Предисловие

Написать учебник, научающий человека распознавать действие Божественного Промысла, невозможно. «Дух дышит, где хочет» (Ин. 3:8) и, кроме того, каждый человек уникален, что, собственно, и «заставляет» Божественную Любовь уникально действовать в жизни каждого. Но попытаться научиться видеть Бога в своей обыденной жизни можно, используя опыт других, уже услышавших таинственные Божественные «толчки» в своем сердце. Описание подобного опыта, несомненно, присутствует в рассказах известной и церковному, и светскому читателю писательницы Н. Б. Горбачевой.

Привлекает простота, сочность стиля и искренность рассказчицы. Несмотря на обилие в тексте местоимения «я», при чтении это «я» непостижимым образом отступает на задний план, и читатель окунается в атмосферу вездеприсутствия Божия. Современный человек, желая обратиться к Богу, всюду ищет чудес, особого «знамения», а Бог открывается ему в простой повседневности. Хотя, впрочем, и некоторые особенные «знамения» в рассказах Н.Б. Горбачевой тоже присутствуют. Но, описывая их, автор умеет многие важные вещи объяснить без слов, вернее, «между строк». Во всяком случае, читателю, еще не знакомому со святоотеческой литературой, будет ясно, что духовное качество «чуда» опознается не иначе как по его духовным плодам, всегда устремленным к единой цели – направить к Богу человеческое сердце. Но чудо более великое – когда человек не теряет этот, однажды обретенный, вектор христианской жизни, несмотря на множество соблазнов. Это, может, и есть самое главное чудо, описанное в этой книге.

Исключительно трезвый взгляд автора на духовные реальности позволяет ей выявлять Божественный зов к человеку там, где более всего бывает разных суеверий. Таков, например, сон «ОльгИванны», в котором давно умершая соседка стучит в ее окно и просит соли, после чего героиня рассказа наяву вспоминает, что никогда еще не читала заупокойных молитв по ней. Но почему сон приснился только спустя десятилетия после смерти? И здесь – редкий случай, когда автор явно помогает читателю найти ответ: «Ольг Иванна» долгим подвигом жизни по заповедям приобрела истинную христианскую любовь и веру, сделавшись той самой «солью земли», которая защищает мир от гниения и разложения. Может, кто-то увидит «частичку» себя в персонаже, который занимается научной апологией христианства, еще не познав, что суть христианства – в любви к ближнему; а прочитав рассказ о «Сирийском чуде», задумается над тем, что христианская вера и легковерие – разные вещи. Описание автором случившегося в паломничестве на Синай приводит к пониманию, в чем смысл посещения святыни, вызывает желание последовать благому примеру.

Предлагаемая читателю книга читается легко, но побуждает, как кажется, к работе, прежде всего человеческой воли. Хочу ли я увидеть Бога в своей жизни? Не будет ли страшно от видения этих «повседневных» действий Божественной любви? И почему может быть страшно, если Бог есть Любовь? Не потому ли, что ощущения Бога как Любви еще нет, а нет потому, что еще хочется жить только «по-своему», чтобы никто и ничто твоей жизни не мешало?

Каждый читатель непременно задаст свои собственные вопросы, но они будут. Книга никого не оставит равнодушным. И это самое главное.

Н. Н. Павлюченков,

кандидат богословия, кандидат философских наук,

преподаватель миссионерского факультета ПСТГУ

Бог терпел и нам велел

Первый свой приезд в Псково-Печерский монастырь связываю я с явным вмешательством Промысла Божия в мою тридцатилетнюю жизнь. Время – середина восьмидесятых прошлого века. О моей вере тогда не было и речи. Я не знала Бога, но Он мне уже тогда весточки посылал…

После окончания ВГИКа я стажировалась на киностудии им. Горького (с любимой студенческой приставкой – «опыта»). И вот «дружным творческим коллективом» поехали мы на экскурсию в Таллин – столицу советской заграницы. Я любила ездить в Прибалтику – «дохнуть свежим воздухом свободы». «Дохнули» тогда, помнится, удачно и в высшей степени интеллигентно – жили в самой гостинице «Виру», прорвались в какой-то ночной ресторан, попали в варьете, смогли купить по несколько бутылок на брата ликера Vana Tallinn. Ну и вообще – бродили по Старому городу, улочки которого сохранили свой облик со времен Средневековья – той таинственной «эпохи Возрождения», до которой, как тогда нас учили, сермяжная Русь так и не доросла. О том, что у православной России особый талант среди народов, за который она получила наименование Святая Русь, мы тогда даже не слышали…

И вот после славного времяпровождения в Таллине случился большой конфуз. Собрав всех утром в холле гостиницы, наша групповод объявила, что потеряла обратные билеты на поезд. Молодая девчонка пыталась объяснить туристам, как ее это угораздило, сейчас не припомню… Извечные русские вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?» ребром встали перед группой советской творческой интеллигенции. Из гостиницы «Виру» нас выставили, как положено, в двенадцать дня, а поезд в Москву отправлялся только вечером. Билетов на него, естественно, не было, да и денег у туристов – тоже. Возникла какая-то до смешного безвыходная ситуация.

Но тогда, при СССР, Эстония приходилась еще России братской республикой, и люди добрее были. Мы все, человек двадцать, во главе с рыдающей групповодкой, решительно отправились в таллинское турбюро. Переговоры сначала не клеились, мы поняли, что местными усилиями проблему не решить. Тогда групповодка настояла, чтобы позвонили в Москву – раз, потом еще и еще раз. Наконец каким-то образом договорились, что нас отправят из Таллина на автобусе.

Только к ночи пригнали видавший виды ободранный автобус «Турист». Это, конечно, было не по-братски. Даже провинившаяся групповодка возмутилась. Но делать нечего – сели. С утра моросил холодный прибалтийский дождь, который теперь сделался ненавистным даже в Старом городе – все устали и проголодались, а автобус оказался теплым да еще и с бутербродами.

От того, что все-таки добились своего и едем в Москву, настроение не у всех было отвратительным. Наши оптимисты стали жалеть непутевую групповодку, потому что в Москве ее ждал как минимум строгий выговор или даже увольнение с работы с «волчьим билетом». По дороге, перед тем как заснуть, великодушно решили, что соберемся и пойдем просить начальство турбюро, чтобы ее не сильно наказывали – с кем не бывает!

Нашего русского водителя звали Саша. Надо заметить, что он решился на настоящий подвиг, когда согласился ехать на раздолбанном автобусе тысячу километров без напарника. Мы еще в Таллине возмущались, почему так, товарищи эстонцы, он же нас угробит, дайте второго водителя. Но товарищи категорически отказывались это делать, чтобы мы, в свою очередь, отказались от поездки на автобусе и разрешили ситуацию как-то по-другому. Получилось бы, что и указ из центра выполнен, и лишних проблем – отправлять чужих туристов за свой счет – нет. Но Саша очень просто сказал: «Да не волнуйтесь вы, доедем с Божьей помощью» – и тем самым почему-то вселил в москвичей уверенность в благополучном исходе. Наша группа была молодежной, хотелось новых приключений, а киносюжет сам просился в руки. Уверена, что Сашино «с Божьей помощью» никто тогда даже и не услышал. И вряд ли кто знал, что это такое… Кстати, как потом выяснилось, бутерброды для группы были за его счет.

Ночью, по-моему, все спали как убитые, кроме, конечно, Саши. Рано утром, впотьмах, разбудил нас его голос, дребезжащий через микрофон: «Подъем! Зеленая стоянка! Выходим размяться! Подъем! Подъем!» Растормошив спящую публику, водитель соскочил с подножки автобуса и растворился в негустом тумане. С полчаса мы ждали его, строя всякие предположения, самое страшное из которых «вот, тихоня, завез на погибель несчастных русских туристов». Когда чуть рассвело и туман стал рассеиваться, кто-то первый углядел и крикнул: «Ничего себе! Тут монастырь! Какой-то неразрушенный!..» Делать нечего, пришлось вылезать из автобуса – «глянуть на достопримечательность». Зевая и поеживаясь от холода, вышли, но не все, половина осталась досыпать. Автобус стоял на ровной площадке метрах в тридцати от мощных стен неизвестного монастыря. Ворота были чуть приоткрыты, и в них, суетливо крестясь, прошмыгивали какие-то странные люди – в основном старушки и старики… Не туристы – факт! Для меня это зрелище было полно восторга первооткрывателя, всегда возникавшего, когда я, студентка ВГИКа, ездила с курсом в Белые столбы, в Госфильмофонд, смотреть культовые «зарубежные фильмы», о существовании которых советский зритель и не подозревал. И здесь – настоящее кино, итальянский неореализм! Куда спешили эти сумрачные, плохо одетые люди? Неужели это происходит у нас, в советской стране?

Перед монастырскими вратами еще несколько вышедших из автобуса человек затормозили и внутрь войти не решились – мало ли что, все-таки культовое сооружение, а мы трудимся на идеологическом фронте! Со мной двинулись двое или трое – не помню, потому что вообще мало что запомнилось из этого первого посещения монастыря. В память врезался лишь эпизод, как я спускаюсь по крутой, вымощенной камнем дороге вниз, к Успенской пещерной церкви. Смотрела все время на камни, боялась упасть. На удивление, внизу топталось порядочно народа. Было воскресенье. Видимо, кончилась ранняя литургия. В храм я не зашла, потому что совсем ничего не знала про эту жизнь, а экскурсовода – не было. Увидев, что все скапливаются около какой-то палатки, решила – дают «дефицит», и тоже подошла. Внутри, как оказалось, эта лавка-палатка была увешана иконами – небольшого размера, аляповатыми и откровенно «самопальными», то есть сделанными не теперешним фабричным способом. Эти иконы представляли собой наклеенные на картонки черно-белые и редко – цветные фотографии, но и их народ бойко раскупал. Подобный ажиотаж мне был непонятен…

Я повернулась, чтобы пойти назад, но увидела Сашу, выходящего из церкви с каким-то человеком в черном, монахом. Они недолго поговорили и разошлись. Я повернулась к палаточным иконам, чтобы он меня не заметил. Тут мой взгляд упал на одну из цветных фотографий. Меня поразила необыкновенная красота Божией Матери, на ней изображенной. Я протиснулась к самому прилавку и спросила: «Сколько стоит?» Монах обернулся на икону и сказал: «Десять рублей». «Как десять?» – возмутилась я такой непомерно высокой цене. «Сестра, – ласково ответил монах. – Никто же не заставляет тебя покупать». Я обиделась и отошла в нерешительности… Подумала – надо все-таки что-то купить на память, наверняка больше никогда сюда не попаду… И купила. В кармане оставались последние три трешки и рубль с мелочью. Надо заметить, что в те времена городская булка стоила семь копеек.

Я вышла за монастырские ворота и глянула в сторону автобуса: показалось, что его нет, уехал… На несколько мгновений меня охватила настоящая, до тошноты паника. Даже подумалось: всё, погибла. Холодно, голодно и несколько гривенников в кармане. В монастыре не помогут – это вам не турбюро. Я взглянула на купленную икону – зачем она мне! Пойду верну, не отдадут деньги – скандал устрою, пронеслось в голове. С тоской снова посмотрела в сторону автобуса – он стоял на прежнем месте как ни в чем не бывало. Это было какое-то наваждение. Еще проскользнула мысль – а вдруг не наш? Неважно, буду умолять вывезти меня отсюда и без оглядки побежала к автобусу.

Все наши сидели на своих местах и спали. Проходя мимо водителя, тихо спросила: «Что это за монастырь?» Он так же тихо ответил: «Псково-Печерский». И всё. Я подумала, что из этого приключения можно сделать хорошую новеллу. Спать не хотелось. За долгую дорогу навертелся в голове целый сценарий. Сейчас бы назвали: мистический триллер с бабушками-изуверками. Какой же он был глупый! Не знала еще я, что во времена гонений спасли Русскую Церковь именно прихожанки-бабушки «в белых платочках» и прошедшие войну хромые дедушки, подобные увиденным мною в монастыре: они не давали закрывать храмы, молились в них, не боясь репрессий, тайно крестили внуков…

Благополучно, «с Божией помощью» доехав до Москвы, хмурые и уставшие, все молча вышли из автобуса, помахали Саше ручкой и сразу же забыли о нем. Хорошо, что хорошо кончается. В редакции еще целый месяц мы бурно обсуждали происшествие с потерянными билетами, но о монастыре – ни слова, будто и не было его. Про Сашу поминали вскользь: он был, как мы поняли, «верующий», пиши – «сумасшедший». К тому же не монах ли?..

Мне не давала покоя мысль, зачем потратила я целых десять рублей на ненужную фотографию иконы. На эти деньги можно было бы взять у перекупщиков какой-нибудь хороший альбом мирового художника. А лучше – оставить на черный день: на десять рублей запросто можно протянуть две, а то и три недели… Состояние, когда в кошельке восемь копеек и впереди – мрак неизвестности, мне, как человеку свободной профессии, было уже знакомо.

Засунула я икону в какие-то книжки. Изредка она попадалась мне на глаза – и снова: зачем? Что с ней делать – непонятно, а выбросить – рука не поднималась. Именно из-за красоты Изображенной на ней. Во всех переездах икона следовала за мной. Наступил момент, когда в моем доме появились и первые сознательно купленные иконы. И тогда очень захотелось мне узнать, как называется привезенный из Псково-Печерского монастыря образ Пресвятой Богородицы. Но еще несколько лет сделать это было затруднительно. Книги по иконописи найти было трудно, знакомые, «подкованные» в этом деле, у меня тогда отсутствовали…

Тайна иконы открылась в нужный момент. Спотыкаясь и падая, я уже шла по жизни с верой, знала евангельское «многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие»[1], но не могла и предположить, как много Господь посылает этих скорбей и болезней, чтобы очистить душу человека от накопившихся грехов… Часто исповедовалась, искала духовных людей, говорила со священниками. Так разрешались какие-то проблемы. Но очередной волной к моей жизни прибивало новые испытания и искушения… Было от чего унывать. В один из таких тоскливых моментов ко мне в руки попала книга «Иконы Божией Матери». Я стала ее рассматривать. Сначала многие изображения казались одинаковыми: Богородица с Младенцем Христом. Но ангелы… ангелы, как на моей, были только у «Страстной». На вид, казалось, два таких веселых ангела у лика Богородицы, которые будто забавляли какими-то игрушками Богомладенца. Но не радостно Младенец взирает на ангелов, ибо держали они – орудия страстей (страданий) Господних в последние часы Его земной жизни: крест, губку на трости и копие. На Кресте Спаситель был распят; губкой, пропитанной уксусом, Ему смачивали уста; копием воин пронзил Его, желая удостовериться в Его смерти. «Господи! – захотелось крикнуть. – Господи, за что? За что эти страдания Безгрешному?»

«За твои и всего мира грехи…» – ясно отпечатлелось в душе. «Бог терпел и нам велел», – вспомнилась вдруг пословица. «Терпеть велел». Почему надо терпеть? Сколько? В тогдашних моих несчастьях священники, к которым я обращалась за советом, утешали: «Терпи, пройдет»… Сколько же терпеть, нет сил! «Терпи, больше, чем человек может вынести, Бог испытаний не пошлет», – отвечали мне… Всем сердцем я поняла это, разглядывая в памятный день Страстную икону Божией Матери. Будто бы случайно лет пятнадцать назад купленная в Псково-Печерском монастыре, она предназначалась именно мне. Почему? Как оказалось, день ее памяти приходился на день моего рождения. Это что-то знаменательное… И я успокоилась. До нового девятого вала. Опытно я теперь знала, что в любой тяжелой ситуации Господь пошлет в свой срок и утешение… Милосердный Бог терпел и нам велел. Он же терпит нас.

Неискушен – неискусен[2]

До некоторого времени мне как-то удавалось справляться с жизненными проблемами самой, в основном – терпением… Я даже посмеивалась над теми, кто рвался разрубить жизненный узел с помощью старца. Много ли их, истинных старцев, дало наше время? Точно я знала об одном – архимандрите Иоанне (Крестьянкине), который в Псково-Печерском монастыре был духовником братии. Я бы и поехала к нему, нескладух в жизни хватало, но останавливало высокое его звание «духовник братии». Кто я, грешная душа, чтобы занимать духовного человека глупостями своей обычной жизни? Потерплю лучше.

Слышала от одной, которая ездила за тридевять земель, от другой, нашедшей старца в противоположном углу России, от третьей, обретшей старца рядом, в Сергиевой лавре: «Вот батюшка помолился…» – и всё стало на свои места. Но с детства я была научена, что человеку самому надо прилагать много усилий, чтобы чего-то добиться в жизни или изменить ее. Разве можно надеяться только на чьи-то молитвы? Получается как в анекдоте: «В городе нешуточное наводнение, вода прибывает, все спасаются, как могут. Только Ваня сидит на крыше и ждет, когда его Бог спасет. Одна лодка проплывает, другая, третья, люди предлагают спуститься с крыши и плыть с ними подальше от стихийного бедствия, но Ваня всем отвечает, что Бог его спасет. Так и утонул. И вот уже на том свете предъявляет он претензию Самому Всевышнему, почему Он его не спас. И был ему ответ: Я же тебе три лодки посылал, почему не спасался…» Я боялась быть похожей на этого Ваню…

Годам к сорока наступил тот самый момент, когда ничего другого не оставалось, как искать по себе молитвенников, потому что кризис наступил по всем вертикалям и горизонталям моей жизни…

В течение нескольких лет до этого жила я в гражданском браке – как то водилось у творческой интеллигенции – с человеком, профессия которого гордо звалась физик-теоретик. В юности, помню, грела меня высказанная не раз мысль, что хочется выйти замуж только за гения, чтобы посвятить ему жизнь… Откуда взялась эта мысль? Она витала в воздухе. В то время в СССР физику окружал ореол романтики, быть физиком считалось очень престижно, кипели споры между «физиками» и «лириками» с явным преимуществом «физиков». К началу перестройки «новые песни придумала жизнь», но я, видимо, так и осталась под влиянием своего «идеалистического инфантилизма», который и сыграл со мною злую шутку.

Влюбилась я в физика из Академии наук, и совсем не за человеческие качества, а из жалости, что «жена его не понимала и создавала такие условия, при которых думать и творить невозможно». Подумала, какая глупая жена, если не дает такому талантливому человеку реализовывать себя. Вот он – тот самый непризнанный гений, о котором мечтала… Творческих успехов у меня не было и в помине, дай, думаю, помогу человеку умному и симпатичному возможностью творить, как ему хочется. Впрочем, пора было и замуж выходить. Через неделю после нашего случайного знакомства и нескольких взаимообогащающих разговоров Вадик переехал ко мне в коммуналку и занял одну из двух моих комнат.

с радостью подпевала Анне Герман. Но быстро поняла – это засада!

Я и не предполагала, что у умных физиков-теоретиков ум бывает какой-то однобокий, одержимый единственной, необъяснимой страстью «познать тайны Вселенной».

– Для чего? – удивлялась я.

– Ради научного прогресса! – отвечал Вадим.

– Что это такое? Каковы его критерии?

– Научный прогресс – это процесс непрерывного, расширяющегося и углубляющегося познания окружающего мира, освоение микро– и макрокосмоса, – слышала я известный ответ.

Наши споры были нескончаемы.

– А вот американский физик Джонатан Хюбнер считает, что уровень прогресса замедляется начиная с 1873 года. Потому что некоторые направления науки и техники не развиваются из-за их экономической невыгодности и потом… Способность людей поглощать знания подходит к концу, и в результате делать новые открытия становится все труднее. Прогресс твой потихоньку сдувается, – усмехалась я.

– Да, – соглашался Вадим. – Изобретатели прошлого использовали те идеи, до которых было легче всего «дотянуться», а теперь приходится прилагать всё больше усилий для решения более сложных проблем. Но главное, из-за массы уже накопленных знаний ученым приходится тратить гораздо больше времени на образование, период их активной жизни, посвященный собственно научной деятельности, становится короче. Открытия теперь требуют больше времени. Нобелевские лауреаты стареют, и это о многом говорит… Вот мне сорок лет, и я бьюсь над одной проблемой, но, понимаешь, мне не хватает знаний доказать.

– Ты хочешь получить Нобелевку?

– Почему бы нет? – серьезно отвечал он. – Ох, и заживем мы с тобой, Наташик, тогда…

– Хорошо. Скажи, зачем нужны эти новые открытия? Чтобы полететь на Марс? И там яблони посадить… Или изобрести новое оружие? Нет, не так. Чтобы придумать и внедрить в человечество новую болезнь и потом заняться созданием новой вакцины против нее? Главное – все при деле.

– Строго говоря, критериев прогресса не существует, – соглашался Вадим. – Большинство людей думает, что прогресс знаменуется только улучшением жизни населения. В истории же человечества часто бывало так, что при явном движении вперед подавляющему большинству населения жить становилось хуже.

– И тогда в чем смысл прогресса?

– В том, чтобы человек мог гордиться собой!

– Ну… Это обычное искушение Адама, которому диавол предложил: будьте как боги. Ты хочешь быть таким богом?

– Хочу.

Поначалу я не могла четко сформулировать свое отношение к этому «хочу». С одной стороны, солдат, не мечтающий стать генералом, так и останется солдатом. Но с другой – нехорошо в этом победоносном шествии идти, не замечая, что делаешь больно другим, по головам. Нет, не по головам знакомых академических ученых ради научной карьеры… Вадима почему-то совсем не заботило то, что происходит с его пятнадцатилетним сыном – ведь трудный возраст! К тому же, что его мать, бывшая жена моего физика, потеряла в перестройку работу.

Вадим считал себя «верующим в душе», но не был крещен. Он спорил с позиции «чистого разума». Я же в спорах и первых ссорах пыталась протолкнуть мысль о безнравственности современной науки.

– Вы, ученые, свой любопытный ум суете безо всякой опаски в глубочайшие глубины мироздания – в полной уверенности, что имеете право, – возмущалась я. – Желаете, как говорил один мой знакомый, «взять Бога за бороду». Никто не думает, что случайно можно выпустить джинна из бутылки. И всё! Третья мировая! Понимаешь?

– Ты, Наташик, преувеличиваешь, как всегда, – улыбался Вадим. – А давай пообедаем? Что там у нас сегодня?

– Кусок хлеба с селедкой и кипяток, согласно твоей зарплате… Мои деньги кончились.

– Обещали выдать всенепременно! Дорогой Наташик, давай будем выше этих денежных расчетов, которые убивают любовь… Хорошо? Вечером ты, кажется, борщ варила, я обонял его прекрасный запах даже в своей келье…

Вадиму нравилось, как я готовила, хвалил, что – «лучше бывшей жены».

– Хорошо. Только есть будем молча, – просила я. Наши споры начинали сильно утомлять меня.

– Конечно, как скажешь… То, что ты говоришь, очень интересно. Мы, ученые, действительно как-то не задумываемся о последствиях… Над этим стоит «поразмыслять»…

И он снова и снова ловил меня на слове… Наша совместная жизнь превратилась в сплошную говорильню. Если Вадим не сидел за какой-нибудь очередной книгой в моей второй комнате – «своей келье», как называл ее, то непременно оттачивал на мне остроту своего «философского» ума. В сущности, его ум нельзя было назвать однобоким: Вадим, в отличие от меня, был очень начитан и в классической, и современной литературе, прекрасно разбирался в музыке, профессионально играл в теннис. Когда он успел все это освоить, удивлялась я. Настоящий человек Возрождения. А я – обычная «образованщина», поэтому в разговоре с ним могла доносить лишь общий, но важный для меня смысл:

– Уверена на двести процентов, что человек никогда не сможет открыть даже малую часть тайн Вселенной, потому что ее Бог создал, а не старший научный сотрудник, хоть бы и физик-теоретик. Это во-первых. Во-вторых, есть тайны, перед которыми нужно просто склонить смиренно голову – например, зачатие ребенка или попроще – сезонная смена погоды. Если человек настырно начнет туда совать свой нос, это будет означать, что он замахнулся спорить с Богом. Переделывать то, что Он так премудро создал. Согласен?

– Ну… только отчасти… – пожимал он плечами. – Ты, оказывается, просто ригористка!

– …А в-третьих, если все тайны будут разгаданы, физикам-теоретикам нечем будет заняться! И зарплату платить не будут совсем. Мне тут халтурку подкинули, пойду поредактирую… Товарищи ученые, доценты с кандидатами! Замучались вы с иксами, запутались в нулях…

– Сидите, разлагаете молекулы на атомы, – подхватил он песню Высоцкого. – Забыв, что разлагается картофель на полях…

– Считаю эту мысль очень глубокой… – пока еще мягко намекала я, начиная догадываться, что в бывшей семье он занимался исключительно самообразованием, отчего и произошел разрыв.

Много раз я предлагала Вадиму креститься, чтобы повенчаться. Но он «не видел в этом смысла» и даже цитировал Евангелие: «И жена, которая имеет мужа неверующего, и он согласен жить с нею, не должна оставлять его»[3]. Наконец я твердо сказала, что в таком случае нам придется расстаться, потому что не хочу жить в блудном грехе и боюсь в таком состоянии причащаться. «Ради меня» Вадим согласился креститься и после крещения попросил называть себя только полным именем Вадим. Старое уменьшительное Вадик, которое он до того любил, совершенно ему разонравилось.

Я не понимала смысла его работы. Он все время писал и переписывал какие-то статьи, искал, куда их определить, по-прежнему много читал научной, философской и художественной литературы. При этом уговаривал меня писать «в стол», потому что я «очень талантливый человек и нельзя зарывать свой талант в землю». Неделями он не ходил в институт – потому что там «сидеть негде», приносил мизерную зарплату – потому что «всё рухнуло в перестройку и наука теперь никому не нужна». Это была не новость. Мой одноклассник, с красным дипломом окончивший МФТИ и подавший большие надежды в науке, ради семьи переквалифицировался в торговца холодильным оборудованием. Сама я старалась подработать, где только возможно. Что делать – жизнь! И надо было как-то к ней приспосабливаться. С телевидения я ушла – стало противно печь «жареные факты» и «вешать лапшу на уши» бедному телезрителю, которому после идеологически выдержанных и во многом чистых зрелищ советского «застоя» стали предлагать бульварное искусство одуревших от появившейся свободы «самовыражения наизнанку» творцов.

В течение целого года за копейки я подвизалась «классной дамой» в открывшейся православной гимназии. Моей обязанностью было сидеть на уроках и следить за поведением учеников – прекрасная должность при двух высших образованиях… Другой работы, чтобы без ущерба для души, не находилось. Наверно, Бог дал мне возможность спокойно обдумать свою нынешнюю ситуацию: на уроках было полно свободного времени. Но ничего существенного в голову не приходило. Думалось лишь об одном… Мамаши моих учеников были младше меня. У меня должны быть вот такие же по возрасту дети… Разговор о детях Вадим не заводил. Однажды я сама подняла эту тему.

– Наташик, ну зачем двум талантливым людям дети? Мы их только испортим. Признанный факт, – ответил он.

Было в этом рациональное зерно – сколько несчастных детей выросло у знаменитых талантов… Себя я талантом считать никак не могла и даже смирилась с мыслью, что моя творческая карьера закончилась, едва успев начаться. Но чем больше я узнавала Вадима, тем меньше мне хотелось для своего ребенка такого папашу, как он. Вопрос повис в воздухе. Чем прогневала Тебя, Господи, часто воздыхала я. Почему не даешь мне детей? Наверно, я не смогу их хорошо воспитать.

– Ты зря ушла с телевидения, – поднял он другую тему…

– Почему же зря? У них теперь главные герои экстрасенсы, проститутки и бандюки. Буду писать «в стол», ты же этого хотел… – насмешливо ответила я. – Вопрос в другом: кто будет носить в дом деньги?

– Бог управит, Наташик, не переживай, Бог управит, – Вадим после крещения быстро усвоил православную терминологию. Его память была очень цепкой. – Нам ведь с тобой немного надо…

– У меня пальто зимнего нет… Вадим, ты слышишь? Холодно в куртке зимой…

– Хочешь, чтобы я бросил свое научное рукоделие и пошел в работяги? – он по привычке давил на жалость.

– У нас семья или что?

– Ну, хорошо, хорошо, давай повенчаемся. Если ты так хочешь… Хоть в это воскресенье.

– Спасибо за одолжение, не стоит. Не пойму, чего хочешь ты. Если заниматься только наукой, а не семьей – живи один. Хоть в бочке, как Диоген. Наука – это служение, а не халява, – хлопнула я дверью и пошла «пожалиться» к своей девяностолетней соседке по коммуналке Анне Вячеславне, с которой мы к тому времени очень сблизились…

– Деточка, я не имею никакого права вмешиваться в вашу личную жизнь… – внимательно выслушав меня, ответила она. – Но если хотите знать мое мнение… Я вам прочту прекрасное стихотворение Степана Щипачева… – и мастерски продекламировала.

– Гоните его в шею, – улыбнулась она, как бы стесняясь своих слов.

– Но он же сам должен понять, что надо уйти! – воскликнула я.

– У него здесь, – Анна Вячеславна приложила руку к сердцу, – пусто.

– Да у него здесь, – я постучала костяшками пальцев по своему лбу, – черная дыра! Шизик-теоретик…

Поняв, что Вадим – герой совсем не моего романа, я очень долго не могла решиться на разрыв: нелегко расставаться с иллюзиями, и первой была та, что человек может исправить другого человека… Действительно, это под силу только Богу. К тому же Вадиму было некуда идти. Добрый муж перевез ко мне из бывшего дома около двух тысяч томов библиотеки, а «своим» оставил трехкомнатную квартиру, к слову сказать, тещину. Я поначалу обрадовалась такому неожиданному книжному богатству – мой физик собирал тщательно и много лет личную библиотеку: «доставал», выискивал, выменивал, целое дело… Но мало-помалу мне открылось, что и собирание книг, и чтение, и приобретение новых знаний, став самоцелью, превращается в натурального идола. Это мало отличается от того, как фанаты творят себе кумира из какой-нибудь «звезды», богачи – из денег, спортсмены – из наград, писатели – из славы. Умный и талантливый Вадим оказался обычным идолопоклонником… Лиши его этих книг – сойдет с ума… Книги были его «собеседниками». Люди интересовали его лишь постольку поскольку…

Из-за того, что он был почему-то не в состоянии сделать карьеру в физике, из-за неуверенности в себе, из страха одиночества Вадим сделался актером. Когда приходили друзья, он был само обаяние, радушие и гостеприимство. Он «обаял» моих провинциальных родственников, даже священников в нашей церкви, куда мы стали ходить туда вместе после его крещения. Пытаясь разубедить его очередную жертву в том, что он в действительности безжалостный и самолюбивый и я первая подпала под его «обаяние», тем самым только подливала масла в огонь. Злой и самолюбивой мегерой, которая не ценит такой талант, стали считать меня… Пришлось по-христиански смиряться и с этим: меня действительно стала раздражать и его библиотека, и он сам до такой степени, что хотелось бежать куда глаза глядят из моей уютной, с огромным трудом доставшейся коммуналки с прекрасной соседкой. Я стала злой, а думала, что добрая…

Только две мои близкие подруги знали истинное положение вещей и в унисон гудели: «Да выгони ты этого шизика, выстави вещи на лестничную клетку – и привет семье. Такой не пропадет. Он же из тебя все соки высосет…»

Нет, думала я, они москвички и не понимают, что нельзя выгонять человека на улицу, сама я сколько скиталась по разным углам, когда приехала в Москву, – никому такого ужаса не пожелаю. А у него никакого житейского опыта… И все-таки он талантливый ученый. И наверно, я его еще чуть-чуть люблю… Да и вообще не в этом дело. Моя новоначальная христианская совесть еще не могла ясно различать, что такое хорошо и что такое плохо. Лет десять назад, рассуждая по-житейски, я бы в два счета разбежалась с ним. А как поступить по-христиански?

Вадим все время говорил, что, если надоест, он вернется к жене. Набравшись смелости, я позвонила его бывшей поинтересоваться, не заберет ли она его обратно?

– Барышня… Как вас зовут? Кажется, Наталья… Наталья, вы не представляете, какую вы оказали услугу, что избавили меня от него, – устало ответила она. – Мы сменили все замки. Ноги его здесь больше не будет!

– А если он захочет разменять вашу квартиру?

– Он? Никогда он этого не сделает. Всего вам хорошего. – И в трубке загудело.

После звонка меня одолела изматывающая душу рефлексия – бесконечное пережевывание произошедшей с Вадимом встречи и ее последствий: где я сделала ошибку, можно ли было поступить по-другому, что теперь делать, ведь случайного ничего нет? Что-то я должна понять, чего совершенно не понимала. Встреча, конечно, злосчастная, но ведь она подтолкнула человека к крещению, открыла путь ко спасению, надо проявить к заблудшему христианскую любовь и самой научиться любить не за что-то, а несмотря ни на что… Видимо, теперь он – мой крест. Надо венчаться, уговаривала я себя. Но потом вдруг обнаруживалась какая-нибудь мелочь, например, что пока я была в гимназии, Вадим съел жареную курицу, которая была рассчитана на три дня. Он оправдывался тем, что «был голоден и не заметил, как съел». Но чтобы купить еще курицу, надо было простоять в очереди три часа, а в очередях Вадим не стоял принципиально, потому что «ненавидел коммунистическую власть», которая как раз в тот период начала рушиться… Нет, никакого венчания!

О моем самокопании он, думаю, даже не подозревал. Заметив, что мое раздражение начинает выплескивается через край, он становился человечнее. Мог раздобыть денег и привезти с овощной базы мешок картошки… смешно! Или на последние деньги купить букет роз – несмешно.

Теперь он рыскал по Москве в погоне за книгами православных издательств, которые впервые после революции стали возникать на отечественной почве. Вадик читал их так же запойно, как прежде по профилю своих исследований – квантовой физике и, например, философии науки.

– Наташик, хочу всё знать, – радовался он. – Какого богатства духа мы были лишены. Чувствую себя первооткрывателем!

Я тоже впервые читала эти книги – ласточки духовного русского возрождения: Добротолюбие, жития святых, писания Святых Отцов, но первооткрывателем себя не чувствовала. Наоборот, то, о чем они писали – о душе, о страстях, о борьбе с ними, об истинной радости и настоящем горе, – не казалось мне непонятным и чужим, но родным и близким. Радостью было сознавать, что мои представления об этих духовных величинах были скорее верны, чем неверны. Откуда взялось это сердечное понимание слов святых и сопереживание их опыту, удивлялась я, если из всего «духовного» мы «проходили» «научный коммунизм», марксистско-ленинскую философию и какую-то там диалектику – даже во ВГИКе. Плюс мы, вгиковские студенты, насмотрелись в Госфильмофонде разных зарубежных фильмов, которые для советского зрителя были табу. Более всего привлекала нас тогда романтизация одиночной криминальной борьбы с буржуазным государством: «Бонни и Клайд», «На последнем дыхании» и поэтизация обычной порнухи: «Последнее танго в Париже», «Эммануэль»… Всё это вскоре в примитивном виде хлынуло на наши экраны.

«Душа по природе своей христианка», – прочла я у Тертуллиана. И сродное, конечно, тянется к сродному… Слава Богу, что жажда святыни не совсем погибла в моей душе…

Но зачем Бог столкнул меня с Вадиком, чужим для моей души человеком. Оказалось, что мы с ним были совершенно разные люди – перпендикулярные во всем, но я не могла никак избавиться от его присутствия в моем доме. Он опутал меня какой-то паутиной, в которую я угодила, словно муха. Священники из нашего храма благословляли «дружеское» сожительство, им тоже трудно было разобраться в происходящем – все мы были тогда молоды и неопытны… особенно духовно.

Пришлось самой учиться молитве. Множество раз просила я: «Господи, избави меня от него! Откуда взялся на мою голову, помоги, вцепился в меня, как клещ… Я же умру. Избавь, помоги, защити от этой силы бесовской».

Ожесточение за несколько месяцев дошло, кажется, до предела. Я, интеллигентная барышня, начала драться с Вадимом – даже не подозревала, что способна на это. Обычно поводом к рукоприкладству был мой крик души: «Уходи», на что он отвечал: «Сама приютила. Отец N велел меня терпеть». Впрочем, и Вадим, старший научный сотрудник Академии наук, не без удовольствия распускал руки.

Однажды в тяжелом молчании сидели мы за обеденным столом на кухне – друг против друга. Без раздражения я не могла слышать звука его голоса. Вдруг Вадим начал делиться своими восторгами от только что прочитанной книги Дионисия Ареопагита «О Небесной иерархии».

– Тебе нужно ее обязательно прочесть, Наташик. Так долго ее искал… Это учение о девяти чинах небесных существ, от Серафимов до Ангелов. Что-то хлеб черствый, нет другого?

Я заткнула уши, но Вадим продолжал что-то говорить. Тогда я, как разворачивающаяся пружина, вскочила с табуретки и выброшенными вперед руками уже была готова вцепиться через стол в его волосы.

Вдруг в этом полете я замерла на самой высокой точке траектории, потому что произошло что-то невероятное… Реальность исчезла, а мое «я» («в теле ли – не знаю, вне ли тела – не знаю: Бог знает»[4]) оказалось в каком-то неизвестном пространстве среди мириад добрейших ангелов; все они были заряжены такой любовью ко мне, что огромности ее было невозможно выдержать более мгновения. Мне открылось, что ангельский мир с любовным и сочувственным вниманием наблюдает за моей жизнью и готов прийти на помощь – в ту же секунду, когда повелит Господь…

И я снова оказалась в нашей коммунальной кухне; обмякшая и совершенно умиротворенная, плюхнулась на свою табуретку.

– Ты знаешь, что сейчас было?

– Чуть не убила меня, – усмехнулся Вадим.

– Я была в раю.

– Больная. – Он резко отодвинул тарелку и ушел.

Полная умиления, я еще долго сидела на месте, пытаясь вообразить произошедшее. Но человеческие представления об этом откровении походили лишь на двухмерную фотографию какого-то многомерного мира…

Только благодаря этому поддержавшему меня дивному чуду проявления ангельской любви я поняла, что встреча с физиком-шизиком не была случайной. По неведомым причинам она была попущена Богом. На этом сердечном знании я продержалась еще несколько лет – до моих сорока. С Вадимом мы разбежались по разным комнатам коммуналки. Я пыталась относиться к нему просто как к соседу, но он продолжал жалить меня своим острым языком. Моей «подушкой для слез» стала дорогая соседка Анна Вячеславна. Не понимая, почему мы никак не расстанемся, она только повторяла:

– Ближние пока научат – намучат…

Покаялась я в своем поспешном решении «спасти гения». Нас не учили в юности, что к серьезным вещам – к браку, выбору профессии, к дружбе надо и подходить серьезно, проверять и испытывать людей прежде, чем связать себя с ними какими-то узами. «Что делается на всю жизнь, то лучше сделать нескоро, нежели торопливо», – советовал святитель Филарет Московский. Как жаль, что не читала его раньше…

Теперь только оставалось наблюдать второй акт драмы в коммуналке: Вадим надел на себя маску показного благочестия, умело жонглировал православными терминами, дурил этим людей, оставаясь эгоистичным и самонадеянным. Глядя на это, свои душевные силы я сознательно стала тратить на то, чтобы ни в коей мере этому не уподобиться. Получалось настоящее, принятое в науке доказательство от противного. Для чего же Бог попустил в моей биографии все эти горькие факты? А для того, что практика жизни в замкнутом пространстве коммуналки[5] – точно в пустыне – дала мне возможность увидеть и в какой-то мере изучить главные человеческие страсти и начать их в себе изживать. И еще, вероятно, для того, чтобы исполнить евангельское слово: «…сам искушен быв, может и искушаемым помощи»[6].

Нашей, уже «братско-сестринской любви» с Вадимом предстояло выдержать еще одно, самое тяжелое испытание. Я уговорила его поехать пожить в Оптину пустынь, чтобы хоть немного отдохнуть в одиночестве. Но оттуда он приехал окрыленный новой идеей, которая, оказывается, втайне у него давно зрела и которую в оптинском монастыре одобрил «очень духовный иеромонах». Идея заключалась в том, что надо написать книгу – симбиоз квантовой физики, богословия, философии и прочих наук, которая доказывала существование Бога. Я приняла это за шутку:

– Удивлена, кто там тебе это мог благословить… Тоже какой-нибудь бывший физик? Ты такой же богослов, как я королева Англии. Год как крестился… Иисус Христос – Бог! – готовил Себя к проповеди постом и молитвой. Феофан Затворник двадцать пять лет в затворе сидел, прежде чем…

– Нет, нет, – отвечал Вадим, не вслушиваясь, по обыкновению, в мои неприятные для него речи. – Это прекрасная идея. Я напишу книгу, для интеллектуалов, на их языке. Прочитав ее, они поверят в Бога. Ученым важны доказательства на уровне последних открытий квантовой и ядерной физики. Я соберу их. Наташик, это же Нобелевская премия! И ты… ты вдохновила меня, дала возможность, подвигла меня на это…

– Ты понимаешь, на что замахнулся? – ужасалась я. – У тебя крыша уже в пути съехала.

– Нет, нет. У меня есть единомысленные… Это такое счастье!

– Вот вас всех собрать и в психушку-то и отправить…

Но работа закипела. Нашлись сочувствующие этой идее и даже спонсор программы, которую одобрили на высоком уровне. Стали появляться в моем доме из духовных птенцов молодые люди, с которым шло обсуждение будущей книги… И не только с молодыми, но и со старыми заслуженными физиками и философами. Вадим стал подолгу пропадать в библиотеках, ходить на какие-то семинары. От него услышала я о диаконе Андрее Кураеве, который собирал, как Пугачева, полные залы. Общественная жизнь, отходя от «застойной» спячки, закипела. Всё было ново, обнадеживающе, далекоидуще… Спросонья не все попали в нужную колею, но это выяснялось спустя годы. Вадим угодил конечно же не туда, где проповедовали смирение, очищение себя от страстей, покаяние в грехах, любовь к ближнему.

В моей коммуналке он написал книгу, которая, по его мнению, была призвана «привести к Богу всех интеллектуалов». Эти три года показались мне адской вечностью. Мало-помалу и у меня стало «сносить крышу», потому что когда на черное сто раз скажут белое, ты начинаешь сомневаться… Я стала сомневаться, может, действительно можно невероятно трудным для моего понимания языком физики доказать существование Бога. Ангелы на небеси забыли меня…

Книгу напечатали, хвалили и начинающие богословы много обсуждали. Я только удивлялась, как они разобрались в сложнейших математических и физических выкладках книги. На единственном философском семинаре в московском монастыре ученые монахи высказали Вадиму соборное определение, что он сильно заблуждается, по крайней мере в своих богословских посылах и выводах. Вадим ничтоже сумняшеся ответил им, что они не поняли его уникальной теории; и теперь он всю жизнь потратит на ее популяризацию.

Анна Вячеславна уже ничем не могла меня утешить… Я стала похожа на тяжелобольную – потеряла аппетит, похудела, осунулась, совсем перестала следить за собой. Зато, окрыленный своей безумной идеей, цвел Вадим, который советовал мне почаще выходить на воздух, гулять вместе с ним… Только не это!

Священники в нашей церкви грустно разводили руками, не решаясь что-либо советовать. Меня благословили чаще причащаться – раз в две недели, потом еженедельно. После причастия становилось легче. Но к концу недели душу снова окутывал полнейший мрак, парализовало волю. Хотелось просто закрыть глаза и умереть. Из последних сил я заставляла себя идти на следующую воскресную литургию.

И вдруг наш настоятель твердо сказал:

– Вам надо поговорить со старцем. Другого выхода я не вижу. Непонятно, что там у вас происходит.

– С каким старцем? – безнадежно спросила я.

– С Иоанном Крестьянкиным… Просите его молитв.

– Как же я с ним встречусь? Там, говорят, целые толпы к нему…

– Поезжайте, поезжайте, Бог управит. Благословляю, в Псково-Печерский монастырь, – и настоятель широко осенил меня священническим крестом… – Завтра же поезжайте!..

Без любви жить нельзя

Я уже сидела в поезде, мчавшемся в Печоры, но какая-то сила принуждала на каждой станции выскочить из вагона и вернуться в Москву. Не давала покоя навязчивая мысль: кому ты там нужна в этом монастыре со своими проблемками? И что может измениться, если расскажешь свою печальную повесть о несостоявшихся Ромео и Джульетте какому-то старцу, пусть даже и отцу Иоанну (Крестьянкину). Выслушает он, погладит по голове, скажет что-то назидательное из Евангелия, помолится и что? Чудо произойдет?

Чем дальше от Москвы, тем грустнее становилось – давило сознание, что ничего в моей жизни измениться не может. Исключительно за послушание настоятелю еду – в настоящий тупик, потому что это последнее средство. Если не поможет – останется только караул кричать.

Поезд прибывал вечером, надо было еще найти ночлег: мне дали пару адресов, сказали, рядом с монастырем. В те времена найти паломнику хороший ночлег было сродни выигрышу «Запорожца» в лотерейный билет. Первая квартира оказалась внизу двухэтажного кирпичного дома, нашла быстро. Древняя маленькая старушка, искоса оглядев меня с порога, спросила:

– Завтра дрова нарубишь?

– Бабуль, вообще-то болею я, не могу… – без обмана ответила я. – Не умею.

– Дя? – крякнула она. – Тут, мила, работать надо за ночлег-ти. И-и!

– Может, что полегче будет поработать?

– Полегче, мила, я и сама, – раздумывала она и, кажется, уже хотела захлопнуть перед моим носом расшатанную дверь.

В это самое время в подъезд зашел мужчина. Увидев нас, крикнул:

– Хозяйка, на постой берешь?

– Беру, мил, беру, – закудахтала старушка.

– А меня? – захныкала я. – Где я ночью искать буду?

– Да проходи. – Мужчина подтолкнул меня внутрь.

– Ето твоя воля, мил, девок ноне не беру, дрова привезли на зиму.

– Сейчас же весна… – сказала я, решив поймать старушку на слове.

– И-и, нехристь, – ответила она.

Мужчина толкнул меня в плечо, чтобы замолчала.

Выяснилось, что кудахтала не старушка, а несколько куриц, которые жили в квартире за загородкой около печки. Рядом с ними нам и велено было располагаться – на расстеленных по полу грязных матрасах.

– А простыни нет? – спросила я непонятно у кого: старушка скрылась в другой комнате.

– Вы что, первый раз? – удивился мужчина. – С собой надо возить. Ладно, у меня две простыни. – И он кинул мне вытащенную из рюкзака ткань. – Укрываться придется куртками. Ничего, слава Богу, тепло.

– Господи, куда я попала, – с испугом вздохнула я. – Люди как при царе Горохе живут.

– Ну, девушка, это уж кому как повезет. А вы не из боязливых?

– А что с Богом-то бояться? Не убьете ведь… а тырить у меня нечего, – спокойно сказала я, хотя желание было одно – бежать.

Та кошмарная для новоначального паломника ночь запомнилась надолго: куры квохтали, мужчина храпел, голову дурил жар от печки, преследовали какие-то странные звуки и шорохи… Только к утру, когда уже забрезжил рассвет, я заснула. Кто-то задел плечо, перешагивая через меня. Проснувшись, не поняла, где я?..

– Спишь, мила… – услышала хозяйкин голос. – Наш-ти на братскую молебну ушел. Ты из городских, что ль?

– Из Москвы, да… – ответила я, решив, что в этом курятнике ни за что не останусь.

– Обедню-ти продрыхла, поди хоть дрова покидай…

– Можно я поем сначала?

– Вона кипяток в кастрюле, – кивнула она на печь. – Выходи потом-то.

В ее отсутствие я рассмотрела при дневном свете комнату: нищета и грязь, чокнуться можно! С порога заглянула на хозяйскую половину: зашторенное окно, топчан, сбитый из досок стол с какой-то амбарной книгой, табуретки, несколько старых икон в красном углу. Я не удержалась – переступила порог, приоткрыла обложку замусоленной книги: аккуратным почерком в нее были вписаны какие-то молитвы и акафисты. Господи, что же это за уничиженное православие такое! А может, она сектантка?

Хорошо, что чашку с ложкой из дома захватила. «Кипяток» был температуры тела. Навела в нем растворимого кофе, достала бутерброд с сыром. Тоска зеленая… Зачем я сюда приехала?

Но когда вышла, уже с дорожной сумкой, во двор, на свежем воздухе, на солнце сразу как-то полегчало. Невдалеке хозяйка складывала поленницу наколотых дров. Я хотела незаметно проскользнуть мимо, но она крикнула:

– Сюды давай!

Представилось мне, будто это Анна Вячеславна поленьями ворочает, и так жалко стало старушку. Бросила на скамейку сумку и подошла к ней.

– Рукавицы-то хоть есть?

– Каки-таки рукавицы! – Старушка повернула ко мне голову, не отвлекаясь от работы.

В чем была, встала и я на конвейер. Она подавала мне поленья, а я складывала их повыше. Физический труд – это, конечно, духовное лекарство. За час монотонной работы вместе с потом вышла и хандра… Тут как раз подошел и другой жилец, позвал нас чаю попить с монастырскими пирожками. У него и кипятильник был, и сахар, и даже спички – вооруженный такой на все случаи паломник оказался. Спросила я у него, как к Крестьянкину попасть.

– Не знаю… – ответил он. – Я после молебна успел переговорить. Поколю дровишки, вечером и уеду.

– Ну вот… – огорчилась я.

– Не переживайте, простыню вам оставлю. Мне ее тоже один когда-то дал.

– Да я не про нее…

– Ну а какие еще проблемы? Дорогу осилит идущий, как говорится, – улыбнулся он. – Зайдите в пещеры, помолитесь. Бросайте все и бегите, там какая-то делегация в двенадцать приедет, может, с ней в пещеры попадете.

Толчок был дан. Я взяла с собой деньги и паспорт. Кресты на куполах монастырских храмов были видны от дома, дорога – прямая. По пути нахлынуло вдруг радостное чувство, что меня приняли в какой-то духовный оборот, пустили с горки – и я мчусь навстречу новым открытиям. Старое прошло, уже в вечности… Я стиснута обстоятельствами, но моя воля – свободна! Свободна избирать то, что важно для меня в этой жизни, а важно – следовать заповедям, идти за Христом – и будь что будет! Настоящее творчество – это сама жизнь, которая предлагает порой то, что ни предвидеть, ни придумать невозможно. И вслед за этим мажорным откровением пришло другое: к отцу Иоанну не попаду…

Я подошла к монастырским воротам, ничего не узнавая: лет десять прошло с того случайного утреннего заезда сюда из Таллина. Сколько же за это время воды утекло… Я снова спускалась по крутой, вымощенной камнем дороге вниз, к Успенской пещерной церкви. Как единственную старую знакомую, хотелось увидеть ту иконную лавку, в которой купила за десять рублей первую икону. Но лавки не было. Зато моя древняя хозяйка, наверно, из тех самых «странных», как тогда казалось, старушек и стариков, которые «суетливо крестясь, прошмыгивали в ворота монастыря»… Теперь мне бы и в голову не пришло так подумать.

Никакой делегации не предвиделось, народу на территории монастыря почти не было. Вход в пещеры и в Успенский храм был закрыт. Подойдя к будке дежурного, спросила:

– Скажите, пожалуйста… как попасть к отцу Иоанну?

– Пишите записку, передайте келейнице. Если надо, сам вызовет, – ответил он, наверно, тыщу раз повторенную фразу и закрыл окошечко.

– Где писать? – крикнула я.

Он кивнул на дверь келейного корпуса. Когда осторожно открыла дверь, пахнуло аппетитным запахом щей из кухни.

При входе в углу стоял стол, на нем лежали карандаши, бумаги не было. Завалялся у меня в сумке блокнотик. Перекрестившись на икону, села за стол, взяла карандаш. Что писать, не знала. Как расскажешь про мою жизнь с Вадимом на маленьком листочке? Невозможно. Промучившись с полчаса, решила писать записку в другом месте – у хозяйки, что ли… Пошла на разведку насчет обеда – покормили: всего-то щи с картошкой, а вкусно.

Решила погулять по окрестностям, подумать. Весеннее солнце припекало, вокруг монастыря, по склонам, пробивалась трава. Свернув в лесок – впервые увидела целые поляны синих очаровательных печерских синих подснежников – чудо какое-то, а в Москве снег не растаял… Ну почему люди не живут в любви и мире? Совсем не хотелось думать о проблемах, сам монастырский воздух умиротворял и успокаивал.

На вечерней службе народа было немного. Хоть бы одним глазком посмотреть на отца Иоанна, мечтала я. Если выйдет, может, он по своей прозорливости сам поймет, что хочу попросить у него совета… Отец Иоанн, отец Иоанн, взывала я. Но ничего чудесного не происходило. Уже к самому горлу подкатило: надо на что-то решаться! Некоторое время я наблюдала за одним высоким полным монахом – очень он мне чем-то нравился. Нехорошо, конечно, отвлекать монаха от молитвы, но я все же подошла к нему и сказала:

– Простите. Меня благословили обратиться к отцу Иоанну, но я к нему не могу попасть. Помогите мне, пожалуйста.

– Как же я могу помочь? – серьезно спросил монах.

– Мой вопрос, кажется, не такой серьезный. Может, надо к кому-нибудь другому… Я совсем измучилась.

– А какой же у вас вопрос?

– Ну так… про сожителя.

Он на несколько секунд задумался, а потом с улыбкой сказал:

– Тогда вам надо к игумену N. Непременно, – сказал и отвернулся.

Больше я не решалась беспокоить монаха. Он назвал мудреное имя игумена, которого я раньше никогда не слышала, и, опасаясь забыть, стала часто повторять его про себя. Где же искать этого игумена? И успокоилась: будет день, будет и пища…

Ночь около печки прошла без приключений – устала, да и храп не беспокоил, куры тихими прикинулись. Завела я свой будильник на шесть и сразу заснула.

А рано утром отправилась на разведку. Попала к самому началу литургии в Сретенском храме. Служа?щим был небольшого роста батюшка. Еще только увидев его, я сразу почувствовала какую-то родственную душу. Бывает же такое! Перед концом службы спросила у соседки, кто служит.

– Игумен N.

– Вот так чудеса! – удивилась я. – А где бы его поймать?

– Жди у келейного корпуса… где трапезная.

За послушание незнакомой женщине побежала я к будке дежурного. Ждала игумена около часа, замерзла, беспокоиться стала: куда он мог деться? Наконец, увидела: идет – на плечах развевающаяся монашеская черная мантия и наметка на голове; какие-то люди все время подходили под его благословение, на ходу он что-то отвечал – и светился такой завораживающей светлой улыбкой…

– Отец N, не могли бы вы со мной поговорить? – выдохнула я, когда он проходил мимо и зачем-то прибавила: – Жизнь моя на волоске…

– На волоске? Сколько продержитесь? – остановился он и улыбнулся.

– Не знаю… Сил больше нет!

– Это надо поправить, – ласково ответил игумен. – Поднимайтесь на второй этаж, вот как раз над этими дверьми.

– Спасибо вам большое, – сказала я, слезы потекли сами собой.

Поднявшись на второй этаж, я остановилась у окна, пытаясь сосредоточиться, но буквально через несколько минут подошел игумен, уже в будничном, без мантии и наметки. Он пригласил в комнату, находившуюся рядом с окном, оставив незакрытой дверь. Тут же налетели любопытные, стали заглядывать. Ждали чего-то. Им же все слышно будет, опечалилась я. Ну что за манера лезть в чужую жизнь!

Игумен махнул рукой, и люди отошли от двери. После прочитанного «Царю Небесный…» он повернулся от икон ко мне и спросил:

– Что же вы желаете у меня спросить?

– Ой, не знаю, как и начать. Меня вообще-то благословили к отцу Иоанну, но мне кажется, не пробьюсь к нему да и история такая, обычная…

– Про несостоявшихся Ромео и Джульетту? – спросил он.

Внутри у меня похолодело: они что – все тут могут мысли читать?

– Примерно так… – усмехнулась я. – Можно расскажу?

– Расскажите… коль так попались.

И я, перескакивая с одного на другое, стала рассказывать историю нашей встречи с Вадимом, горького с ним жительства, пыталась сбивчиво растолковать про его книгу, через которую он – ни много ни мало – собирается всех интеллектуалов привести к Богу – это же бред… Монах внимательно слушал, иногда кивал в подтверждение, что понимает переполнявшие меня эмоции. Говорила я с полчаса и вдруг поняла, что начинаю повторяться. Слезы из глаз текли ручьями, я даже перестала их вытирать. Стало неудобно и за эту свою несдержанность, и за то, что отнимаю время у игумена. Решив «закругляться», под конец рассказала, что приходские священники не знают, «что с нами делать» – вроде бы оба прекрасные люди, умные, интеллигентные, многообещающие… А поскольку брак невенчанный, некоторые советуют жить вместе, но «как брат с сестрой».

– То есть без супружеских отношений… – замялась я, думая, что смущаю монаха. – Но тогда откуда взяться детям? И что это за семья?

– Какие уж тут супружеские отношения! – с сомнением покачал головой игумен.

– Что делать-то? – всхлипнула я.

– Делать? Всё уж сделано… и еще раз скажу: без любви жить нельзя! – ласково сказал батюшка.

– Нельзя? – удивилась я. – А как же терпение, смирение…

– Можно и потерпеть, если нравится каторга. Каждому не возбраняется по силам терпеть.

Ответ монаха поразил до глубины души.

– Это каторга? – переспросила я.

– А как еще это назвать? Каторга, когда нет любви.

От такого простого и ясного определения я опешила. Все предыдущие споры и разговоры с ближними и дальними о наших с Вадимом «непростых отношениях» были разрешены в один миг: «Это каторга». Сколько за пять лет пришлось мне услышать советов – от семейных и одиноких, от священников и родственников, но никто не догадался сказать: «Без любви жить нельзя». Это совершенно неожиданно сделал средних лет незнакомый до сегодняшнего дня монах, и я в один миг поверила ему, как родному доброму отцу. Действительно все просто: когда нет любви, зачем придумывать иные объяснения? Только чтобы совершенно запутаться в них и в итоге сломать собственную жизнь. Этот монашеский ответ был именно мне, не Васе, не Маше, не Саше, лично мне… Так умеют говорить старцы.

Эти мысли пронеслись как молния, разрядившая мою житейскую атмосферу, но совсем ее не поменяла, дальше-то что? Надо что-то делать…

Игумен, будто зная мои мысли, сказал:

– Вам нужно расстаться и посмотреть, что каждый друг для друга значит. Увидеть это, там и решить.

– Ему некуда идти… – снова заплакала я. – Давно б расстались, наверно…

– Не беда, – сказал игумен, глядя на меня с состраданием сердечным. – Помолимся…

– Да? – переспросила я, а про себя усмехнулась, не имея веры в его слова. Сколько я пыталась найти Вадиму жилье – бесполезно, а он, видишь ли, «помолится»… и с неба, что ли, комната вдруг свалится?

Разговор закончился, игумен благословил меня, пожелал Ангела в дорогу, и мы расстались.

Случилось чудо. После долгих месяцев тоски ко мне вернулась радость жизни, стало легко на душе – весь мир бы сейчас обняла. какой батюшка удивительный… В ушах стояло: «Без любви жить нельзя». Хоть и говорил он про семейные отношения, но, наверно, имел в виду вообще христианскую любовь. Сегодня я узнала, что она реально существует… Несомненно, игумен N имел в себе эту любовь и с избытком излил ее на меня. Ни от кого не видела я такого глубоко сочувствия, как от него. Никто никогда не жалел меня так, как он, разве только Ангелы на небеси. В несколько минут он излечил меня от застаревшего уныния. Подобные мысли занимали меня в то время, когда, не замечая ни крутого спуска, ни тяжелого подъема, несколько раз обошла я вокруг монастыря.

Только не верила я, что по молитве игумена Вадим сам уйдет. Не верила – и всё! Потому что за пять лет жизни с ним каких только попыток разойтись не предпринималось и все безуспешные.

В знакомом дворе мужчина колол дрова, стало быть, у моей хозяйки новый постоялец. Решив подмогнуть, подняла с земли несколько полешек и пошла к поленнице. Из подъезда вдруг выскочила хозяйка и заверещала:

– Отойтить, говорю! Не трогай-ти!

– Да я же помочь хочу! – сказала я.

– Девок не беру, сбирай манатки! – не успокаивалась старушенция.

– Я не за ночлег, просто так помогу…

– Сбирай манатки! – не слушала она.

– Да пожалуйста… – рассмеялась я.

Обратный билет был на завтра, и вряд ли возможно поменять его на сегодняшний вечерний поезд. Но ночевать в Печорах больше не хотелось. И я помолилась: если получила ответ на свой вопрос, то пусть появится билет на сегодня, а если его не будет, значит, надо прорываться к отцу Иоанну. С тем и пошла на автостанцию, дождалась автобуса до вокзала, села. Остановки через две в автобус запрыгнул мужчина, который из салона на улицу крикнул другому мужчине:

– Я сдам и сразу вернусь, жарьте уже картошку!

На ловца и зверь бежит.

– Вы случайно не на Москву сдаете? – подскочила я к нему.

– На Москву… а что?

– На сегодня?

– Да…

– Отдайте мне этот билет, пожалуйста, – обрадовалась я. – Сейчас деньги отдам. Можете дальше и не ехать.

Мужчина вынул из кармана билет. Я полезла за деньгами.

– Но мне все равно придется побывать на вокзале, взять на завтра…

– Так у меня же на завтра билет! – засмеялась я. – Просто поменяемся и все!

И мы поменялись синими листками железнодорожных билетов, на которых тогда еще не печатали фамилию пассажира.

– Вот ведь какая молитва у отца Иоанна, – удивился мужчина. – Сказал, что до вокзала не доеду… Я даже испугался. Думал, в аварию попаду, а он вон что имел в виду. Вы ведь к нему приезжали?

– К нему, но думала, что не попала. А оказывается, попала. – И из глаз вдруг выкатились две слезы. – Какие они тут все… – Я даже не смогла договорить.

– А давайте к нам! – предложил мужчина, когда автобус остановился на следующей остановке. – У вас же еще уйма времени.

Таким образом я попала в дом к одной монахине, которая разрешила мне останавливаться у нее в последующие приезды в Печоры. Ее домик на отшибе состоял из трех небольших чистых комнат: в одной жила она, в двух других могло разместиться пять-шесть паломников. Чужих она не пускала, но благодаря чудесному обмену билетами по молитве отца Иоанна я тоже сделалась «своей». На монашеской кухоньке узнала я немало монастырских преданий и баек, о которых не имела ни малейшего представления. По каким-то одному Богу известным причинам собравшиеся в одном месте люди дали мне понять, как далеко отстою я «от духовной жизни». Однако меня это мало огорчило: присутствующие сами были опутаны паутиной собственных скорбей, болезней и искушений. Они уговаривали все-таки добиться встречи с отцом Иоанном, но я отнекивалась тем, что уже получила совет и нет сил повторить свой рассказ кому бы то ни было, даже Иоанну Крестьянкину. Да и зачем, если уже получила ответ на свой вопрос. Из-за своего упрямства я чуть не лишилась статуса «своей»… Но кончилось миром, по-христиански испросили мы друг у друга прощения, и это понравилось более всяких баек.

До вокзала провожались всей компанией, о существовании которой еще несколько часов назад я не подозревала. Матушка отправилась на вечернюю службу. И я пожалела, что не осталась еще на день – именно из-за Всенощной и утренней литургии. Это был мне урок на будущее. Но так удивительно все сплелось в тот приезд – не разделишь, пожалуй.

Вернувшись в Москву, в ожидании участи, я стала меньше реагировать на Вадима, хотя раздражал он меня по-прежнему. Спустя несколько дней мне почему-то очень захотелось позвонить одному знакомому режиссеру: подумала, может, работу какую-нибудь подкинет? Но работы не было, и я спросила:

– Случайно у тебя нет знакомых, которые могли бы сдать комнату хорошему человеку?

– Совершенно случайно и секретно – есть, – ответил он.

В течение следующей недели мы выясняли с Вадимом отношения, о чем лучше не вспоминать… Сказала, что он должен уйти, и встретила, конечно, бурное сопротивление. Устав от бесконечных пререканий, я чуть было не согласилась назначить ему «последний испытательный срок». Но, помня игуменское «вам надо расстаться и посмотреть…», обливаясь внутри слезами, заставила Вадима собрать вещи и переехать в предложенную комнату.

– Наташик, понял. Я должен исправиться. Я исправлюсь и вернусь к тебе таким, как ты хочешь, – сказал при расставании. – Мне будет очень трудно.

– Мне тоже, – ответила я.

Хлопнула дверь, отрезав прошлое.

Душа ныла в ожидании, когда он «исправится и вернется». Вадим не возвращался и не давал о себе знать. Только через режиссера, предложившего комнату, я узнавала, что у него все в порядке, быт как-то наладился.

Обрыдлый нарушитель моего спокойствия исчез, но лучше от этого мне не стало: замучило чувство вины. Постоянный анализ переживаний, размышления о дальнейшем одиночестве одним словом, интеллигентская рефлексия извела меня вконец. Месяца два прошло в борениях. Наконец я решилась снова ехать в Печорский монастырь к игумену N вопросить: что же дальше?

Остановилась у доброй монахини: она сразу вспомнила меня.

– Как мне отыскать этого игумена N?

– А ты помолись, так где-нибудь и встретишь, – ответила она. – Помоги тебе, Господи.

Не знаю, по чьей молитве, но я увидела игумена на монастырском дворе сразу, как только спустилась вниз. Он куда-то торопился.

– Батюшка, благословите! – кинулась я навстречу ему.

Он внимательно глянул на меня, благословил и двинулся дальше.

– Мне надо с вами поговорить!

– Спешу, не могу! – услышала я.

Я не поняла, узнал он меня или нет? Перед всенощной я пришла пораньше и снова увидела его – направляющимся на богослужение.

– Отец N, – встала я на его пути. – Пожалуйста, поговорите со мной.

– Какой разговор, иду на службу, – не очень любезно, как мне показалось, ответил он.

Еле дождавшись утра, побежала я в монастырь и после литургии, как и вчера, встретила на монастырском дворе бегущего по делам батюшку. Он сам остановился, узнав меня, и с улыбкой сказал:

– Гостей много. Ничего не получится.

Мне показалось, что он просто издевается. И всё: тут же атаковали меня осуждающие помыслы. Вот ведь говорил: «Без любви жить нельзя», а сам… где же ваша любовь, отец игумен, неужели не видите, как я страдаю, или не хотите помочь? Тогда грош цена вашему совету… Хорошо, сегодня гости, а завтра – проводы гостей?

На следующий день снова на монастырском дворе встретился игумен и бросил на бегу, будто дразнил меня:

– Бегу, бегу…

Как я ошиблась, это совсем не отец Иоанн…

Обратные билеты были на вечерний поезд. Мысли о том, что я обманулась, когда попросила совета у игумена N, доводили меня до крайней степени возбуждения, почти до исступления. И что с этим теперь делать? Как жить дальше? Я забрала свою сумку от матушки, которая почувствовала мое взвинченное состояние, но мне не хотелось разговаривать теперь с монахами вообще: строят из себя много…

Матушка, прощаясь, улыбнулась мне многозначительной улыбкой:

– Ничего… Этапы большого пути…

– Родная винтовка, горячая пуля, лети! – с ехидцей подхватила я. – Спасибо за приют, за ласку.

Я ушла, решительно настроенная больше не приезжать в Печоры. Напоследок захотелось помолиться в древней Успенской церкви. Народу было мало, своим чередом шла всенощная. Я не молилась, а в мыслях продолжала укорять игумена: аж из Москвы приехала, время, деньги потратила, а он даже пяти минут не нашел поговорить… Никогда больше не приеду! Боясь опоздать на поезд, я часто смотрела на часы. Несколько раз хотела выйти из церкви, но какая-то сила удерживала: сначала на десять минут. Потом на пять, еще на пару минуток, на минуту – ведь больше сюда не приеду… Наконец я решительно пошла к выходу, взялась за отполированную тысячами ладоней ручку входной двери, потянула на себя. Дверь приоткрылась, и я увидела игумена N, который, входя в церковь, держал в этот момент ручку той же двери с внешней стороны. Я не хотела его и видеть, а Бог свел. Эта «случайность» так поразила, что из моей головы мгновенно выскочили все дурные мысли.

– Уезжаю… – жалобно произнесла я.

На пороге игумен благословил меня и ласково сказал:

– С Богом! Ангела в дорогу…

Я вышла из церкви и, хотя надо было поспешать на поезд, медленно побрела в гору, раздумывая, не вернуться ли назад, чтобы попросить у игумена прощения за возведенные на него напраслины. От стыда стало даже жарко. И все-таки рванула к автобусу, надеясь, что скоро снова приеду и тогда…

Ночью в поезде не спалось, я и не ложилась, раздумывая над неисповедимыми путями Божиими в своей жизни. Часто, не понимая, мы их не и не принимаем. Приходится Богу постоянно устраивать маленькие чудеса, чтобы направить самонадеянного человека в правильную сторону. Вот не встреть я игумена, так и уехала бы с обидой на него и, Бог весть, каких глупостей натворила. И как Господь в последний момент, уже не надеясь на мою духовную трезвость, разрушил бесовское наваждение – умилительно и даже смешно. Батюшка же мне в прошлый раз все сказал: «Надо расстаться и посмотреть, что значим друг для друга…» Мы с Вадимом расстались, но еще «не увидели». Я не выполнила его предыдущего совета, что он мог добавить к нему? Ничего. Поэтому и «бегал» от меня.

Через несколько месяцев я узнала – случайно, что Вадим женился. Это был удар ниже пояса, но вопрос, что я для него «значу», отпал сам собой.

Спустя несколько лет я ясно ощутила, что именно по молитвам дорогого батюшки жизнь моя мало-помалу стала входить в нужное русло.

С первой моей встречи с игуменом N прошло лет десять. Еще три-четыре раза за это время побывала я в Печорах; однажды – со своей знакомой, которая приезжала к отцу Адриану и настойчиво рекомендовала мне обратиться к нему за советом, но так и не уговорила… С игуменом N я больше не встречалась и даже не знала, обитает ли он в Псково-Печерской обители или его перевели в другой монастырь, жив ли он вообще. Но поминать его в молитвах сделалось моей потребностью.

И вот однажды перед Пасхой мне так захотелось его увидеть… Его «без любви жить нельзя» отпечатлелось в сердце навсегда. Недолго думая, на Пасхальной седмице я двинула в ставший приграничным город Печоры – теперь с пересадкой во Пскове. У меня было единственное желание – поблагодарить батюшку за молитву и совет. Был солнечный теплый день, на душе как никогда пасхальная радость, которую могла прогнать единственная весть: игумена N больше нет в монастыре…

Я подошла к будке дежурного и поприветствовала:

– Христос воскресе! Скажите, а игумена N можно увидеть?

– Воистину, – ответил дежурный. – А игумена N у нас нет.

– Как нет?

– У нас есть архимандрит N. Вам кого нужно?

– Архимандрит… – расстроилась я. – Наверно, его, да… а как его увидеть?

Дежурный набрал номер и в узенькое окошко протянул мне трубку:

– Говорите…

– Кто это? – растерялась я.

– Он…

– Он? Батюшка, Христос воскресе! – крикнула я в трубку.

– Воистину воскресе… – ответил мужской голос, я узнала его. И больше ничего не могла выдавить из себя. – Что же вы молчите?

– Я привезла вам книги, свои, подарить… Когда можно? Я вам так благодарна… приезжала к вам десять лет назад, а вот теперь…

– Поднимайтесь, милости просим.

С тех пор прошло еще почти десять лет. Доныне каждые полгода я приезжаю в Печоры – к святым чудотворцам Псково-Печерским и к здравствующему ныне дорогому архимандриту N, советы и молитвы которого держат меня на плаву в бурном море житейском. Псково-Печерская обитель не закрывалась и в советские времена, сохраняя преемственность духоносных старцев. Архимандрит N – один из них.

Клавдия и Иоанн

В один из приездов в Псково-Печерский монастырь я сразу заказала сорокоусты о здравии и упокоении близких родственников. Денег осталось только на обратный плацкартный билет, стоивший 25 тысяч, и пять тысяч рублей на непредвиденные расходы. Дело происходило в то время, когда деньги стали быстро обесцениваться. Поскольку я приехала в монастырь по благословению, то уж как-нибудь вернусь домой… Но в голову лезли всякие страшилки, а вдруг плацкартных билетов не будет, что тогда? Или заболею и надо будет купить лекарство?

В общем, бабушке Клаве и деду Ивану я поминовение не заказала. Денег что-то жалко стало… И в оправдание причину нашла: не сильно-то они меня при жизни любили, не то что другие мои бабушка и дед. Началась целодневная борьба. Стою на службе – только и думаю, заказать или не заказать: нужно как раз пять тысяч на двоих. Все-таки не заказала. Когда вышла после литургии из Успенской церкви, увидела, что собралась паломническая экскурсия в пещеры. Я быстренько пристроилась. Повезло… С иеромонахом, сопровождавшим группу подростков, ходили мы по лабиринтам темных загадочных пещер. У каждого в руках зажженная свеча, освещавшая небольшое пространство, но – никакого страха. Иеромонах обо всем рассказывал доходчиво: у детей был неподдельный интерес к происходящему.

И вот, в конце очередного пещерного тоннеля показался свет. Подойдя вплотную, увидели канунный стол. За столом возвышался большой крест, за крестом – тупик. Горящие на кануне поминальные свечи освещали небольшую пещеру до закоулков. Дети спрашивают: «А для чего тут такой стол стоит?» «За усопших свечки ставить, – ответил монах. – Если умрет у вас кто-нибудь, например, Клавдия или Иоанн…» Больше я ничего не слышала. Словно током ударило: это же он про моих деда с бабушкой сказал! Нет, надо обязательно заказать поминовение.

После пещер поехала на вокзал, купила плацкартный билет за 25 тысяч, погуляла по окрестностям. К вечерней службе вернулась в монастырь. На службе я стояла с той же неотвязной мыслью – заказать или не заказать сорокоуст. Снова жалко – дорога длинная, поесть даже не на что будет… После службы подошла к иеромонаху, рассказала – так, мол, и так. Он отвечает: «Не надо, оставь деньги себе». Отошла от иеромонаха опять с недоумением. И деда с бабушкой жалко, и себя…

А через час надо было уезжать. Побрела домой. Матушке, у которой жила, рассказала всё по порядку. Она перекрестилась и сказала: «Слава Богу за всё!»

Собирая свои вещи, я об одном только и думала: надо было все-таки заказать поминовение, а то уезжаю с чувством, будто предала Клавдию и Иоанна.

На пороге после прощания матушка вдруг и говорит: «Слушай, сестричка, мы тут целый месяц собираем на сорок сорокоустов; за них подешевле возьмут, по тысяче. У нас как раз двух имен не хватает…»

В этом было разрешение всех моих сомнений. Какая же радость залила душу! Поймет ли ее человек неверующий? А бабушку Клаву с дедом Иваном я после этого случая очень полюбила, хоть и посмертно.

Два платка

При жизни знаменитого псково– печерского старца архимандрита Иоанна (Крестьянкина) не было воли Божией попасть мне к нему на совет. Теперь, после блаженной кончины старца, каждый раз приезжая в его родную обитель, хожу в «Богом зданные» пещеры, где положен его гроб, чтобы помолиться за упокой души и – веря в его святость – попросить молитвенной помощи в духовных и житейских нуждах.

Память об отце Иоанне не умаляется, свидетельствуя о его угодном Богу монашеском подвиге и праведном житии. Духовные чада архимандрита Иоанна (Крестьянкина), живущие во многих городах и весях как в России, так и за рубежом, сохраняют в сердцах светлый образ своего духовного отца – великого молитвенника, доброго и мудрого наставника. Не редкость услышать от них рассказы о случаях чудесной молитвенной помощи отца Иоанна и его прозорливости – порой просто невероятной способности предвидеть будущее.

Эту историю рассказала певчая Алевтина, с которой несколько лет пели мы в церковном народном хоре нашего храма. Алевтина в одной из паломнических поездок познакомилась с пожилыми супругами Фотинией и Александром, с которыми впоследствии еще не раз путешествовала по святым местам. Однажды зашел разговор об отце Иоанне (Крестьянкине); оказалось, что Александр был его духовным чадом. Будучи верующим человеком и архитектором по профессии, он часто бывал в Псково-Печерском монастыре по каким-то строительным делам. Первая жена Александра умерла, дети выросли. И как-то беседуя с отцом Иоанном, он посетовал, как скучно и грустно жить одному. Батюшка ответил, что ничего не препятствует жениться: он честный вдовец, еще не старый. Конечно, нужна подруга жизни, особенно людям искусства, которые, занятые своими творческими мыслями, бывают как дети… За ними ухаживать нужно…

– Где ж я найду такую женщину? – удивился Александр. – Да еще подругу… У меня была одна жена с юности. Тогда с трудом выбрал, а сейчас не знаю, как и взглянуть на этих женщин. Все на одно лицо, а что внутри, поди разбери…

– Да вы не волнуйтесь, – улыбнулся отец Иоанн. – Вы ее быстро узнаете. У нее будет два платка на голове.

– Как это? – не понял Александр.

– А вот так, – батюшка сделал жест, будто завязывает под подбородком платок.

Александр вышел от своего старца в недоумении полнейшем. Человек, не знающий отца Иоанна, мог бы, чего доброго, и обидеться на его юродивые слова. Но чада знали, что просто так он ничего не говорит.

Вернувшись в Москву, Александр несколько месяцев ходил сам не свой, не понимая, что означают сии платки. В каком месте он их должен увидеть? На улице, в конторе, в подъезде, на совещании, в церкви, в самолете? И почему два? Женщина та, случаем, не сумасшедшая? Вот благословил так благословил старец… А может, он как-то в иносказательном духе сказал про платки? Тогда в чем иносказание?

Фотиния в это время звалась Светланой и была человеком совсем нецерковным, но, как говорила, с «Богом в душе». Впоследствии она, конечно, поняла, как насчет этого сильно заблуждалась, подобно многим другим интеллигентным, но «не любящим попов» людям. Однажды собрались они с коллегами по работе в турпоездку в Ленинград – Псков – Печоры. Когда явились в монастыре, она, не обращая внимания на «условности», вошла в Михайловский собор без головного платка. Собственно, она даже и не знала, что существует правило для женщин – на богослужении покрывать голову. Какой-то монах подошел к ней и строго внушил, чтобы она надела платок. Или вышла из церкви. Светлана расстроилась, очень ей внутри понравилось. Монахи пели так хорошо, будто в зале им. Чайковского – и никаких очередей за билетами. Тогда мужчины-сослуживцы, видя расстройство дамы, сообразили связать свои отглаженные носовые платки, и из двух больших получился головной платок ей. В другой раз она, может, ни за что бы не надела такое. Но тогда платки эти должны были решить ее судьбу.

В тот день на службе в Михайловском соборе оказался и приехавший в монастырь Александр. Каким образом он заметил эти два платка на голове Светланы, сразу или нет, он забыл. Но когда увидел на голове хорошо одетой женщины два связанных носовых платка, он в полном смысле остолбенел. Так, столбом, подошел к Светлане и остановился, глядя на нее. Ей показалось, что мужчине сделалось дурно от летней жары. И спросила:

– Вам не нужна помощь? Вам плохо?

– Очень… – выдохнул он.

Светлана осторожно, взяв под локоть, отвела Александра в сторонку, посадила на скамейку, потом они вышли на воздух… Ему полегчало – женщина сразу понравилась… Вскоре они поженились.

Духов день

Познакомилась я с Анной Вячеславной, когда ей было восемьдесят девять лет. Она оказалась моей соседкой по московской коммуналке, куда я въехала после мытарств бездомного существования в столице, которая, как известно, «слезам не верит». Таких старых людей я еще не встречала и поначалу испугалась, что соседка непременно пребывает в старческом маразме. Но дай Бог каждому такой ясности ума и чистоты души, какими обладала моя дорогая Анна Вячеславна; шесть лет жизни рядом с ней стали настоящим Божиим подарком.

Анна Вячеславна в свои «под девяносто» была прекрасной рассказчицей. Я любила слушать правильную, чистую русскую речь потомственной дворянки, которую ей удалось сохранить во всех путях своих; вряд ли теперь правильно передам ее на бумаге… Рассказы моей соседки всегда походили на маленький спектакль: были важны и ее акценты, и выражение милого морщинистого лица, и чудесная улыбка, и печать старческой мудрости во всем ее облике…

Молодость Анны Вячеславны прошла на Украине, в Золотоноше, о которой она могла вспоминать часами. В жизни не слыхала про Золотоношу, но благодаря рассказам соседки этот маленький городок возвысился в моих глазах до полулегендарного. Начнем с того, что он существовал уже во времена Киевской Руси. О происхождении нежного названия Зо-ло-то-но-ша сложено много легенд, разумеется, связанных с золотом, которое здесь прятали. То татары – награбленные сокровища, то казаки хоронили отобранное у турок и поляков золото, которое впоследствии так никто и не обнаружил. Скорее всего, название город получил от блестящих разливов местной речки Золотоношки. А речка, если рассуждать по-ученому, своим названием обязана природным особенностям: ее дно, покрытое песчаными наносами, сияло будто золото, из-за примесей слюды золотистого цвета. Поселение располагалось почти на неприступном острове рядом с древним торговым путем – Царьградской дорогой и имело удобное оборонное и выгодное географическое положение. Уже в начале семнадцатого века Золотоноша упоминается как город, обнесенный валом, а чуть позже – как могучая крепость, на вооружении которой стояли пушки и гаковницы. Еженедельно в городе проходили торги, а ежегодно устраивались ярмарки. Горожане получили право создать ремесленное братство, самому городу было даровано Магдебургское право (то есть право экономическую и общественно-политическую жизнь регулировать собственными законами). В конце восемнадцатого века Золотоноша получила и герб.

Казаки и крестьяне Золотоноши бились с французами в 1812-м. В городе было даже сформировано крестьянское ополчение Золотоношского уезда.

– Господи! Анна Вячеславна, ну откуда вы все это знаете?

– Ну как же, Наташенька, – удивлялась Анна Вячеславна. – Я ведь в гимназии училась. У нас прекрасно, прекрасно преподавали отечественную историю. Это очень важно для молодого человека. Если он не узнает своей истории – он не сможет любить то место, где живет… Ах, какая чудесная жизнь была в Золотоноше… Какой это был уютный городок… Когда мы туда приехали, там, знаете, так поднялась промышленность, – она в восторге складывала свои аккуратные ладошки у груди. – Открылись чугунолитейный и кирпичный заводы. Работал завод газовых и фруктовых вод, детишкам выносили в полдень – прямо к воротам целые бачки необыкновенно вкусных газированных соков. Такие, знаете, фундыки-мундыки. Да… Еще был уксусный заводик, и одна наша гимназистка из старшего класса отравилась уксусом от «нераздэленной» любви. Какая глупая девочка. Только желудок испортила. Начальница гимназии так переживала, неужели она не могла подумать о ней… Мы жили у маслобойни, а чуть дальше крупорушка шумела. С одного холма были видны все четыре мельницы. Они так весело крутились… Ах, если бы не война…

– Что такое крупорушка? – перебила я.

– Ну как же… Крупу дробили: грешневую, ячмень, пшеничку. Золотоноша была культурным центром, да, да… не улыбайтесь. Несколько церквей, а рядом с Золотоношей был большой монастырь, Покровский… нет, кажется, Красногорский. Говорили, что его основал какой-то монах из Константинополя, которому Богородица повелела отправиться на Русь и указала место возле Золотоноши, в горе. И что же вы думаете? Другой бы и не почесался, а этот герой пошел и дошел. Выкопал пещеру и стал в ней жить. Золотоношская ребятня часто лазала по холмам возле монастыря, искала ту пещеру. Все, помню, тогда очень хвалили игумению Нонну, при ней чуть не тысяча монахинь стало. Представьте себе, деточка, на десять тысяч жителей в Золотоноше существовали женская и мужская гимназии, не каждый город может похвастаться! Еще сельскохозяйственная школа. Я чуть не пошла по этой линии, знаете ли. Была бы не хорошим бухгалтэром, а плохим зоовэтэринаром. А театр… С этого-то прекрасного местного театра началась карьера моей кузины Наташи Ужвий… Она очень известной артисткой стала… Народную дали. Потом три Сталинских премии получила, четыре ордена Ленина. Ах, как я ей горжусь, деточка, как горжусь. В Киеве улица ее имени есть и, кажется, еще в Харькове. А вы, Наташенька, смотрели кинофильм «Бриллиантовая рука» и другой еще… «Кавказская пленница». Такие кинокомэдии удивительные…

– Кто же их не смотрел, Анна Вячеславна… Сто раз!

– Да, да, – радовалась она. – Вы знаете, сценарист этих кинокомэдий Яков Костюковский родился в Золотоноше, кажется, в двадцать втором или двадцать первом году. Я его родителей знала, тоже очень веселые люди были. Золотоноша была очень культурным центром, даже представить невозможно.

Молодость незлопамятна… Она пришлась у Анны Вячеславны на самые тяжелые годы двадцатого века, но в ее душе остались только светлые воспоминания. Может, конечно, это зависит от человека…

К Золотоноше Анну Вячеславну прибил повеявший еще до революции ветер страшных перемен. Ее семья жила на Волыни, граничащей с Галицией. В самом начале Первой мировой территория Галиции стала театром военных действий. Множество подданных Российской империи стали беженцами, устремившимися в глубь России, подальше от войны. Анна Вячеславна всегда подчеркивала, что ее семье повезло оказаться в «первой волне». Через год родной городок на целых пять лет был занят оккупационными немецкими, австро-венгерскими и польскими войсками и тогда уже начался массовый исход населения на восток.

Бросив дома, две семьи – матери Анны Вячеславны и ее сестры, которые на двоих имели тринадцать душ детей, погрузили свой скарб на две открытые платформы и поехали, не ведая куда, – куда поезд повезет. Была осень 1914 года. Через несколько дней пути начался проливной дождь, и они решили остаться на той станции, где стоял локомотив. Это и была Золотоноша. Без лишних разговоров начальник станции разрешил им занести вещи в небольшой зал ожидания, а маленьких детей с матерями устроил на ночь в своем доме. Назавтра они пошли просить помощи. Куда? Конечно, в церковь. Через несколько дней двум семействам безвозмездно подыскали небольшой домик на окраине. С него и началось обустройство жизни в Золотоноше. Анна Вячеславна рассказывала невероятные для наших дней вещи. Дочка священника в течение целого года привозила в колясочке с другого конца городка обед из трех блюд и ужин для двух семей беженцев из семнадцати человек.

Анюте, которая получала домашнее образование, в это время было тринадцать лет. Золотоношская гимназия притягивала ее словно магнит. Некоторое время ей удавалось пробираться на занятия в классы: она садилась на «камчатке», а то и пряталась под партой. Однажды ее выгнал из класса учитель латинского языка, подумав, что она не выучила урока. А латыни Анюта совсем не знала. Она вышла в рекреацию и, потеряв бдительность, расплакалась у окна. К ней незаметно подошла начальница гимназии и стала допрашивать, в чем дело. Тут всё и выяснилось.

– Вы не имеете права здесь учиться, потому что вы не учились в гимназии, – строго сказала начальница.

– Но я хочу учиться, – плакала Анюта.

– Знаете, милочка, если все будут учиться в гимназии, некому будет полы мыть.

– Пусть моют те, кто не хочет учиться, а я очень хочу… – твердо ответила девочка. – Мама меня больше не может учить, у нее на руках еще трое детей и младенец.

Ответ начальнице понравился. Она проэкзаменовала девочку-беженку и приняла в гимназию на казенный счет. Латынь Анюте она преподавала сама.

Спустя несколько недель начальница вызвала ее к себе в кабинет и объявила, что договорилась с хозяином маслобойни и богатым купцом: у них на дому Анюта будет заниматься с неуспевающими дочками-гимназистками по арифметике, истории и русскому языку. Ее должны были кормить и платить назначенную начальницей сумму. Почти каждый день Анюта пешком вышагивала версты в противоположные концы города к своим подопечным, успевая еще учиться в гимназии. В течение нескольких месяцев репетиторство было единственным весомым заработком для обеих семей беженцев.

– У моей дорогой начальницы был твердый взгляд на задачу жизни. И знаете какой? Как можно больше отдавать времени, сил и работы для исполнения своего долга. Она постоянно внушала гимназисткам эту мысль о долге, об их нравственном долге хорошо учиться, заниматься серьезным чтением, помогать своим младшим братьям и сестрам, только не предаваться праздности и глупым развлечениям… – более семидесяти лет Анна Вячеславна помнила завет своей «обожаемой» начальницы. – Однажды я прямо в гимназии упала в обморок от переутомления. Начальница попросила перенести меня к себе в кабинет и положить на страшный для гимназисток кожаный диванчик. На него она всегда сажала провинившихся для разговора. Я, представьте, никак не могла на этом диванчике прийти в себя и успокоиться. Начальница – какая была тонкая натура – заметила это, позвали извозчика, и меня отвезли домой. Она велела мне десять дней не появляться в гимназии, отдыхать. А назавтра к нам привезли мешок сахара. Вы не представляете, что значил в те годы целый мешок сахара… Нет, вы этого, конечно, не представляете! Знаете, что я скажу, деточка… если бы не начальница гимназии, мы бы не выжили. А у нас никто не умер, никто… – Она устало прикрыла глаза: наговорилась.

– А вы молитесь за нее? – однажды вдруг осторожно спросила я.

– Ах! – всплеснула руками моя соседка. – Что вы говорите! Какая я неблагодарная… Черная неблагодарность… Устала что-то … – и она ушла в свою комнату.

Вечером я заглянула к ней. Анна Вячеславна, по обычаю, сидела за своим видавшим виды секретером с включенной настольной лампой и молилась «о дорогих покойниках». Я слышала, как она перечисляла заученные имена давно умерших родственников, знакомых, друзей. Окончание в этот раз был новым.

– Господи, упокой чистую душу моей начальницы гимназии… дворянской девицы Алевтины Валерьевны. Такая красавица, даже замуж из-за нас не вышла, ой-ой-ой… Искателей руки было много, из Черкасс один майор приезжал… – тихонько шептала моя старушка. – За свои добрые дела она в раю, я знаю, знаю… Но я, неблагодарная, забыла свою благодетельницу. Ай-яй-яй! Ай-яй-яй! Ай-яй-яй! – запричитала она и тяжело вздохнула. – Неблагодарная…

Поняв, что с соседкой все в порядке, я прикрыла дверь и ушла к себе.

На следующий день Анна Вячеславна долго не выходила в нашу коммунальную кухню. Не заболела ли от переживаний? Пошла узнавать.

– Анна Вячеславна, Анна Вячеславна! – громко постучала ей в комнату.

Наконец она отозвалась:

– А, Наташенька, дружочек, заходите, рада вас видеть.

– Анна Вячеславна, ну что же вы до сих пор не завтракаете!

– Нет, нет, молока попила. А вот смотрите, что я обнаружила… Письма из Золотоноши. Сижу читаю. Так, знаете ли, вся погрузилась в дорогие воспоминания… Какая чудесная была жизнь…

Эту «находку» – перевязанную красной ленточкой пачку писем – Анна Вячеславна «находила» не раз.

– Как здорово, Анна Вячеславна. Рада за вас. Ну читайте, читайте, пойду.

– Как бы я хотела вам прочесть некоторые чудесные строчки. Там, конечно, никаких личных тайн нет. Мы вот даже стихи друг другу переписывали. Вот послушайте:

– Это Надсон, – перебила я.

– Вы знаете эти стихи, дорогая Наташенька?

– Немного, – вздохнула я, потому что слышала мелодекламацию Анны Вячеславны уже много раз.

– Такой несчастный был этот Надсон и прожил всего двадцать пять лет… Им так все увлекались. А какие еще его стихи вы знаете?

– Анна Вячеславна, мне надо бежать. Давайте как-нибудь вечерком соберемся…

– Да, да, прекрасная идея, – согласилась она с радостью. – И я вам прочту описания Золотоноши из письма моей рано умершей подруги Валечки… Вы не пожалеете и оцените как литэратор. Женечка обещал через неделю прийти, как он обрадуется, что я нашла эти письма…

– Ну ждите, – усмехнулась я, имея в виду ее «через неделю». За девяностолетней старушкой досматривала я, родственники давно самоустранились.

Последующие дни ситуация постепенно накалялась. Анна Вячеславна жила каким-то особенным в этот раз ожиданием встречи с сыном, наверно из-за обнаруженной в себе «неблагодарности к обожаемой начальнице гимназии». Она часто повторяла мне историю про «найденные» письма, которым «так обрадуется Женечка». Но я-то знала, что сыну до этих писем… дела нет. Он скажет ей: «Аня, я сто раз слышал про них, у тебя склероз». Мать он называл почему-то Аней.

– Вообще свинство, Анна Вячеславна, что он так редко к вам приходит, – пыталась я возмущаться. – Он думает, что вы Духом Святым питаетесь?

– Деточка, но он же занят. Часто болеет…

– Чем же этот пенсионер со стажем так сильно занят? На метро до нас пять остановок без пересадки.

– Нет, там все время какие-то дела. Он любит с друзьями встречаться. Они, знаете, со школы дружат – больше полвека… Такие славные ребята, веселые! На гитаре играют, в походы ходят… Не пропускают ни одной театральной премьеры! Кто-то у них билетики достает, кажется, Валера. Это же ведь невероятно трудно. Но у него, знаете ли, связи в театральных кругах…

Об этом я тоже много раз слышала и старалась не ругаться. Но сейчас мне показалось, что необходимо умерить радостное ожидание соседки.

– Вот бы и устроили показательный поход к вам, – жестко сказала я. – В квартире убрались бы, окна помыли. Запас продуктов сделали: колбасы достали, сыру хорошего, гречки, сгущенки, туалетной бумаги принесли бы… Всё на меня надеются! А на каком основании, скажите, пожалуйста?

– Я вижу, деточка, вы не в духе… – печально ответила Анна Вячеславна.

– Да, я не в духе! Надоело слышать, какой ваш Женечка распрекрасный…

Она вздохнула, покачала головой и отправилась восвояси по длинному коммунальному коридору, вздрогнула плечиками, когда я с силой распахнула свою дверь.

И вот долгожданный день настал. С порога радостная Анна Вячеславна сказала сыну:

– Здравствуй, здравствуй, Женечка. Ты удивишься, но я обнаружила в своем секретэре пачку писем из Золотоноши.

Женя, который облагородил нашу коммуналку запахом дорогого парфюма, нагнулся, чмокнул ее в щеку и сказал:

– Аня, у тебя склероз.

Я пошла на кухню ставить чайник: у меня в гостях была знакомая супружеская пара. Отправившись минут через десять звать их к столу, я увидела, как раскрылась соседкина дверь и вышел Женя. За ним семенила Анна Вячеславна.

– Женечка, ну что ж ты так быстро уходишь. Я очень по тебе соскучилась… Как Игорек? Не болеет?

– Аня, я же говорил тебе, что сегодня всей компанией идем на Таганку.

– Да, да, – упавшим голосом ответила Анна Вячеславна. – Я вижу ты в выходном костюме…

– Ну, давай! – Он чмокнул ее в щеку и исчез за дверями.

Я попыталась как-то развеселить ее, но старушка не слышала меня; тяжело ступая, она зашаркала в свою комнату.

Мы пили чай и болтали на кухне довольно долго, так что инцидент с Женей забылся. И вдруг появилась Анна Вячеславна, с лицом мертвенной бледности и с каким-то бессмысленным выражением. Правильней сказать: лица на ней не было. Она окинула всех мутным взглядом и сказала:

– Я выброшусь из окна…

Чего-то подобного я и ожидала. Хотелось побежать на Таганку, найти веселую Женину компанию и надавать всем пендюлей. Вот был бы настоящий спектакль, а не брехтовская сомнительная притча о проститутке «Добрый человек из Сезуана»! Женечка пятый раз пошел на этот знаменитый – тем, что там играл Высоцкий, спектакль – тащи?ться от глупого «парадокса» таганского зрелища. «Боги (какие боги? не иначе, черти) спустились на Землю, долго и безуспешно ищут хотя бы одного доброго человека, – прочла я в рекламном проспекте спектакля, который Женя принес матери позапрошлый раз. – И, наконец, находят… проституку из Сезуана по имени Шен Те. Она единственная, кто открыл им двери, когда они просили ночлега. Парадокс ее жизни в том, что чем больше она делает добра окружающим людям, тем больше бед обрушивается на нее саму…» Потому, видимо, что Женя любит смотреть такие спектакли со странной идеологией, он и не делает добра… Чтобы беды не обрушились на его уже седую голову. Как ранят душу старушки-мамы его раз в декаду пятнадцатиминутные посещения, он даже не задумывается. А я не рассказываю – бесполезно!

– Анна Вячеславна! – выдохнула я. – Успокойтесь, пожалуйста… мы с вами!

– Нет, нет, я совершенно никому не нужна, – прикрыла она веки, из-под которых скатились две крупные слезы, и прислонилась к стене.

Мы усадили ее за стол, налили чаю и все вместе попытались как-то развеселить, но она только тяжело дышала. Сделав знак, чтобы все замолчали, а лучше бы ушли в комнату, я обняла и прижала ее к себе, чувствуя, как колотится старое сердце… Так мы просидели с полчаса.

Потом я довела ее до комнаты и уложила в постель. Кажется, она заснула.

Я представила, что теперь в течение целой недели Анна Вячеславна будет в раздрызганном состоянии и придется за ней усиленно наблюдать: не шутка ведь произнести «выброшусь из окна». Только этого не хватало!

Несколько раз за вечер я наведывалась к ней в комнату: было темно и тихо. Уже ближе к ночи, заглянув в ее дверь, увидела, что Анна Вячеславна сидит на своем обычном месте за секретером под лампой, в белой косыночке: стало быть, молится о своих покойниках.

Только тут вспомнила я, что если завтра – день Святой Троицы, значит, сегодня была Троицкая родительская суббота. В те времена я только воцерковлялась и малодушно подумала, может, не ходить завтра в церковь – мало ли, что старушке в голову придет… И служба на Троицу длинная…

Но с утра все-таки заставила себя пойти на службу, хоть и с опозданием. Помолилась, чтобы Анна Вячеславна пришла в себя. Коленопреклоненные молитвы, когда почти час стоишь коленями на разложенной по церковному полу траве, не показались в этот раз очень длинными. Когда принесла домой освященные березовые ветки, в нашей коммуналке стало совсем празднично: запахло свежестью, рощей… Наконец, я села на кухне, словно на природе, за свой «утренний» – во второй половине дня кофе. Тянула время, потому что боялась идти в комнату к соседке. Не хотелось спугнуть хорошее свое настроение – редкую тогда гостью… Очень любила я совет одного французского режиссера: «Если барометр показывает ясно, не стучи по нему».

Так сидела я, морально готовясь пойти к Анне Вячеславне – а вдруг там уже хладный труп?

И вдруг Анна Вячеславна сама появилась на кухне. Вид у нее был, если сказать одним словом – блаженный. Розовенькая, какая-то легкая, симпатичная, веселая. Контраст со вчерашним был немыслимый, трудно даже поверить…

– Анна Вячеславна, сегодня Троица! Поздравляю вас с Троицей!

– Деточка… Троица? Да, это когда березки приносят.

– День рождения Церкви сегодня, знаете?

– А вы ее поздравили? – весело спросила соседка.

Я расхохоталась:

– В общем, да… А что случилось? Вы такая какая-то счастливая сегодня. Женя приходил?

– Женечка… не приходил. Он через неделю придет… Наташенька, вы вчера заходили ко мне в комнату? – осторожно спросила она.

– Заглядывала.

– А свет включали?

– Нет!

– Не включали? – почему-то не верила она. – А вы знаете… Я вчера была чем-то расстроена. Очень было нехорошо, очень… Не хотела даже молиться за моих дорогих покойников.

– Да какая уж тут молитва! – не удержалась я вставить колкость. – Только сядьте, пожалуйста, я вам кофе сварю. И что?

Она машинально присела на табуретку.

– Все-таки поднялась старушка, включила эту свою маленькую лампочку… и, знаете, Наташенька, так горько мне стало, одиноко как-то. Я даже не могла никого вспомнить. Сижу как старый пень. – С ее лица даже при этих словах не сходила блаженная улыбка.

– Вы не старый пень! А самый что ни на есть могучий… Вот вы сидите и что дальше?

– Дальше? Я и говорю: Господи, вот столько я за них молюсь, а может, всё это обман и на том свете ничего и нет? На земле ничего скушно и там ничего нет… Вот если бы кто-нибудь мне оттуда мигнул. Так и говорю: одним глазком мигнуть можно? И вдруг в комнате стало так светло – будто свет включили и вот такие по всей комнате языки, яркие языки, как в печке такие… языки огненные – падают, падают. – Анна Вячеславна стала вертеть кистями, показывая, как они, извиваясь, падали… – И стало мне так весело! Вы не включали свет?

Я оторопела от неожиданного признания. Здесь, в комнате за моей стеной…

– Да это же Сам Дух Святой к вам сошел, Анна Вячеславна! Конечно! В виде огненных языков…

– Нет… этого не может быть… нет, нет, – отрицалась она.

– Да почему же не может! – восклицала я в восторге. – Надо же такому быть! У меня за стенкой – Дух Святой Лично… вот так чудо! И не отрицайте! По вам видно, что это так. Это Он вас так преобразил! Вчера была смерть смертью, и какая вы сегодня… Настоящий Божий одуванчик! Вот теперь я знаю, как выглядит Божий одуванчик! И день был вчера подходящий – Троицкая родительская суббота. Мы за них молимся, а они за нас! Вы попросили, вот вас Господь и утешил. Дух Святой – Он же Утешитель. Дорогая Анна Вячеславна, это Дух Святой! Подождите!

– Да, да именно утешил, – засмеялась она. – Такая радость на душе всю ночь. Я еще и не спала совсем. Вот до сей минуты не спала и спать не хочется…

Мне вдруг тоже передалась радость соседки, помимо воли я запела «Царю Небесный, Утешителю…» и это чудная молитва к Духу Святому сама собой вертелась в моей голове всю неделю…

Я пошла в свою комнату, порылась в книгах и возвратилась на кухню с двумя.

– Вот слушайте, Анна Вячеславна, из Деяний Апостольских: «И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И исполнились все Духа Святаго, и начали говорить на иных языках…»[7] А вот что преподобный Макарий Великий написал, – нашла я в другой книге. – Дух Божий «когда хочет – бывает неизреченным упокоением; когда хочет – бывает огнем, пожирающим всякую нечистоту греха; когда хочет – бывает радованием и миром, чтобы душа на самом опыте насладилась благостью и сладостью Его».

– Да, да, да. – Анна Вячеславна кивала головой почти на каждом слове, но мысли ее были где-то совсем в другом месте.

А назавтра был День Святого Духа, мой самый любимый после Пасхи праздник. Почему? Не знаю. Поначалу мне просто очень нравилось его название Духов день…

Вернувшись домой после духовской службы, я сварила, наконец, чашку вожделенного «утреннего кофе». Но пить не смогла, сидела под впечатлением вчерашнего чуда в какой-то отрешенности от мира. И даже не поняла, когда на пороге кухни появилась Анна Вячеславна.

– Наташенька… вы уже вернулись? Как хорошо. Вы знаете, когда с тобой происходит что-то чудесное, хочется этим с кем-то поделиться. Как горем…

Я напряглась, думая услышать про новое горе, но Анна Вячеславна на огорченного человека все-таки была не похожа…

– Анна Вячеславна, пожалуйста, не говорите загадками…

– Наташенька, вы знаете… Если бы мне когда-нибудь сказали, что такое возможно, не поверила бы… В Золотоноше Закон Божий нам преподавал очень духовный священник, Иоанникий. Но и ему не поверила бы. Сегодня утром снова приходил Святой Дух…

– Как? В светлой комнате? Было видно? – Моя чашка поскользнулась на ровном месте и упала на колени, выплеснув кофе… – Ну, Анна Вячеславна! Это за гранью… – и не смогла досказать. От нахлынувшего умиления сами собой потекли внезапные слезы.

– Мне до сих пор так весело, ничего не соображаю, – удивленно сказала она. – Я, кажется, два дня не ела и не спала…

– Это плохо! Сейчас борща разогрею…

– Силы появились… Хочу выйти на улицу.

– Вот это дело! – обрадовалась я, потому что соседка на улицу почти не выходила. – Анна Вячеславна, одевайтесь, я покушаю. Это вы Духом Святым напитались, а я голодная…

Через полчаса мы вышли из дома и сели на скамейку в нашем скверике. Анна Вячеславна блаженно улыбалась и совсем не хотела разговаривать, даже рассказывать про любимую Золотоношу. Я, глядя в синее-синее небо, размышляла о том, почему о вчерашнем и сегодняшнем чуде знаем только мы двое? Правильно сказала моя старушка: этой радостью хочется поделиться с кем-то так же, как и горем.

Но нет никого рядом. Женя с его мадам, конечно, скажут, что старушке привиделось. И тогдашние мои друзья, все родственники были далеки от веры. А Дух насильно не пристает к человеку… «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа»[8].

– Анна Вячеславна, как я вас люблю, – обняла я ее.

– Дорогая Наташенька… Самый близкий мне человек. Я так благодарна Богу за встречу с вами…

– Как я благодарна, Анна Вячеславна, вы даже представить не можете… – поцеловала я мою старушку.

Это и есть праздник души. Духов день.

Про котов. Харакири

Господь печется о всякой созданной им твари. Про букашек конкретных примеров привести не могу, но то, как Его Промысл действует в жизни известных мне котов, – расскажу.

В самом начале моего коммунального жития, когда с Анной Вячеславной мы еще близко не сошлись и не подружились, было дело, впала я в сильное уныние – от неустроенности жизни и полной бесперспективности моих творческих трудов. Договорами и не пахло. Годами писать «в стол» ради того, что когда-нибудь «оценят», – было не для меня. Всё давно сказано, что можно к этому добавить!.. Я бесцельно слонялась по комнатам, не в силах заняться самым обычным трудом – ни пыль протереть, ни книжку почитать, ни суп сварить… Подолгу глядела в окно, как в телевизор: там происходила какая-то жизнь, но ни ей до меня, ни мне до нее не было никакого дела. Говорить ни с кем не хотелось, потому что разговоры сводились к одним жалобам на жизнь. Многие мои знакомые молодые «творцы» находились в похожем состоянии. Казалось, ничто меня уже не обрадует и не утешит, так и состарюсь… Пошевеливалась в сознании мысль – завести себе живое существо. Хомячка, например. Они забавные: посадил в банку – дал макаронину, и смейся, как он заталкивает ее за щеки. Но хомяк живет на свете два-три года. Привыкнешь к нему, а он помрет. Опять стресс.

Я очень люблю котов – они всегда жили и у родителей, и у бабушек с дедушками. Но кота надо кормить, а я сама сижу на овсянке без масла… Так и продолжалось мое унылое житие.

В тот благословенный день на двери булочной я прочла объявление: «Срочно требуется дворник». Ну что ж – дворник так дворник! Для представителя советской творческой интеллигенции испытание метлой и веником – как боевое крещение. Собиралась я, наверное, неделю. И вот, одевшись пострашнее, я отправилась в ЖЭК. На углу дома, где находился этот самый ЖЭК, стоял мужичок с коробкой. Из коробки с воплями пытались вылезти маленькие котята, а он их заталкивал обратно. Котят было с десяток – разношерстных и разномастных. Хорошеньких, но худущих…

– Ну ты, брат, настоящий заводчик, – усмехнулась я.

– Возьми, а? – подмигнул мужичок.

– По подвалам, что ли, насобирал?

– Так точно. Начальница, – он кивнул в сторону ЖЭКа, – приказала.

– И куда? – насторожилась я.

– Куда-куда, не знаешь куда? Чикнуть. Да куда ж вы лезете!

– А на «птичку» отвезти нельзя?

– Там такого добра… Ну возьми хоть одного.

– Бедные котята. Я не могу, – не очень решительно ответила я.

– Возьми на почин. Часок постою и… – подмигнул мужичок. – И буду делать харакири.

Я от ужаса зажмурилась, развернулась и сделала шаг прочь от него. Мужичок за спиной рассмеялся:

– Этот точно твой! Глянь, прыгнул.

По моей спине на плечо вскарабкался котенок. Так и осталось тайной, сам ли котенок прыгнул или мужичок на меня его бросил. Котенок прижался к уху и замурлыкал.

– Надо ж, чертенок, как прыгнул. Бери, твой.

Котенок, правда, будто прилепился ко мне. Пока я раздумывала, бросать ли его обратно в коробку, мужичок сказал:

– Пойду, по подъездам раскидаю, – перешагнул через оградку – и только его и видели.

Я забыла, куда шла. Спрятала котенка за пазуху и побрела домой. По дороге зашла в «Домовую кухню» и купила ему с витрины последнюю мясную котлету – повезло, за этими котлетами очередь час стояла. Мне самой не досталось, да и не баловалась я такими деликатесами. Три дня котенок уплетал эту котлету, сваренную с овсянкой и пил молоко. Потом пришлось снова идти в Домовую кухню. Там сказали, что ни сегодня, ни завтра мясных котлет не будет. Только морковные и капустные. Побегала же я за этими котлетами. В те времена продукты в основном «доставали». В мясном магазине в открытой продаже лежали только суповые наборы из костей. Котенка ничего это не интересовало, после подвальной голодухи он лопал за обе щеки, а потом выделывал невероятные кульбиты. Я смеялась так, что Анна Вячеславна, стукнув в дверь, однажды заглянула ко мне в комнату и застала нас обоих на месте преступления. Я не говорила ей, что в квартире появился маленький палевый зверек, боялась, что не разрешит держать кота в коммунальной квартире.

– Что это у вас, крыса завелась? – серьезно спросила она.

– Какая крыса, Анна Вячеславна… Это, наоборот, кот.

– Дайте-ка глянуть…

Я сунула ей в руки хулигана, а котенок, понимая, видимо, что решается его судьба, аккуратно залез к ней на плечо, и прильнув к уху, замурлыкал – как было со мной.

1

Деян. 14:22.

2

Блажен человек, который переносит искушение, потому что, быв испытан, он получит венец жизни, который обещал Господь любящим Его. (Иак 1.12)

3

1 Кор. 7:13.

4

2 Кор. 12:1–4.

5

«Сиди в своей келье – она тебя научит всему». Преподобный Арсений Великий.

6

Евр. 2, 18.

7

Деян. 2:2–4.

8

Ин. 3, 8.