Глава 1

Высокий светловолосый мужчина в деловом костюме вышел из грузинского ресторана «Генацвале» на Арбате. Он что-то говорил приглушенным баском в наушник блутус, отчего казалось, что он разговаривает сам с собой. Никто не назвал бы его красавцем, но у него было запоминающееся лицо – грубоватое, волевое, а в эту минуту еще и нахмуренное. Он был явно недоволен невидимым собеседником. Только что у него сорвалась назначенная в этом ресторане встреча. Сам-то он пришел вовремя, а вот его потенциальный партнер, провинциал, не знающий Москвы, но пожелавший встретиться именно в ресторане «Генацвале», позвонил и сообщил, что застрял в безнадежной пробке на выезде из Крылатского.

Ресторан «Генацвале» работал, не закрываясь, даже несмотря на очередную вспышку напряженности в отношениях с Грузией. Вот «гостю столицы» по фамилии Мурванидзе, даром что родом из Северного Казахстана, земляк, можно сказать, и захотелось сюда заглянуть. Увы, столичных пробок он не учел, хотя его и предупреждали.

Мужчина отключил миниатюрный телефончик, сбросил наушник и, оглядевшись по сторонам, решил немного пройтись. Почему бы и нет, раз уж образовалось «окно»? Он уже по праву считал себя москвичом, но и сам когда-то был провинциалом. И ему случалось попадать впросак в огромном городе. Он спустился с Нового Арбата на Старый и двинулся вперед по пешеходной улице. Давно он здесь не бывал, хотя работал рядом, на Кутузовском.

Раньше на Арбате было много интересного. Антикварные магазинчики, букинистические, картинные галереи… А теперь, что справа, что слева, мелькали ювелирные магазины, отрыгивающие сытеньким рыжеватым блеском низкопробного золота, да сомнительные едальни. Пожалуй, зря он сюда свернул. Совершенно нечего тут делать и смотреть не на что.

И вдруг он заметил галерею, наверно, последнюю из уцелевших. Она располагалась в угловом доме и выходила, строго говоря, в переулок. Иди он от «Смоленской» к «Арбатской», а не наоборот, мог бы, пожалуй, ее и не заметить, прошел бы мимо. Но он шел к «Смоленской» и увидел. Его внимание привлекла женщина, появившаяся в витрине. Она вошла в выгородку перед самым стеклом и начала то ли протирать, то ли поправлять висевшие там картины.

Мужчина остановился. Он видел ее со спины, но то, что увидел, ему понравилось. Крупная женщина, но ему всегда нравились крупные женщины. А вот так называемых «воздушных созданий» – нервных, жеманных и похожих на мальчиков – он терпеть не мог. У этой женщины были длинные сильные ноги, и он залюбовался пластично обозначившимися икроножными мышцами, когда она приподнялась на цыпочках. Блондинка. Тоже неплохо, хотя у него не было особых предпочтений насчет цвета волос.

Некоторые его приятели предпочитали блондинок, другие – брюнеток. Встречаясь за пивом – сам он пил безалкогольное, – они развивали целые теории на этот счет. Кое-то уверял, что брюнетки темпераментнее, с ними проще, а блондинки вялые, возни много, раскочегаривать надо. А вот ему было решительно все равно. Хотя неплохо бы узнать, как она выглядит с фасада.

Словно ощутив его взгляд, словно прочитав его мысли, женщина в витрине вдруг стремительно обернулась. Их глаза встретились. Ее взгляд гневно отшвырнул его, заставил отшатнуться. «Поймала с поличным», – мысленно усмехнулся он. Спереди ничего разглядеть не успел. Только этот разгневанный взгляд. Женщина выскользнула из витрины и исчезла, а заинтригованный мужчина поднял глаза на вывеску и прочел: «Галерея Этери Элиавы». Он толкнул дверь и, звякнув колокольчиком, возвещающим о появлении посетителей, вошел.

Она встретила его, мягко говоря, прохладно, зато теперь он разглядел остальное. Она была хороша. Хороша той типично русской красотой, которую только дураки называют «неброской». Волосы цвета меда, подстриженные «под пажа», колоколом обрамляли круглое, мягкое, чуть скуластое лицо. Нос немного вздернут. Изумительная кожа, прямо-таки сливочная, а глаза, как ни странно, не голубые, а карие, горячие и яркие, с прозрачной, просвечивающей насквозь радужкой, напоминают крепко заваренный чай. Наверное, надо было сравнить их с хорошим коньяком, но мужчина был непьющим. «Что-то одна еда на ум приходит», – спохватился он и спросил:

–  Вы – Этери Элиава?

Ничего более умного он не придумал.

Ее губы – крупные, полные, розовые – дрогнули в снисходительной усмешке.

–  А что, я на нее похожа?

–  Нет…

–  Вам нужна Этери?

–  Нет… – Черт, все его умственные способности предательски дезертировали с поля боя. – А можно посмотреть картины?

–  По-моему, вы уже видели все, что хотели.

–  Извините, это я нечаянно… засмотрелся.

На самом деле он ни капельки не чувствовал себя виноватым. Если женщина не дура, она не станет обижаться на мужчину за то, что он ею восхищается.

Она не была дурой. Она улыбнулась по-настоящему, обнажив красивые ровные зубы.

–  Пожалуйста. Билет стоит тридцать рублей.

Он выложил голубоватый полтинник на столик у дверей. Она оторвала от книжечки плотный листочек глянцевого картона и протянула ему вместе со сдачей. Ему не нужен был ни этот билет, ни сдача, он торопливо, не глядя, запихнул все в бумажник. В галерее, выстроенной лабиринтом, с порога невозможно было разглядеть сразу все, но того, что он уже видел, ему вполне хватило, чтобы понять: его здесь ничего не интересует. Ничего, кроме этой женщины.

–  Дело в том, – начал он, пряча бумажник во внутренний нагрудный карман пиджака, – что я ничего не понимаю в искусстве. Может, вы мне поможете?

–  А вы хотели бы что-нибудь приобрести? – спросила она.

–  Да-да, – ответил он поспешно. – Что-нибудь.

–  А для какой цели?

Ему не хотелось отвечать, тем более что вопрос сбил его с толку. Ему хотелось смотреть на нее. На ней был черный сатиновый халатик на пуговичках. Не то чтобы халатик был ей мал, нет, но гордые груди натягивали черный сатин, как паруса, наполненные ветром. Тонкая талия, тонкие лодыжки и запястья, а то, чем он любовался вначале, когда увидел ее в витрине, напоминало мандолину.

–  Как для какой? – вернулся он наконец на землю. – Повешу где-нибудь.

–  Вот то-то и оно, – снова улыбнулась женщина, и у нее на щеках заиграли прелестные ямочки. – Где именно вы хотите повесить картину? Ну, на работе, дома? В кабинете, в гостиной, в столовой? Может быть, в спальне?

–  Я подумаю.

Она пожала плечами.

–  Подумайте. Многие подбирают картины к интерьеру. И ничего в этом особенного нет.

–  Я в этом совершенно не разбираюсь… простите, это я уже говорил. Вот вы… Как вы отличаете хорошую картину от плохой? Кто ваш любимый художник?

Теперь она рассмеялась – весело и сердечно. Необидно.

–  Вы еще спросите про мое любимое стихотворение. Художников много – самых разных. Многое зависит от эпохи, стиля… Есть великие мастера… Кое к кому я, например, равнодушна. Взять хоть Рафаэля… А есть так называемые художники второго ряда, куда более интересные. Современных художников невозможно сравнивать со старыми мастерами, хотя сейчас многие сознательно им подражают. Ничего хорошего из этого не выходит.

«Вот уж это точно», – подумал он, вспомнив портреты кисти известнейшего из подражателей, висевшие у него дома. Казалось, из них сочится… только не миро, а сахарный сироп.

–  Ну, скажем, из старых мастеров кого вы больше всех любите?

Она покачала головой.

–  Опять слишком общо. Возьмите Древний Египет. Простое, наивное искусство. Подход не менялся веками: фронтальный торс, голова в профиль, руки и ноги тоже. Цельный глаз на виске, хотя в жизни так не бывает.

Женщина повернулась боком, чтобы показать, что так не бывает. Мужчина жадно уставился на ее профиль.

–  А зачем они это делали? – спросил он.

–  Древнеегипетская живопись обслуживала смерть. Стоит что-то упустить, отклониться от шаблона, и человек рискует не попасть в загробный мир. Наивно? Да. Но в ХХ веке эта живопись оказала влияние на многих. Пикассо изображал аж по два глаза на одной щеке. Сюрреалисты… Слыхали о таких? Весь Сальвадор Дали отсюда пошел. Я его не люблю, по-моему, в нем очень много понта и саморекламы, но мне кажется, египетская живопись заметно на него повлияла.

О Сальвадоре Дали, великом понтярщике и мастере саморекламы, мужчина что-то слышал. Он кивнул.

–  Многие художники и сейчас разрабатывают древнеегипетские мотивы, правда в основном в декоративных целях, – добавила женщина.

Он внутренне вздрогнул. В парадной гостиной у него дома висело многофигурное декоративное панно с древнеегипетскими мотивами. Фронтальный торс, голова в профиль, руки-ноги тоже. Он старался в этой комнате не бывать, а если уж приходилось, обязательно становился к панно спиной. Глядя на повернутые вбок ноги и выписанные целиком глаза на виске, можно было взбеситься. Если бы все эти фигуры поскорее попали в загробный мир, он был бы просто счастлив.

–  Ладно, оставим Древний Египет, – предложил мужчина. – Возьмем что-нибудь поближе.

Опять женщина пожала плечами. Он купил билет, кроме них, в галерее никого не было, она считала себя обязанной развлекать его за эти деньги: так он понял ее жест.

–  Не хочу показаться занудой, – начал он.

–  Да нет, я не против, – возразила она. – Давайте возьмем эпоху Возрождения… хотя она тоже огромна. Одних итальянцев – целый город заселить можно, а ведь есть еще и Северное Возрождение, это отдельная песня. Давайте возьмем Проторенессанс – Раннее Возрождение. Это мой любимый период. – Женщина подошла к застекленному шкафчику с книгами по искусству и нахмурилась. – Надо же, у нас, оказывается, Джотто нет. Надо будет заказать на складе. Ну ладно, вот вам еще один великий художник – Мазаччо. Это уже Высокое Возрождение. Смотрите.

Она вынула из шкафчика тонкую, почти карманного формата книжку, правда, с плотными атласными листами, и протянула ему. Он перелистал книжку и честно признался, что эти картинки кажутся ему почти такими же неестественными и статичными, как искусство Древнего Египта.

–  Ну нет, не скажите. – Женщина вынула из шкафчика еще одну книжку того же формата.

Мужчина не смог даже правильно произнести красивую и звучную фамилию художника.

–  Чимббуэ? – полувопросительно проговорил он.

–  Чимабээ, – поправила его женщина. – Между прочим, это кличка. Означает «Бычья Башка». На самом деле его звали Ченни ди Пепо, а Бычьей Башкой прозвали за упрямство. Вот смотрите. – Женщина открыла книжку наугад. – Чимабуэ был страшно популярен и заполнил множество церквей вот такими мадоннами в византийском духе. Изображение статично, плоско, лишено пространства, глубины, объема. Фигурки как будто вырезаны из бумаги и наклеены на картон. Я говорю «фигурки», а ведь реальная высота этой иконы – больше четырех метров! Эта мадонна вдвое выше человеческого роста. – Тут женщина невольно окинула его взглядом. – Вдвое выше вас. А посмотрите, как надменно она усмехается, с каким презрением взирает на простых смертных! И ангелы тоже. Вот представьте себе, что кому-то пришлось бы случайно заночевать в этой церкви. Да он бежал бы в ужасе от такой великанши! А теперь взгляните сюда.

Женщина бережно, с нежностью, открыла первую книжку и мгновенно нашла нужную страницу.

–  Мазаччо, «Изгнание из рая». Это по-прежнему церковная живопись, светская придет позже. Но, во-первых, изображение объемно, даже скульптурно. А во-вторых, посмотрите, как правдиво переданы чувства! Стыд, боль, отчаяние… Здесь есть динамика. Вы же видите, они идут. У Чимабуэ никто не ходил. Мазаччо жил всего на сто лет позже Чимабуэ, а какой разительный контраст! И прожил он всего двадцать семь лет, – с горечью добавила женщина. – Говорят, его отравили. Будь у меня машина времени, рванула бы я туда его спасать. – Она улыбнулась собственной горячности. – Извините, боюсь, вам это ничем не поможет. Вы осмотритесь тут, вдруг что-нибудь подберете? Только не ищите внешнего правдоподобия, это бесполезно.

–  А как же… – растерялся мужчина. – Вы же хвалите Мазаччо за правдоподобие!

–  Ну, если обнаружите тут Мазаччо, – усмехнулась она, – сразу скажите мне, а я позвоню в газеты и на телевидение. Сенсация будет мирового масштаба. Вы просто походите, посмотрите… Не стесняйтесь примерять картины к своему интерьеру. К цвету обоев. Думайте о размерах помещения. А главное, ищите то, что скажет нечто важное лично вам. Может быть, вы ничего и не найдете, но… попробуйте.

Он был уверен, что уже нашел нечто важное лично для себя. Но как сказать об этом вслух?

–  Вот попробуйте сыграть в такую игру, – посоветовала напоследок женщина. – Представьте, что вы можете украсть одну картину и вам за это ничего не будет, но при условии, что это всего одна картина. А потом покажите ее мне. Я всегда так играю в музеях.

И он покорно отправился в лабиринт на поиски.

В первом отсеке висели картины, казавшиеся ему одинаково унылыми. Лилово-серые с прозеленью разводы, глазу не за что зацепиться. Он старательно всматривался в полотна, но они ничего ему не говорили. Не то что украсть одну из этих картин, он не взял бы их, даже если бы ему приплатили. Несмотря на ее совет, он невольно ловил себя на том, что ищет жизнеподобия. И в то же время чувствовал, что если хочет продолжить знакомство, надо что-нибудь выбрать. Ну, пусть не купить, но хоть сказать ей, что ему вот это понравилось.

Лилово-серые кончились, он увидел картину, на которой все было понятно и даже забавно. Нарисована сковородка – добротно, подробно нарисована, – и на ней лежит вилка. Знакомый пейзаж. Только вилка не столовая, а… электрическая. Которую в розетку втыкают.

Мужчина улыбнулся, уловив шутку. Может, сказать ей, что ему вот это понравилось? Нет, лучше не спешить. Впереди еще много всего. И потом… шутка уж больно одноразовая. И такое всю жизнь иметь перед глазами? Нет.

Пройдя еще несколько шагов, он остановился перед внутренней выгородкой с целой группой картин. Они ему совершенно не понравились, хотя жизнеподобия в них было хоть отбавляй. Все узнаваемо: люди, обстановка… Но все подчеркнуто неживое, как мадонны Чимабуэ, только еще хуже. Ненатурально яркие краски, тошнотворно плавные, скругленные, как в диснеевской мультипликации, контуры. И все фигуры плоские, в точности как она говорила.

Женщина бесшумно подошла к нему. Она успела переодеться, теперь на ней было черное крепдешиновое платьице в белый горошек. Он заметил, что на ногах у нее мягкие кожаные мокасины.

–  Нравится? – спросила она чуть насмешливо.

–  Совсем не нравится, – честно признался он. – Что-то мне это напоминает, только не могу сообразить, что именно…

–  Я называю это «стиль кухонной клеенки».

–  Точно! – обрадовался он. – Точно! Я все голову ломал: на что это похоже? Есть такие клеенки с яркими-яркими овощами и фруктами…

–  На самом деле, – продолжала женщина, – это стиль Хокни.

–  Кокни? – переспросил он.

–  Нет, Хокни. Дэвид Хокни. Всемирно известный английский художник. Живет в Америке, пишет акриловыми красками. Не так грубо, как его подражатели, но в том же клееночном стиле. На любителя. Вы посмотрите еще вон в том отсеке, вдруг что-нибудь приглянется? Но если нет, тоже не беда. Вы не обязаны всем этим восхищаться.

Он свернул «вон в тот отсек», кажется, последний, который еще не успел осмотреть, и тут вдруг нашел то, что искал. Только он нашел целых две картины. Они висели рядом, но были до того разные, что он счел соседство случайным. Роднило их только то, что в обеих наблюдалось пусть и относительное, но все-таки жизнеподобие. Лишь теперь, глядя на них, он понял, как трудно выбрать одну-единственную картину.

Первая представляла собой довольно отвлеченный натюрморт. Глиняный расписной горшок с цветами на черном фоне. Но чем больше он всматривался, тем более загадочной и странной представлялась ему эта картина. Никакого источника света в ней не было, словно свет исходил от самого горшка с цветами. Но матовый черный фон не казался враждебным и мрачным. Он затягивал, в него можно было погрузиться, чувствуя себя вполне комфортно. И глиняный горшок, и сами цветы были нарисованы довольно условно, без натурализма, но все-таки это был именно декоративный глиняный горшок, а в нем именно цветы. Картина показалась ему очень красивой. Она была проникнута ощущением созерцательного покоя. У него не хватило бы слов ее описать.

Другое полотно, висевшее рядом, было еще более реалистичным, но совершенно противоположным по настроению. Всю картину заполняло небо. Сумрачное, клубящееся облаками, болезненно-желтое московское небо, правда, изображенное в необычном ракурсе, зажатое в щели между домами какого-то арбатского переулка. Чуть ли не того самого, по которому он спускался с Нового Арбата на Старый.

Эта картина показалась ему на редкость желчной и мрачной, но его захватило наполнявшее ее настроение. Небо, зажатое между домами, как будто сердилось, перекипало облаками через края крыш и готово было выплеснуться с полотна наружу. Он сам нередко чувствовал себя так.

«Ищите то, что скажет нечто важное лично вам», – вспомнились ему слова женщины. Пожалуй, он нашел. Вот только он не знал, какую из двух картин выбрать, и мысленно сказал себе: «Какого черта!»

Ни одна из картин в галерее не несла таблички с названием и именем художника, все были помечены только номерами.

Он вернулся к женщине.

–  Я нашел. Только я нашел сразу две. Не могу выбрать. Я могу купить две картины? Тут все продается?

–  Все, что выставлено, продается, – подтвердила она. – А что вы выбрали? Номера запомнили?

–  Нет, не запомнил…

–  Извините, это моя вина. Надо было дать вам блокнот и карандаш. Ну пойдемте, посмотрим…

–  А почему картины не подписаны? – полюбопытствовал он.

–  Причуда хозяйки галереи, – ответила она, пожимая плечами. – Чтобы фамилия художника не влияла на выбор. Здесь выставлены многие известные авторы.

–  А хозяйка, значит, не вы?

Женщина повернулась к нему.

–  Мы с вами уже установили, что хозяйка – Этери Элиава, а я на нее не похожа. Что же вы все-таки выбрали?

–  Вот и вот, – показал он не без гордости.

Неужели ему удалось вслепую угадать картины известных авторов?

Лицо у нее стало какое-то странное. Растерянное. Изумленное. Недоверчивое. Она взглянула на него с подозрением.

–  Подстроить это вы не могли…

–  Подстроить? – удивился он. – Я ничего не подстраивал! Мне просто понравились эти картины. Вот – номер два ноль девять семь и два ноль девять восемь.

–  Вы хотите их купить? – спросила женщина. – Обе?

–  Ну, раз уж я не могу выбрать одну и унести бесплатно…

–  Это была просто шутка, – потупилась она.

–  Я так и понял, – улыбнулся он.

Только теперь он заметил, что она держит в руке стопку бумажных листов, скрепленных зажимом на картонной подставке. Прейскурант, догадался он. Или, вернее, каталог. В таких местах, наверно, полагается говорить «каталог». Прейскурант – это для ресторанов. Ему очень хотелось пригласить ее в ресторан.

Она перелистала каталог, сверилась с номерами. Непонятно почему, но она вдруг заговорила ужасно сухо и официально:

–  Номер два ноль девять семь стоит три тысячи долларов. Номер два ноль девять восемь – три с половиной. Могу сделать перерасчет по сегодняшнему курсу в рублях, если вам так понятнее.

–  Не нужно. Я предпочитаю оперировать долларами. Привычка, – добавил он. – Но теперь я могу узнать, как называются картины и кто авторы?

Он ничего не понимал, но этот невинный вопрос расстроил и смутил ее еще больше.

–  Что-то не так? – спросил он. – Они не продаются?

–  Продаются, – ответила она подавленно, – я же назвала вам цену. Просто я хотела бы понять, почему вы выбрали именно эти картины.

–  Вы посоветовали выбрать то, что скажет нечто важное лично мне. Вот я и выбрал.

–  Номер два ноль девять семь называется «Натюрморт». А номер два ноль девять восемь – «Отравленное небо». Оба полотна написала я.

–  Так вы художница? – обрадовался он.

–  Ну, художница – это сильно сказано. Но Этери считает, что в моих картинах что-то есть, вот и выставляет. Между прочим, один такой этюд с небом – ну, не совсем такой, похожий, – у меня уже купили. Но это было давно, года четыре назад, если не пять. Вас это не смущает?

–  Нет, конечно! Приду в Третьяковку, а там висит такая же картина, как у меня дома. Гляну этак через плечо и скажу: «Да у меня дома такая же. Даже лучше».

Вроде бы ему удалось ее развеселить. Она опять улыбнулась, и опять эти чудные ямочки заиграли у нее на щеках.

–  Увы, мой этюд купила не Третьяковка, а частное лицо. Даже не знаю, кто именно.

–  Ладно, какая разница. Могу я узнать фамилию автора?

–  Лобанова, – сказала она. – Екатерина Лобанова. Можно просто Катя.

–  А меня зовут Герман, – представился он. – Герман Ланге.

–  Ланге? – переспросила Катя. – Вы немец?

–  Поволжский, – ответил он. – Вас это смущает?

Ее смутил его вопрос.

–  Вовсе нет. Почему вы спрашиваете?

–  Многие до сих пор относятся с предубеждением.

–  Только не я, – покачала головой Катя Лобанова. – Подождите, я вам сейчас счет выпишу.

–  Да не нужно, – попытался остановить ее Герман.

Он испугался, что на этом их знакомство и закончится. Но она слушать ничего не хотела. Сняла картины со стены – для этого пришлось отключать какое-то хитроумное устройство – и позволила ему только отнести их обратно к входу в галерею, где была ее канцелярия. А сама вновь включила устройство, села за столик и начала выписывать счет в трех экземплярах.

–  Прямо как в химчистке, – пошутил он и тут же испугался, что она обидится.

Но она опять улыбнулась ему в ответ.

–  Что делать, у нас строгая отчетность. Если у вас нет всей суммы сразу, я могу принять задаток. Четверть общей стоимости покупки. Если передумаете, задаток я вам верну.

–  А что, похоже, я могу передумать?

Она впервые взглянула на него внимательно, даже пристально, и признала про себя, что он этого заслуживает. Настоящий Зигфрид. Черты лица грубоваты, но все равно по-своему хороши. Коротко подстриженные льняные волосы подчеркивают лепку головы и лица. Выразительные, хотя и тяжеловатые скулы. Глубоко посаженные глаза смотрят пронзительно-голубыми льдинками норвежских фьордов из впадин глазниц. Но больше всего ее поразил мощный подбородок, словно вытесанный из скальных пород.

–  У меня есть эта сумма, – сказал он. – Могу я расплатиться карточкой?

–  Конечно. – Она указала на установленный на столе аппарат.

–  Кое-где они не работают.

–  У нас все работает, – заверила его Катя, взяла карточку и провела ею по щели аппарата. – Я сделала вам скидку.

–  Зачем? Я же не просил!

–  Так полагается. Вы же купили сразу две картины. – Она протянула ему копию счета.

–  Но это значит, что вы получите меньше денег, – возразил Герман, подписывая чек.

–  Ничего, переживу.

Что-то странное послышалось Герману в ее голосе. Он подозрительно покосился на нее. Мягкое доброе лицо Кати с чуть вздернутым носом на миг словно окаменело.

–  Ну, значит, мы имеем полное право и даже обязанность прогулять эту разницу, – предложил он. – Давайте сходим куда-нибудь.

Она как будто растерялась. По лицу было видно, что сейчас откажет. Герман принялся лихорадочно соображать. В ресторан? Как-то несолидно. В театр? А в какой? Нет, не годится. Его осенило:

–  Давайте сходим в клуб. Послушаем хорошую музыку. Я узнаю, где играет приличный джаз… – Он уже вынул мобильник. – А по дороге вы мне еще расскажете про Мазаччо… Кстати, – Герман подошел к застекленному шкафчику, куда Катя уже успела убрать книжки, – а это продается?

–  Конечно.

–  Можно мне вот эту – про Мазаччо?

–  Пожалуйста. – Катя открыла шкафчик и вынула книжку.

–  Может, порекомендуете что-нибудь еще? Или за это тоже полагается скидка? – лукаво осведомился Герман.

–  Нет. Но, мне кажется, с вас пока хватит и Мазаччо. Если хотите научиться понимать живопись, действовать надо постепенно.

–  А вы где учились?

–  Понимать живопись? Этому каждый учится сам, – уклонилась она от ответа. – Хотите знать, где я получила образование? В «Сурке», как у нас говорят. В институте имени Сурикова.

–  А в институте не учат понимать живопись? – не отставал Герман.

–  В институте учат специальности. – На этот раз улыбка явно была усталой. – Чтобы понимать живопись, надо просто смотреть на картины. Часто и подолгу. Институт может и отбить охоту к живописи. Но кое-что полезное он дает. Хотите понимать живопись, хорошо бы знать, что такое ракурс и перспектива, а не говорить «вот эта штука».

–  Давайте продолжим разговор по дороге в клуб. – Герман решил проявить упорство. – Прошу вас, не отказывайтесь! Это же такой редкий случай: я увидел вас, вошел в галерею и с ходу выбрал две ваши картины, хотя я в этом ни черта не разбираюсь… – Он смешался. – Мне просто повезло. – Он улыбнулся ей самой подкупающей улыбкой, какую только сумел изобразить. – Что вы больше любите: фолк, джаз или блюз?

–  Авторскую песню, – сдержанно отозвалась Катя. – Если уж хотите в клуб, давайте сходим в «Гнездо глухаря».

–  Ладно. – Герману столько раз приходилось вести напряженные переговоры, что он научился делать непроницаемое «покерное» лицо, ничем не выдавая своих чувств, но ее выбор его немного разочаровал. – Решено: идем в «Гнездо глухаря». Вы когда здесь закрываетесь?

–  В шесть.

–  Тысячу раз успеем. Я заеду за вами. Где вы живете?

–  Здесь, над галереей. А могу я вас спросить, как вы здесь оказались? Вы вроде бы не арбатский завсегдатай.

Герман охотно рассказал, как у него сорвались переговоры с провинциальным партнером, застрявшим в пробке.

–  Мы все перенесли на завтра, на Кутузовский… вот, шел, прогуливался… и такая удача…

Катя все колебалась.

–  На Кутузовский? А что там?

–  Наш офис. Корпорация АИГ.

Видимо, она что-то слышала о корпорации АИГ.

–  Хорошо. Куда вам доставить картины?

–  Доставить? Да я их с собой унесу!

–  Ладно, я сейчас упакую.

–  А у вас еще что-нибудь есть? – спросил Герман.

–  Хотите скупить все мое творчество? – Она улыбнулась, но улыбка вышла невеселая. – Нет, здесь пока больше ничего нет. Но Этери что-нибудь вывесит, не беспокойтесь.

–  Этери – ваша подруга?

–  Да, – ответила Катя удивленно. – У нее есть еще галерея на Винзаводе и была еще одна на Арт-Стрелке, это на Берсеневской набережной, но там все позакрывали. Ну а меня она бросила на этот участок.

–  Прекрасно, я стану здешним завсегдатаем. Заеду за вами к семи.

Она быстро, с профессиональной ловкостью упаковала обе картины, перевязала и протянула ему.

–  Все это как-то ужасно неожиданно… Я вас совсем не знаю и… Вы не обязаны…

–  Обязан. Знал бы я здешние правила, купил бы сегодня «Натюрморт», а за «Отравленным небом» зашел бы завтра. Хотя, – озабоченно добавил Герман, – до завтра его могли бы и перехватить.

Опять он сумел ее рассмешить.

–  Вы видите здесь тучу конкурентов?

–  Нет, но ведь первый, как вы говорите, «этюд» купили! В таких случаях я предпочитаю не рисковать. Итак, заеду за вами к семи. До свиданья. Спасибо вам.

–  Это вам спасибо. Вы же купили мои картины.

–  Да, но это вы их нарисовали.

–  Написала, – машинально поправила его Катя. – Картины не рисуют, их пишут.

–  Я запомню. Итак, встречаемся в семь.

–  Подождите, у меня к вам еще один вопрос. – Ее лицо стало серьезным, даже, пожалуй, суровым. – Я не встречаюсь с женатыми.

–  Что так? – спросил Герман с напускной шутливостью.

–  Женская солидарность. Не хочу портить жизнь вашей жене.

–  Я не женат, – поспешно заверил ее Герман.

Слишком поспешно. Она не поверила.

–  Я разведен, – добавил он. – Ну что вам – паспорт показать?

Катя опять улыбнулась.

–  Нет, паспорт не надо. Ладно, встречаемся в семь.

И он вышел из галереи, унося под мышкой две ее картины.

Первым делом Катя вытащила из стола папку бумаги для рисования. Бумага была роскошная: матовая, чуть рыхловатая, вся как будто в мелких оспинках, размер 420 на 297 миллиметров, то есть формат А3, прекрасного кремового цвета. Так называемая офсетная бумага, дающая отличное сцепление с грифелем. Не бумага, а мечта. Это Этери ей скинула от щедрот своих.

Катя эту бумагу берегла, тряслась над каждым листом, но тут не удержалась: вынула форматку, взяла мягкий черный карандаш и набросала по памяти его лицо: мощно вылепленный череп тевтона, высокие, сильные скулы, свирепый подбородок, глубоко посаженные глаза.

Потом набрала номер своей подруги Этери. У них был разработан предупреждающий код эсэмэсками, но Катя не утерпела и позвонила напрямую:

–  Фирка, ты не представляешь, что сейчас было. Если ты стоишь, то сядь. Ой, а я не помешала? Ты можешь говорить?

–  Нет, не помешала. Что у тебя там стряслось?

–  Ты просто не представляешь, – повторила Катя. – Один человек купил обе мои картины. Разом! Нет, ты представляешь?

–  Я всегда говорила, что у тебя есть потенциал, – авторитетно заявила Этери.

–  Да к черту потенциал, я теперь смогу с тобой расплатиться!.. Ну, почти. Эх, надо было нам цены в евро ставить!

–  А я всегда говорила, что ты занижаешь цену, – невозмутимо парировала Этери. – Ты ж меня не слушаешь. А он мог заплатить и в евро?

–  Мне кажется, – честно призналась Катя, – он мог бы расплатиться золотыми слитками.

–  Такой крутой мэн? – оживилась Этери.

–  Настоящий викинг. «От скал тех каменных у нас, варягов, кости». И так далее. Слушай, но этот викинг пригласил меня вечером в «Гнездо глухаря». Вернее, я сама напросилась…

–  Ты… напросилась? Ой, Катька, не смеши, для этого есть Клара Новикова!

–  Ну, он предложил сходить куда-нибудь, а я выбрала «Гнездо глухаря».

–  Ясно. И по этому поводу ты уже в трансе.

–  Фира, но мне же совершенно нечего надеть!

–  Не впадай в мрак. – Этери заговорила деловым, не терпящим возражений тоном. – Запоминай, а лучше запиши. Сейчас ты пойдешь в салон Нины Нестеровой. Не бойся, это не парикмахерская. Это магазин-салон. Проще говоря, бутик. Нине я сейчас позвоню. Это на Покровке, считай, у тебя под боком. Купи там себе чего-нибудь.

–  А долг? – с тяжким вздохом напомнила Катя.

–  Подождет, – отрезала Этери. – Слушай, приходит мужик в галерею и покупает сразу обе-две твои картины. Знаешь, на что это похоже? Как они буквы угадывали в «Анне Карениной», помнишь? Вот на это самое. И тут же приглашает тебя в клуб. И сам из себя весь такой викинг. И расплачивается золотыми слитками. «Не счесть алмазов в каменных пещерах». Короче, как сказал бы Хамфри Богарт: «Это может стать началом прекрасной дружбы». А ты что-то там ноешь про какой-то там долг.

–  Фирочка, но я должна отдать эти деньги. И я должна не только тебе.

–  А кому еще? И сколько? Почему ты мне раньше не сказала?

–  Это не телефонный разговор.

–  Сколько? – не отставала Этери.

–  Почти столько же, сколько тебе. Четыре тысячи евро.

Наступила пауза. Впрочем, Этери соображала быстро.

–  Четыре тысячи евро у тебя уже есть. Еще и на платье останется. Иди к Нине. Я ей сейчас позвоню. Про мой долг можешь пока забыть. Надо мной не каплет. Все, живо марш, а про эти четыре тысячи я с тобой потом отдельно поговорю. Записывай адрес. И не спорь! Ну, вспомни, когда ты в последний раз покупала себе что-то не в стоке, не секонд-хэнде? Ну хоть раз в жизни почувствуй себя человеком!

–  Я почувствую себя человеком, – ответила Катя, – когда верну все долги.

–  А он тем временем новых наделает, – мстительно напомнила Этери.

–  Нет, его новые долги меня уже не касаются, – возразила Катя. – Я всех предупредила.

–  Ты и в прошлый раз так говорила. Короче, Склифосовский, марш на Покровку! А то сама приеду и силой поволоку, – пригрозила Этери. – Я зря грозить не буду, ты ж меня знаешь. Как вернешься, позвони. Расскажешь, что купила. Все, до связи.

Глава 2

Катя Лобанова вышла замуж в шестнадцать лет на шестом месяце беременности. Вышла она за своего одноклассника Алика Федулова, «виновника торжества». Родители очень ее отговаривали: им не нравился Алик, не нравилась его семья. Они уверяли, что сами помогут вырастить малыша, не надо выходить замуж за Алика. Потом, когда, строго говоря, было уже поздно, Катя удивлялась их прозорливости и готова была локти кусать, что не послушалась.

Где были ее глаза? Она на всю жизнь запомнила, как отец Алика безобразно напился на свадьбе и начал буянить, а мать, тоже пьяненькая, приговаривала:

–  Ничего, у нас мальчик – мы и ноги на стол.

Но в шестнадцать лет Катя еще принимала игру гормонов за любовь, да к тому же твердо усвоила, что «у ребенка должен быть отец». Даже назвала сына в честь этого самого отца, хотя всегда звала его Санькой, Саней, Санечкой.

Тут был один расчет, но он, увы, не оправдался. Кате ужасно не нравилась фамилия Алика – Федулов. Назвав сына Александром Александровичем, она надеялась умаслить мужа, чтобы позволил записать малыша под ее фамилией. Алик слышать ни о чем не хотел.

–  Его будут в школе дразнить! – уговаривала мужа Катя. – Вспомни, как тебя дразнили!

Они десять лет проучились в одном классе.

–  Ну и что? – отвечал Алик. – Я же не умер! И он привыкнет. Ничего, это закаляет характер.

Они десять лет проучились в одном классе, но Катя слишком поздно поняла, что очень плохо знает своего мужа.

Окончив школу, он поступил в Инженерно-строительный институт, а Катя осталась дома нянчить сына. Поступив в вуз, Алик сразу, еще на первом курсе, записался в стройотряд, точнее связался с бригадой шабашников, студентов старших курсов, и стал разъезжать по стране в поисках заработка. Как и когда он ухитрялся при этом учиться, оставалось для Кати загадкой. Когда она робко спрашивала его об учебе, он отвечал: «Не твоего ума дело».

Только на третьем курсе она узнала, да и то случайно, что Алик перевелся на заочный. Ему извещение пришло из института, напоминание студенту-заочнику Александру Федулову о несданных зачетах. Его грозили не допустить к весенней сессии. Сам Алик в это время пропадал в своих обычных разъездах, поэтому заказное письмо из института получила Катя.

Когда она сказала ему о письме, он отмахнулся.

–  Не боись, все схвачено.

Все схвачено, за все заплачено. Это была его любимая присказка. Что ж, дело было в начале 90-х, все продавалось и покупалось, не только институтские дипломы. Алик благополучно сдал все «хвосты», окончил институт и получил диплом. Самый настоящий диплом, не купленный в подземном переходе. Только цена этому диплому была грош. Алик так и остался неучем.

Зато когда Саньке исполнилось три годика и Катя заикнулась о детском саде, о том, что она тоже хочет учиться и получить диплом, Алик взвился под потолок.

–  Твое дело дома сидеть и мужа ждать! – заявил он.

–  Так я всю жизнь прожду! – отвечала Катя.

Это был первый крупный скандал, хотя стычки «разной степени тяжести» бывали и раньше. Катя уже поняла, что совершила серьезную ошибку, не послушавшись вовремя родителей, но максима «у ребенка должен быть отец» еще прочно сидела у нее в голове. И все же она пошла учиться, не обращая внимания на Алика. А что он мог сделать? Он и после института пропадал по полгода в командировках с той же бригадой шабашников.

Зачем он вообще поступал в институт, Катя не понимала. Разве что хотел отмотаться от армии. Но у него была другая причина для отсрочки: маленький ребенок. Словом, у Кати сложилось твердое впечатление, что Алик пошел в МИСИ только ради того, чтобы «закорешиться с ребятами», как он говорил, ездить по стране и «сшибать бабки».

Катя в его отсутствие отвела Саньку в садик, а сама поступила в Художественный институт имени Сурикова. С садиком помог ее дед-фронтовик. Через него они и квартиру двухкомнатную получили, правда, маленькую, неудобную, а главное, страшно далеко: «на мысе Дежнева», куда, как говорила Катя, можно добраться только на собаках. На самом деле проезд Дежнева располагался куда ближе к метро «Бабушкинская», а Кате от этого метро приходилось еще ехать на маршрутке из конца в конец, на Минусинскую улицу.

Детский сад для Саньки стал последней услугой, оказанной дедом. Вскоре после этого он умер. Катя благодарила бога, что дед умер вовремя и не увидел, что стало твориться дальше в семье его любимой внучки.

Алик пришел в ярость, узнав, что его сын ходит в детский сад, заявил, что Катя – плохая мать. Ее увлечение живописью он всегда считал вздором и блажью, как и ее стремление к образованию.

–  Кому это нужно? – разорялся он. – Что ты будешь делать со своим дипломом? На стенку повесишь?

–  Я пойду работать, – спокойно отвечала Катя. – А Саньке полезно побыть в садике. Он должен привыкать к другим детям. Может, ты его и в школу не пустишь?

Этот довод Алику крыть было нечем.

–  Это ты назло моим, – буркнул он. – Моим родичам будешь тыкать в глаза образованностью.

Родители у Алика были, что называется, «из простых». Катя их очень не любила и старалась видеться с ними как можно реже. Это было нетрудно: они сами не жаждали встреч, приезжали с Чистых Прудов, где прошло Катино и Аликово детство, в гости на Минусинскую улицу, как они сами говорили, только «на октябрьску» да «на майску». Поэтому упрек Алика она спокойно пропустила мимо ушей.

Саньку она отводила в садик сама, а по вечерам его забирала ее мама, Анна Николаевна Лобанова. Конечно, им было нелегко: после института Кате приходилось заезжать к матери на Чистые Пруды и везти маленького мальчика на мыс Дежнева. Но не только забота о том, чтобы Санька привык к другим детям, не только увлечение живописью заставляли Катю преодолевать все трудности и сносить недовольство мужа. С самых первых дней самостоятельной жизни ее стал мучить так называемый денежный вопрос.

Алик пропадал где-то по полгода, а ей с Санькой надо было на что-то жить. Кате совестно было брать деньги у родителей. Она занимала, где и сколько могла, потом приезжал Алик и привозил деньги. Казалось, что их много, очень много, но стоило Кате раздать долги, как оставалось всего ничего. Алик уезжал на заработки, а Кате опять приходилось брать в долг. Так и крутилась эта бесконечная карусель.

Сам Алик терпеть не мог отдавать долги. Вернувшись из очередной экспедиции, он дня два-три отсыпался, а потом начинал кутить. Он не понимал, как это так: он столько вкалывал, и все, оказывается, впустую? Опять денег нет? Ради чего же он тогда старался?

–  Мы с Санькой жили на эти деньги в твое отсутствие, – пыталась втолковать ему Катя. – Нам же надо было что-то есть, Саньке надо одежду покупать, он же растет! На нем все горит. О себе я не говорю. Донашиваю джинсы со школы, юбку не могу надеть: целой пары колготок нет!

–  То есть ты хочешь сказать, что я мало вкалываю? – возмущался Алик.

–  Я хочу сказать, что лучше бы ты нашел себе нормальную работу в Москве и зарабатывал энную сумму каждый месяц. Я бы хоть знала, на что рассчитывать.

В глубине души Катя не была уверена, что это лучший выход. Она испытывала растущее отвращение к мужу и уже не представляла, как смогла бы выдерживать его присутствие каждый день.

А ведь это было еще не самое худшее. Страшнее было то, что у нее не складывались отношения с сыном. Катя старалась дать Саньке разумное воспитание, но на деле выходило, что она только все запрещает, а вот каждый приезд отца для сына превращался в праздник. С папой все было можно. Не спать допоздна, а назавтра встать к обеду. Смотреть по телевизору то, что мама не разрешает. Потратить деньги на какого-нибудь киборга, купленного по цене «Мерседеса», а на следующий день сломанного и забытого. Объедаться мороженым от пуза.

Однажды дообъедались до того, что застудили миндалины, и их пришлось удалять. Катя повезла сына в больницу, держала его за руки, пока делали операцию, ухаживала за ним потом, утешала, но у Саньки осталось в памяти только одно: с ней связаны боль и неприятности. А с папой – веселье и неограниченные возможности. Катя не поняла и даже не заметила, как это получилось, но с самого начала они объединились против нее. Это вышло как будто само собой. И она ничего не могла с этим поделать.

Ей не хотелось думать, не хотелось верить, что все дело в деньгах, но деньги сыграли немалую роль, Катя не могла этого отрицать. Ей приходилось рассчитывать, тянуть от одного приезда мужа до другого, а вот Алик был всегда при деньгах и обожал ими сорить.

У Кати были способности к живописи, она часто ходила писать на пленере. К счастью, недалеко от дома был прекрасный парк, единственное, по ее убеждению, достоинство Минусинской улицы. Катя любила смену времен года, старалась не пропустить весной клейкие листочки, о которых с такой страстью рассуждал у Достоевского Митя Карамазов. Но еще больше ей нравились самые первые весенние дни, когда на фоне свинцово-серого неба голые ветки кажутся изысканно сизыми. Ей хотелось уловить этот тонкий контраст, она много раз писала один и тот же пейзаж.

Хранить картины в тесной квартирке было негде. Однажды Алик, когда ее не было дома, взял и выбросил все на помойку. Катя не стала устраивать скандал, но после этого случая долго с ним не разговаривала. И все-таки ей пришлось сдаться первой: невозможно вести постоянную войну, когда тут же рядом – маленький сын.

Ее взяли бы на факультет живописи, но она сознательно пошла на графику: это был верный кусок хлеба. К тому времени, как она окончила институт, Санька уже пошел в школу. И даже Алик наконец «завязал» с шабашниками, открыл в Москве небольшую фирму по отделке квартир. Впервые за все время их злосчастного брака в доме появились деньги, Катя раздала долги, наладилась некая видимость нормальной жизни.

Правда, видимость была очень относительная. Не в силах скрывать отвращение к мужу, Катя, под тем предлогом, что он храпит и ей мешает, стала спать на небольшом диванчике в кухне. Диванчик был ей маловат, приходилось спать скрючившись, вытянуться было невозможно. Катя не высыпалась, но это было лучше, чем спать в большой комнате на раскладном диване рядом с Аликом. Меньшую комнату они с самого начала отдали сыну.

Поначалу дела у Алика пошли вроде бы успешно. Окрыленный, он заказал для фирмы роскошную вывеску с надписью «Внутренние интерьеры» и страшно разозлился, когда Катя объяснила ему, что это неграмотно.

–  Грамотная выискалась! – кричал он. – Могла бы и помолчать. Знаешь, сколько я в эту вывеску бабла вбухал?

–  Не кричи, – морщилась Катя. – Сколько бы ты ни заплатил, она все равно неграмотная. Интерьер – это и есть внутреннее пространство.

Вывеску пришлось поменять, и Алик еще долго злился за это на Катю.

Он вообще удивительным образом умел винить в своих неудачах кого угодно, только не себя самого.

–  Все из-за этих, – сказал он как-то раз, окинув злобным взглядом окружающие его мастерскую панельные девятиэтажки. – Из-за них раскрутиться толком не могу.

–  Это ты о ком? – не поняла Катя, приехавшая взглянуть на новую вывеску.

–  Дура, что ль? Все из-за этих нищебродов! Они ж удавятся, но ремонт не закажут.

–  Как тебе не стыдно? – возмутилась Катя, когда до нее наконец дошло. – Мы в таком же доме живем!

–  Ну, положим, у нас шестнадцать этажей…

–  Слово-то какое нашел, – не слушая его, продолжала Катя. – Нищеброды! Сам-то ты кто? Можно подумать, ты рос среди штофных обоев и персидских ковров! А хочешь престижных клиентов, арендовал бы мастерскую где-нибудь на Золотой миле.

–  Ну, ты тупая… – протянул Алик. – На Золотой миле метр знаешь сколько стоит?

–  Знаю, – отрезала Катя, хотя понятия не имела о стоимости недвижимости на Остоженке. – Вот и не вороти нос от соседей, раз уж на Золотую милю не тянешь.

Алик еще что-то нудил, но Катя решила не обращать внимания.

Она окончила институт и устроилась работать художественным редактором в научно-технический журнал. Это была, мягко говоря, не мечта всей ее жизни, но журнал выходил раз в месяц, работа была необременительной, в редакции у нее появились друзья. А Этери Элиава, ее главная подруга со времен «Сурка», подбрасывала Кате разовые заказы на оформление книг в других издательствах. Там и платили больше, и работа была куда интереснее.

Впервые за долгое время Катя вздохнула свободно, впервые смогла хоть приодеться немного. Алик тоже решил проявить широту души. Сам он давным-давно, еще во времена своих скитаний по стране, обзавелся машиной, а теперь предложил купить машину Кате. Она согласилась: ей страшно надоели путешествия «на перекладных» с мыса Дежнева в город и обратно.

Катя пошла в автошколу, и оказалось, что она просто создана для вождения. В отличие от большинства женщин она спокойно, не дергаясь, без истерик и бабьего визга, села за руль рядом с инструктором, плавно тронулась с места и поехала. Она скрупулезно выучила все правила, инструктору так и не удалось подловить ее ни на чем. Катя сдала экзамен с первого раза – редкий случай, почти рекорд!

Алик торжественно повез ее в автосалон выбирать машину. Они купили «Жигули», на большее денег не хватило, хотя сам Алик давно уже раскатывал на иномарке и даже купил себе бокс в гараже неподалеку от дома. Увы, второго места в гараже не нашлось, Катину машину пришлось оставить под окнами во дворе. В первую же ночь она исчезла: видимо, следили от самого автосалона. В милиции Кате сказали, что «Жигули» – самая угоняемая марка. Не потому, что самая лучшая, а потому, что с запчастями в стране беда. Новые машины угоняют исключительно с этой целью: разобрать на запчасти и продать. В разобранном виде «Жигули», как выяснила Катя, стоят гораздо дороже, чем целая машина, но чтобы получить эти деньги, машину надо сперва угнать.

Она все-таки оставила в милиции заявление об угоне. Ей усиленно намекали, что дело это безнадежное, но она настояла на своем. Надо было получить хотя бы страховку. Страховку выплатили. За эти деньги можно было купить разве что колеса с кузовом, но без мотора. Катя истратила их, чтобы оплатить Саньке поездку в летний образовательный лагерь в Англии. Ей хотелось, чтобы сын свободно владел английским. Сама же она смирилась с тем, что машины у нее никогда не будет.

Потом Алик загорелся строительством дачи. Катя советовала сначала купить квартиру попросторнее и поближе к метро, но он заявил, что ему и тут хорошо, купил в Подмосковье участок и отгрохал такие хоромы, что Катя просто онемела.

–  Зачем нам двенадцать комнат? – спросила она, когда к ней вернулся дар речи.

–  Мне нужна дача! – гремел Алик. – Я работаю как вол, могу я хоть раз в неделю ночь поспать на свежем воздухе?

–  Для этого не нужен двухэтажный дом, – говорила Катя, но он ее не слушал.

–  Ты ничего не понимаешь!

На самом деле все она прекрасно поняла. Неподалеку от того места, где он выстроил дом, начали возводить престижный коттеджный поселок, и Алику хотелось не ударить в грязь лицом. Он вообще любил пустить пыль в глаза. В нем удивительным образом сочетались черты люмпена и парвеню. Дома, где его никто, кроме жены и сына, не видел, у него были самые что ни на есть простецкие замашки, привычки и ухватки. Он ходил в майке-алкоголичке и трикотажных синих трениках, пузырящихся на коленях, обожал шлепанцы без задников, охотно ел с газетки прямо из консервной банки и, уж конечно, оставлял за собой немытую посуду. Босяцкая простота, ненавистная Кате, была его идеалом.

Но на людях Алик появлялся в костюме от Гуго Босса, звал гостей на дачу и непременно, как Карандышев из «Бесприданницы», закупал всего самого лучшего, разве что, в отличие от Карандышева, не переклеивал этикетки на винных бутылках. Впрочем, в вине он ничего не смыслил и наедине с женой откровенно называл его квасом. Зато Алик пристрастился пить виски – «вискарь», как он говорил, – и текилу, а водку стал откровенно презирать.

Катя терпеть не могла виски, даже запаха не переносила. Сколько Алик ни пытался ее убедить, что-то объяснить насчет «сингл молт» замечательной марки «Гленливет», она и в этом односолодовом виски двенадцатилетней выдержки слышала сивуху. Когда на дачу или домой съезжались гости, Катя могла под настроение выпить рюмочку водки, а потом переходила на вино. Правда, Алик, обожавший спаивать женщин, громогласно уверял, что градус можно только повышать, а ни в коем случае не понижать. У Алика было в запасе много таких житейских премудростей типа «Пиво без водки – деньги на ветер». Катя пропускала их мимо ушей.

Чем могла, она старалась помочь мужу в бизнесе. Алик выпустил буклет с рекламой своей продукции, и все цветные иллюстрации, как и макет, сделала для него Катя. Но он норовил переложить на нее бухгалтерские обязанности, и тут уж Катя взбунтовалась.

–  Нечего меня грузить! – возмутилась она. – У меня своя работа есть.

Алик страшно обиделся, но что поделаешь, пришлось нанять бухгалтера. Впрочем, на этом он не успокоился. Если не бухгалтером, считал он, так уж дизайнером она могла бы потрудиться во славу семейного предприятия. Недаром же она в «Сурке» училась! Пусть теперь отрабатывает.

–  Пожалуйста, – холодно согласилась Катя. – Положи мне зарплату, и я буду работать.

Этого Алик перенести никак не мог. Какую еще зарплату?

–  Я что, не даю тебе денег на хозяйство? – спросил он.

Кате было противно объясняться с ним на денежные темы. Он не понимал или делал вид, что не понимает вещей, казавшихся ей элементарно ясными и бесспорными.

–  Деньги на хозяйство, – пыталась втолковать ему Катя, – это деньги для всех. На эти деньги я покупаю продукты, каждый день обед готовлю, белье сдаю в прачечную, за квартиру плачу. Вот что такое деньги на хозяйство. И не делай вид, будто это только твои деньги. Я тоже зарабатываю и свои деньги тоже трачу и на тебя, и на сына.

–  Да что ты там зарабатываешь? – пренебрежительно отмахнулся Алик.

–  Мне хватает, – сдержанно ответила Катя. – А если хочешь, чтобы я еще и на твою фирму пахала, плати мне жалованье.

Но Алику легче было остаться без дизайнера, чем ни за что ни про что, как он выражался, платить собственной жене. Оба проявили характер, и фирма продолжила работу в прежнем режиме: клиенты приходили и по своему разумению выбирали образцы паркета, обоев, карнизов, жалюзи, штор. Алик даже не подозревал, насколько больше у него было бы клиентов, насколько выше оборот, не будь он так упрям.

Увы, Алик оказался никудышным бизнесменом. Поначалу ему вроде бы удалось, как он сам говорил, «раскрутиться», но когда он построил дачу неподалеку от коттеджного поселка, из конторы этого самого поселка к нему подкатили с интересным предложением: он отделывает для них модельный коттедж, а они показывают этот коттедж всем потенциальным клиентам и советуют за оформлением интерьеров обращаться в его фирму. Тем более что владелец живет по соседству. И еще они за свой счет напечатают в журнале «Архитектура и строительство» фото модельного коттеджа, который будет продан последним.

Алик загорелся и за свои деньги оформил модельный коттедж. Угрохал на это пятьдесят тысяч долларов и погорел. Его обманули самым примитивным образом. Модельный коттедж был продан первым. Никаких фото в журнале «Архитектура и строительство» так и не появилось. И к Алику никто из жителей поселка, постепенно раскупивших коттеджи, за оформлением интерьеров не пришел.

Катя говорила Алику, что так, на устной договоренности, дела не делаются, что надо было заключить письменное соглашение, но он считал себя самым умным и слушать ничего не стал. В своем провале он, конечно, обвинил жену. Пошел в милицию, но там ему популярно, в доступной форме объяснили то, что уже пыталась втолковать Катя: «Нет договора – нет разговора». Он дулся на нее месяц за то, что она оказалась права.

Потерю пятидесяти тысяч долларов они пережили, но дальше стало еще хуже. Неожиданно у Алика появился компаньон, человек из того самого коттеджного поселка, что причинил им столько неприятностей. Кате этот новоявленный компаньон сразу не понравился, зато Алик был от него в восторге. Компаньон вложил в фирму деньги и стал своим человеком в доме.

Компаньон носил роскошное и звучное имя Мэлор. Всякий раз, представляясь друзьям Алика или Кати, он произносил это имя так, что оно звучало как «герцог Виндзорский». Только Катя прекрасно знала, что «Мэлор» – это аббревиатура, означающая: Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская революция. Ничего общего с герцогом Виндзорским. Да и фамилия у Мэлора была весьма даже не герцогская: Подоляка. Зато у него была жена по имени Анжела, и Катя вскоре поняла, что такое имя – это диагноз. Анжела оказалась непроходимой дурой, мужу смотрела в рот, и, как потом выяснилось, фамилия Подоляка принадлежала ей. Но это выяснилось много, много позже.

И внешность у Мэлора подкачала. Вроде бы гарный хлопец, но… чего-то не хватает. А может, и наоборот: чего-то чересчур. Шумный, суетливый. Его очень портило полуопущенное веко на левом глазу. Катя мысленно прозвала его Циклопчиком.

Будь Мэлор просто позером, претендующим на звание души общества, с этим еще можно было бы смириться. Но Кате он с самого начала показался мошенником. Приходя в гости, Мэлор первым делом просил разрешения позвонить, брал телефон, уединялся в Санькиной комнате и вел долгие таинственные переговоры конспиративным шепотом, а хозяева и другие гости из вежливости не могли сесть без него за стол.

Катя не понимала, зачем ему их домашний телефон. Мэлор был весь обвешан мобильниками, она как-то раз нарочно их сосчитала: не меньше восьми. По мобильникам он тоже поминутно звонил, и ему звонили, причем сразу было ясно, что в ответ на звонки он что-то врет. Например, сидя у них в гостях, Мэлор говорил, что находится где-то в другом месте и улаживает какие-то дела. Потом перезванивал по другому телефону и говорил, что вот сейчас, сию минуту, подъехать никак не может: занят в каком-то третьем месте. Но буквально на днях обязательно позвонит и все уладит. Тем временем звонил еще один мобильник, и в эту трубку Мэлор тоже что-то врал, шикая на присутствующих: «Тихо! Тихо!» Всем приходилось замолкать, поддерживая его конспирацию.

Алику такой способ ведения дел казался вершиной делового администрирования. Катю бросало в оторопь.

Однажды она не выдержала и возмутилась:

–  Мы тебе мешаем? Иди на балкон.

–  Да брось, Катюха, чего ты как неродная? – принялся уговаривать ее Алик.

–  У нас еда стынет, все уже выпили, почему мы должны молчать, пока он тут проворачивает свои гешефты?

Разобиженный Мэлор убрался улаживать дела на балкон.

Еще больше Катю злило, что Мэлор пытался втянуть ее друзей в свои махинации. Вдруг объявил, что все должны купить акции холдинга «КапиталГруп» и отдать их ему. Рекламными объявлениями холдинга были обклеены все вагоны в метро. За каждый купленный пакет из пятисот акций они обещали премию. За два пакета премия удваивалась, за четыре – учетверялась.

Алик полностью подпал под влияние компаньона. Не спрашивая Катю, он взял все деньги, какие были в доме, включая отложенные на хозяйство, и купил акции. А купив, отдал Мэлору. У Мэлора в холдинге «КапиталГруп» была, как он сам говорил, «прямая наводка».

Семья осталась на какое-то время без денег, но это Катя сумела пережить. Хуже было то, что Алик и Мэлор со своим прожектом заморочили голову ее сослуживцам. Кое-кто из них послушался и тоже купил акции холдинга «КапиталГруп». И тоже отдал Мэлору.

–  Это пирамида, – настаивала Катя.

–  Что ты понимаешь! – отмахивался Алик.

В результате Мэлор пришел и объявил, что с премией они «пролетели». Был розыгрыш, но им не досталось. И прямая наводка не помогла.

На самом деле, как много позже выяснила Катя в случайном разговоре, Мэлор наскреб-таки акций на премию, получил ее, но весь выигрыш оставил себе. Тогда Катя потребовала свою долю. Алик решительно встал на сторону компаньона:

–  Это наши счеты, он деньги в дело вложил.

–  Ладно, – кивнула Катя, – это ваши счеты. А как насчет моих ребят? Они в вашем деле не участвуют. Но вы играли и их акциями тоже. Верните им деньги. Мне стыдно им в глаза смотреть.

Алик стал кричать, что это такая мелочь – не о чем говорить. Катя поняла, что ей его не переспорить.

–  Тебе самому-то не страшно? – спросила она мужа. – Он и тебя надует точно так же.

Алик, понимая, что она намекает на эпизод с бесплатной рекламой коттеджного поселка, рассердился, начал уверять, что Мэлор к тому делу не имеет никакого отношения, что он вселился в свой коттедж гораздо позже, когда все уже кончилось, и вообще, сколько можно попрекать?

–  Я не попрекаю. – Катя чувствовала себя бесконечно усталой. – Но ты называешь его компаньоном. У тебя с ним есть договор?

–  А как же! – с гордостью ответил Алик. – Вот, пожалуйста, можешь убедиться. – И сунул ей какие-то бумаги, в которых она ничего не понимала. – Вот, тут все написано.

Катя пролистала бумаги, где действительно было написано, что «компаньоны несут равную ответственность», но бумаги ее не убедили. Однако время шло, фирма не сказать чтобы процветала, но держалась на плаву, и Катя уже начала было думать, что ничего более страшного, чем жизнь с Аликом в тесной двухкомнатной квартире на мысе Дежнева, ей не грозит.

Правда, ей стало стыдно приглашать друзей в гости, когда в доме воцарился Мэлор со своей Анжелой, бесконечными мобильниками и гешефтами. Ее коллеги из технического журнала были еще куда ни шло: люди тертые, всего на свете повидавшие, со здравой долей журналистского цинизма. Но Этери и другие институтские друзья? Интеллигентные редакторши из солидных издательств, для которых она оформляла книги? Представить их в одной компании с Мэлором и Анжелой было немыслимо.

Поэтому Катя установила график: или друзья и сослуживцы Алика, или ее друзья. Своих она старалась приглашать пореже, но хоть раз-то в год на день рождения надо было их собрать!

А Мэлор еще и вздумал за ней ухаживать. На глазах у своей жены и Катиного мужа. Впрочем, и Анжела, и Алик взирали на этот «легкий флирт» с полной безмятежностью. Дядя так шутит. Именно под этим соусом пытался представить дело сам Мэлор. Одна лишь Катя чувствовала: в своих шутках он готов зайти далеко. Так далеко, как она ему позволит.