этого числа свет, радость и прощение, ибо семь есть число, угодное Создателю, семь есть благое, священное число, а четыре семерки четырежды священны и четырежды угодны Господу нашему. Число это приносит благоденствие и благость, и человек, родившийся под этим числом, имеет большую силу и крепость противостоять греху и одолеть козни Отца Лжи. Да будет благословение на этом человеке, и да преодолеет он преграды и препоны на пути своем…

Старыгин тщательно сложил старинную рукопись и убрал трактат обратно в коробку.

– Вот она, вторая причина, о которой я вам говорил.

Маша моргнула, и в ту же секунду развеялся странный гипноз, в который она впала под влиянием слов средневекового автора. Она встряхнула головой, чтобы окончательно отогнать наваждение, и проговорила:

– Дмитрий Алексеевич, неужели вы всерьез относитесь к этой средневековой ахинее?

– Во всяком случае, тот, кто написал на картине число из четырех семерок, относился к этому достаточно серьезно. И так же серьезно относился к этому ваш дед, всемирно известный археолог, когда подарил вам эту бесценную безделицу. – Дмитрий Алексеевич задумчиво посмотрел на кулон из слоновой кости.

Маша собиралась снять кулон, но, когда была дома, это совершенно вылетело у нее из головы. Старыгин подошел ближе и взял костяной кулон в руки. Совсем рядом с Машиным лицом оказались его глаза – очень серьезные. Пахло от него краской, скипидаром и еще какой-то химией.

– Кстати, – добавил Старыгин, – на вашем месте я не носил бы пентагондодекаэдр так на виду. Кроме того, что он имеет вполне реальную и очень высокую цену, мне кажется, есть человек, для которого его цена гораздо выше всех денег мира.

– Что еще за человек?

– Тот, кто подменил картину. Тот, кто написал на второй картине число из четырех семерок. Тот, кто, на мой взгляд, еще не считает свою миссию законченной.

– Дима, – напомнила о себе хранительница кабинета, – ты закончил с трактатом? Может быть, все же сварить тебе кофе? И твоей спутнице из… гм… химического института?

– Спасибо, Танечка, – рассеянно отозвался Дмитрий Алексеевич, не отводя глаз от кулона, – мы пойдем. Очень много работы.

С непонятным злорадством Маша заметила искру разочарования, промелькнувшую в глазах хранительницы. Подумать только – «Танечка!». В таком-то возрасте! Да столько не живут!

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.