Воспоминания о гончаровских миллионах

Родителями Натальи Николаевны Пушкиной были Николай Афанасьевич и Наталья Ивановна Гончаровы – фамилия по тем временам небезызвестная. Семья пустила глубокие корни в конце XVII века в старинном русском городе Калуге. Документы сохранили в числе калужских посадских людей имена «горшешников» Ивана и его сына Абрама, имевших гончарную лавку. Отсюда и пошло прозвище, а потом и фамилия.

Потомок этих «горшешников» Афанасий Абрамович Гончаров нажил огромное состояние, которое оценивалось после его смерти в три с половиной миллиона рублей. Началось с того, что Петр Первый обратил внимание на крестьянина-самородка, отличавшегося гениальной предприимчивостью. Петр в те времена создавал русский флот и решил завести в России заводы по производству отечественных парусов. Под покровительством царя Афанасий Гончаров основал свой первый завод, в дальнейшем открывая все новые и новые фабрики. Их продукция пользовалась спросом не только в России, но и за границей. По преданию, весь английский флот того времени ходил на «гончаровских» парусах. Завел Гончаров и бумажное производство: бумага его фабрик считалась лучшей в России.

В семейном архиве сохранился автограф Петра, писанный из Голландии, в котором он уведомляет Гончарова, что нанял там и высылает ему мастера, опытного в «усовершенствовании полотен», и если выговоренная плата покажется Афанасию Абрамовичу слишком высокой, то он готов половину принять на счет царской казны. Известно, что в каждом важном случае Гончаров свободно обращался к царю за наставлением и добрым советом. После смерти Петра I дочь его императрица Елизавета продолжала покровительствовать Гончарову. Она пожаловала ему чин коллежского асессора, дававший право на потомственное дворянство. Екатерина II подтвердила это право специальным указом, выданным уже внуку Афанасия Абрамовича Афанасию Николаевичу, деду Н.Н. Пушкиной. Именно он сумел промотать миллионы и после смерти оставил полтора миллиона долгу.

Предчувствуя, что потомки не сохранят богатство, предусмотрительный Афанасий Абрамович превратил в майорат полотняный завод и бумажную фабрику, то есть в неделимое имение, которое должно было передаваться старшему в роде и не подлежало продаже и залогу. Майорат стал называться Полотняным Заводом. Со смертью отца, став полновластным властелином имения, Афанасий Николаевич сбросил обузу дел на руки управляющим и стал заботиться лишь о том, как пышнее обставить свою жизнь, как придумать новую неизведанную забаву. Сокровища, накопленные до него, казались неистощимыми. Гончаровская охота славилась чуть не на всю Россию, а оркестр из крепостных, обученный выписными маэстро, мог бы занять почетное место в столице…

Дом в Полотняном Заводе, построенный без особых архитектурных затей, размерами напоминал настоящий дворец. Афанасий Николаевич еще надстроил его, богато и на широкую ногу отделал внутри. Из описи обстановки того «богатого периода» гончаровской жизни ясно: владельцы ни в чем себе не отказывали. В комнатах стояла мебель, отделанная бронзой и инкрустацией, висели люстры фарфоровые и из венецианского стекла, дорогие сервизы и фамильное серебро с инициалами Афанасия Николаевича были подаваемы к столу хозяев и гостей.

Парк вокруг дворца был разбит на аристократический лад: гроты, беседки, статуи украшали его тенистые аллеи. В оранжереях выращивали заморские фрукты: ананасы на пирах были свои, не привозные. При конном заводе, где выводили породистых лошадей, при Афанасии Николаевиче был построен огромный великолепный, прямо-таки царский манеж, в котором устраивались конно-спортивные праздники. Толпы гостей съезжались на показы выездки лошадей, выдрессированных берейторами, которых приглашали из-за границы.

Пиры и празднества, продолжавшиеся иногда по месяцу и более, следовали один за другим. В доме управлялись до трехсот слуг и другой челяди. Зимой Гончаровы жили в Москве в собственном доме и вели такой же безрассудный образ жизни.

Афанасий Николаевич был женат на Надежде Платоновне, урожденной Мусиной-Пушкиной. Все затеи мужа еще покрывались доходами с заводов и имений (а их насчитывалось до 75), но серьезные испытания семье Гончаровых были уже при дверях. Тяжелый недуг обрушился на Надежду Платоновну: она сошла с ума. Вместо того чтобы остепениться, Афанасий Николаевич с юношеской необузданностью предался сладострастию. Его порывы более не сдерживались никем и ничем.

Когда очередная красавица-любовница совершенно завладевала его сердцем и волей, Афанасий Николаевич ничего не жалел для малейшей ее прихоти. Но посреди романа вдруг появлялась на горизонте другая, и он охладевал к первой. И тогда, чтобы сбыть ее с рук, отписывал ей дом в Москве или крупную вотчину, подкупал жениха для старой любовницы, одновременно пуская в ход все для обольщения новой. Чем намеченный предмет был или притворялся недоступней, тем сильнее разжигалась страсть, и соблазняющие жертвы принимали все более крупные размеры. Дома и имения если не раздаривались, то продавались за бесценок в минуту нужды. Из крупного оборотного капитала постоянно делались заимствования, что ослабило мощь фабрик. Очень скоро объемистые, из доморощенного полотна, туго набитые золотом мешки, которые челядь привыкла видеть в кабинете владельцев, исчезли.

У Афанасия Николаевича был единственный сын Николай. Еще совсем юношей он встретил в аристократических гостиных Наталью Ивановну Загряжскую, прославленную своей редкой красотой, и влюбился в нее со всей страстью первой любви. Брак их, суливший столько счастья, был скоро заключен к радости обеих семей. Но об этом «счастье» речь впереди.

Баронесса Ульрика Поссе

Загряжские очень гордились как знатностью своего происхождения, так и влиянием при дворе. Дед Натальи Ивановны, Александр Артемьевич Загряжский, был женат на внучке последнего независимого гетмана Малороссии. При присоединении этого края к России царь Алексей Михайлович дал на прокормление знаменитому вождю запорожцев обширную волость под Москвой – село Ярополец Волоколамского уезда.

Дядя Натальи Ивановны, утонченный вельможа екатерининских времен, красавец, был женат на Наталье Кирилловне Разумовской, дочери гетмана. В начале XIX века она была известна всему великосветскому Петербургу оригинальностью своего ума и непреклонностью воли. Наталья Кирилловна была настоящим кладезем ценных исторических воспоминаний, из которого не уставал черпать Пушкин, породнившись с ней через Наталью Николаевну.

Несчастное происхождение Натальи Ивановны содержало зародыш тех страданий, которые принесла ей замужняя жизнь.

Отец ее Иван Загряжский, молодой блестящий офицер, служил в гвардии и среди распущенного общества был герой, отличаясь необузданными выходками, которые сходили ему с рук. Во избежание больших зол его женили на баронессе Строгановой – в надежде, что ее крупное состояние поправит расшатанные дела, а влияние умной добродетельной жены остепенит повесу. Ничуть не бывало. Свалившееся на него приданое только развязало руки: картежная игра превратилась в настоящую страсть. Через несколько лет совместной жизни Иван Загряжский отвез жену с детьми в принадлежащий ему Ярополец, поселил их в только что отстроенном под наблюдением Растрелли прекрасном дворце, а сам вернулся к веселой холостой жизни, лишь изредка и ненадолго навещая семью.

Тем временем полку Загряжского выпала продолжительная стоянка в Дерпте (нынешний Тарту), лифляндские бароны радушно встречали русских офицеров: балы и обеды не прекращались в окрестных замках. На одном из пиров у самого гордого, богатого и влиятельного барона Липгардта Загряжский увидел его красавицу-дочь, слывшую самой завидной невестой того края. Красавица Ульрика к тому времени была уже разведена со своим мужем бароном Морисом фон Поссе, имела от него малолетнюю дочь. Никакой интрижки быть не могло: Ульрика была воспитана в строгой нравственности, в другой вере, в недоступном кругу. Загряжский открыл наступление по всем правилам амурной науки. Опытный ловелас влюбил в себя молодую женщину и беззастенчиво обратился к отцу ее с официальным предложением. Ни один из его легкомысленных товарищей не проговорился о том, что Загряжский уже был женат.

Отказ тем не менее последовал – в вежливой, но категорической форме. Барон Липгардт закрыл Загряжскому доступ в свой дом, а дочери запретил даже думать об отверженном претенденте. Но Ульрика была из тех натур, которые, если любят, то до конца. Когда полк должен был выступить обратно в Петербург, молодая баронесса не смогла решиться на вечную разлуку и сдалась на милость победителя. Милость его была горше смерти. Баронесса бежала из своего дома, от отца. Подкупленный священник обвенчал ее в скромном православном храме с чужим мужем.

Навсегда покинув Дерпт после рокового шага, новобрачная написала отцу, умоляя его о прощении, описывая всю силу их обоюдной любви и терзания, причиненные ей его, отца, непреклонным решением. Барон даже не ответил на эту мольбу, а через приближенного уведомил, что баронесса Липгардт умерла для него и всей его родни, и потому дальнейшие извещения об опозоренной авантюристке будут совершенно излишни.

Барон Липгардт свое слово сдержал: отношения были прерваны раз и навсегда. Характерно в этом смысле письмо Натальи Николаевны своему второму мужу П.П. Ланскому от 29 июня 1819 года: «…В своем письме ты говоришь о некоем Любхарде и не подозревая, что это мой дядя. Его отец должен был быть братом моей бабки – баронессы Поссе, урожденной Любхард. Если встретишь где-нибудь по дороге фамилию Левис, напиши мне об этом потому, что это отпрыски сестры моей матери. В общем, ты и шагу не можешь сделать в Лифляндии, не встретив моих благородных родичей, которые не хотят нас признавать из-за бесчестья, какое им принесла моя бедная бабушка. Я все же хотела бы знать, жива ли тетушка Жаннет Левис, я знаю, что у нее была большая семья. Может быть, случай представит тебе возможность с ними познакомиться».

«Тетушка Жаннет Левис» – это та самая дочь баронессы Ульрики Поссе от первого брака, которую она навсегда оставила, уехав из дома, на попечение своих лифляндских родственников.

Оттого, что баронесса поняла: к прошлому возврата нет, она тем сильнее привязалась к своему легкомысленному супругу, который теперь один должен был заменить ей все. Но достоверно известно, что из многочисленных романов Ивана Загряжского самым скоротечным было увлечение так нагло обманутой молодой женщиной Ульрикой Поссе. По прибытии в Петербург он понял, что не может ввести в круг своих знакомых вторую жену при живой первой: богатые Строгановы не простили бы такого низкого поступка. Выдать обманутую жертву за любовницу он тоже не мог, опасаясь мести возмущенной немецкой знатной родни Ульрики. Загряжский поступил так, что мудрее не придумаешь в подобной ситуации. Очевидно, хорошо изучив добрую натуру своей законной жены, он привез к ней в Ярополец беременную баронессу. Надо полагать, что до этого момента она не подозревала, что обманута. Но присутствие при душераздирающей встрече двух девочек-подростков и мальчугана-сына Загряжского открыло глаза на происходящее. Баронесса поняла, что жизнь ее окончательно и бесповоротно разбита.

Загряжский не собирался ничего объяснять, решив, что «бабье это дело, сами разберутся». Приказав перепрячь лошадей, даже не взглянув на хозяйство, допустив только приближенную дворню к руке, он простился с женой и укатил в обратный путь. Его расчет оказался верен: великодушное христианское сердце законной супруги приняло в свои недра новые страдания. Одного поверхностного взгляда ей было достаточно, чтобы оценить всю чистоту души соперницы и измерить глубину горя, сломившего ее молодую жизнь. Грех мужа обнаружился перед законной женой во всей своей неприглядности, и она решила загладить его по мере сил. Почти вдвое старше обманутой женщины, она окружила ее поистине материнской лаской, и только благодаря ее постоянному уходу Ульрика могла выдержать тяжелую болезнь, вызванную роковым ударом. Через несколько месяцев она родила дочь, названную Натальей.

Пережитое горе в чуждой стране подкосило здоровье баронессы Поссе, в тридцать лет красавица умерла.

О ее красоте в семейных преданиях существует необычное свидетельство. Однажды случился пожар в Зимнем дворце. Вызванным войскам было поручено спасать только самые ценные вещи из горевших апартаментов. Один офицер, проникший в комнаты фрейлины Екатерины Ивановны Загряжской (сестры Натальи Ивановны), был поражен стоявшей в комнате миниатюрой, изображавшей обаятельную женскую головку в напудренном парике. В дворцовой конторе при сдаче вещей выразили удивление, почему именно этот «маленький ничтожный предмет» спас офицер.

– Да вглядитесь хорошенько! – воскликнул тот. – И вы поймете тогда, что я не мог оставить изображение такой редкой красавицы в добычу огню.

Впоследствии эта миниатюра, изображавшая баронессу Поссе, перешла к Наталье Ивановне, а потом пропала. Помнившие живую Ульрику говорили Наталье Ивановне, что хотя она, дочь, и очень хороша собою, но сравниться с матерью не может. Эту необыкновенную красоту унаследовала внучка Ульрики – Наталья Николаевна Пушкина. Поистине – трагическая красота!..

После смерти чужестранки Александра Степановна Загряжская так привязалась к ее дочке-сиротке, что не делала никаких различий между нею и собственными дочерьми. При помощи своей влиятельной родни она сделала все возможное, чтобы узаконить рождение Натальи Ивановны, оградив все ее наследственные права, что в то время сделать было нелегко. Стоит лишь добавить по этому поводу, что «наследство» существовало более в воображении, чем в действительности. Когда отец трех дочерей и двух сыновей окончил свою бесшабашную жизнь, промотав и строгановское приданое, и личное состояние, из всех богатств чудом уцелел только Ярополец, да и то обремененный долгами. Материальное положение семьи было тяжело, дочери входили в брачный возраст бесприданницами.

Маминька и папинька

Когда дочери подросли, Александра Степановна переехала в Петербург под покровительство Натальи Кирилловны Загряжской, урожденной графини Разумовской, «кавалерственной дамы ордена святой Екатерины». Наталья Кирилловна приходилась родной теткой сестрам Софье, Екатерине и младшенькой Наталье. Она занимала высокое положение при дворе, и по ее рекомендации сестры были приняты во фрейлины к императрице Елизавете Алексеевне, жене Александра I.

Красота Натальи Ивановны заблистала при дворе. В нее влюбился кавалергард А.Я. Охотников, фаворит императрицы. От него у императрицы была дочь, не дожившая и до трех лет. В октябре 1806 года человек, подосланный якобы великим князем Константином Павловичем, тяжело ранил Охотникова при выходе из театра, и в январе 1807 года он умер.

Возможно, чтобы замять эту историю, Наталью Ивановну выдали замуж за Николая Афанасьевича Гончарова, который был чрезвычайно счастлив происшедшим, потому что, как упоминалось, был сильно влюблен в свою избранницу.

Венчание фрейлин, по обычаю, совершалось в дворцовой церкви. Не была исключением и эта свадьба. В камер-фурьерском журнале матери Александра I императрицы Марии Федоровны есть запись, датированная 27 января 1807 года, в которой подробно описывается бракосочетание Натальи Ивановны и Николая Афанасьевича. По странному стечению обстоятельств, ровно через тридцать лет муж их дочери Натальи Николаевны стрелялся на дуэли, отстаивая «честь жены». 27 января 1837 года Пушкин был смертельно ранен.

На венчании присутствовала вся царская фамилия: император Александр I, императрица Елизавета Алексеевна, вдовствующая императрица, супруга Павла I, Мария Федоровна, великие князья Михаил и Николай – будущий император Николай I, великие княжны Екатерина и Анна.

Перед венчанием Наталья Ивановна была «препровождена во внутренние покои к государыне императрице Марии Федоровне и убираема была бриллиантовыми к венцу наколками».

Много уже говорено о красоте Натальи Ивановны, но и ее супруг, Николай Афанасьевич, был под стать ей. Высокий, стройный, с классически правильными чертами лица, богато одаренный природой, он с детства был окружен самыми нежными заботами как единственный ребенок в семье. По повелению императрицы Екатерины с самого рождения он был зачислен капралом в Конный полк. Эта монаршая милость пришлась не по вкусу матери, которая считала, что единственный наследник крупного майората не может подвергаться тяготам и лишениям военной службы. Тщетно рвался Николай Афанасьевич к военной карьере – мать была непреклонна. Это сопротивление задушевным внутренним стремлениям молодого человека оставило горький след во всей его жизни. Однако мать приложила все старание, чтобы сын получил домашнее образование на уровне самых высоких требований того времени.

В 1808 году Николай Афанасьевич получил коллежского асессора, перевелся в Москву и поступил на должность секретаря московского губернатора. Медовый месяц и первые годы протекли для четы Гончаровых в упоении любви и радостях молодой супружеской жизни. Но постепенно тучи стали появляться на безоблачном небосклоне. Отец Афанасий Николаевич «хозяйничал» на Полотняном Заводе. Он всячески отдалял своего сына от дел, скрывая свои безумные любовные траты. Молодой человек слепо верил в неприкосновенность гончаровских миллионов до той минуты, когда старик, потеряв спокойствие ввиду приближения грозной катастрофы, открыл ему неутешительную правду. По своему обычаю, не задумываясь о последствиях, Афанасий Николаевич свалил тяжелую ношу запутанных дел и подорванного кредита на неопытные плечи наследника и укатил на несколько лет за границу.

С Божьей помощью дела поправились. Николай Афанасьевич без сожаления отказался от праздной московской жизни, переселился с семьей на Полотняный Завод и с неутомимой энергией принялся наводить порядок. Беззастенчивое растаскивание барского добра прекратилось, под зорким хозяйским оком снова заработали фабрики. За пять лет упорного труда Николаю Афанасьевичу удалось заделать отцовские прорехи. Сын высылал отцу большие суммы, удерживая его тем самым за границей. В 1811 году Николай Афанасьевич был награжден орденом Владимира IV степени «за приведение к должному устройству и усовершенствованию состояния в Калужской губернии фабрики полотняной и писчей бумаги».

Но наступил грозный 1812 год: наполеоновская война нарушила мир и равновесие Европы. Французы близко подошли к гончаровским владениям. В Полотняном Заводе некоторое время стоял со своим штабом фельдмаршал Кутузов. Комнаты, в которых он жил, сделались исторической реликвией и стали называться кутузовскими. Можно себе представить, сколько пищи для детской фантазии маленьких Гончаровых дал этот факт столь близкого соприкосновения судьбы Отечества с обычным течением времени родительского дома. Увы! Хранимый от французов, дом этот подвергся опустошительному нашествию собственного «иностранца». Афанасий Николаевич в самом начале войны сумел пробраться через границу и вернуться в Завод. Он привез с собой любовницу мадам Бабетт и стал требовать, чтобы ей оказывали все знаки внимания, положенные хозяйке дома. Этим событием чрезвычайно осложнились семейные отношения.

Ко всему прочему, старику показалось, что сын кичится перед ним своей деловитостью и умственным превосходством, и вместо признательности за поправку дел затаил к нему злобу. Нашлось немало приближенных к хозяину людей, которым хотелось бы вернуться к прежней безалаберной жизни. Они разжигали страсти, наушничая и раздувая недоброжелательство отца к сыну. Очень скоро от критики поведения Николая Афанасьевича перешли и к отмене его распоряжений. Какое-то время сын еще пытался удержать отца от бесхозяйственности и расточительства, но на открытый скандал не шел, однако в 1815 году Афанасий Николаевич полностью отстранил Николая Афанасьевича от дел.

Добрая душа Николая Афанасьевича доходила до отчаяния: он увидел, что его труды по восстановлению хозяйства разбиваются в прах в угоду мимолетному капризу отца (в одном из писем к нему он назвал себя «уничтоженной тварью»), но ничего нельзя было изменить. Огромная ответственность лежала на нем за судьбу уже собственных детей, которых к тому времени было шестеро: первенец и наследник майората Дмитрий, Екатерина, Иван, Александра, Наталья и новорожденный Сергей. Несмотря на то что первые годы после отстранения сына от дел Афанасий Николаевичч выдавал его семье достаточное содержание – 40 тысяч рублей ежегодно, но Николай Афанасьевич теперь не мог обмануться, предчувствуя угрозу полного разорения. И его предчувствия, к сожалению, оправдались. После скоропостижной смерти Афанасия Николаевича в 1832 году оказалось, что он оставил в «наследство» своим потомкам полтора миллиона долга!

Обстоятельства жизни Николая Афанасьевича складывались так, чтобы беспощадно терзать напряженный ум и наболевшую душу, подготавливая взрыв рокового неизлечимого недуга, который, в свою очередь, не мог не отразиться на самочувствии всех членов его собственной семьи. Начало болезни Николая Афанасьевича относят к концу 1814 года. Сведения о недуге весьма противоречивы. Его считали «повредившимся в уме» – то ли вследствие падения с лошади, то ли благодаря наследственности со стороны матери. Скорее всего, он не был психически ненормальным. В юности мать не дала ему сделать военной карьеры, теперь, в его зрелые года, по воле отца оборвалась так прекрасно начавшаяся карьера преуспевающего промышленника. Надо полагать, что Николай Афанасьевич мог бы достичь высоких степеней на любом поприще, но разрыв с отцом послужил причиной к тому, что он запил. Жизнь надломилась.

Детство Наташи

Наталья Николаевна Гончарова родилась 27 августа 1812 года – на следующий день после Бородинского сражения. Ее семейство, спасаясь от французов, уже оставило Полотняный Завод и переселилось к близким родственникам Натальи Ивановны в богатое родовое поместье Загряжских Кариан, «в одно из лучших дворянских гнезд на Тамбовщине». Здесь и родился младенец женского пола и крещен в местной Знаменской церкви с именем Наталья.

После победоносного окончания Отечественной войны семья вернулась в Полотняный Завод. Однако болезнь Николая Афанасьевича вынудила семейство переехать в Москву, в собственный дом на Никитской. Родители не взяли с собой маленькую Наташу, потому что старик Гончаров сильно привязался к внучке и настоятельно требовал отдать девочку на его попечение. Наталья Ивановна скрепя сердце согласилась на это, чтобы хоть как-то приспособиться к новым обстоятельствам жизни. Молодая тридцатилетняя женщина вынуждена была взять на себя заботы о больном муже и малолетних детях.

Дед души не чаял в маленькой внучке. Наташа росла подобно сказочной принцессе в волшебном царстве. Зная отношение деда к ребенку, все прихлебатели и приживальщики Полотняного Завода старались угадать ее наималейшее желание. Самые дорогие и затейливые игрушки выписывались на смену тех, что не успели еще надоесть, от нарядов ломились сундуки, на каждом шагу предлагались разнообразные и изысканные лакомства, так что от них совершенно пропадал аппетит. Любимым развлечением в имении стало придумывать новые забавы для общей любимицы.

В одно мгновение все переменилось. На шестом году Наташу вернули в родное гнездо. Событие, связанное с переменой участи, навсегда врезалось в ее память. Стояла зима. Девочку, укутанную в драгоценную соболью шубку, на руках вынесли из возка и доставили прямо в гостиную. Братья и сестры с любопытством разглядывали забытое лицо. Мать сдержанно поцеловала девочку и, с неудовольствием оглядывая дорогой наряд, сказала: «Это преступление – приучать ребенка к неслыханной роскоши!» Нянюшкам было приказано строго: от всего привитого в дедовом доме ребенка без сожаления отучить. Не прошло и двух дней, как дорогая шуба, предмет общего восхищения детей, была изрезана на муфточки и палантинки для трех сестер.

Дедушкино баловство ничуть не испортило мягкого характера Наташи. Внезапная перемена отношения к ней взрослых не озлобила ее, она безропотно подчинилась суровому режиму, заведенному в доме, и выносила его гораздо легче своих сестер.

Надо сказать, что Наташа Гончарова никогда не переставала любить своего дедушку Афанасия Николаевича, хотя наверняка знала, что он – виновник разорения семьи, болезни отца, человек, уличенный во множестве других грехов. В шестнадцать лет она писала деду: «Любезный Дединька! Я воспользоваюсь сим случаем, дабы осведомиться о вашем здоровии и поблагодарить вас за милость, которую вы оказали нам, позволив нам провести лето в Ильицыно. Я очень жалею, любезный Дединька, что не имею щастия провести с вами несколько времени, подобно Митиньки. Но в надежде скоро вас видеть, целую ваши ручки и остаюсь навсегда ваша покорная внучка Наталья Гончарова». Поистине – трогательное признание.

Дедушка Афанасий Николаевич, видимо, сознавая свою вину перед сыном, старался поддерживать добрые отношения с внуками. Он посылал им небольшие подарки, приглашал иногда к себе. К старшему Дмитрию, наследнику майората, было особое благоволение: дед часто писал к нему и, бывало, присылал значительные суммы «для профессоров и наук». В письмах Афанасий Николаевич слово «деньги» всегда пишет с большой буквы в знак преклонения перед главным своим кумиром.

В Москве Наталья Ивановна старалась обустроить жизнь семьи так, как полагалось богатым помещикам. Но это было лишь внешнее впечатление: денег на такой образ жизни не хватало, видимость создавалась за счет строжайшей экономии внутренней жизни. Об обновках думать не приходилось. Младшие дети донашивали то, что становилось мало старшим. Не только выражение какого-либо желания, но необдуманная ссылка на привольную жизнь в прошлом становилась в вину. Детский каприз, шумное веселье строго преследовались. Да и не до того было при той тяжелой обстановке, в которой протекало детство Гончаровых.

Наталья Ивановна неоднократно жаловалась свекру на враждебность мужа во время запоев. «Все его расстройство происходит лишь от большого употребления вина, как он сам мне в оном признался, что выпивал до семи стаканов простого вина». «Николай Афанасьевич, кажется, стал лучше, заходит в детскую, на Ташины проказы иногда улыбается» (из писем Н.И. Гончаровой свекру 1818–19 годов). После запоев наступали сильнейшие депрессии, которые, надо полагать, и принимали за «психическую» болезнь. Бывали времена просветления, когда отношения между супругами становились нормальными, о чем также сообщала Наталья Ивановна в письмах к свекру, рассказывая, что каждый день навещает мужа во флигеле, где он живет отдельно от остального семейства.

В доме временами разыгрывались дикие сцены, подобные той, которую Наташа Гончарова запомнила на всю жизнь. Дело было так. Николай Афанасьевич временами выходил из своего флигеля к назначенному часу и обедал за столом вместе с семьей и домочадцами. Поспешно убиралась водка и вино, потому что капли алкоголя было достаточно, чтобы вызвать возбуждение. Если же ему удавалось перехватить рюмку, то трапеза неминуемо заканчивалась бурным инцидентом. По заведенному порядку никто не смел выйти из-за стола, пока мать не делала условного знака своей салфеткой. Однажды близорукая Наташа не заметила, как Наталья Ивановна взмахнула салфеткой, и все, покинув стол, устремились наверх, в мезонин, за тяжелые железные двери, а замешкавшаяся Наташа осталась с разъяренным отцом один на один. Он вдруг схватил со стола нож и бросился вслед за девочкой. Лестница наверх казалась бесконечной, отец с ножом почти настигал беглянку: достаточно одного неверного шага и… трудно предположить, чем могло кончиться это происшествие. Сверху из-за чуть приоткрытой железной двери за сценой с ужасом в глазах следили домочадцы, не в состоянии что-либо предпринять. Еще прыжок – и Наташа в безопасности, но каково было ребенку видеть отца в припадке безумия и спасаться от того, кого она не могла не любить.

После подобных сцен Наталья Ивановна решалась на крайние меры. Для ограждения детей она пыталась добиться признания мужа сумасшедшим, чтобы поместить его в лечебницу. Но каждый раз при появлении комиссии врачей он, на удивление всех домашних, проявлял такое самообладание, что в течение нескольких часов с его уст не слетало ни единого неразумного слова. Николай Афанасьевич толково отвечал на самые замысловатые вопросы и в конце концов с затаенной грустью намекал на затаенную вражду жены, которая ради корысти преследовала его. Его поведение всегда вызывало сострадание, а Наталье Ивановне решительно отказывали в ее ходатайстве. Так постепенно стало складываться предубежденное мнение современников: «суровая и властная, неуравновешенная и несдержанная» – говорили о ней. А ведь в сущности это была глубоко страдающая душа. Блестящая фрейлина императрицы, выходя замуж по любви за искреннего человека, надеялась, что всю жизнь будет с ним счастлива, но уже к тридцати годам эти надежды рухнули. Дом разорялся, сводные сестры Натальи Ивановны София и Екатерина не только не сочувствовали несчастью, но делали попытки лишить ее, как незаконную дочь Загряжского, доли наследства после смерти брата и дяди.

«Поистине тяжело и горько быть несправедливо осужденной своими самыми близкими людьми, особенно теми, с кем прошло детство и юность, казалось бы, эти первые узы дружбы сестер должны остаться неразрывными, так как были завязаны в лета, когда всякое притворство исключается, когда сердца и нравы искренни и правдивы, и однако корыстные расчеты меняют все – печальная действительность, вот что мне остается. Единственное удовлетворение, которое я могу противопоставить недоброжелательству, ничем не вызванному с моей стороны, это полное спокойствие моей совести, да будет Бог тому судья», – писала Наталья Ивановна сыну Дмитрию. Разве может так спокойно и мудро рассуждать особа «несдержанная и неуравновешенная», «ибо от избытка сердца говорят уста». А говорят они трогательно, доверительно, опытно. Так же надо судить и о ее сердце.

Это сердце, не находя поддержки у людей, со всем пылом обратилось к Богу. Долгие часы проводила Наталья Ивановна в своей домашней молельне. В доме у нее жили монахини и странницы. Подобное покровительство всегда считалось на Руси признаком жизни благочестивой. Богомольцы и скитальцы хранили в своей памяти множество повестей о житиях святых и святых местах, о чудесных событиях… Подобные рассказы с детства слышали дети Гончаровы, ими образовывались их сердца. Постоянный молитвенный подвиг матери не пропал даром. Это был пример живой веры, которая передалась детям, в особенности Наташе. Об этом мало и неохотно говорится в силу давнего предубеждения, с одной стороны, а с другой – из-за непонимания многими той главенствующей роли, которую имеет вера в жизни религиозного человека. Пушкин несомненно ценил искреннюю религиозность своей «женки», иначе не написал бы таких проникновенных слов: «…благодарю тебя за то, что ты Богу молишься на коленях среди комнаты. Я мало Богу молюсь и надеюсь, что твоя чистая молитва лучше моих, как для меня, так и для тебя» (из письма от 3 августа 1834 года).

Биографы Пушкина прилепили к Наталье Ивановне ярлыки: ханжа, религиозная фанатичка, которая искала «забвения в религии»; по их мнению, слишком надеялась она на Бога, а не на человеков… Но ведь это евангельское установление… Вот что писал Николай Афанасьевич Гончаров своей дочери Екатерине после разыгравшейся трагедии – дуэли Пушкина: «Гнев Божий на наш род. Со всех сторон летят на нас бедствия и напасть на нашу семью. Горя – моря!» Наталья Ивановна предчувствовала эти «моря горя» гораздо раньше и много молилась, отвращая Божий гнев. Ежегодно будущая теща Пушкина ходила пешком на богомолье в Иосифо-Волоколамский монастырь, где проводила до двух недель; сюда делала богатые вклады, в нем же умерла во время последнего своего паломничества, там и похоронена.

Принципы воспитания детей Натальи Ивановны выражены в «Правилах жизни», которые были найдены в записной книжке молодых девиц Гончаровых:

«Никогда не иметь тайны от той, кого Господь дал тебе вместо матери и друга теперь, а со временем, если будет муж, то от него. Никогда никому не отказывать в просьбе, если только она не противна твоему понятию о долге.

Старайся никогда не рассказывать ни про кого ничего дурного, исключая того, кто должен это знать.

Не осуждай никогда никого ни голословно, ни мысленно, а старайся найти, если не оправдание, то его хорошие стороны, могущие возбудить жалость».

Внушенные с раннего детства, подобные правила охранили нравственность детей Гончаровых незамутненной и чистой.

Живое благочестие и прекрасное образование необыкновенно гармонично сочетались у младшей дочери Натальи Ивановны и Афанасия Николаевича – Натали Гончаровой.

«Наташа была действительно прекрасна, и я всегда восхищалась ею. Воспитание в деревне на чистом воздухе оставило ей в наследство цветущее здоровье. Сильная, ловкая, она была необыкновенно пропорционально сложена, отчего и каждое движение ее было преисполнено грации. Глаза добрые, веселые, с подзадоривающим огоньком из-под длинных бархатных ресниц. Но покров стыдливой скромности всегда вовремя останавливал слишком резкие порывы. Но главную прелесть Натали составляли отсутствие всякого жеманства и естественность. Большинство считало ее кокеткой, но обвинение это несправедливо.

Необыкновенно выразительные глаза, очаровательная улыбка и притягивающая простота в обращении, помимо ее воли, покоряли ей всех.

– Федька, принеси самовар, – скажет она и так посмотрит, что Федька улыбнется во весь рот, точно рублем его подарили, и опрометью кинется исполнять приказание.

– Мерси, мсье, – произнесет она, благодаря кавалера за какую-нибудь услугу, и скажет это совершенно просто, но так мило и с такой очаровательной улыбкой и таким взглядом, что бедный кавалер всю ночь не спит, думает и ищет случая еще раз услыхать это «мерси, мсье». И таких воздыхателей было у Наташи тьма.

Не ее вина, что все в ней было так удивительно хорошо. Но для меня так и осталось загадкой, откуда обрела Наталья Николаевна такт и умение держать себя? Все в ней самой и манера держать себя было проникнуто глубокой порядочностью. Все было «comme il faut» (безупречно) – без всякой фальши. И это тем более удивительно, что того же нельзя было сказать о ее родственниках. Сестры были красивы, но изысканного изящества Наташи напрасно было бы искать в них. Отец слабохарактерный, а под конец и не в своем уме, никакого значения в семье не имел. Мать далеко не отличалась хорошим тоном и была частенько пренеприятна. Впрочем, винить ее за это не приходится. Гончаровы были полуразорены, и все заботы по содержанию семьи и спасению остатков состояния падали на нее. Дед Афанасий Николаевич, известный мот, и в старости не отрешался от своих замашек и только осложнял запутанные дела. Поэтому Наташа Гончарова явилась в этой семье удивительным самородком». Такой помнила ее Надежда Михайловна Еропкина, близкая знакомая семьи Гончаровых.

В архивах Гончаровых найдены толстые подшивки ученических тетрадей по многим предметам. Перелистывая их, можно убедиться, что дети Гончаровы подробно изучали историю (русскую и всеобщую), географию, русский язык и литературу, мифологию. У Гончаровых был фактически свой домашний лицей, в который приглашались лучшие учителя. Удивления достойны познания десятилетней Наташи в области географии. Она, например, подробно описывает Китай, перечисляя все его провинции, повествуя о государственном устройстве. В ее тетрадях (1820–1829 гг.) – старинные пословицы, высказывания философов XVIII века, собственные замечания по тому или иному поводу, написанные в основном по-французски. Целая тетрадка, но уже по-русски, посвящена правилам стихосложения с примерами из Княжнина, Хераскова, Сумарокова. В детском альбоме Ивана Гончарова есть стихотворение на французском, написанное рукой Наташи. Перевод дословно звучит так:

В 1822 году Натали Гончаровой было всего десять лет, но кажется, что это посвящение брату написала взрослая девушка – так не по-детски проникновенны слова и сильны чувства. В своей детской тетрадке она записала: «Ежели под щастием будем разуметь такое состояние души, в которой бы она могла наслаждаться в сей жизни новыми удовольствиями, то оно невозможно по образованию души нашей и по множеству неприятностей, с которыми часто невольным образом встречаемся в юдоле печалей». С самой ранней юности Наташа глубоко прочувствовала, что с помощью Божией можно перенести любые трудности и страдания, в чем убедиться было немало случаев: вся история ее рода свидетельствовала о том.

С чуткой, мужественной и верующей душой, которую так полюбил Пушкин, явилась Натали Гончарова миру.

«Я совсем огончарован…»

Зимой, в самом конце 1828 года на балу у знаменитого своими детскими утренниками танцмейстера Йогеля Пушкин увидел Натали… «Ей только минуло шестнадцать лет, когда они впервые встретились на бале в Москве. В белом воздушном платье с золотым обручем на голове, она в этот знаменательный вечер поражала всех своей классической царственной красотой. Александр Сергеевич не мог оторвать от нее глаз, испытав на себе натиск чувств, окрещенный французами coup de foudre (буквально: «удар грома»). Слава его уже тогда прогремела на всю Россию. Он всюду являлся желанным гостем; толпы ценителей и восторженных поклонниц окружали его, ловя всякое слово, драгоценно сохраняя его в памяти. Наталья Николаевна была скромна до болезненности; при первом знакомстве их его знаменитость, властность, присущие гению, – не то что сконфузили, а как-то придавили ее. Она стыдливо отвечала на восторженные фразы, но эта врожденная скромность, столь редкая спутница торжествующей красоты, только возвысила ее в глазах влюбленного поэта.

Вскоре после первого знакомства вспыхнувшая любовь излилась в известном стихотворении, оканчивающемся шутливым признанием:

Более подробных сведений, чем воспоминания А.П. Араповой, о зарождении любви Пушкина к будущей жене мы не знаем. Брат Натали – Сергей только уточняет: «Пушкин, влюбившись в Гончарову, просил Американца графа Толстого, старинного знакомого Гончаровых, чтоб он к ним съездил и испросил позволения привезти Пушкина. На первых порах Пушкин был застенчив, тем более, что вся семья обращала на него большое внимание… Пушкину позволили ездить, он беспрестанно бывал. А.П. Малиновская (супруга известного археолога) по его просьбе уговаривала в его пользу, но с Натальей Ивановной (матерью) у них бывали частые размолвки, потому что Пушкину случалось проговариваться о проявлениях благочестия и об императоре Александре Павловиче, а у Натальи Ивановны была особая молельня со множеством образов, и про покойного государя она выражалась не иначе, как с благоговением. Пушкину напрямик не отказали, но отозвались, что надо подождать и посмотреть, что дочь еще слишком молода и пр.».

В конце апреля 1829 года через Толстого – Американца поэт сделал предложение, и даже неопределенный ответ осчастливил его… «На коленях, проливая слезы благодарности, должен был бы я писать вам теперь, после того как граф Толстой передал мне ваш ответ: этот ответ не отказ, вы позволяете мне надеяться. Не обвиняйте меня в неблагодарности, если я все еще ропщу, если к чувству счастья примешиваются еще печаль и горечь; мне понятна осторожность матери! – Но извините нетерпение сердца больного, которому недоступно счастье. Я сейчас уезжаю и в глубине своей души увожу образ небесного существа, обязанного вам жизнью. – Если у вас есть для меня какие-либо приказания, благоволите обратиться к графу Толстому, он передаст их мне.

Удостойте, милостивая государыня, принять дань моего глубокого уважения» (Пушкин – Н.И. Гончаровой, 1 мая 1829 г.).

Но «приказаний», как видно, не последовало, и Пушкин был волен снова распоряжаться своей судьбой по собственному усмотрению. Однако именно эта свобода с некоторых пор стала тяготить поэта. Все годы, прошедшие между возвращением из ссылки в Михайловское и женитьбой, ему не сиделось на месте. Большую часть этого времени он провел в Петербурге, но делал оттуда частые наезды в Москву, в Псковскую и Тверскую губернии, совершил самое длинное путешествие в своей жизни, предприняв поездку в Эрзерум, к армии генерала Паскевича, в рядах которой в то время сражался его брат Лев Сергеевич.

Жить поэту приходилось исключительно на холостую ногу, безо всякого семейного уюта и без малейших удобств, то в гостиницах и трактирах, то у приятелей, вроде С.А. Соболевского, побочного сына одного из богатых помещиков.

«Известный Соболевский (молодой человек из московской либеральной шайки) едет в деревню к поэту Пушкину и хочет уговорить его ехать с ним за границу. Было бы жаль, Пушкина надобно беречь как дитя. Он поэт, живет воображениями, и его легко увлечь. Партия, к которой принадлежит Соболевский, проникнута дурным духом…» (из донесения агента III Отделения)

Пушкин поселился у Соболевского в Москве после приезда из Михайловского. У него было более шумно и беспокойно, чем в любом трактире, сам Пушкин сравнивал эту квартиру с полицейской съезжей: «Наша съезжая в исправности, частный пристав Соболевский бранится и дерется по-прежнему, шпионы, драгуны, б… и пьяницы толкутся у нас с утра до вечера».

Пушкин невольно подчинялся привычкам и обыкновениям той совершенно беспутной компании, в которую попал, возмущая тем самым своих солидных приятелей. «Досадно, – писал в своем дневнике М.П. Погодин, – что свинья Соболевский свинствует при всех. Досадно, что Пушкин в развращенном виде пришел при Волкове».

Это внешнее неблагообразие и неустроенность жизни, которую не удавалось изменить собственными силами, естественно породили желание основать свой собственный семейный очаг, свить свое гнездо. «Он, как сам говорил, – вспоминал кн. П.П. Вяземский, – начал помышлять о женитьбе, желая покончить жизнь молодого человека и выйти из того положения, при котором какой-нибудь юноша мог потрепать его по плечу на бале и звать в неприличное общество… Холостая жизнь и несоответствующее летам положение в свете надоели Пушкину.

Развлечений, порой весьма бурных и шумных, было предостаточно в эти годы, но они ничего не оставляли в душе, кроме ощущения усталости, тоски и скуки, которые как бы по наследству передал творец «Евгения Онегина» и своему герою.

Прошлое тяготило, будущее не радовало…

«В 1828 году Пушкин был уже далеко не юноша, тем более, что после бурных годов первой молодости и после тяжких болезней он казался по наружности истощенным и увядшим; резкие морщины виднелись на его лице, но все еще хотел казаться юношей. Раз как-то, не помню, по какому обороту разговора, я произнес стих его, говоря о нем самом:

Он тотчас возразил: „Нет, нет, у меня сказано: ужель мне скоро тридцать лет. Я жду этого рокового термина, а теперь еще не прощаюсь с юностью». Надо заметить, что до рокового термина оставалось несколько месяцев. Кажется в этот же раз я сказал, что в сочинениях его встречается иногда такая искренняя веселость, какой нет ни в одном из наших поэтов. Он отвечал, что в основании характер его грустный, меланхолический, и если он иногда бывает в веселом расположении, то редко и не надолго» (записки К.А. Полевого).

«В Петербурге – тоска, тоска…» Не было бы спасения без возможности излить ее в поэтические строки «Дорожной жалобы»:

Тоска, скука, несмотря на всероссийское признание его поэтического таланта. Навязчивая мысль о приближающейся осени жизни внушила поэту желание жениться.

Хотя все предыдущие годы Пушкин был не особенно выгодного мнения о браке, во всяком случае, для себя считал его неподходящим состоянием. Многочисленные увлечения совершенно не были связаны с его матримониальными планами. Еще в мае 1826 года он с некоторой тревогой спрашивал у князя Вяземского: «Правда ли, что Боратынский женится? Боюсь за его ум. Законная… род теплой шапки с ушами. Голова вся в нее уходит. Ты, может быть, исключение. Но и тут, я уверен, что ты гораздо был бы умнее, если б еще лет десять был бы холостой. Брак холостит душу».

Эти рассуждения были больше от ума, но сердце постепенно потребовало своего: поискать там, где миллионы людей уже нашли спасение от одиночества. Трижды уже Александр Сергеевич серьезно примеривался к браку и трижды его намерениям не суждено было осуществиться, эти неудачи не слишком опечалил поэта. Позже, встретив Натали Гончарову, он понял, для кого хранил он свое сердце.

«Когда я увидел ее в первый раз, красоту ее едва начали замечать в свете. Я полюбил ее, голова у меня закружилась, я сделал предложение, ваш ответ, при всей его неопределенности, на мгновение свел меня с ума; в ту же ночь я уехал в армию; вы спросите зачем? клянусь вам, я не знаю, но какая-то непроизвольная тоска гнала меня из Москвы; я бы не мог там вынести ни вашего, ни ее присутствия. Я вам писал, надеялся, ждал ответа – он не приходил. Заблуждения моей ранней молодости представлялись моему воображению; они были слишком тяжки сами по себе, а клевета их еще усилила; молва о них, к несчастью, широко распространилась. Вы могли ей поверить; я не смел жаловаться на это, но приходил в отчаяние», – писал Пушкин Наталье Ивановне Гончаровой, поняв, что от нее зависит решение его судьбы и приговор может быть убийственным по единственной причине: у жениха дурная репутация.

Прошлое грянуло тяжелым залпом в настоящее и готово было уничтожить всякую надежду именно тогда, когда явилась настоятельная потребность покончить с «заблуждениями» и «жить, то есть познать счастье». Не молодость Натали Гончаровой была основной причиной отказа матери, ее страшили грехи молодости известного поэта, которые – не мудрено – издавна став настоящей притчей во языцех для публики, создали Пушкину репутацию плохого христианина и неблагонадежного человека во мнении высшей власти.

«Не уступавший никому, Пушкин за малейшую против него неосторожность готов был отплатить эпиграммой или вызовом на дуэль. В самой наружности его было много особенного: он то отпускал кудри до плеч, то держал в беспорядке свою курчавую голову; носил бакенбарды большие и всклокоченные, одевался небрежно, ходил скоро, повертывал тросточкой или хлыстиком, насвистывая или напевая песенку. В свое время многие подражали ему, и эти люди назывались a la Пушкин… Он был первым поэтом своего времени и первым шалуном… Между прочим, в нем оставалась студенческая привычка – не выставлять ни знаний, ни трудов своих. От этого многие в нем обманывались и считали его талантом природы, не купленным ни размышлением, ни ученостью, и не ожидали от него ничего великого. Но в тишине кабинета своего он работал более, нежели думали другие… В обществах на него смотрели, как на человека, который ни о чем не думал и ничего не замечал; в самом деле, он постоянно терялся: в мелочах товарищеской беседы и равно был готов вести бездельный разговор и с умным и с глупцом, с людьми почтенными и самыми пошлыми, но он все видел, глубоко понимал вещи, замечал каждую черту характера и видел насквозь людей. Чего другие достигали долгим учением и упорным трудом, то он светлым своим умом схватывал налету. Не показываясь важным и глубокомысленным, слывя ленивцем и праздным, он собирал опыты жизни и в уме своем скопил неистощимые запасы человеческого сердца.

Ветреность была главным, основным свойством характера Пушкина. Он имел от природы душу благородную, любящую и добрую. Ветреность препятствовала ему сделаться человеком нравственным, и от этой же ветрености пороки не глубоко пускали корни в его сердце» (М.М. Попов, чиновник III Отделения).

Несомненно, что Наталья Ивановна, сама пережившая на своем недолгом веку немало трагедий, не могла согласиться с тем, чтобы будущий муж ее дочери-красавицы стал бы собирать «опыты» с ее молодой девственной жизни. Сердце матери подсказывало, что маловероятно счастье девушки, воспитанной в строгой религиозности, с человеком широко известных «свободолюбивых» взглядов.

Вспомним, на дворе была первая треть XIX века и подобное мировоззрение было скорее исключением, чем правилом. И исключением дерзким. За поэтический бунт против установленного порядка государственной жизни Пушкин дважды подвергался длительной ссылке. Несмотря на это он с огромной поэтической силой распространял свои религиозные заблуждения, веря в слепой и неотвратимый рок, довлеющий над каждым человеком и жестоко смеющийся над ним…

Суеверие Пушкина и глубокая вера Натали могли ужиться только в одном случае – если бы Бог благословил их обоюдной взаимной любовью… Но могла ли на это с самого начала надеяться мать?

Не символично ли, что именно накануне свадьбы Московский митрополит Филарет (причисленный в ХХ веке к лику святых) ответил Пушкину на его «Дар напрасный», переиначив его же стихи и придав новому порядку слов смысл, заключающийся в том, что человек сам становится источником своих страданий, отступая от Бога, и снова обретает душевный мир и покой, возвращаясь в Его лоно. Пушкину еще только предстоял этот путь, помочь осилить который суждено было его Натали…

Как бы то ни было, но Наталья Ивановна, к счастью, не отвергла навсегда руку искателя сердца ее дочери, поэта гениального, но опального, душу благородную, но развращенную ветреностью и пороками. Нужно было время, чтобы понять, куда в действительности, а не в очередном порыве, склонится сердце поэта. Ему, пожалуй, и самому еще было неясно, к какому берегу прибиться. Потребовались два года, чтобы Пушкин твердо и осознанно остановил свой выбор на суженой, с которой он смело вступил на корму семейного корабля, дабы плыть на нем по бурному житейскому морю дальше…

В поисках суженой

«Пушкин – наше всё», – высказался однажды поэт и критик Аполлон Григорьев, и мы с тех пор горделиво повторяем в разных вариантах эту фразу, забывая, что всё – не только слава, гений, душевное многоцветие, полнота эмоций, поэтическое вдохновение, стремление к истине, идеал гармонического восприятия мира, но и – падения, ошибки, тяжкие грехи, утрата смысла жизни, ожесточенная внутренняя борьба и нередкие поражения в ней. Всё на то и всё, что всего намешано в нем: хорошего и дурного, светлого и темного. Это всё мы постараемся рассмотреть не для осуждения, но ради того, чтобы разобраться в смысле той трагедии, которая в конце жизни произошла с Пушкиным и которая вовлекла в свою орбиту множество других людей, судьбы которых внезапно изменились. Постараемся шаг за шагом проследить за развитием грозных событий, начиная с неудавшихся попыток Пушкина найти себе жену до встречи с Натальей Гончаровой.

Итак, устав от своей собственной жизни после бурно проведенной молодости, в которой было от чего закружиться голове: привилегированный Лицей, ранний поэтический успех, благословленный «стариком Державиным», быстрая слава на всю Россию, южная ссылка, сделавшая невольно поэта признанным «мучеником за идею», вступление в тайное общество – как следующий этап «избранничества» и при этом – заботы искренних друзей и необыкновенный успех у женщин.

Все девушки, которых Пушкин намечал себе в невесты, начиная с 1826 года, относились приблизительно к одному и тому же типу: молоденькие барышни из хорошего московского или петербургского общества, красивые, развитые, хорошо воспитанные и вместе с тем совсем юные существа, мотыльки и лилеи, каковых он намеревался со временем воспитать по своим меркам.

В 1826 году тогдашнее общество находилось под свежим впечатлением от декабрьских событий на Сенатской площади Петербурга и вызванных ими многочисленных арестов декабристов и их сообщников… Пушкин в это время находился в ссылке в Михайловском. В ночь на 4 сентября 1826 года присланный губернатором чиновник неожиданно явился в Михайловское и увез Пушкина во Псков. Там его уже ожидал фельдъегерь, немедленно ускакавший с поэтом в Москву, к государю.

«Фельдъегерь внезапно извлек меня из моего непроизвольного уединения, привезя по почте в Москву, прямо в кремль, и всего в пыли ввел в кабинет императора, который сказал мне: «А, здравствуй, Пушкин, доволен ли, что возвращен?» Я отвечал, как следовало в подобном случае. Император долго беседовал со мной и спросил меня: «Пушкин, если бы ты был в Петербурге, принял ли бы ты участие в 14 декабря?» – «Неизбежно, государь; все мои друзья были в заговоре, и я был бы в невозможности отстать от них. Одно отсутствие спасло меня, и я благодарю Небо за то». – «Ты довольно шалил, – возразил император, – надеюсь, что теперь ты образумишься и что размолвки вперед у нас не будет…» (рассказано Пушкиным)

«Что бы вы сделали, если бы 14 декабря были в Петербурге?» – спросил я между прочим. – «Был бы в рядах мятежников, – отвечал он, не запинаясь. Когда потом я спрашивал его: переменился ли его образ мысли и дает ли мне он слово думать и действовать впредь иначе, если я пущу его на волю, он очень долго колебался и только после длинного молчания протянул мне руку с обещанием сделаться иным. И что же? Вслед за тем он без моего позволения и ведома уехал на Кавказ!» (рассказано государем Николаем I)

Эта историческая встреча нового императора и поэта произошла 8 сентября и положила начало их личным многолетним отношениям и взаимной симпатии. Государь же после той встречи сказал приближенным, что «разговаривал с умнейшим человеком России». Следствием встречи была монаршая милость, выраженная в официальном письме А.Х. Бенкендорфа от 30 сентября 1826 года:

«Милостивый государь Александр Сергеевич!

Я ожидал прихода вашего, чтоб объявить высочайшую волю по просьбе вашей, но, отправляясь теперь в С. Петербург и не надеясь видеть здесь, честь имею уведомить, что Государь император не только не запрещает приезда вам в столицу, но предоставляет совершенно на вашу волю с тем только, чтобы предварительно испрашивали разрешения чрез письмо.

Его величество совершенно остается уверенным, что вы употребите отличные способности ваши на передание потомству славы вашего Отечества, передав вместе бессмертию имя ваше. В сей уверенности Его императорскому величеству благоугодно, чтобы вы занялись предметом о воспитании юношества. Вы можете употребить весь досуг, вам предоставляется совершенная и полная свобода, когда и как представить ваши мысли и соображения; и предмет сей должен представить тем обширнейший круг, что на опыте видели совершенно все пагубные последствия ложной системы воспитания.

Сочинений ваших никто рассматривать не будет, на них нет никакой цензуры: Государь император сам будет и первым ценителем произведений ваших, и цензором.

Объявляя вам сию монаршую волю, честь имею присовокупить, что как сочинения ваши, так и письма можете для предоставления Его величеству доставлять ко мне; но впрочем от вас зависит и прямо адресовать на высочайшее имя.

Примите при сем уверение в истинном почтении и преданности, с которым имею честь быть ваш покорный слуга А. Бенкендорф».

Друзья поздравляли Пушкина, радовались счастливой перемене его судьбы. Москва ликовала по случаю коронации Николая I. Недавний отшельник Пушкин не в силах справиться с нахлынувшим на него потоком новых, живительных впечатлений. Жизнь его превратилась в нескончаемый триумфальный праздник. Мицкевич сравнивал его с Шекспиром, другие друзья даже не знали, с кем его сравнивать и провозгласили его несравненным…

Именно на гребне этой славы в 1826 году Пушкин, пробыв полтора месяца в Москве, успел влюбиться в С.Ф. Пушкину и сделать ей предложение. Переменилась его судьба, эту перемену хотелось закрепить, создав свой дом. Он пытается убедить самого себя, что его чувство к Софии серьезно, и изливает его в письме к другу: «…Но раз уж я застрял в псковском трактире, вместо того, чтобы быть у ног Софи, – поболтаем, т. е. поразмыслим.

Мне 27 лет, дорогой друг. Пора жить, т. е. познать счастье. Ты говоришь мне, что оно не может быть вечным: хороша новость! Не личное мое счастье заботит меня, могу ли я возле нее не быть счастливейшим из людей, – но я содрогаюсь при мысли о судьбе, которая, может быть, ее ожидает – содрогаюсь при мысли, что не могу сделать ее счастливой, как мне хотелось бы. Жизнь моя, доселе такая кочующая, такая бурная, характер мой – неровный, ревнивый, подозрительный, резкий и слабый одновременно – вот что иногда наводит меня на тягостные раздумья. – Следует ли мне связать с судьбой столь печальной, с таким несчастным характером – судьбу существа такого нежного, такого прекрасного?.. Бог мой, как она хороша! И как смешно было мое поведение с ней! Дорогой друг, постарайся изгладить дурное впечатление, которое оно могло на нее произвести, – скажи ей, что я благоразумнее, чем выгляжу, а доказательство тому – что тебе в голову придет… Если она находит, что Панин прав, она должна считать, что я сумасшедший, не правда ли? – объясни же ей, что прав я, что, увидав ее хоть раз, уже нельзя колебаться, что у меня не может быть притязаний увлечь ее, что я, следовательно, прекрасно сделал, пойдя прямо к развязке, что, раз полюбив ее, невозможно любить ее еще больше, как невозможно с течением времени найти ее еще более прекрасной, потому что прекрасней невозможно…»

Пушкин влюбился и сразу же решил сделать предложение.

«Боже мой, как она красива, и до чего нелепо было мое поведение с ней. Мерзкий этот Панин! Знаком два года, а свататься собирается на Фоминой неделе; а я вижу ее раз в ложе, в другой на бале, а в третий сватаюсь», – признается Пушкин. Благоразумная Софи не прельстилась громкой славой поэта и отдала предпочтение «мерзкому Панину», став вскоре его невестой.

Поэт, который, казалось, еще недавно горел любовной страстью к Софи, быстро утешился и никогда впоследствии не вспоминал о ней. Многих красавиц обессмертил в своих стихах Пушкин, но первой избраннице он не посвятил ни строчки…

Вскоре появился новый предмет поклонения. Зимой тех же 1826–27 годов С.А. Соболевский представил на балу Пушкину свою дальнюю родственницу Екатерину Ушакову и вскоре привез поэта в дом на Пресне, который был одним из самых хлебосольных и гостеприимных в целой Москве. Многими чертами своего быта эта семья напоминала Ростовых из «Войны и мира». На четыре года, до самой помолвки Пушкина, семья Ушаковых стала для него одной из самых близких в Москве, здесь он появлялся постоянно во время приездов в древнюю столицу. Из двух сестер Ушаковых младшая – Елизавета – была красивее, но, к счастью, она была влюблена в доброго знакомого Пушкина С.Д. Киселева, за которого впоследствии и вышла замуж. С Елизаветой у Пушкина романа быть просто не могло. Он заинтересовался старшей – Екатериной. «Меньшая очень хорошенькая, а старшая чрезвычайно интересует меня, – писала одна москвичка в 1827 году, – потому что, по-видимому, наш знаменитый Пушкин намерен вручить ей судьбу жизни своей, ибо уже положил оружие свое у ног ее, т. е. сказать просто, влюблен в нее. Это общая молва, а глас народа – глас Божий. Еще не видевши их, я слышала, что Пушкин во все пребывание свое в Москве только и занимался, что N., на балах, на гуляньях он говорит только с нею, а когда случается, что в собрании N. нет, Пушкин сидит целый вечер в углу, задумавшись, и ничто уже не в силах развлечь его… Знакомство же с ними удостоверило меня в справедливости сих слухов. В их доме все напоминает о Пушкине: на столе найдете его сочинения, между нотами «Черную шаль» и «Цыганскую песню», на фортепьяно его «Талисман»… В альбомах несколько листочков картин, стихов и карикатур, а на языке вечно вертится имя Пушкина».

Эта зима была счастливейшей в жизни Екатерины Ушаковой. Пушкин ездил чуть ли не каждый день, они читали стихи, слушали музыку, дурачились и заполняли бесконечными карикатурами и стихотворными надписями альбомы Екатерины и Елизаветы.

Впоследствии, когда Ек. Н. Ушакова сделалась г-жой Наумовой, молодой муж сильно ревновал к ее девическому прошлому, уничтожил браслет, подаренный ей поэтом, и сжег все ее альбомы. Зато альбом ее сестры Елизаветы Николаевны благополучно сохранился. Он особенно любопытен, ибо именно здесь, среди многочисленных карикатур, находятся обе части «Дон-Жуанского списка», в который Пушкин – в шутку или нет – внес имена женщин, в которых был влюблен. На последнем месте длинного списка поставлена Наталья – будущая жена поэта, его «113 любовь». Список был составлен в 1829–30 годах, а в 1827 году влюбленная в Пушкина Екатерина Ушакова ждала от него предложения. Но в мае он уехал, думая, что ненадолго, а получилось – на полтора года. «Он уехал в Петербург, может быть, он забудет меня; но нет, нет, будем лелеять надежду, он вернется, он вернется безусловно», – писала брату Екатерина. Перед отъездом из Москвы Пушкин написал в ее альбом стихотворение, в котором он выразил искреннее чувство, что вернется таким же, каким уезжает…

Но в Петербурге новое девичье личико завладело его фантазией, и он готов был простить Петербургу его холод, гранит, скуку, потому что там:

Обладательницей этой ножки была Анна Алексеевна Оленина, дочь А.Н. Оленина, директора Публичной библиотеки и президента Академии художеств. Это был человек любезный и просвещенный, с большим артистическим вкусом, искусный рисовальщик, украсивший своими заставками и виньетками первое издание «Руслана и Людмилы».

Оленины приглашали к себе лучших, интереснейших людей эпохи. Друзья семьи особенно любили бывать у них на даче в Приютине – в пригороде Петербурга. Дом окружал романтический парк, в котором были построены специальные флигеля для многочисленных гостей.

Среди них были Г.Р. Державин, А. Мицкевич, В.А. Жуковский – поэты, читавшие свои стихи. М.И. Глинка часто играл свои произведения, нервные пальцы А.С. Грибоедова слегка касались клавикордов. Художники О. Кипренский, братья Карл и Александр Брюлловы, П.Ф. Соколов, Г.Г. Гагарин создали многочисленные портреты хозяев и их гостей. О. Монферран и П.В. Басин обсуждали постройку Исаакиевского собора. А. Воронихин и К. Тон немало способствовали украшению самого приютинского дома. Знаменитый театральный декоратор П. Гонзако нарисовал для Приютинского домашнего театра декорации и занавес.

Анет Оленина с детства была избалована вниманием знаменитостей.

25 мая 1827 года, накануне дня своего рождения, поэт возвратился после ссылки в Петербург. «Все мужчины и женщины старались оказывать ему внимание, которое всегда питают к гению. Одни делали это ради моды, другие – чтобы иметь прелестные стихи и приобрести благодаря этому репутацию, иные, наконец, вследствие нежного почтения к гению…» – записала в своем дневнике Анет.

В первых числах июня 1828 г. Пушкин услышал у Олениных привезенную с Кавказа Грибоедовым и обработанную Глинкой грузинскую мелодию. Анна Оленина прекрасно пела ее тогда. Под впечатлением этой дивной грузинской мелодии, очарованный голосом Анет, Пушкин написал изумительное:

«Девица Оленина довольно бойкая штучка: Пушкин называет ее «драгунчиком» и за этим драгунчиком ухаживает»[1], – сообщает кн. Вяземский жене. В другом письме: «Пушкин думает и хочет дать думать ей и другим, что он в нее влюблен… и играет ревнивого».

На полях рукописей Пушкина той поры в изобилии встречается имя Олениной: по-русски, по-французски, в обратном чтении и т. п.

Он и на людях всячески показывал свою влюбленность, однако его обожаемая Анет вела дневник, где чувства пропускала через рассудок и выходило, что она «не из тех романтических особ», которые могут «потерять голову», и каким бы лестным не было ухаживание Пушкина, замужество с ним нельзя назвать «большой партией».

«Итак все, что Аннета могла сказать после короткого знакомства, есть то, что он (Пушкин. – Н.Г.) умен, иногда любезен, очень ревнив, несносно самолюбив и неделикатен…»

При этом, однако, роман продолжался все лето.

11 августа 1828 года Анете исполнилось 20 лет. В дневнике запись: «Стали приезжать гости. Приехал премилый Сергей Голицын, Крылов, Гнедич, Зубовы, милый Глинка, который после обеда играл чудесно и в среду придет дать мне первый урок пения. Приехал, по обыкновению, Пушкин… Он влюблен в Закревскую, все об ней толкует, чтоб заставить меня ревновать, но притом тихим голосом прибавляет мне разные нежности…»

Праздники шли чередом. 5 сентября были именины Елизаветы, матери Анны Олениной. «Прощаясь, Пушкин мне сказал, что он должен уехать в свое имение, если, впрочем, у него хватит духу, прибавил он с чувством». После этого в дневнике Анет больше не встречается имя Пушкина. Он перестал посещать дом Олениных, но в обществе ходили слухи, что поэт сватался и получил отказ. Мать решительно и резко ему отказала, как человеку неблагонадежному: началось следствие по «Гавриилиаде», глава семейства Алексей Николаевич был в числе разбирающих это дело. Пушкин опять оказался поднадзорным.

Спустя полвека Анна Алексеевна говорила своему племяннику: «Пушкин делал мне предложение». – «Почему же вы не вышли?» – «Он был вертопрах, не имел никакого положения и, наконец, не был богат». Однако она с теплотой говорила о его блестящих дарованиях.

«Я пустился в свет, потому что бесприютен», – жаловался Вяземскому Пушкин. Непревзойденный каламбурист Вяземский отвечал поэту: «Ты говоришь, что бесприютен: разве уж тебя не пускают в Приютино?» После «Гавриилиады» Пушкина туда действительно «пускали» неохотно.

Шутки шутками, но обида поэту была нанесена немалая, и он совершил акт «поэтического мщения». В декабре 1829 года, спустя почти полтора года после «отставки», Пушкин принялся за 8 главу «Евгения Онегина». В гостиную княгини Татьяны поэт «привел» семейство Олениных. Поначалу гостья была так и названа Annete Olenine, затем Пушкин превратил ее в Лизу Лосину; в конце концов появился еще вариант, более похожий на едкую эпиграмму:

К счастью, все это были черновые варианты и в бессмертную поэму не вошли…

Итак, получив отказ от родителей Олениной, или сам отступив в последнюю минуту, наподобие гоголевского Подколесина, Пушкин в конце 1828 года вернулся в Москву, с намерением возобновить свои ухаживания за Екатериной Ушаковой. Но здесь ожидала его новая неудача. «При первом посещении пресненского дома узнал он плоды собственного непостоянства: Екатерина Николаевна помолвлена за князя Д-го.

– С чем же я остался? – вскрикивает Пушкин.

– С оленьими рогами, – отвечает ему невеста.

Впрочем, этим не окончились отношения Пушкина к бывшему своему предмету. Собрав сведения о Д-ом, он упрашивает Н.В. Ушакова (отца невесты) расстроить эту свадьбу. Доказательства о поведении жениха, вероятно, были очень явны, потому что упрямство старика было побеждено, а Пушкин по-прежнему остался другом дома» (из воспоминаний племянника Ек. Н. Ушаковой).

Екатерина Николаевна дождалась Пушкина и вновь надеялась… В ее альбоме появились карикатуры на Оленину. И вдруг – перед Новым, 1829 годом на рождественском балу Пушкин встретил свою настоящую любовь – Натали, обладательницу имени, ставшего последним в «Дон-Жуанском» списке.

Пушкин не скрывал своего нового увлечения от сестер Ушаковых, оно затмило все бывшие привязанности до такой степени, что перед своим отъездом на Кавказ он почти каждый день ездил на Пресню к Ушаковым с намерением… дважды проехаться по Большой Никитской мимо окон Гончаровых. Екатерине пришлось смириться с ролью преданного друга Пушкина, с которой поэт обсуждал подробности взаимоотношений со своей новой пассией. В альбоме появился новый персонаж, к которому обращены взоры Пушкина и его протянутая рука, держащая письмо. Рядом приписка: «Карс, Карс, брат! Брат, Карс!» Та же особа была нарисована на другой картинке под подписью: «О горе мне! Карс! Карс! Прощай, бел свет! Умру!» Все эти возгласы сестры Ушаковы как бы вложили в уста терзаемого муками неразделенной любви к Натали Пушкина. Карс – название неприступной турецкой крепости…

Даже и в 1830 г. московские сплетницы, а заодно с ними и многие приятели Пушкина считали, что он мечется между Старой Пресней и Большой Никитской. Однако к тому времени «участь его была решена» и поэт просто не находил себе места в ожидании окончательного ответа «маменьки Карса» Наталии Ивановны Гончаровой. В ушаковском альбоме она выведена в образе пожилой особы в чепце.

Незадолго до помолвки Пушкина с Гончаровой Екатерина Ушакова не без горечи писала брату: «Карс все так же красива, как и была, и очень с нами предупредительна, но глазки ее в большом действии, ее А.А. Ушаков (генерал-майор, родственник Ушаковых – Н. Г.) прозвал Царство Небесное, но боюсь, чтобы не ошибся, для меня она сущее Чистилище. Карсы (три сестры Гончаровы. – Н. Г.) в вожделенном здравии. Алексей Давыдов был с нами в собрании и нашел, что Карс глупенькая, он, по крайней мере, стоял за ее стулом в мазурке более часу и подслушивал ее разговор с кавалером, но только и слышал из ее прелестных уст: да-с, нет-с. Может быть, она много думает или представляет роль невинности».

Вот с каких пор стали судить о Натали: может, «Царство Небесное», может, «глупенькая, представляющая роль невинности». Надо полагать, что непозволительная бестактность гения, бывало, ранившая самолюбие и сокровенные чувства «обычных» людей, часто являлась причиной, что на его «Мадонну» сразу же было направлено пристальное и не всегда милостивое внимание окружающих. Три его незавершившиеся браком жениховства показали свету, что он вовсе не завидная партия для девушек из «приличного общества». В самом деле, каковы его преимущества? Ни внешности, ни богатства. Разве что оригинальный характер, но зараженный пороками, да слава великого поэта – скандальная и переменчивая, да двусмысленное положение пред лицом царя и закона, таившие постоянную возможность неприятных случайностей и резкой перемены судьбы, подобно участи декабристов. Из последних – дело о безбожной поэме «Гавриилиада», которое автора чуть в государственные преступники не определило за пропаганду атеизма…

А на другом полюсе – Натали. Тот же гений мгновенно уловил то непостижимо-прекрасное в ней – молодость, невинность, естественность, прекрасное воспитание и скромность в гармонической совокупности. Откуда такое сокровище! Девушка, принадлежащая к аристократическому кругу, но не зараженная его надменностью и тщеславием, поистине бутон белой лилии, который строгая мать скрывает от нечистых взглядов и держит в дочернем повиновении.

Да, Пушкин, этот сердцеведец и знаток женских прелестей, должен был сразу оценить ее по достоинству. И именно с ней захотелось семейного счастья, дома, как у всех, наполненного детьми и тихими радостями…

Постепенно, не сразу, Натали стала занимать главенствующее положение в сердце поэта. Ни к кому больше он не сватался и, хотя за те два года после встречи с Натали были и новые любовные страсти, и лихорадочное возвращение к былым, но уже написано было необыкновенное по силе чувства стихотворение:

Бесценный автограф стихотворения получила в свой альбом Анна Оленина при расставании с поэтом. Но дерзнем задуматься над более глубоким смыслом этого посвящения. Поэт говорил последнее «прости» всем когда-либо волновавшим его женщинам, готовя себя к роли мужа и отца. Это была новая, неизвестная ему роль, но теперь уже желанная и осознанная. И он совсем не был уверен, сможет ли хорошо сыграть ее.

«Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери; я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца. Но будучи всегда окружена восхищением, поклонением, соблазнами, надолго ли сохранит она это спокойствие? Ей станут говорить, что лишь несчастная судьба помешала ей заключить другой, более равный, более блестящий ее союз; может быть, эти мнения и будут искренни, но уж ей они безусловно покажутся таковыми. Не возникнут ли у нее сожаления? Не будет ли она тогда смотреть на меня как на помеху, как на коварного похитителя? Не почувствует ли она ко мне отвращения? Бог мне свидетель, что я готов умереть за нее; но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, – эта мысль для меня – ад».

Откуда эти мысли об аде, ведь с Натали еще не было никакого объяснения… Верно, Пушкин почувствовал несносные угрызения совести, вообразив, каково было тем обманутым мужьям, с чьими женами у него велись амуры. Ревнивец, он в совершенстве владел наукой обольщать, но свой очаг хотел основать на твердом камне добродетели. Судя по всему, ее-то он и нашел и отступаться не собирался.

«Участь моя решена, я женюсь…»

В сентябре 1829 года Пушкин возвратился с Кавказа в Москву и по прибытии сразу нанес визит Гончаровым.

«Сколько мук ожидало меня по возвращении! Ваше молчание, ваша холодность, та рассеянность и безразличие, с каким приняла меня м-ль Натали… У меня не хватило мужества, и я уехал в Петербург в полном отчаянии. Я чувствовал, что сыграл очень смешную роль, первый раз в жизни я был робок, а робость в человеке моих лет никак не может понравиться молодой девушке в возрасте вашей дочери…» (Пушкин – Наталье Ивановне Гончаровой)

Какая это была унылая проза жизни! Ему отказали, в отчаянии он уехал на Кавказ, встретил там свое тридцатилетие, повидался с братом, набрался новых впечатлений, приехал снова в Москву, а тут – немилостивый прием в доме на Никитской, терзаясь неопределенностью своего положения, он отправился в Петербург, там – недовольство царя его кавказской эпопеей, конечно же – слежка… Конечно же – карты, пожирающие неслыханные в тогдашней литературе высокие гонорары…

Но разлука с Натали вызвала к жизни новый шедевр. И он… он не забыл ее, любовь к ней дает новые силы жить!

Почему же она не дает знать о своем чувстве!

«На днях приехал в Петербург… Адрес мой: у Демута. Что ты? Что наши? В Петербурге тоска, тоска… Кланяйся неотъемлемым нашим Ушаковым. Скоро ли, Боже мой, приеду из Петербурга в Hotel d’angleterre мимо Карса? По крайней мере мочи нет – хочется», – передает свое настроение С.Д. Киселеву Пушкин в ноябре 29-го, а в январе следующего года, потеряв всякую надежду, язвит Вяземскому: «Правда ли, что моя Гончарова выходит за архивного Мещерского? Что делает Ушакова, моя же? Я собираюсь в Москву, как бы не разъехаться». Пушкин вдруг действительно уехал в Москву, вызвав недоумение и Бенкендорфа, и царя, спросившего у Жуковского: «Какая муха его укусила?» Вяземский также был удивлен неожиданным отъездом друга, хотя догадывался, почему ему не сиделось на месте. И именно Вяземский невольно способствовал развитию дальнейших событий. Зная, что Пушкин влюблен в Натали, он на балу у губернатора поручил некоему И.Д. Лужину, который должен был танцевать с младшей Гончаровой, поговорить с ней и с ее матерью и узнать, что они о нем думают. Мать и дочь отозвались благосклонно и велели кланяться Пушкину. Приехав в Петербург, Лужин передал поклон Пушкину, и тот немедленно собрался в Москву.

Однако Вяземский, несмотря на уверения своей жены, с которой Пушкин был откровенен, не думал, что речь идет о женитьбе. Сохранилось его письмо к княгине Вере. «Ты меня мистифицируешь, заодно с Пушкиным, рассказывая о порывах законной любви его. Неужели он в самом деле замышляет жениться, но в таком случае как же может он дурачиться? Можно поддразнивать женщину, за которою волочишься, прикидываясь в любви к другой, и на досаде ее основать надежды победы, но как же думать, что невеста пойдет, что мать отдаст свою дочь замуж ветренику или фату, который утешается в горе. Какой же был ответ Гончаровых? Впрочем, чем более думаю о том, тем более уверяюсь, что вы меня дурачите».

На Пасху 6 апреля Пушкин сделал Наталье Гончаровой предложение, и оно было принято. Дело было в Москве, и несомненные доказательства этого в Петербурге Вяземский получил только две недели спустя: «Нет, ты меня не обманывала, мы сегодня на обеде у Сергея Львовича выпили две бутылки шампанского, а у него по пустому пить двух бутылок не будут. Мы пили здоровье жениха. Не знаю еще, радоваться ли или нет счастью Пушкина, но меня до слез тронуло письмо его к родителям, в котором он просит благословения их. Что он говорил тебе об уме невесты? Беда, если его нет в ней: денег нет, а если и ума не будет, то при чем же он останется с его ветреной головой?»

Вот это письмо к родителям: «Мои горячо любимые родители, обращаюсь к вам в минуту, которая определит мою судьбу на всю остальную жизнь.

Я намерен жениться на молодой девушке, которую люблю уже год – м-ль Натали Гончаровой. Я получил ее согласие, а также и согласие ее матери. Прошу вашего благословения, не как пустой формальности, но с внутренним убеждением, что это благословение необходимо для моего благополучия – и да будет вторая половина моего существования более для вас утешительна, чем моя печальная молодость.

Состояние г-жи Гончаровой сильно расстроено и находится отчасти в зависимости от состояния ее свекра. Это является единственным препятствием моему счастью. У меня нет сил даже и помыслить от него отказаться. Мне гораздо легче надеяться на то, что вы придете мне на помощь» (черновое, 6–11 апреля).

«Тысячу, тысячу раз да будет благословен вчерашний день, дорогой Александр, когда мы получили от тебя письмо. Оно преисполнило меня чувством радости и благодарности. Да, друг мой, это самое подходящее выражение. Давно уже слезы, пролитые при его чтении, не приносили мне такой отрады. Да благословит Небо тебя и твою милую подругу жизни, которая составит твое счастье…» – заочно благословили родители, печалясь, что не могут тотчас приехать в Москву и «засвидетельствовать м-ль Гончаровой очень, очень нежную дружбу». Преданные друзья Пушкина, лишь только узнав о помолвке, спешили со своими советами, которые должны были помочь закрепить первый успех при покорении твердыни Карса…

«Я слышал, что будто бы ты писал к Государю о женитьбе. Правда ли? Мне кажется, что тебе в твоем положении и в твоих отношениях с царем необходимо просить у него позволения жениться. Жуковский думает, что хорошо бы тебе воспользоваться этим обстоятельством, чтобы просить о разрешении печатать «Бориса», представив, что ты не богат, невеста не богата, а напечатание трагедии обеспечит на несколько времени твое благосостояние. Может быть, царь и вздумает дать приданое невесте твоей… Прошу рекомендовать меня невесте, как бывшего поклонника ее на балах, а ныне преданного ей дружескою преданностью моею к тебе. Я помню, что говоря с старшею сестрой, сравнивал я Алябьеву с классической красотой, а невесту твою с романтической. Тебе, первому нашему романтическому поэту, и следовало жениться на первой романтической красавице…» – восторженно писал Вяземский. Здесь уместно было бы упомянуть о том, что в одно время с Натали стали «вывозить в свет» другую известную красавицу конца 20-х годов XIX века Александру Алябьеву; поклонники часто не знали, какой из них отдать предпочтение. Пушкин также сравнивал их в 1830 году («К вельможе»):

Сравнивал, но ни на миг не увлекся Алябьевой, отдав сразу предпочтение Гончаровой. Она, по словам современников, являла полную противоположность Алябьевой и многим другим красавицам «пониже рангом» полным отсутствием кокетства и заносчивости.

Пушкин по совету Вяземского обратился с письмом к Бенкендорфу, уверяя, что «Г-жа Гончарова боится отдать дочь за человека, который имел бы несчастье быть на дурном счету у Государя».

Начальник III отделения собственной его величества канцелярии вскоре ответил Пушкину.

«Милостивый государь.

Я имел счастье представить Государю письмо от 16-го сего месяца, которое Вам угодно было написать мне. Его императорское величество с благосклонным удовлетворением принял известие о предстоящей Вашей женитьбе и при том изволил выразить надежду, что вы хорошо испытали себя перед тем, как предпринять этот шаг, и в своем сердце и характере нашли качества, необходимые для того, чтобы составить счастье женщины, особенно женщины столь достойной и привлекательной, как м-ль Гончарова.

Что же касается вашего личного положения, в которое Вы поставлены правительством, я могу лишь повторить то, что говорил Вам много раз; я нахожу, что оно всецело соответствует Вашим интересам! в нем не может быть ничего ложного и сомнительного, если только Вы сами не сделаете его таковым. Его императорское величество в отеческом о Вас, милостивый государь, попечении, соизволил поручить мне, генералу Бенкендорфу, – не шефу жандармов, а лицу, коего он удостоивает своим доверием, – наблюдать за Вами и наставлять Вас своими советами: никогда никакой полиции не давалось распоряжения иметь за Вами надзор. Советы, которые я, как друг, изредка давал Вам, могли пойти Вам лишь на пользу, и я надеюсь, что с течением времени Вы будете в этом всё больше и больше убеждаться. Какая же тень падает на Вас в этом отношении? Я уполномачиваю Вас, милостивый государь, показать это письмо всем, кому найдете нужным.

Что же касается трагедии Вашей о Годунове, то его императорское величество разрешает Вам напечатать за Вашей личной ответственностью.

В заключение примите мои искреннейшие пожелания в смысле будущего вашего счастья, и верьте моим лучшим к вам чувствам.

Преданный Вам А. Бенкендорф».

Рухнули, кажется, последние бастионы на пути Пушкина к полному счастью: Бенкендорф в своем ответе, блестяще обойдя щекотливый вопрос тайного надзора правительства, заверил адресата в высказанном Самодержцем желании покровительствовать будущему семейству поэта. Как известно, Николай Павлович не отделался формальными намерениями и впоследствии заботился о Пушкиных в самые бедственные для них времена.

«Сказывал ты Катерине Андреевне о моей помолвке? – спрашивал Пушкин у Вяземского. – Я уверен в ее участии, но передай мне ее слова – они нужны моему сердцу и теперь не совсем счастливому…»

Странно слышать это признание спустя всего лишь месяц после помолвки. В чем дело? Пушкин принял решение жениться, полюбил девушку, сделал предложение и не был отвергнут… Сам же говаривал в те дни знакомым: «Пора мне остепениться; ежели не сделает этого жена моя, то нечего уже ожидать от меня». Но по силам ли подобная «миссия» – «остепенить» признанного поэта – романтической красавице Натали? Та ли это женщина? Сущее несчастье было Пушкину терзаться подобными сомнениями, когда он возжаждал обновления своей души!.. Рассеять сомнения, возможно, могла лишь Екатерина Андреевна Карамзина, пятидесятилетняя опытная женщина, относившаяся к Пушкину нежно и преданно. «Я очень признательна, что Вы подумали обо мне в первые же минуты Вашего счастья, это – истинное доказательство Вашей дружбы. Я повторяю мои пожелания, или, скорее, надежду, что Ваша жизнь станет столь же сладостной и спокойной настолько же, насколько до этой поры была мрачной и бурной, и что избранная вами нежная и прекрасная подруга будет Вашим ангелом-хранителем, что сердце Ваше, всегда такое доброе, очистится возле Вашей молодой супруги». Отметим, что вечера в доме Е.А. Карамзиной были единственными в Петербурге, где не играли в карты и где говорили по-русски…

Первым литературным наброском Пушкина после помолвки был тот, в котором он выразил свои надежды и сомнения последнего времени:

«Участь моя решена. Я женюсь…

Та, которую любил я целые два года, которую везде первую отыскивали глаза мои, с которой встреча казалась мне блаженством – Боже мой – она… почти моя.

Ожидание решительного ответа было самым болезненным чувством жизни моей. Ожидание последней заметавшейся карты, угрызение совести, сон перед поединком, – всё это в сравнении с ним ничего не значит…

Я женюсь, то есть я жертвую независимостию, моею беспечной, прихотливой независимостию, моими роскошными привычками, странствиями без цели, уединением, непостоянством.

Я готов удвоить жизнь и без того неполную. Я никогда не хлопотал о счастии, я мог обойтиться без него. Теперь мне нужно на двоих, а где мне взять его?..

Все радуются моему счастию, все поздравляют, все полюбили меня. Всякий предлагает мне свои услуги: кто свой дом, кто денег взаймы, кто знакомого бухарца с шалями… Молодые люди начинают со мной чиниться: уважают во мне уже неприятеля. Дамы в глаза хвалят мне мой выбор, а заочно жалеют о моей невесте: «Бедная! Она так молода, так невинна, а он такой ветреный, такой безнравственный…»

«Наша свадьба точно бежит от меня…»

Бытует мнение, что Натали не была даже увлечена Пушкиным до свадьбы и подчинилась решению матери – лишь бы поскорее выскользнуть из сурового родительского дома. Документальных свидетельств в подтверждение этого нет, однако сохранилось письмо, которое Натали написала любимому дедушке. Судя по этому письму, трудно упрекнуть ее в безразличии сердца к будущему мужу.

«Любезный дедушка! Узнав… сомнения ваши, спешу опровергнуть оные и уверить вас, что все то, что сделала маменька, было согласно с моими чувствами и желаниями. Я с прискорбием узнала те худые мнения, которые вам о нем внушают, и умоляю вас по любви вашей ко мне не верить оным, потому что они суть не что иное, как лишь низкая клевета. В надежде, любезный дедушка, что все ваши сомнения исчезнут при получении сего письма и что вы согласитесь составить мое счастье, целую ручки ваши и остаюсь всегда покорная внучка ваша Наталья Гончарова 5 мая 1830».

Днем раньше жених с невестой были в театре, «ездили смотреть Семенову» в пьесе Коцебу, о чем сохранилось упоминание современницы. Новость переходила в разряд «площадных»: «…В числе интересных знакомых были Гончарова с Пушкиным. Судя по его физиономии, можно подумать, что он досадует на то, что ему не отказали, как он предполагал. Уверяют, что они помолвлены, но никто не знает, от кого это известно; утверждают кроме того, что Гончарова-мать сильно противилась свадьбе своей дочери, но что молодая девушка ее склонила. Она кажется очень увлеченной своим женихом, а он с виду так же холоден, как и прежде, хотя разыгрывает из себя сентиментального…» В светских салонах Петербурга не то, чтобы гудели, но оживленно обсуждали намечавшуюся свадьбу. «Здесь все спорят: женится ли он? Не женится? И того и смотри, что откроются заклады о женитьбе его, как о вскрытии Невы».

События, между тем, развивались своим чередом. В конце мая Пушкин со своей невестой съездили в Полотняный Завод представиться главе гончаровского семейства Афанасию Николаевичу. Он дал свое согласие на свадьбу, сроки которой ставились в зависимость от решения материальных дел Гончаровых.

Пушкин пробыл в гостях у Афанасия Николаевича дня три и возвратился в Москву. «Итак, я в Москве, – тотчас по возвращении написал он невесте, – такой печальной и скучной, когда Вас там нет. У меня не хватило духу проехать по Никитской, еще менее – пойти узнать новости у Аграфены. Вы не можете себе представить, какую тоску вызывает во мне Ваше отсутствие. Я раскаиваюсь в том, что покинул Завод – все мои страхи возобновляются, еще более сильные и мрачные. Мне хотелось бы надеяться, что это письмо не застанет Вас в Заводе. Я отсчитываю минуты, которые отделяют меня от вас».

Уже и о «страхах» Пушкина знала невеста, очевидно, они много и интенсивно общались, а те прогулки по великолепному гончаровскому парку на Полотняном предоставили возможность по-настоящему сблизиться душевно.

В 1880 году в имении все еще находился альбом, напоминающий об этих счастливых днях, о нем сообщил В.П. Безобразов, побывавший в Заводе. «Я читал в альбоме стихи Пушкина к невесте и ее ответ – так же в стихах. По содержанию весь этот разговор в альбоме имеет характер взаимного объяснения в любви».

Материальная сторона сватовства была не так благополучна, поэтому день свадьбы был еще даже не намечен.

Выдать дочь замуж без приданого Наталья Ивановна не соглашалась, но денег на это взять было неоткуда. Принадлежавшее ей поместье Ярополец было заложено и приносило мало доходов. Тем не менее она обещала выделить часть Яропольца Натали.

Со стороны отца невесты денег ждать тоже не приходилось. Кроме майората, в который входили калужские фабрики и некоторые поместья, все остальное Афанасий Николаевич, дедушка Натали, давно заложил и перезаложил. Жених просил дать внучке доверенность на получение доходов с выделяемой ей трети имения и заемное письмо, но тем дело и кончилось: ни имений, ни денег любимая Ташенька не получила.

Но нельзя сказать, чтобы дед вовсе не старался… Он решил было «выплавить» приданое для младшей внучки из «медной бабушки» – громоздкой статуи Екатерины II, мертвым грузом лежавшей с тех баснословных времен, когда императрица собиралась посетить Полотняный Завод. Продав статую на переплавку, надеялись выручить до 40 тысяч. Дело поручили Пушкину, а статую перевезли в Петербург и получили высочайшее позволение.

Весь июль Пушкин пробыл в Петербурге, хлопоча о продаже «медной бабушки», об издании «Бориса Годунова» и о передаче части болдинского поместья по разделу перед свадьбой. Друг Вяземский опасается, «чтобы Пушкин не разгончаровался: не то, что влюбится в другую, а зашалится, замотается. В Москве скука и привычка питают любовь его».

«К стыду своему признаюсь, что мне весело в Петербурге, и я совершенно не знаю, когда вернусь…» – пишет в Москву жене Вяземского Пушкин. Почти в те же дни своей невесте в Полотняный Завод жених сообщает: «Я мало бываю в свете. Вас ждут там с нетерпением. Прекрасные дамы просят меня показать ваш портрет и не могут простить мне, что его у меня нет. Я утешаюсь тем, что часами простаиваю перед белокурой мадонной, похожей на вас как две капли воды; я бы купил ее, если бы она не стоила 40 000 рублей».

Мало-помалу жених знакомился со своими будущими родственниками…

Встреча с Натальей Кирилловной Загряжской вполне удовлетворила аристократическое чувство Пушкина. «Надо вам рассказать о моем визите к Наталье Кирилловне. Приезжаю, обо мне докладывают, она принимает меня за своим туалетом, как очень хорошенькая женщина прошлого столетия. – Это вы женитесь на моей внучатой племяннице? – Да, сударыня. – Вот как. Меня это очень удивляет, меня не известили, Наташа ничего мне об этом не писала. (Она имела в виду не вас, а маменьку.) На это я сказал ей, что брак наш решен совсем недавно, что расстроенные дела Афанасия Николаевича и Натальи Ивановны и т. д. и т. д. Она не приняла моих доводов; Наташа знает, как я ее люблю, Наташа всегда писала мне во всех обстоятельствах своей жизни, Наташа напишет мне; а теперь, когда мы породнились, надеюсь, сударь, что вы часто будете навещать меня.

Затем она долго расспрашивала о маменьке, о Николае Афанасьевиче, о вас; повторила мне комплименты Государя на ваш счет – и мы расстались очень добрыми друзьями. – Не правда ли, Наталья Ивановна ей напишет?

Я еще не видел Ивана Николаевича (брата Натали. – Н. Г.). Он был на маневрах и только вчера вернулся в Стрельну. Я поеду с ним в Парголово, так как ехать туда одному у меня нет ни желания, ни мужества…

Что поделывает заводская Бабушка – бронзовая, разумеется? Не заставит ли вас хоть этот вопрос написать мне? Что вы поделываете? Кого видите? Где гуляете? Поедете ли в Ростов? Напишите ли мне? Впрочем, не пугайтесь всех этих вопросов, вы отлично можете не отвечать на них, – потому что вы всегда смотрите на меня как на сочинителя…» – не рискнул написать нежностей невесте Пушкин, потому что знал, она была строгих правил. В другом письме он прощался с ней так: «…целую ручки Наталье Ивановне, которую я не осмеливаюсь еще называть маменькой, и вам также, мой ангел, раз вы не позволяете мне обнять вас. Поклоны вашим сестрицам».

В Парголове на даче жила родная тетка Натали, фрейлина императрицы Екатерина Ивановна Загряжская. Пушкин не имел «ни желания, ни мужества» ехать к ней по той простой причине, что знал о натянутых отношениях сестер Натальи Ивановны и Екатерины Ивановны. Неизвестно, как посмотрела бы на этот визит будущая теща, для разговора нужен был свидетель, поэтому Пушкин и дожидался Ивана Николаевича.

Впоследствии чета Пушкиных очень дружила и с Натальей Кирилловной, и с Екатериной Ивановной. Обе эти женщины были добрыми покровительницами красавицы Натали и при том были вхожи в высшие аристократические круги Петербурга, и это особенно льстило самолюбию поэта, который и сам хотел принадлежать к этому обществу.

Источником постоянного раздражения впоследствии было то его двусмысленное положение, когда в светском обществе принимали его не как «законного сочлена; напротив, там глядели на него, как на приятного гостя из другой сферы жизни, как артиста, своего рода Листа или Серве» (К.А. Полевой).

В середине августа Пушкин вернулся в Москву, 20 августа умер дядя – поэт Василий Львович, предстоял сорокадневный траур, свадьба снова откладывалась. Да еще перед отъездом не сдержался, рассорился с Натальей Ивановной: при вспыльчивом характере много ли надо?

С дороги Пушкин писал невесте: «Я уезжаю в Нижний, не зная, что меня ждет в будущем. Если Ваша матушка решила расторгнуть нашу помолвку, а Вы решили повиноваться ей, – я подпишусь под всеми предлогами, какие ей угодно будет выставить, даже они будут так же основательны, как сцена, устроенная мне вчера, и как оскорбления, которыми ей угодно меня осыпать. Быть может, она права, а не прав был я, на мгновение поверив, что счастье создано для меня. Во всяком случае, Вы совершенно свободны, что же касается меня, то заверяю Вас честным словом, что буду принадлежать только Вам или никогда не женюсь».

Ссора матери с женихом расстроила Натали, вдогонку она послала письмо, в котором, судя по всему, уверяла Пушкина в неизменности своих чувств и о сожалениях матери в том, что погорячилась…

Более откровенен Пушкин пока с друзьями, всю накопившуюся горечь этих дней он высказывает П.А. Плетневу, неустанному ходатаю по издательским делам поэта. «Милый мой, расскажу тебе все, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска. Жизнь жениха тридцатилетнего хуже 30-ти лет жизни игрока. Дела будущей моей тещи расстроены. Свадьба моя отлагается день ото дня далее. Между тем я хладею, думаю о заботах женатого человека, о прелести холостой жизни. К тому же московские сплетни доходят до ушей невесты и ее матери – отселе размолвки, колкие обиняки, ненадежные примирения – словом, если я и не несчастлив, по крайней мере не счастлив. Осень подходит. Это любимое мое время – здоровье мое обыкновенно крепнет – пора моих литературных трудов настанет – а я должен хлопотать о приданом да о свадьбе, которую сыграем Бог весть когда. Все это не очень утешно. Еду в деревню, Бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь, кроме эпиграмм на Каченовского.

Так-то, душа моя. От добра добра не ищут. Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан. Должно было мне довольствоваться независимостью, которой обязан Богу и тебе. Грустно, душа моя…»

Нижегородские леса отгородили Пушкина от суетных дел мира и волей-неволей оставили единственную возможность успокоиться и обрести душевное спокойствие – взять в руки гусиное перо, которое «просится к бумаге». Поэт весь отдался сочинительству.

Еще по дороге в Болдино Пушкин узнал о холере, надвигавшейся на среднерусские губернии, но назад не поворотил, почувствовав первый прилив вдохновения. Вот и получилось, что ехал Александр Сергеевич в деревню по своим предсвадебным имущественным делам недели на три, а застрял на всю осень – знаменитую Болдинскую осень.

«Наша свадьба точно бежит от меня; и эта чума с ее карантинами – не отвратительнейшая ли это насмешка, какую только могла придумать судьба? Мой ангел, ваша любовь – единственная вещь на свете, которая мешает мне повеситься на воротах моего печального замка (где, замечу в скобках, дед повесил француза-учителя, аббата Николя, которым был недоволен). Не лишайте меня этой любви и верьте, что в ней все мое счастье. Позволяете ли вы обнять вас? Это не имеет никакого значения на расстоянии 500 верст и сквозь 5 карантинов. Карантины эти не выходят у меня из головы. Прощайте, мой ангел», – жаловался невесте Пушкин в конце сентября, а на столе его в Болдино уже лежали написанными «Гробовщик», «Станционный смотритель», «Барышня-крестьянка», 8-я глава «Евгения Онегина», «Элегия»:

«Въезд в Москву запрещен, и вот я заперт в Болдине. Во имя неба, дорогая Наталья Николаевна, напишите мне, несмотря на то, что вам этого не хочется. Скажите мне, где вы? Уехали ли вы из Москвы? Нет ли окольного пути, который привел бы меня к вашим ногам? Я совершенно пал духом и право не знаю, что предпринять. Ясно, что в этом году нашей свадьбе не бывать. Но не правда ли, вы уехали из Москвы? Добровольно подвергать себя опасностям заразы было бы непростительно…»

Лейтмотивом всех октябрьских писем Пушкина к невесте из Болдина звучало нешуточное беспокойство о том, как бы Натали со своим семейством не стала жертвой эпидемии.

Этот месяц был особенно обилен поэтическими шедеврами, ясно обозначавшими, что года Пушкина «к суровой прозе клонят». Он переживал расцвет своего гения, вехами которого стали меткие по названию и новаторские по языку – чистому, ясному, доступному, повести Белкина: «Выстрел», «Метель» и истинно «драматические произведения» – «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери», хрестоматийное теперь:

В ноябре – все еще карантины. Пушкин продолжал работать с неиссякаемым вдохновением. Написаны «История села Горюхина», «Каменный гость», «Пир во время чумы» и навеянное разлукой:

Дух творца окреп, Пушкин и сам это чувствовал, довольный своим «прилежанием». «Посылаю тебе, барон, вассальскую мою подать, – обращался он к Дельвигу, – именуемую цветочной (для альманаха «Северные цветы». – Н. Г.) по той причине, что платится она в ноябре, в самую пору цветов. Доношу тебе, моему владельцу, что нынешняя осень была детородна, и что коли твой смиренный вассал не околеет от сарацинского падежа, холерой именуемого и занесенного нам крестовыми воинами, т. е. бурлаками, то в замке твоем, «Литературной газете», песни трубадуров не умолкнут круглый год. Я, душа моя, написал пропасть полемических статей, но, не получая журналов, отстал от века, не знаю, в чем дело – и кого надлежит душить, Полевого или Булгарина. Отец мне про тебя ничего не пишет. А это беспокоит меня, ибо я все-таки его сын – т. е. мнителен и хандрлив (каково словечко?). Скажи Плетневу, что он расцеловал бы меня, видя мое осеннее прилежание. Прощай, душа, на другой почте я, может, еще что-нибудь пришлю тебе…

Я живу в деревне как в острове, окруженный карантинами. Жду погоды, чтоб жениться и добраться до Петербурга – но я об этом не смею еще и думать» (4 ноября 1830 г.).

«Хандрливость» Пушкина делала его настроение переменчивым, как направление флюгера в ненастье, хотя, в сущности, его жизненный барометр показывал «ясно». Стесненные обстоятельства, как всегда, привели к необходимости заняться сочинительством, окунуться в «купель, исцеляющую язвы» – в работу, и эта купель восстановила растраченные в суете силы Пушкина…

В «скверном настроении» нападали на него прежние страсти, и он начинал беспричинно ревновать. Вернее сказать – по той причине, что судил малознакомых по себе: до последнего времени Пушкин мог позволить себе изменить женщине ради нового увлечения, то же свойство Пушкин подозревал и в невесте. Хоть и в шутку, но он писал ей, что «отец продолжает писать мне, что свадьба моя расстроилась. На днях он мне, может быть, сообщит, что вы вышли замуж… Есть от чего потерять голову… Прощайте, мой ангел, будьте здоровы, не выходите замуж за г-на Давыдова…»

Пушкин и сам понимал, что беспричинно ревнив, но поделать ничего не мог с собой. И эта ревность тяжелым отпечатком легла на его дальнейшую семейную жизнь. Еще из Болдина писал он Плетневу: «Как же не стыдно было понять хандру мою, как ты ее понял? Хорош и Дельвиг, хорош и Жуковский. Вероятно, я выразился дурно, но это вас не оправдывает. Вот в чем было дело: теща моя отлагала свадьбу за приданым, а уж конечно не я. Я бесился. Теща начинала меня дурно принимать и заводить со мной глупые ссоры, и это бесило меня. Хандра схватила и черные мысли мной овладели. Неужто я хотел или думал отказаться? но я видел уже отказ и утешался чем попало. Всё, что ты говоришь о свете, справедливо; тем справедливее опасения мои, чтоб тетушки да бабушки, да сестрицы не стали кружить голову молодой жене моей пустяками. Она меня любит, но посмотри, Алеко Плетнев, как гуляет вольная луна…»

Приступы беспричинной ревности охватывали Пушкина все чаще, и он не знал, как с ними справиться. Та единственная, которая могла его успокоить и утешить, была далеко. Вдруг в самый разгар творческого горения он получил от своей невесты упрек в непостоянстве, так что пришлось несколько раз оправдываться: «Как могли вы подумать, что я застрял в Нижнем из-за этой проклятой княгини Голицыной? Знаете ли вы эту кн. Голицыну? Она одна толста так, как все ваше семейство вместе взятое, включая и меня. Право же, я готов снова наговорить резкостей…» (2 декабря 1830 г.)

Повод был дан самим Пушкиным, когда он написал Натали, что «отправился верст за 30 отсюда к кн. Голицыной, чтобы точнее узнать количество карантинов, кратчайшую дорогу и пр. Так как имение княгини расположено на большой дороге, она взялась разузнать все доподлинно…» Мы не знаем, в каком тоне невеста сделала упрек, возможно, что и в шутливом, да Пушкин не понял… В любом случае письмо, заставившее Пушкина оправдываться, свидетельствует о том, что Натали была серьезно влюблена в своего жениха и волновалась, что свадьба столько времени откладывается…

В начале декабря Пушкин наконец вернулся в Москву, заложил Кистенево, получил 38 тысяч, из которых 11 тысяч дал в долг Наталье Ивановне на приданое, 10 тысяч – П.В. Нащокину в долг же, а 17 тысяч оставил «на обзаведение и житье годичное». Продолжался Рождественский пост, венчание было разрешено по церковному уставу только после святок, то есть в следующем году…

«Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах…»

Новый, 1831 год начался с радостного и долгожданного события: вышел в свет «Борис Годунов». Ни одно произведение Пушкина не значило лично для него самого так много, как эта драма, посвященная памяти Николая Михайловича Карамзина. В «Годунове» Пушкин выразил свои заветные взгляды на русскую историю, на роль в ней личности самодержавного царя.

Первые известия об успехе трагедии в Петербурге (в один день разошлись сразу 400 экземпляров) были для автора неожиданной радостью. «Вы говорите об успехе «Бориса Годунова»: право, я не могу этому поверить. Когда я писал его, я меньше всего думал об успехе. Это было в 1825 году, и потребовалась смерть Александра, неожиданная милость нынешнего императора, его великодушие, его широкий и свободный взгляд на вещи, чтобы моя трагедия увидела свет. Впрочем, все хорошее в ней до такой степени мало пригодно для того, чтоб поразить почтенную публику (то есть, ту чернь, которая судит нас), и так легко осмысленно критиковать меня, что я думал доставить удовольствие лишь дуракам, которые могли бы поострить на мой счет» (9 февраля, Пушкин – Е.М. Хитрово).

Предчувствие поэта вскоре оправдалось. Романтические поэмы Пушкина встречались почти единодушными восторженными отзывами критики. На долю «Бориса Годунова» пришлись несправедливые порицания. Не только недоброжелатели, но и некоторые друзья не приняли «Бориса». «Годунов раскупается слабо. Пушкин точно издал его слишком и слишком поздно. Добро бы хоть в эти пять лет поправлял его, а то все прежнее и все не то, чего ожидать следовало» (Языков).

Надеждин в своей статье в «Телескопе» сочувственно цитировал напечатанную в «Северном Меркурии» эпиграмму:

К неприятным издевкам добавилось настоящее горе. Вечером 18 января Пушкин получил известие о внезапной смерти нежно любимого друга Антона Дельвига. «Без него мы точно осиротели… Свадебные хлопоты показались мелочными и ненужными перед лицом смерти».

Почт-директор А.Я. Булгаков сообщал: «В городе опять поползли слухи, что Пушкина свадьба расходится: это скоро должно открыться. Середа – последний день, в который можно венчать (перед Великим постом. – Н. Г.). Невеста, сказывают, нездорова. Он был… на бале, отличался, танцевал, после ужина скрылся. – Где Пушкин, я спросил, а Гриша Корсаков серьезно отвечал: «Он ведь был здесь весь вечер, а теперь отправился навестить невесту». Хорош визит в пять часов утра и к больной! Нечего ждать хорошего, кажется, я думаю, что не для нее одной, но для него лучше было бы, кабы свадьба разошлась».

Это письмо было написано 16 февраля, а неделей раньше Пушкин уже написал приятелю Кривцову: «Все, что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы, все уже мною передумано. Я хладнокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут. Счастья мне не было. Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах. Мне 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся – я поступаю как люди, и вероятно не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты».

Накануне свадьбы, 17 февраля, Пушкин по старому обычаю устроил мальчишник для прощания с холостой жизнью. Он пригласил друзей в свою новую, заново отделанную квартиру в доме Хитрово на Арбате, куда назавтра должен был привести свою молодую жену.

На мальчишник собрались близкие друзья: Нащокин, князь Вяземский, Денис Давыдов, Баратынский, Языков, Иван Киреевский, брат Левушка.

«Накануне свадьбы у Пушкина был девишник, так сказать, или, лучше сказать, пьянство – прощание с холостой жизнью» (Языков).

Грустный Пушкин уехал перед вечером к невесте. Но на другой день, на свадьбе, все любовались веселостью и радостью поэта и его молодой супруги, которая была изумительно хороша.

Говорили, что 18 февраля, в день свадьбы, Наталья Ивановна прислала сказать, что все опять придется отложить – нет денег на карету. Жених послал денег. На свадебный фрак Пушкин не стал тратиться – венчался во фраке Нащокина.

Поначалу венчаться хотели в домовой церкви князя С.М. Голицына, однако митрополит Филарет запретил – не положено по уставу. Венчание состоялось в приходе невесты – в церкви Большого Вознесения, что у Никитских ворот. Во время венчания Пушкин, нечаянно задев аналой, уронил крест, когда менялись кольцами, одно упало на пол; погасла свечка; первым устал держать венец шафер жениха. Пушкин решил, что все это дурные предзнаменования, – мысль человека суеверного. Впоследствии он неоднократно повторял, что важнейшие события его жизни совпадали с днем Вознесения Господня: родился в Вознесение, венчался в церкви Вознесения – по его собственным словам, это не могло быть приписано одной лишь случайности.

В церковь старались не пускать посторонних, была на сей случай прислана полиция: событие для Москвы не из обычных.

«Я принимал участие в свадьбе, – вспоминал сын князя Вяземского Павел, которому в ту пору было лет 11, – и по совершении брака в церкви отправился вместе с П.В. Нащокиным на квартиру поэта для встречи новобрачных с образом, в щегольской, уютной гостиной Пушкина, оклеенной диковинными для меня обоями под лиловый бархат с рельефными набивными цветочками».

В квартире на Арбате было пять комнат: зал, гостиная, кабинет, спальня и будуар. Молодые занимали весь второй этаж.

Действительно, поразительная была пара. Тонкая, высокая, стройная, очень красивая особа, с кротким, застенчивым и меланхолическим выражением лица и «потомок негров безобразный», ниже ее на 9 сантиметров и старше на 13 лет, мятежный поэт…

О внешности Пушкина говорили по-разному. Черты лица его не были красивы в общепринятом смысле слова, но в иные времена необыкновенная одухотворенность и сильные чувства, им переживаемые, делали лицо прекрасным. Особенно хороши были глаза поэта – большие, ясные. Добавить сюда ослепительную белозубую улыбку и вьющиеся каштановые волосы да обаяние, возникавшее тотчас, когда Пушкин хотел понравиться женщине: таким, наверно, видела его Натали, когда влюбилась. Не внешность сама по себе, а яркое свидетельство жизни его живой души, глубокие чувства, отражаемые во внешности, привлекли внимание красавицы.

Красавица Натали была признанная, но и в ее внешности недоброжелатели находили изъяны. Ей сразу же стали приписывать чувства, которых Натали не переживала, и переживания, чуждые ее кроткому нраву.

«Пушкин познакомил меня со своей женой. Не воображайте, однако ж, чтобы это было что-нибудь необыкновенное. Пушкина – беленькая, чистенькая девочка с правильными черными и лукавыми глазами, как у любой гризетки. Видно, что она неловка еще и неразвязна…» (В.И. Туманский)

«Пушкин женится на Гончаровой, между нами сказать, на бездушной красавице», – высказал свое мнение С.Д. Киселев. Возможно, оно было вызвано обидой за несостоявшийся брак с Пушкиным Екатерины Ушаковой, ведь Киселев был мужем ее сестры Елизаветы…

«Они очень довольны друг другом, моя невестка совершенно очаровательна, хорошенькая, красивая и остроумная, а со всем тем добродушная» (О.С. Павлищева, сестра Пушкина).

Далее всех простирался зоркий взгляд Долли Фикельмон: «Поэтическая красота госпожи Пушкиной проникает до самого сердца. Есть что-то воздушное и трогательное во всем ее облике – эта женщина не будет счастлива, я в этом уверена! Она носит на челе печать страдания. Сейчас ей все улыбается, она совершенно счастлива, и жизнь открывается перед ней блестящая и радостная, а между тем голова ее склоняется и весь облик как будто говорит: «Я страдаю». Но и какую же трудную предстоит нести ей судьбу – быть женою поэта, и такого поэта, как Пушкин» (запись из дневника жены австрийского посланника от 12 ноября 1831 г.).

Со всех сторон на молодых посыпались поздравления.

«Поздравляю тебя, милый друг, с окончанием кочевой жизни, – радовался Плетнев. – Ты перешел в состояние истинно гражданское. Полно в пустыне жизни бродить без цели. Все, что на земле суждено человеку прекрасного, оно уже для тебя утвердилось. Передай искренние мои поздравления Наталье Николаевне: целую ручки».

Ответом Плетневу было признание Пушкина: «Я женат и счастлив, одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось – лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что кажется я переродился» (24 февраля 1831 г.).

Но в ощущениях его молодой жены не все было так безоблачно. После свадьбы Натали рассказала княгине Вере Вяземской, что ее муж в первый день брака, как встал с постели, так и не видал ее. К нему пришли приятели, с которыми он до того заговорился, что забыл про жену и пришел к ней только к вечеру. Молодая горько плакала, оставшись одна в чужом доме. Спустя полторы недели молодожены устроили у себя свой первый бал.

«Пушкин славный задал вчера бал. И он, и она прекрасно угощали гостей своих. Она прелестна, и они, как два голубка. Дай Бог, чтобы всегда так продолжалось. Много все танцовали, и так как общество было небольшое, то я также потанцовал по просьбе прекрасной хозяйки, которая сама меня ангажировала, и по приказанию старика Юсупова: «и я бы танцовал, если бы у меня были силы», – говорил он. Ужин был славный; всем казалось странным, что у Пушкина, который жил все по трактирам, такое вдруг завелось хозяйство. Мы уехали почти в три часа…» (28 февраля, А.Я. Булгаков)

Новоиспеченных, но уже знаменитых супругов наперебой приглашали в гости: всем хотелось поглядеть на первую красавицу Москвы и первого поэта России. Балы, театр, маскарад в Большом театре, санные катания, устроенные знакомцем Пушкина Пашковым, гости непрерывно сменяли друг друга. Это были развлечения последней перед Великим постом масленичной недели.

На период Великого поста повсеместно закрывались театры, прекращались общественные балы и развлечения, дабы все силы души христианина сосредоточились, по возможности, на внутренней жизни.

По-видимому, глава молодого семейства легкомысленно отнесся к наступившему Великому посту: продолжались шумные встречи с друзьями, неположенные увеселения вкупе со столом, вовсе не постным. Это не могло не огорчать тещу Пушкина, она пыталась как-то увещевать зятя, по словам современницы, «вздумала чересчур заботиться о спасении души своей дочери». Надо заметить, что «чересчур» в этом вопросе не существует… Каждый руководствовался своей правдой, которая открывается человеку по мере веры его. Светское пушкиноведение отводило несчастной Наталье Ивановне роль «мучительницы» Пушкина, которая только то и делала, что «постоянно попрекала его безбожием и безнравственностью, даже скупостью, тем самым ускорив отъезд молодоженов из Москвы».

Однако еще в январе, за месяц до женитьбы, Пушкин писал Плетневу: «Душа моя, вот тебе план моей жизни: я женюсь в сем месяце, полгода проживу в Москве, летом приеду к вам. Я не люблю московской жизни. Здесь живи не как хочешь, а как тетки хотят».

Нет, «в Москве остаться я никак не намерен, – докладывает Пушкин Плетневу в марте. – …Мне мочи нет хотелось бы к вам не доехать, а остановиться в Царском Селе… Лето и осень таким образом провел бы я в уединении вдохновительном, вблизи столицы, в кругу милых воспоминаний и тому подобных удобностей. А дома ныне, вероятно, там недороги; гусаров нет, двора нет – квартер пустых много. С тобой, душа моя, виделся бы я всякую неделю, с Жуковским также – Петербург под боком – жизнь дешевая, экипажа не нужно». «Мне кажется, что если все мы будем в кучке, то литература не может не согреться и чего-нибудь да не произвести: альманаха, журнала, чего доброго? и газеты!»

Итак, причин было предостаточно, чтобы переехать в Петербург, где сосредоточены милые сердцу приманки: друзья, литературные салоны, придворный, высший и блестящий круг, в котором, по расчетам Пушкина, Натали должна занять подобающее место. Недаром он писал: «Я не потерплю ни за что на свете, чтобы жена моя испытывала лишения, чтобы она не бывала там, где она призвана блистать, развлекаться. Она вправе этого требовать. Чтобы угодить ей, я согласен принести в жертву свои вкусы, всё, чем я увлекался в жизни, мое вольное, полное случайностей существование. И всё же не станет ли она роптать, если положение ее в свете не будет столь блестящим, как она заслуживает и как я того хотел бы?..»

В этом отрывке из письма, написанного Наталье Ивановне накануне помолвки Пушкина, речь шла о средствах, которые необходимы, чтобы вести «блестящий, как она заслуживает» образ жизни. Пушкин искренне обещает «принести в жертву свои вкусы», но, как оказалось, сделать это было ему не под силу. Он продолжал играть, игра его была по большей части несчастлива, отсюда и всегдашняя нехватка достаточных средств в постоянном ожидании внезапного большого выигрыша.

«Пушкин, получив из Опекунского совета до 40 тысяч, сыграл свадьбу и весною 1831 года, отъезжая в Петербург, уже нуждался в деньгах, так что Нащокин помогал ему в переговорах с закладчиком Веером». «Из полученных денег (до 40 тысяч) он заплатил долги свои и, живучи около трех месяцев в Москве, до того истратился, что пришлось ему заложить у еврея Веера женины бриллианты, которые потом и не были выкуплены» (Нащокин).

Наталья Ивановна ни гроша не дала в приданое своей дочери Наталье, с Пушкина же требовала 11 тысяч на приданое… О каких бриллиантах идет речь? Оказывается, о ее собственных, Натальи Ивановны, бриллиантах.

«Несмотря на свое личное пренебрежение к деньгам, когда становилось чересчур жутко и все ресурсы иссякали, Александр Сергеевич вспоминал об обещанном и не выплаченном приданом жены. Происходил обмен писем между ним и Натальей Ивановной, обыкновенно не достигавшим результата и порождавший только некоторое обострение отношений.

Кончилось тем, что теща, в доказательство своей доброй воли исполнить обещание, прислала Пушкину объемистую шкатулку, наполненную бриллиантами и драгоценными парюрами, на весьма значительную сумму. Несколько дней Наталья Николаевна любовалась уцелевшими остатками гончаровских миллионов[2]. Муж объявил ей, что они должны быть проданы для уплаты долгов, и разрешил сохранить на память только одну из присланных вещей. Выбор ее остановился на жемчужном ожерелье, в котором она стояла перед венцом (стало быть, бриллианты были присланы до свадьбы. – Н. Г.). Оно было ей особенно дорого, и, несмотря на лишения и постоянные затруднения в тяжелые годы вдовства, она сохраняла его, и только крайность заставила его продать графине Воронцовой-Дашковой, в ту пору выдававшей дочь замуж. Не раз вспоминала она о нем со вздохом, прибавляя:

«Промаяться бы мне тогда еще шесть месяцев! Потом я вышла замуж, острая нужда отпала навек, и не пришлось б мне с ним расстаться» (А.П. Арапова).

Итак, в апреле Москва Пушкину «слишком надоела», единственная радость, что «женка моя прелесть не по одной наружности». Конечно же поэтому не терпелось представить свою красавицу на суд настоящих ценителей, которые – в Петербурге. И вот уже его отчаянный вопль своему главному столичному корреспонденту Плетневу: «…ради Бога, найми мне фатерку – нас будет: мы двое, 3 или 4 человека да 3 бабы. Фатерка чем дешевле, разумеется, тем лучше – но ведь 200 рублей лишних нас не разорит. Садика нам не будет нужно, ибо под боком у нас будет садище. А нужна кухня да сарай, вот и все. Ради Бога, скорее ж! и тотчас давай нам и знать, что всё-де готово и милости просим приезжать. А мы тебе как снег на голову!..»

И все же Пушкин чувствует себя счастливым. Мечта воплотилась в жизнь, и Пушкин шутливо констатировал: «Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат!» Свыкнувшись со своим положением женатого человека, он заметил: «Юность не имеет нужды в at home (домашнем очаге), зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен кто находит подругу – тогда удались он домой».

«Смиренница» Натали подарила своему супругу то, чего не получить от «молодых вакханок», расточающих «пылкие ласки» и терзающих свои жертвы «язвами лобзаний». Она давала ему возможность почувствовать себя настоящим мужчиной. Появился на свет новый прочувствованный шедевр любовной лирики…

«Она похожа на героиню романа…»

После свадьбы Пушкины прожили в Москве три месяца и в середине мая выехали в Петербург, где усилиями Плетнева была найдена и обставлена «фатерка».

По приезде в Петербург супруги остановились на несколько дней в гостинице Демута, а затем переехали в Царское Село на дачу в дом Китаева, придворного камер-фурьера. С той поры как в 1817 году Пушкин закончил царскосельский Лицей, душой он всегда рвался туда, где прошла его юность. И вот уже времени жизни его оставалось всего 6 лет…

Теперь у Пушкина была не маленькая лицейская комнатка в одном из подсобных помещений Екатерининского дворца, а целый дом о 9 комнатах, из которых любимой стал кабинет в мезонине, накалявшийся от жары в то знойное холерное лето. «Жара стоит как в Африке, а у нас там ходят в таких костюмах», – объяснялся Пушкин с приятелями, застававшим его в наряде Адама в мезонине. В ту пору он писал свои сказки: «О попе и работнике его Балде», «О царе Салтане». В письмах к друзьям сообщал:

«Теперь, кажется, все уладил и стану жить потихоньку без тещи, без экипажа, следственно, без больших расходов и сплетен».

«Мы здесь живем тихо и весело, будто в глуши деревенской, насилу до нас и вести доходят».

Через полтора месяца и теща получила письмо, не совсем свободное от злопамятных чувств: «Я был вынужден оставить Москву во избежание всяких дрязг, которые, в конце концов, могли бы нарушить более чем одно мое спокойствие; меня изображали моей жене, как человека ненавистного, жадного, презренного ростовщика, ей говорили: с вашей стороны глупо позволять мужу и т. п. Сознайтесь, что это значит проповедовать развод. Жена не может, сохраняя приличие, выслушивать, что ее муж – презренный человек, и обязанность моей жены подчиняться тому, что я себе позволяю. Не женщине в 18 лет управлять мужчиной 32 лет. Я представил доказательства терпения и деликатности, но, по-видимому, я только напрасно трудился. Я люблю собственное спокойствие и сумею его обеспечить. При моем отъезде из Москвы вы не сочли нужным говорить о делах со мною; вы предпочли отшутиться насчет возможности развода или чего-нибудь в этом роде. Между тем мне необходимо окончательно выяснить ваше решение относительно меня. Я не говорю, что предполагалось сделать для Натали, это меня не касается, и я никогда не думал об этом, несмотря на мою алчность. Я имею в виду 11 тысяч рублей, данные мною взаймы. Я не требую их возврата и никоим образом не тороплю вас. Я только хочу в точности знать, как вы намерены поступить, чтобы я мог сообразно этому действовать…»

Письмо дышит раздражением: Пушкина тяготили невозвращенные долги – их набиралось до 25 тысяч.

Пушкин дописывал на даче в Царском Селе свои сказки. Его кабинет был на втором этаже, а «Наталья Николаевна сидела обыкновенно внизу за книгою», – вспоминала А.О. Смирнова-Россет, фрейлина императрицы и близкая приятельница Пушкина, которая славилась своим умом и образованностью и зачастую бывала первой читательницей и ценительницей произведений поэта. В своих записках-воспоминаниях она запечатлела любопытные подробности домашней атмосферы молодой четы.

О Натали она писала в слегка пренебрежительном тоне. Не потому ли, что, тщеславясь своей дружбой с Пушкиным, Александра Осиповна ревновала его к жене, которая в силу супружеской близости могла бы заменить ее в роли первой ценительницы известнейшего поэта…

«Когда мы жили в Царском Селе, Пушкин каждое утро ходил купаться, после чая ложился у себя в комнате и начинал писать. По утрам я заходила к нему. Жена его так уж и знала, что я не к ней иду. «Ведь ты не ко мне, а к мужу пришла, ну и пойди к нему». – «Конечно, не к тебе, а к мужу. Пошли узнать, можно ли войти». – «Можно». С мокрыми, курчавыми волосами лежит, бывало, Пушкин в коричневом сюртуке на диване. На полу вокруг книги, у него в руках карандаш. «А я вам приготовил кой-что прочесть», – говорит. «Ну читайте». Пушкин начинал читать (в это время он сочинял всё сказки). Я делала ему замечания, он отмечал и был очень доволен. Читал стихи он плохо. Жена его ревновала ко мне. Сколько раз я ей говорила: «Что ты ревнуешь ко мне? Право, мне все равны: и Жуковский, и Пушкин, и Плетнев, – разве ты не видишь, что я не влюблена в него, ни он в меня». – «Я это хорошо вижу, – говорит, – да мне досадно, что ему с тобой весело, а со мной он зевает…»

На долю Смирновой-Россет и в дальнейшем выпадали «вершки» праздничного – после вдохновенных поэтических трудов – общения с Пушкиным. «Корешками» была вынуждена питаться Натали. Те долгие для нее часы одиночества, когда муж по вдохновению своим характерным почерком исписывал лист за листом, сливались в недели, недели в месяцы… Основные черты семейного уклада сложились, видимо, в первое время супружеской жизни, начиная с Царского Села. Вот о чем свидетельствует А.П. Арапова, дочь Н.Н. Пушкиной от второго брака:

«Когда вдохновение сходило на поэта, он запирался в свою комнату, и ни под каким предлогом жена не дерзала переступить порог, тщетно ожидая его в часы завтрака и обеда, чтобы как-нибудь не нарушить прилив творчества. После усидчивой работы он выходил усталый, проголодавшийся, но окрыленный духом, и дома ему не сиделось. Кипучий ум жаждал обмена впечатлений, живость характера стремилась поскорей отдать на суд друзей-ценителей выстраданные образы, звучными строфами скользнувшие из-под его пера.

С робкой мольбой просила его Наталья Николаевна остаться с ней, дать ей первой выслушать новое творение. Преклоняясь перед авторитетом Жуковского или Вяземского, она не пыталась удерживать Пушкина, когда знала, что он рвется к ним за советом, но сердце невольно щемило, женское самолюбие вспыхивало, когда, хватая шляпу, он с своим беззаботным, звонким смехом объявлял по вечерам: «А теперь пора к Александре Осиповне на суд! Что-то она скажет? Угожу ли я ей своим сегодняшним трудом?»

– Отчего ты не хочешь мне прочесть? Разве я понять не могу? Разве тебе не дорого мое мнение? – И ее нежный, вдумчивый взгляд с замиранием ждал ответа.

Но, выслушивая эту просьбу, как взбалмошный каприз милого ребенка, он с улыбкой отвечал:

– Нет, Наташа! Ты не обижайся, но это дело не твоего ума, да и вообще не женского смысла.

– А разве Смирнова не женщина, да вдобавок красивая? – с живостью протестовала она.

– Для других – не спорю. Для меня – друг, товарищ, опытный оценщик, которому женский инстинкт пригоден, чтобы отыскать ошибку, ускользнувшую от моего внимания, или указать что-нибудь ведущее к новому горизонту. А ты, Наташа, не тужи и не думай ревновать! Ты мне куда милей со своей неопытностью и незнанием. Избави Бог от ученых женщин, а коли оне еще за сочинительство ухватятся, тогда уж прямо нет спасения…

И нежно погладив ее понуренную головку, он с рукописью отправлялся к Смирновой, оставляя ее одну до поздней ночи, со своими невеселыми, ревнивыми думами.

Хотя в эту отдаленную эпоху вопроса феминизма не было даже в зародыше, Пушкин оказался злейшим врагом всяких посягательств женщин на деятельность вне признанной за ними сферы. Он не упускал случая зло подтрунить над всеми встречавшимися ему «синими чулками», и, ярый поклонник красоты, он находил, что их потуги на ученость и философию только вредят женскому обаянию…»

Дочка «друга и товарища» Пушкина – О.М. Смирнова записала такую историю царскосельских времен: «Раз, когда Пушкин читал моей матери стихотворение, которое она должна была в тот же вечер передать Государю, жена Пушкина воскликнула: «Господи, до чего ты мне надоел со своими стихами, Пушкин!» Он сделал вид, что не понял и отвечал: «Извини, этих ты не знаешь: я не читал их при тебе». «Эти ли, другие ли, все равно. Ты вообще мне надоел своими стихами». Несколько смущенный, поэт сказал моей матери, которая кусала себе губы от вмешательства: «Натали еще совсем ребенок. У нее невозможная откровенность малых ребят». Он передал стихи моей матери, не дочитав их, и переменил разговор».

Кажется, чего тут странного: невозможно же целыми днями слушать стихи, стихи, стихи, пусть даже и самого Пушкина! Но на подобных эпизодах возводились предвзятые понятия и мнения, будто Натали «его не понимала и, конечно, светские успехи его ставила выше литературных». В защиту Натали приведем малоизвестный факт. Коротая в одиночестве время царскосельской жизни, она прилежно переписывала черновики Пушкина и необходимые ему документы, в том числе – еще неизданный «Домик в Коломне», сняла копию с «Секретных записок Екатерины II», сделала выписки из «Журнала дискуссий».

Режим жизни на даче был довольно монотонным. Пушкин весь день работал, потом спускался к обеду – вполне однообразному; ели зеленый суп с крутыми яйцами, рубленые котлеты со шпинатом или щавелем и любимое варенье из крыжовника на десерт. Часов в 5–6, когда спадала жара, молодые отправлялись на прогулку, являя собой несомненную достопримечательность Царского Села. В это время «многие нарочно ходили смотреть на Пушкина, как он гулял под руку с женой, обыкновенно вокруг озера. Она бывала в белом платье, в круглой шляпе, и на плечах свитая по тогдашнему красная шаль».

Если бы те, кто тогда видел Пушкиных, обладали такой же проницательностью, как Долли Фикельмон, они могли бы сказать про супругов так же, как она записала в своем дневнике: «Пушкин к нам приехал к нашей большой радости. Я нахожу, что он в этот раз любезнее. Мне кажется, что я в уме его отмечаю серьезный оттенок, который ему и подходящ. Жена его прекрасное создание; но это меланхолическое и тихое выражение похоже на предчувствие несчастья. Физиономии мужа и жены не предсказывают ни спокойствия, ни тихой радости в будущем: у Пушкина видны все порывы страстей, у жены – вся меланхолия отречения от себя…»

Эти гулянья у озера необыкновенной пары запомнились многим. Впоследствии было замечено, что Пушкин не любил стоять рядом с женой. Он шутя говаривал, что «ему подле нее быть унизительно», так мал он был в сравнении с ней ростом.

Между тем в Петербурге началась эпидемия холеры. Город был оцеплен и находился во власти страха, ибо «несмотря на значительное число вновь устроенных больниц, их становилось мало, священники не успевали отпевать умерших – до 600 человек в день».

Родители Пушкина, узнав про холеру в Петербурге, в 24 часа уложили пожитки и выехали из города, остановившись на даче в Павловске. С сыном и невесткой они часто виделись, с дочерью Ольгой только переписывались. Из этой переписки известны милые подробности женатой жизни Пушкина.

«Вчера я провела свой день рождения у Александра, – сообщает Надежда Осиповна 22 июня, – не имея возможности принять их у себя, ибо мы перебрались лишь за сутки перед этим». «Здесь, на мой взгляд, лучше, чем в Царском Селе, – добавляет Сергей Львович. – Не так великолепно, но куда более по-сельски… Натали была бы в восторге, если бы ты была у нее и с ней, как и Александр».

25 июня: «Мы видаемся с Александром и Натали, Царское не оцеплено, но, как ни у нас, ни у твоего брата нет лошадей и найти их невозможно, то мы и не видаемся так часто, как бы хотели… Александр часто делает этот конец (ходит пешком в Павловск. – Н. Г.), жена его плохой пешеход, она гуляет лишь по саду».

В то лето «духота в воздухе была нестерпимая. Небо было накалено как бы на далеком юге, и ни одно облачко не застилало его синевы, трава поблекла от страшной засухи, везде горели леса и трескалась земля. Двор переехал из Петергофа в Царское Село, куда переведены были и кадетские корпуса. За исключением Царского, холера распространилась по всем окрестностям столицы».

С приездом императорской фамилии «Царское Село закипело и превратилось в столицу». Вместе с двором прибыл и воспитатель наследника Василий Андреевич Жуковский. С этого дня оба поэта обычно проводили все вечера у фрейлины Смирновой-Россет. Кажется, никогда Пушкин и Жуковский не проводили так много времени вместе, делясь своими заветными мыслями и творческими планами.

«Возвращаю тебе твои прелестные пакости. Всем очень доволен. Напрасно сердишься на «Чуму», она едва ли не лучше «Каменного гостя». На «Моцарта» и «Скупого» сделаю некоторые замечания. Кажется, и то, и другое можно усилить. Пришли «Онегина», сказку октавами, мелочи и прозаические сказки все, читанные и нечитанные. Завтра все возвращу» (Жуковский – Пушкину, июль 1831, Царское Село).

Натали многие вечера проводила в полном одиночестве. Пушкин, ядовито констатировала Смирнова-Россет, с женой стал «зевать»… Скорее всего Надежда Осиповна видела только то, что хотела видеть, и упорно старалась не замечать растущую популярность юной жены Пушкина, которой довелось поближе узнать ее.

«Пушкин мой сосед, и мы видимся с ним часто. С тех пор, как ты мне сказал, что у меня слюни текут, глядя на жену его, я не могу себя иначе и вообразить, как под видом большой датской собаки, которая сидит и дремлет, глядя, как перед ней едят очень вкусное, а с морды ее по обеим сторонам висят две длинные ленты из слюны. А женка Пушкина очень милое создание. Иначе и не скажешь! И он с нею мне весьма нравится. Я более и более за него радуюсь тому, что он женат. И душа, и жизнь, и поэзия в выигрыше» (Жуковский князю Вяземскому).

Из Москвы, скучая, писал Нащокин, которого Натали уже успела искренне полюбить, как ближайшего друга своего мужа. «…Я на счет твой совершенно спокоен, зная расположение Царского Села, холеры там быть не может – живи и здравствуй с Натальей Николаевной, которой я свидетельствую свое почтение. Я уверен, что ты, несмотря на все ужасные перевороты, которые тебя окружают, еще никогда не был так счастлив и покоен как теперь – и для меня это не ничего; без всякой сантиментальности скажу тебе, что мысль о твоем положении мне много доставляет удовольствия… Натальи Николаевне не знаю, что желать – все имеет в себе и в муже. Себе желать могу, чтобы Вас когда-нибудь увидеть. Прощай, добрый для меня Пушкин – не забывай меня, никого не найдешь бескорыстнее и преболее преданного тебе друга как П. Нащокина» (15 июля).

«Мы с женой тебя всякий день поминаем, – отвечал Пушкин. – Она тебе кланяется. Мы ни с кем покамест не знакомы, и она очень по тебе скучает».

Под выражением «не знакомы ни с кем» подразумевался придворный круг, высшая знать. Но сокровище, которым теперь обладал Пушкин, не могло долго оставаться необнаруженным…

«…Я не могу спокойно прогуливаться по саду, так как узнала от одной фрейлины, что Их величества желали узнать час, в который я гуляю, чтобы меня встретить. Поэтому я и выбираю самые уединенные места», – жалуется Натали своему любимому Деду. Но спустя две недели ее свекровь пишет дочери: «Сообщу тебе новость. Император и императрица встретили Наташу с Александром, они остановились поговорить с ними, и императрица сказала Наташе, что она очень рада с нею познакомиться и тысячу других милых и любезных вещей. И вот теперь она принуждена, совсем этого не желая, появиться при дворе». «Весь двор от нее в восторге, императрица хочет, чтобы она к ней явилась, и назначит день, когда надо будет прийти. Это Наташе очень неприятно, но она должна будет подчиниться…»

«Моя невестка очаровательна; она вызывает удивление в Царском, и императрица хочет, чтобы она была при дворе. Она от этого в отчаянии, потому что неглупа; я не то хотела сказать: хотя она вовсе неглупа, она еще немного робка, но это пройдет, и она, красивая, молодая и любезная женщина, поладит со двором, с императрицей. Но зато Александр, я думаю – на седьмом небе. Физически они – две полные противоположности: Вулкан и Венера, Кирик и Улита и т. д., и т. д.», – делилась своими наблюдениями с мужем, служившим в Варшаве, Ольга Сергеевна Павлищева. Месяцем раньше она выражалась более определенно: «Моя невестка очаровательна, она заслуживала бы иметь мужем более милого парня, чем Александр, который при всем моем уважении к его шедеврам, стал раздражителен, как беременная женщина; он написал мне письмо такое нахальное и глупое, что пусть меня похоронят живою, если оно когда-нибудь дойдет до потомства, хотя, по-видимому, он питал эту надежду, судя по старанию, которое он приложил к тому, чтобы письмо до меня дошло».

Да, Пушкин, безусловно, не являлся тем «милым парнем», с которым жена могла чувствовать себя всегда спокойной и уверенной. Княгине Вере Вяземской запомнился такой случай. Натали рассказывала ей, как напугал ее муж, ушедши гулять и возвратившись домой только на третьи сутки. Оказалось, что он встретился с дворцовыми ламповщиками, которые отвозили из Царского Села на починку в Петербург подсвечники и лампы, разговорился с ними и добрался с ними до Петербурга, где и заночевал.

Сильное раздражение часто нападало на Пушкина при денежных затруднениях. Все время приходилось думать о постоянном заработке. Он мог зарабатывать на жизнь только литературным трудом. Перед женитьбой он уже написал Бенкендорфу: «…Мне не может подойти подчиненная должность, какую только я могу занять по своему чину. Такая служба отвлекла бы меня от литературных занятий, которые дают мне средства к жизни, и доставила бы мне лишь бесцельные и бесполезные неприятности…» Спустя полтора года Пушкин вновь обратился к графу Бенкендорфу – посреднику между поэтом и царем.

«…С радостию взялся бы я за редакцию политического и литературного журнала, т. е. такого, в коем печатались бы политические и заграничные новости. Около него соединил бы я писателей с дарованиями и таким образом приблизил бы к правительству людей полезных, и которые все еще дичатся, напрасно полагая его неприязненным к просвещению.

Более соответствовало бы моим занятиям и склонностям дозволение заняться историческими изысканиями в наших архивах и библиотеках. Не смею и не желаю взять на себя звание историографа после незабвенного Карамзина; но могу со временем исполнить давнишнее мое желание написать Историю Петра Великого и его наследников до государя Петра III».

Просьба была принята благосклонно, и уже в июле Пушкин сообщает Плетневу: «…Кстати скажу тебе новость (но да останется это, по многим причинам, между нами): царь взял меня в службу – но не в канцелярскую, или придворную, или военную – нет, он дал мне жалованье, открыл мне архивы, с тем чтоб я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал: «Раз он женат и небогат, надо дать ему средства к жизни». Ей-богу, он очень со мною мил…»

Каких земных благ еще можно было желать! Красавица-жена, любимая и преданная, благоволение императора, предвкушение серьезной и интересной работы, великие друзья, поэтическое призвание и слава на сем необыкновенном поприще… Для смиренного человека одного из этих даров было бы достаточно, чтобы сделаться благодарным судьбе навеки. Пушкин никогда не был доволен своим положением. Теперь ему хотелось, чтобы Натали заблистала посреди звезд первой величины в «высшем свете», будто кто-то настойчиво призывал Пушкина превратить свое семейное благополучие в ходовой товар на публичной «ярмарке тщеславия».

Императрица сказала своей фрейлине про Натали: «Она похожа на героиню романа, она красива, и у нее детское лицо».

Александра Федоровна словно заглянула в будущее Натали. В самом деле, слишком приметна была она и как жена гениального поэта, и как одна из красивейших русских женщин. Малейшую оплошность, неверный шаг сразу замечали, и восхищение немедленно сменялось завистливым осуждением, как водится – несправедливым… Только на людях можно было стать «героиней романа». Семейный круг защитил бы Натали от «мнений света», который желал приручить скромницу…

«Четвертого дни воспользовался снятием карантина в Царском Селе, чтобы повидаться с Ташей. Я видел также Александра Сергеевича; между ими царствует большая дружба и согласие. Таша обожает своего мужа, который также ее любит, дай Бог, чтоб их блаженство и впредь не нарушилось. Они думают переехать в Петербург в октябре, а между тем ищут квартиру» (Дмитрий Николаевич Гончаров – деду Афанасию Николаевичу 24 сентября 1831 г.).

«Женщина, наиболее здесь модная…»

Пушкин часто переменял квартиры. Прибыв из Царского Села в Петербург, он съехал с квартиры почти тотчас же, как нанял – его не устроил этаж. Супруги поселились на Галерной в доме Брискора. Эту квартиру, видимо, подыскал брат Натали Дмитрий Николаевич, который жил на той же улице. Дом был сквозной на Английскую набережную, рядом с ним помещался морской штаб. За наем платили 2500 рублей.

«Моя невестка беременна, но этого еще не видно; она прекрасна и очень мила» (О.С. Павлищева – мужу 23 октября 1831 г.).

Именно к этому периоду относится воспоминание О.Н. Смирновой-Россет, которая как будто специально записывала для потомства эпизоды, которые рисуют Натали взбалмошной и капризной, но не выставляла причину того: молодая женщина уже ждала ребенка…

«Отец (Смирновой. – Н. Г.) рассказывал мне, что как-то вечером, осенью, Пушкин, прислушиваясь к завыванию ветра, вздохнул и сказал: «Как хорошо бы теперь быть в Михайловском! Нигде мне так хорошо не пишется, как осенью в деревне. Что бы нам поехать туда!» У моего отца было имение в Псковской губернии, и он собирался туда для охоты. Он стал звать Пушкина ехать с ним вместе. Услыхав этот разговор, Пушкина воскликнула: «Восхитительное местопребывание! Слушать завывание ветра, бой часов и вытье волков. Ты с ума сошел!» И она залилась слезами, к крайнему изумлению моих родителей. Пушкин успокоил ее, говоря, что он только пошутил, что он устоит от искушения и против искусителя (отца моего). Тем не менее Пушкина еще некоторое время дулась на моего отца, упрекая его, что он внушает сумасбродные мысли ее супругу».

В Петербурге молодых окружала ближайшая родня: родители Пушкина, все три брата Натали, Наталья Кирилловна Загряжская и Екатерина Ивановна – фрейлина императрицы. Очень быстро через влиятельных теток Натали Пушкины перезнакомились со всей знатью.

«Госпожа Пушкина, жена поэта, здесь (у Фикельмонов) впервые появилась в свете; она очень красива, и во всем ее облике есть что-то поэтическое – ее стан великолепен, черты лица правильны, рот изящен и взгляд, хотя и неопределенный, красив; в ее лице есть что-то кроткое и утонченное, я еще не знаю, как она разговаривает, – ведь среди 150 человек вовсе не разговаривают, – но муж ее говорит, что она умна. Что до него, то он перестает быть поэтом в ее присутствии; мне показалось, что он вчера испытал все мелкие ощущения, всё возбуждение и волнение, какие чувствует муж, желающий, чтобы его жена имела успех в свете» (из дневника Д.Ф. Фикельмон, 25 октября 1831 г.).

«Жена Пушкина появилась в большом свете, где ее приняли очень хорошо; она понравилась всем и своими манерами, и своей фигурой, в которой находят что-то трогательное. Я встретил их вчера утром на прогулке на Английской набережной» (барон Сердобин, ноябрь).

«Моя невестка – женщина наиболее здесь модная. Она вращается в самом высшем свете, и говорят вообще, что она – первая красавица; ее прозвали «Психеей» (О.С. Павлищева – мужу, ноябрь).

Высший свет не хотел отпускать от себя Натали. Балы следовали за балами, выезды за выездами. Пушкин, хоть и жаловался, что приходится кружиться в свете, где жена в большой моде, и что «все это требует денег», но жалобы его были большею частью притворны. По свидетельству близких и расположенных к Пушкину лиц, он проводил время на балах вместе с женой «не столько для ее потехи, сколько для собственной». Всем было очевидно, что светские успехи жены, выделявшейся на приемах, балах и маскарадах среди самых прославленных красавиц – Закревской, Радзивил-Урусовой, Мусиной-Пушкиной и других – тешили самолюбие Пушкина.

Даже на наряды жене не нужно было тратиться, хотя, вероятно, не все это знали. «Некоторые из друзей Пушкина, посвященные в его денежные затруднения, ставили в упрек Наталье Николаевне светскую жизнь и изысканность нарядов. Первое она не отрицала (муж позволял, да и 19 лет требовали впечатлений – «блажен, кто смолоду был молод». – Н. Г.), что вполне понятно и даже извинительно было после ее затворнической юности, нахлынувшего успеха и родственной связи с аристократическими домами Натальи Кирилловны Загряжской и Строгановых, где, по тогдашним понятиям, ей прямо обязательно было появляться, но всегда упорно отвергала она обвинение в личных тратах. Все ее выездные туалеты, все, что у нее было роскошного и ценного, оказывалось подарками Екатерины Ивановны. Она гордилась красотою племянницы; ее придворное положение (фрейлины. – Н. Г.) способствовало той благосклонности, которой удостаивала Наталью Николаевну царская чета, а старушку тешило, при ее значительных средствах, что ее племянница могла поспорить изяществом с первыми щеголихами. Она не смущалась мыслью, а вероятно и не подозревала даже, что этим самым она подвергает молодую женщину незаслуженным нареканиям и косвенно содействует складывающейся легенде о ее бессердечном кокетстве» (из воспоминаний А.П. Араповой).

Между балами был полный штиль: «Наталья Николаевна вспоминала, бывало, как в первые годы ее замужества ей иногда казалось, что она отвыкнет от звука собственного голоса, – так одиноко и однообразно протекали ее дни! Она читала до одури, вышивала часами с артистическим изяществом, но кроме доброй, беззаветно преданной Прасковьи, впоследствии вынянчившей всех ее семерых детей, ей не с кем было перекинуться словом. Беспричинная ревность уже в ту пору свила гнездо в сердце мужа и выразилась в строгом запрете принимать кого-либо из мужчин в его отсутствие или когда он удалялся в свой кабинет. Для самых степенных друзей не допускалось исключения, и жене, воспитанной в беспрекословном подчинении, в ум не могло прийти нарушить заведенный порядок» (А.П. Арапова).

«Возвращаясь к отношениям Натальи Николаевны к Смирновой, я добавлю, что они хоть и продолжали видеться часто и были на короткой дружеской ноге, пока Смирнова жила в Петербурге, но искренней симпатии между ними не было. Наталья Николаевна страдала от лишения того должного авторитета, которым Александра Осиповна завладела ей в ущерб, часто не щадя ее самолюбия. Смирнова своей страстной натурой, увлекшись Пушкиным не только как поэтом, не находила в нем желанного отклика. Она, избалованная легкими победами, объясняла это только пылкой страстью к жене, и это сознание наполняло ее сердце затаенной завистью к сопернице.

Этим только чувством объясняется тлеющее недоброжелательство, таким коварным светом озарившее личность жены Пушкина в мемуарах А.О. Смирновой» (А.П. Арапова).

Пушкин, женившись, получил возможность вступить в круг высшей аристократической знати, некоторые представители которой прежде осмеливались высказывать ему свое пренебрежение. Всего лишь год назад с Пушкиным случилась неприятная история, которую он никак не мог выбросить из головы. «Однажды, кажется, у А.Н. Оленина, С.С. Уваров, не любивший Пушкина, гордого и не низкопоклонного, сказал о нем, что он хвалится своим происхождением от негра Аннибала, которого продали в Кронштадте (Петру Великому) за бутылку рому! Булгарин, услыша это, не преминул воспользоваться случаем и повторил в «Северной пчеле» этот отзыв. Этим объясняются стихи Пушкина «Моя родословная» (Н.И. Греч).

Сам Пушкин любил писать эпиграммы и обращался с ними ко многим лицам. Но тут, кажется, на него написали эпиграмму. Что же он? В ноябре 1831 года, в пору, когда его жена вошла в моду, поэт писал графу Бенкендорфу:

«Генерал!.. Пользуюсь этим случаем, чтобы обратиться к вам по одному чисто личному делу. Внимание, которое вы всегда изволили мне оказывать, дает мне смелость говорить с вами обстоятельно и с полным доверием.

Около года тому назад в одной из наших газет была напечатана сатирическая статья, в которой говорилось о некоем литераторе, претендующем на благородное происхождение, в то время как он лишь мещанин во дворянстве. К этому было прибавлено, что мать его – мулатка, отец которой, бедный негритенок, был куплен матросом за бутылку рому. Хотя Петр Великий вовсе не похож на пьяного матроса, это достаточно ясно указывало на меня, ибо среди русских литераторов один я имею в числе своих предков негра. Ввиду того, что вышеупомянутая статья была напечатана в официальной газете и непристойность зашла так далеко, что о моей матери говорилось в фельетоне, который должен был бы носить чисто литературный характер, и так как журналисты наши не дерутся на дуэли, я счел своим долгом ответить анонимному сатирику, что и сделал в стихах, и притом очень круто.

Я послал свой ответ покойному Дельвигу с просьбой поместить его в газете. Дельвиг посоветовал мне не печатать его, указав на то, что было бы смешно защищаться пером против подобного нападения и выставлять напоказ аристократические чувства, будучи самому, в сущности говоря, если не мещанином во дворянстве, то дворянином в мещанстве. Я уступил, и тем дело и кончилось; однако несколько списков моего ответа пошло по рукам, о чем я не жалею, так как не отказываюсь ни от одного его слова. Признаюсь, я дорожу тем, что называют предрассудками; дорожу тем, чтобы быть столь же хорошим дворянином, как и всякий другой, хотя от этого мне выгоды мало, наконец, я чрезвычайно дорожу именем моих предков, этим единственным наследством, доставшимся мне от них.

Однако ввиду того, что стихи мои могут быть приняты за косвенную сатиру на происхождение некоторых фамилий, если не знать, что это очень сдержанный ответ на заслуживающий крайнего порицания вызов, я счел своим долгом откровенно объяснить вам, в чем дело, и приложить при сем стихотворение, о котором идет речь.

Оказалось, что тяжело быть объектом сатиры, героем эпиграммы… Пушкин, видимо, хотел, чтобы сам Государь как-то «приструнил» оскорбителей, но Николай Павлович отнесся к этому делу мудро, истинно по-аристократически:

«Милостивый государь, ответом на Ваше почтенное письмо от 24-го ноября будет дословное воспроизведение отзыва его императорского величества: «Вы можете сказать от моего имени Пушкину, что я всецело согласен с мнением его покойного друга Дельвига. Столь низкие и подлые оскорбления, как те, которыми его угостили, бесчестят того, кто их произносит, а не того, к кому они обращены. Единственное оружие против них – презрение. Вот как я поступил бы на его месте. Что касается его стихов, то я нахожу, что в них много остроумия, но более всего желчи. Для чести его пера и особенно его ума будет лучше, если он не станет распространять их» (гр. Бенкендорф – Пушкину).

Недюжинный ум Пушкина обнаруживался тогда, когда страсти не волновали его. Только что вышли в свет «Повести Белкина» – анонимные, но они сразу же обратили на себя внимание, и непосвященные допытывались, кто бы мог быть их автором, на Пушкина это было непохоже… «Вскоре по выходе повестей Белкина (в середине октября) я на минуту зашел к Александру Сергеевичу; они лежали у него на столе. Я и не подозревал, что автор их – он сам. «Какие это повести? И кто этот Белкин?» – спросил я, заглядывая в книгу. «Кто бы он там ни был, а писать повести надо вот эдак: просто, коротко и ясно» (П.И. Миллер).

Цензуру «Повести» прошли без задержек: «ни перемен, ни откидок не воспоследовало». Николай I все более и более благоволил к автору. Один за другим были подписаны два высочайших приказа.

От 14 ноября: «Государь Император высочайше повелеть соизволил: отставного коллежского секретаря Александра Пушкина принять на службу тем же чином и определить его в государственную Коллегию Иностранных дел».

От 6 декабря: «Государь Император всемилостивейше пожаловать соизволил состоящего в ведомстве государственной Коллегии Иностранных дел коллежского секретаря Пушкина в титулярные советники».

«Высочайше повелено требовать из государственного казначейства с 14 ноября 1831 года по 5000 рублей в год на известное Его императорскому величеству употребление, по третям года, и выдавать сии деньги тит. сов. Пушкину» (на рапорте гр. Нессельроде).

Перед тем как поступить в Иностранную Коллегию, чтобы «рыться в архивах и ничего не делать», Пушкину пришлось удостоверить власти в своей лояльности.

«Я, нижеподписавшийся, сим объявляю, что я ни к какой масонской ложе и ни к какому тайному обществу не принадлежу ни внутри империи, ни вне ее, и обязываюсь и впредь оным не принадлежать и никаких сношений с ними не иметь.

Титулярный советник Пушкин, 4 декабря 1831 г.».

Государь разрешил поэту доступ в архивы, в том числе и в некоторые архивы Тайной канцелярии.

«Александр Пушкин точно сделан биографом Петра I и с хорошим окладом» (А.И. Тургенев – Н.И. Тургеневу).

Безо всякой натяжки можно сказать, что Николай I дорожил гением Пушкина и, зная его гордый характер, умел своей державной рукой направлять творческие порывы в нужное русло к обоюдному удовлетворению.

Вступив в «государеву службу», Пушкин поспешил в Москву, чтобы уладить другие неотложные дела. «Александр ускакал в Москву еще перед Николиным днем и, по своему обыкновению, совершенно нечаянно, предупредив только Наташу, объявив, что ему необходимо видеться с Нащокиным и совсем не по делам поэтическим, а по делам гораздо более существенным – прозаическим. Какие именно у него дела денежные, по которым улепетнул отсюда, – узнать от него не могла, а жену не спрашиваю. Жду брата, однако, весьма скоро назад. Очень часто вижусь с его женой, то захожу к ней, то она ко мне заходит, но наши свидания всегда происходят среди белого дня. Застать ее по вечерам и думать нечего, ее забрасывают приглашениями то на бал, то на раут. Там от нее все в восторге…» (О.С. Павлищева – мужу)

В Москве Пушкину нужно было расплатиться с неким Огонь-Догановским, которому еще до женитьбы проиграл 25 тысяч в карты. Долг помельче нужно было отдать другому карточному игроку Жемчужникову. Остановился поэт, по обычаю, у своего друга П.В. Нащокина.

Это была первая разлука с женой, благодаря которой теперь мы имеем возможность прочесть письма к ней мужа, русского поэта, в которых чувства его изливались совершенно естественно и непринужденно. Жене Пушкин всегда писал «набело» – совершенно свободно, хотя ко всем прочим обычно делал черновики. Натали знала уже натуру и образ жизни Нащокина, еще большего картежника и мота. Судя по письму от 16 декабря, можем заключить, что Пушкин не скрывал от жены своих дел. А не скрывал потому, что был уверен в ее сочувствии и понимании… Он сам говорил про нее, что Натали обладает здравым умом.

«Здесь мне скучно; Нащокин занят делами, а дом его – такая бестолочь и ералаш, что голова кругом идет. С утра до вечера у него разные народы: игроки, отставные гусары, студенты, стряпчие, цыганы, шпионы, особенно заимодавцы. Всем вольный вход. Всем до него нужда; всякий кричит, курит трубку, обедает, поет, пляшет; угла нет свободного – что делать? Между тем денег у него нет, кредита нет, – время идет, а дело мое не распутывается. Все это поневоле бесит меня. К тому же, я опять застудил себе руку, и письмо мое, вероятно, будет пахнуть бобковой мазью. Жизнь моя однообразная, выезжаю редко. Вчера Нащокин задал нам цыганский вечер; я так от этого отвык, что от крику гостей и пенья цыганок до сих пор голова болит. Тоска, мой ангел, до свидания».

За короткий период совместной жизни, в течение которого Пушкин несколько раз покидал Петербург, наибольшее количество писем – 64 было написано им жене. Надо думать, что эти письма были продолжением того доверительного характера отношений между супругами, который сложился в первые же месяцы совместной жизни. Он привык разговаривать с женой и в разлуке особенно почувствовал, как не хватает ему этих задушевных бесед. Нащокин вспоминал, что когда Пушкин получал письма от Натали, он радостно бегал по комнате и целовал их. За две недели поэт написал несколько пространных писем, приводим лишь выдержки из них.

«Здравствуй женка, мой ангел! Не сердись, что третьего дня написал тебе только три строки: мочи не было, так устал… Нащокина не нашел я на старой его квартире, насилу отыскал я его у Пречистенских ворот в доме Ильинской (не забудь адреса). Он все тот же: очень мил и умен; был в выигрыше, но теперь проигрался, в долгах и хлопотах. Твою комиссию исполнил: поцеловал за тебя и потом объявил, что Нащокин дурак, дурак Нащокин. Дом его (помнишь?) отделывается: что за подсвечники, что за сервиз! Он заказал фортепиано, на котором играть можно будет пауку, и судно, на котором испразнится разве шпанская муха. Видел я Вяземских, Мещерских, Дмитриева, Тургенева, Чаадаева, Горчакова, Дениса Давыдова. Все тебе кланяются, очень расспрашивают о тебе и твоих успехах; я поясняю сплетни, а сплетен много. Дам московских еще не видал; на балах и в собрание не явлюсь. Дело с Нащокиным и Догановским скоро кончу, о твоих бриллиантах жду известия от тебя. Здесь говорят, что я ужасный ростовщик; меня смешивают с моим кошельком. Кстати: кошелек я обратил в мошну и буду ежегодно праздновать родины и крестины сверх положенных именин. Москва полна еще пребыванием Двора, в восхищении от царя, и еще не отдохнула от балов… Надеюсь увидеть тебя недели через две: тоска без тебя; к тому же с тех пор, как я тебя оставил, мне всё что-то страшно за тебя. Дома ты не усидишь, поедешь во дворец, и того и гляди, выкинешь на сто пятой ступени комендантской лестницы. Душа моя, женка моя, ангел мой! Сделай мне такую милость: ходи два часа в сутки по комнате и побереги себя. Вели брату смотреть за собою и воли не давать. Брюллов пишет ли твой портрет? Была ли у тебя Хитрова и Фикельмон? Если поедешь на бал, ради Бога, кроме кадрилей не пляши ничего; напиши, не притесняют ли тебя люди? И можешь ли ты с ними сладить. Засим целую тебя сердечно. У меня гости» (8 декабря).