Хагано дремал, сидя на бревне. Из забытья его вывел чей-то взгляд – тяжелый, упорный. Он поднял глаза. Перед ним стоял волчьеголовый.

– Иди помоги старшему, – сказал он.

Прежде чем до Хагано дошел смысл его слов, волчьеголовый исчез. Мгновение Хагано медлил, раздираемый сомнениями – бежать ли за ним, или спешить на помощь Тюгви? Преданность старшему победила, и Хагано устремился к нему. Он увидел Тюгви посередине круглой поляны. Тот лежал навзничь, неподвижно. Маска съехала, и лицо старшего из Оборотней было так бледно, будто кровь в нем заменилась мелом. Казалось, он мертв, но, когда Хагано склонился над ним, он не заметил на теле старшего ни одной раны. Потом Тюгви открыл глаза, и Хагано отшатнулся – такая безумная исступленная радость читалась в его взгляде. Так бывает, когда свершается то, на что давно перестал надеяться.

– Слушайся Ульфа, – прошептал он, – его сила больше моей… Когда я умру, он займет мое место.

Обычно в промежутках между сражениями Оборотни, за исключением учеников, не прошедших еще испытаний и занятых изучением воинских искусств под надзором своих наставников, делали что хотели, не отдавая никому отчета, в основном – спали либо охотились. На охоту пошли и Тюгви с Хагано, пешие, без собак – звери убивают зверей, но звери не служат зверям. Передвигаясь беззвучно, как подобает Оборотням, в плотном, прогретом июльским солнцем воздухе они улавливали малейшее дуновение, приносящее разнообразные запахи, и самые отдаленные звуки. Пока что и то, и другое указывало вполне определенно. Осторожно озираясь, они вышли на поляну, заросшую высокой, уже начинающей терять соки травой. Как подобает Оборотням, они не любили ни солнца, ни открытых пространств, но охотничий инстинкт был сильнее. Маски их были сдвинуты, оба смотрели вперед. И так же, не оглядываясь, ровным голосом Тюгви произнес:

– Ты осуждаешь меня, младший.

Хагано, шагавший ему вслед, ничего не ответил. Его худое лицо напряглось.

– Осуждаешь. Язык твой не поворачивается сказать этого, но после стольких лет ученичества тебе не скрыть от меня своих мыслей.

Тюгви говорил правду. Отношения между старшим воином и его учеником во фратрии бывали ближе, чем между отцом и сыном, тем паче что Оборотни забыли своих отцов и знать не желали своих детей. Они без слов понимали друг друга. Но сейчас Тюгви счел возможным начать разговор.

– Да, ты был моим учеником, и я полагал, что на смену мне придешь ты. И твое место занял чужак, юнец, едва прошедший воинские испытания. Но так нужно. Он – больше чужой, чем ты думаешь. Я сразу заметил, что он не такой, как мы, и теперь, по прошествии дней, в этом убедился.

Хагано внимательно слушал.

– Это не воин-оборотень, а оборотень-воин. Не человек с душой волка, а волк с душой человека. Мы принимаем в бою звериный облик, он – наоборот. Я слышал о подобных ему прежде, но сам раньше никогда не видал. Он никогда не выходит из леса, кроме как ради сражения. Он никогда не ест человеческой пищи. Он появляется и исчезает незаметно. Тебе мало примет? Хагано, сын мой. Ульф для фратрии важнее тебя. Сейчас он еще слишком молод, но с годами это будет вождь, каких еще не знал мир!

Поглощенный видением, представшим его воображению, Тюгви не смотрел на своего ученика. Он был Оборотнем и мыслил как Оборотень. А потому Тюгви ровно ничего не понимал в людях. Оборотень не мог испытывать зависти – самого человеческого из всех чувств.

– Он – больше зверь, чем все мы… – продолжал Тюгви, на что Хагано, прервав молчание, задал неожиданный вопрос:

– А если он поест в человеческом облике, он так и останется навсегда человеком?

Тюгви не успел ответить. Он прислушался и поднял руку в знак внимания. Хагано последовал немому приказу. Быстро и осторожно они пересекли поляну и оказались на обрыве над рекой. Слух не обманул старого Оборотня – на узком песчаном мыске под обрывом стояла и пила воду молодая олениха. Тюгви сделал шаг назад и бросил на Хагано короткий взгляд, смысл которого был ясен – честь удара предоставлялась младшему. Один-единственный удар ножом, иначе ты плохой охотник. Хагано, подбираясь для прыжка, вытягивал нож из-под шкуры.

Когда Тюгви вновь подошел к краю обрыва, Хагано уже снова вытягивал нож – из-под лопатки оленихи, лежавшей на песке. Затем он, полоснув лезвием по горлу животного, припав к открывшейся ране, согласно обычаю, напился горячей крови. Это было его право. Когда он поднялся, то, глядя на кровь на его губах, Тюгви кивнул, словно в согласии с какими-то собственными соображениями. Потом велел тащить тушу наверх.

Почти одновременно с Тюгви и Хагано вернулся Гаури, Оборотень в рысьей шкуре. Он разбил погреб одного земляного червя и приволок с собой два бочонка меда. При виде этого Оборотни, бывшие в лагере – те, что спали или просто безразлично валялись на земле, – зашевелились. Подбросили дров в почти потухший было костер, начали сбивать крышки с бочонков, нацелились разделывать тушу. Но Тюгви прекратил приготовления единым движением руки. Все Оборотни смотрели на него. Видно было, что старший желает говорить. Он стоял над тушей оленихи, вынув меч из ножен, и оглядывал собравшихся. Это означало важное. А что может быть важнее битвы? Значит, бой… но пойдут ли они в бой сейчас или после пира?

Однако старший заговорил о другом.

– Братья-оборотни, – медленно начал он. – Воины, свободные люди, непобедимые герои. Единственно достойные имени мужчин. Но прежде всего – братья. Ни один род не сравнится с вами крепостью уз. Единый дух, единая плоть, единая воля, единая кровь. Ни смерть, ни предательство не нарушат нашего союза. И мертвый, и предавший все равно будет связан клятвой. Всегда и везде вы будете вместе. А кто хоть на миг забыл об этом, тому я напомню.

Никто не умел сказать так, как старший. И прежде чем успел он закончить, они стояли вокруг него – все, кто был здесь, числом около трех десятков. Тюгви напомнил о древнем братском ритуале – одном из многих, одном из самых сильных: когда собравшиеся воины вместе погружают руки в кровь убитого зверя и эта кровь соединяет их навеки.

Так и было сделано.

И только после этого тушу разделали и зажарили на костре. Ночь обещала много сочного мяса, сладкий мед и братские поединки. И это тоже была жизнь, достойная Оборотня.

Хагано не был пьян, он слишком мало выпил для этого. Однако ноги слегка отяжелели – он почувствовал это, когда отошел от бочки к костру. Какое-то беспокойство томило его. Между пирующими он увидел Ульфа. Остальные дружно насыщались, рычали, хохотали, костер отбрасывал блики на их побагровевшие лица. Ульф сидел неподвижно, опустив на лицо волчью маску. Руки его, сжатые в кулаки, лежали на коленях – так же, как и у Хагано, они были покрыты коркой темной засохшей крови.

Отпихнув ближайшего соседа, Хагано уселся рядом с Ульфом. Волчьеголовый не шевельнулся, но, конечно, заметил его. Нет, он не настолько пьян, чтобы затевать драку с Ульфом… И все же… Он повернулся и спросил напрямик:

– Боишься есть человеческую пищу?

Полусдвинув маску, Ульф молча вытащил свой длинный нож и подцепил ближайшей кусок оленины, жесткой, едва прожаренной. Хагано отвел взгляд. Или волчьеголовый готов ради доказательства своего бесстрашия поступиться оборотническим даром, или… волки тоже едят оленину.

Между тем Тюгви, сидя под деревом, пил черпак за черпаком. Все прошло так, как он хотел. И скоро тяжелая ноша спадет с его плеч, и он снова станет свободен на празднике битвы, подчиняясь лишь единой воле братства, избавленный от участи подчинять ее себе.

Случилось так, что Гаури-рысь пошел в деревню земляных червей за добычей. И там его подстерегли железные. Он был один против всех, и они окружили его, взяв в кольцо, сами скрывшись за своими высокими щитами, и, смыкаясь все плотнее, задавили этими щитами насмерть. Так выяснилось, что не все железные, разбитые Оборотнями, погибли или бежали из Винхеда. И они вновь принялись за свое, но при том изменили тактику, никогда не задерживаясь подолгу в одном месте, ограничиваясь единой ночевкой, догнать же их не представлялось возможным, благо они были верхами. Теперь это не были железные отряды Сламбеда, вернее, их остатки, но банда убийц и мародеров. Так железнобокие и Оборотни, которые были врагами, совместно рвали и терзали маленький лесной край, а дружина комеса, призванная своим служением оградить мирных жителей от воинственных пришлецов, заперлась в деревянной крепости своей Винхед, не решаясь вмешиваться в дела лучше вооруженных, лучше обученных, и несравненно более злых противников.

И случилось так, что Оборотни решили отомстить за собрата, погибшего без чести и потерявшего долю в будущем рождении. Но когда они собрались для этого, Тюгви отказался вести их. Смятение охватило Оборотней, но однако они слушали его со вниманием, а он стоял, наклонив большую голову под медвежьим шлемом, и говорил, потому что говорить может только старший, остальные – просто болтают.

– Я уже стар, чтобы вести вас. Силы в моих руках, чтобы держать меч и топор, еще достаточно, но сила Оборотня во мне ослабевает. Я не брошу оружия, и смерть моя не будет смертью труса. В бою я найду свой конец, и это будет скоро. Пора братьям отплатить мне за сладкий мед и отпустить старого вожака на свободу. Фратрии нужен новый вожак, который поведет вас к новой славе.

Смятение, проникшее в круг Оборотней, не покидало его. Вожака всегда выбирали, но крайне редко выбирали прежде смерти прежнего. А Тюгви всем казался так силен и могуч, что никто и не задумывался о преемнике. К тому же бывало так, что, не сумев выбрать старшего, фратрия либо сама уничтожала себя в раздорах, либо просто распадалась. Они зашумели и загомонили:

– Но кто им будет?

– Кто?

Один голос, перекрывая остальные, громко выкрикнул имя:

– Ульф!

Кричал Хагано, и Тюгви про себя отметил это, удовлетворенно кивнул. Он не ошибся в ученике. И тихо повторил:

– Ульф.

Остальные были в недоумении. Щенок, мальчишка, показавший себя, хоть и прекрасно, только в одном бою? Многие не преминули высказать это вслух и еще добавили:

– У него нет ни чести, ни славы! Нужно доказать, что можешь быть вожаком!

– Так пусть докажет! – крикнул Хагано, и Тюгви снова кивнул.

Ульф стоял тут же. Он был, как и большинство собравшихся, в маске, и кое-кто заметил, что, прислушиваясь к остальным, он не поворачивал головы, но оборачивался всем телом. Как волк.

– Пусть докажет, – повторил Тюгви.

Оборотни отступили от Ульфа.

Говорить умеет только старший. Ульф всегда говорил мало и так, словно ему было трудно произносить слова. Но сейчас он был вынужден говорить.

– Железные, – сказал он. – Мы убьем их. Но на привале мы их уже убивали. Больше нет веселья. Нужно взять их на марше.

И смолк. Это была самая длинная речь, произнесенная им за время пребывания во фратрии Медведя. Она понравилась. Но не все с ней согласились.

– На марше – нетрудно сказать! А если они сбегут – они же трусы?

– Когда они верхами, их нипочем не догнать!

– Особенно днем, а ночью они не ездят!

Ульф не стал никого перебивать, а выждал, пока все прокричатся.

– Я задержу их в пути, – голос клокотал в его горле с мучительными усилиями, – так что они поедут в сумерках. Потом я их остановлю.

И хоть с трудом, но так он это сказал, что лишь один из Оборотней спросил:

– Как?

– Я позову моих братьев, – медленно ответил Ульф и в образовавшейся тишине добавил: – Иных братьев.

Все молча смотрели на него. Уверенность Тюгви, подозрение, в котором пытался увериться Хагано: в том, что Ульф – превращенный волк, – сейчас догадкой коснулось многих. Это настораживало. Ибо волки-оборотни настоящих волков избегают. Но это и привлекало – всем хотелось видеть, на что способна в бою чародейная тварь, кроме мастерского владения оружием. А если так…

– …пусть так и будет! – Это снова был Хагано. И остальные подхватили его крик.

Тюгви мог быть доволен. Хагано оказался достойным воином и достойным Оборотнем. Если он не сумел распознать силу, то сумел принять ее и склониться перед ней. И фратрии не понадобилась подсказка. Теперь оставалась самая малость – Ульф должен доказать, что он не просто волк, но вожак стаи.

На закате они пришли на место, указанное им Ульфом, – у излучины реки, где конная тропа выбегала из леса и уводила к деревне, огибая горбатый холм. Проще всего было бы напасть на железнобоких в лесу, но, вероятно, именно потому Ульф этого не захотел. Сам он все еще не появлялся. Он обещался задержать врагов. Никто не спрашивал его, как он это сделает – собьет железных с пути, устроит засеки на тропе или придумает еще что-нибудь. Однако, уходя, он казался совершенно уверенным в своих силах – и, похоже, был прав: темнело, а железные из леса не выезжали. Но не переусердствовал ли он? Что, если железные решили заночевать в лесу? Это противоречило всему, что было известно о повадках железных, и все же могло случиться.

Но чуткое ухо Оборотня уже улавливало доносящийся топот. Пусть он был еще далеко. Пусть. Враги приближаются. Пора готовиться.

Первый железнобокий, показавшийся из леса, издал радостный вопль. Лес они ненавидели и теперь, выбравшись на открытое место, позволили себе расслабиться. Сбив строй, они выехали на тропу – нелепые и страшные одновременно – огромные, тяжелые и неподвижные, каждый – башня из кованой брони и кольчужной сетки. Многие бросили поводья. Никто не смотрел по сторонам. Железные медленно трусили на своих могучих конях по направлению к деревне, переговариваясь на своем наречии, которое Оборотни не снисходили понимать. Быстро темнело. Только река поблескивала в сумерках, и черные силуэты железных выделялись на фоне серого неба. Пора было нападать. Оборотни, бесясь от нетерпения, ожидали знака от Ульфа, и один Тюгви понимал, что никакого знака не будет. Все произойдет по-другому…

Это случилось, возможно, в ту минуту, когда солнце полностью скрылось за горизонтом, луны же не было и в помине. Оборотни, залегшие на склоне, поначалу ничего не увидели, да и сами железнобокие в первый миг не сообразили, что за безумие охватило их лошадей, а когда поняли, было уже поздно. Никогда такого не бывало, чтобы посреди лета, когда звери не голодают, стая волков бросилась на отряд хорошо вооруженных людей. Но это произошло. Серые тени вырвались не из леса, откуда только что появились железнобокие, а справа, от реки, будто нарочно обойдя противника. Волки не могли загрызть закованных в броню всадников, но были в состоянии посеять среди них смятение. Железные не понимали, простые ли звери напали на них, или дьявольские порождения ненавистных им леса и ночи. Зато лошади это понимали отлично. Их обуяла паника, и они начали метаться, грызть удила, бить задом и бросаться на дыбы. Укротить их было невозможно, и так же невозможно было быстро подняться с земли тяжеловооруженному железному, если он упал. А они падали, и между ними и над ними в сгущавшемся мраке продолжали кружить серые призраки, и Оборотни силились разглядеть среди них человеческую фигуру, но тщетно. Тогда сердца Оборотней наполнились весельем, как от пьяного меда, – Ульф натравил на железнобоких стаю волков, словно свору собак, о, Ульф был прав, когда говорил о веселье, он понимал в этом толк. Они не хотели упускать своей доли в пиршестве крови и словно по приказу, которого они так и не дождались, ринулись по склону на спешенных железнобоких. Тем же помстилось, верно, что сам ад выбрался на волю. А когда взошла наконец луна, и некому было обороняться на истоптанной дороге, и Оборотни насытились весельем среди безмолвных волков и храпящих лошадей, они заметили, что все волки исчезли.

Кроме одного.

Никто не видел, как он появился, а может быть, он все время был здесь, только в ином обличье, возглавляя стаю. Сейчас же он стоял на двух ногах, в руке его был меч, а над головой у него висела луна, как во время предыдущего боя, в деревне, словно бы он и ее водил за собой на привязи. Он запрокинул голову к луне и завыл. Ответом ему был общий вой. Оборотни приветствовали его. Он был вожак. Ибо среди волков и людей он был волком в облике человека.

– Вот видишь, как просто, – сказала Дейна.

– Куда уж проще, – пробормотал отец Лиутпранд.

Когда она подошла к нему после панихиды по убитым, он ее не узнал. После встречи в лесу он был совершенно уверен, что больше никогда ее не увидит. Тогда он не смог ее переубедить, а ее решение представлялось ему самоубийственным. Принести в жертву жизнь, честь, веру, достоинство – при мысли об этом тошнота подкатывала к горлу – ради такой бессмысленной цели, как месть… И теперь отец Лиутпранд был так потрясен, что забыл о кощунстве, каковое являл собою ее приход на кладбище.

Волчью шкуру, перевязь с мечом и сапоги она где-то спрятала и теперь была только в рубахе и штанах, вооруженная своим старым посохом. От постоянного ношения шлема волосы ее, очень коротко обрезанные, свалялись и приобрели тусклый оттенок пакли. Теперь никто бы не выделил ее среди деревенских жителей. Никто и не выделил.

– До меня доходят новые слухи, все более страшные. И ты утверждаешь, что сумела исполнить свой замысел?

Дейна огляделась, вначале, видимо, собираясь сесть на ближайшую могилу, затем передумала и опустилась на колени. Если бы кто-нибудь забрел на погост, он увидел бы только крестьянского парня, исповедующегося перед настоятелем.

– Первую половину. Подчинить Оборотней и выбить железных из долины.

– Каким образом тебе это удалось?

– Нам, Лесным, дана власть над зверями. А Оборотни и есть звери, к тому же не самые умные из них.

– Значит, ты теперь предводительствуешь ими?

– Считается, что старшим остается Тюгви, и принимать решения должен он. Я командую только в бою. На самом деле решения в голову Тюгви вкладываю тоже я.

– Кто такой Тюгви?

– Самый старый Оборотень. И самый одаренный. Он тоже заставляет людей видеть то, чего они не видят.

– Тоже?

Дейна уклонилась от прямого ответа.

– У него есть задатки Лесного. Но его уже поздно переучивать.

– А железные?

– Их ты можешь сбросить со счетов. Мы дали им полный окорот. Ладно, перейдем к делу. Пора заняться Оборотнями. Я сделаю все, чтобы завести их в ловушку, а тебе нужно будет поработать с крестьянами, чтобы эту ловушку подготовить. Почти все они бьют дичь, несмотря на запреты комеса, особенно после того, как Лесных не стало, умеют стрелять и ставить капканы. У них есть дубинки и кремневые стрелы…

Повелительный тон ее был неприятен отцу Лиутпранду, но сейчас он не стал останавливать на этом внимания.

– Но ведь есть еще комес и его дружина.

– Которые и призвали Оборотней в Винхед! Кроме того, они трусы. Пугнуть их пару раз как следует, и их как ветром сдует из долины. А крестьянам деваться некуда. Когда они будут готовы, дашь мне знак. Скажем, выставишь на крыше монастырской церкви сноп, как в Пятидесятницу…

Отец Лиутпранд наконец нашел в себе силы прервать ее:

– Довольно! Ты, я вижу, твердо решила погубить свою душу, но это еще не причина, чтобы губить мою! – Ему показалось, что он произнес это слишком резко, и он продолжал, понизив голос: – Пойми, я – не воитель, а пастырь духовный. И не должен призывать паству к насилию. Кроме того, я не вижу в этом надобности. Если Оборотни так любят войну, то, лишившись противника, они сами уйдут, и так мы избавимся от них.

– Прежде они уйдут в ад! – быстро сказала она.

– Ты все еще думаешь о мести. – Он протянул руку со сложенными для крестного знамения пальцами над ее головой, как бы стремясь отвести зло. – Это дело Божие. Ибо сказано: не мстите за себя, но дайте место гневу Божию.

Он вскинула голову, уклоняясь от простертой руки.

– Как ты думаешь, зачем я пересекала горы? – спросила она. – Чтобы найти Лесных. Но их нет. Их больше нет нигде. Ты не знаешь, что такое – быть последней.

– Ты называешь себя христианкой и говоришь такое? – вскипел отец Лиутпранд. – Нет у бога ни первых, ни последних!

Она не ответила, и он вновь одернул себя:

– Бедная заблудшая душа…

– Я вернусь на верный путь, – произнесла она необычайно ясно и звонко и добавила: – Потом.

Встала на ноги. Кладбищенская земля оставила пятна на коленях ее холщовых штанов. Уже знакомым отцу Лиутпранду движением заложила посох на плечи, придерживая его обеими руками. При виде свежих могил пресвитеру пришло на ум еще одно горькое обстоятельство. В могилах лежали железнобокие. Они были врагами, насильниками и человекоубийцами, но все же людьми и христианами, и отец Лиутпранд не мог отказать им в праве последнего успокоения и самолично отпел их.

– Ты хочешь отомстить Оборотням за своих сородичей. Я не одобряю этого, но могу понять. Но люди из Сламбеда… они тебе ничего не сделали, но ты все равно погубила их!

– Это не я, – безразлично-искренне сказала она. – Это Ульф… – И не дав отцу Лиутпранду вмешаться, продолжила: – У тебя еще есть немного времени на раздумья. Совсем немного. И после все может повернуться так, что уже не поправишь…

– Не понимаю, зачем я вообще тебе нужен.

– Потому что ты – пастырь духовный. Крестьяне пойдут за тобой. А за мной – нет. За мной могут пойти только Оборотни.

– Не возвращайся к ним, слышишь? Я найду для тебя приют. Ты должны внимать словам Писания и молиться. Ведь ты же умна, ты должна понять… Или нет, как раз это тебе и мешает. Ты должна отвергнуть мирское разумение и все, что ты называешь ненастоящим колдовством, что бы под этим ни скрывалось, смирить себя, умалиться…

– Я буду слушать слова Писания и смирять себя молитвами, когда покончу со своим делом. – Полуотвернувшись, добавила: – У земляных есть поверье – тот, на кого посмотрит волк, сам превращается в волка.

– Это ты к чему?

– Просто так…

Он почувствовал, что она сказала о чем-то, лично ее касавшемся. Впрочем, определить это мог лишь человек, принявший на своем веку, подобно отцу Лиутпранду, множество исповедей.

Не попрощавшись, она повернулась и зашагала прочь, мимо могильных холмов, к теснящему тесовую кладбищенскую ограду лесу. С освященной земли – во тьму. Настоятель хотел было еще раз сказать: «Бедная заблудшая душа», но не смог. Очень трудно жалеть тех, кто сильнее тебя. А если все же жалеешь, то еще и страшно.

Братство Медведя начинало томиться от безделья. Были братья сыты, хотя сейчас не охотились – Ульф разведал, куда железные перегнали захваченный у земляных червей скот, и отбил его. Но, за исключением нескольких стычек с недобитыми железными, применить силу было негде. Хотели сжечь дом монахов, но Ульф сказал – что за радость нападать на презренных, которые даже не защищаются? К тому же у них нечего взять, кроме годовых запасов зерна, свезенного туда земляными, а это позорная добыча для Оборотня. Ульф хорошо разбирался в таких вещах, как и надлежит прирожденному вождю, и Тюгви радовался, глядя, как возрастает доверие Оборотней к волчьеголовому. И еще он сказал – подождите немного, я найду противника, достойного нас, и мы устроим славную травлю. Они согласились, потому что верили – он приведет их к славе.

Свои разведывательные рейды Ульф обычно совершал один, но на сей раз, когда он уже порядком удалился от лагеря, его догнал Хагано, и дальше они пошли вместе: волк и пес.

Ульф вроде бы все время шел впереди, но Хагано не всегда видел его перед собой. Иногда он каким-то образом оказывался рядом, а порой и вовсе пропадал из виду. Очень трудно было уследить за его движениями, а то и вовсе невозможно. Шли всю ночь, не останавливаясь. Если Ульф надеялся измотать своего спутника и заставить его отступить, то он просчитался – Оборотни не любят много ходить пешком без необходимости, но при желании могут. Впрочем, возможно, ничего подобного он не задумывал. Хагано хорошо ориентировался в лесу и, оставь его сейчас Ульф, легко нашел бы дорогу назад, но куда ведет его волчьеголовый и по каким признакам прокладывает путь, понятия не имел. Тот постоянно к чему-то прислушивался. Треугольные уши на его волчьей голове стояли торчком, и казалось, это и есть его настоящие уши, ловящие каждый шорох.

Путь им преградил глубокий сырой овраг. Ульф, не колеблясь, шагнул вниз. Хагано – за ним. Съезжая на спине по гниющим листьям, Хагано увидел, что небо над его головой посветлело. На другой стороне оврага стеной вставал лес. Вершины деревьев тянулись сколько хватал глаз. Неожиданно Хагано осознал то, что всегда было ему известно: они могут идти много дней, и вокруг будет один только лес.

– Глупо, что в Винхеде нет богатых усадеб, – произнес он вслух.

– Зато в Винхеде есть комес и его дружина, – откликнулся Ульф, стоявший на дне оврага.

– Но крепость – в другой стороне.

– Верно.

– Зачем же мы сюда идем?

– Увидишь.

Едва лишь Ульф смолк, как тишину разорвало карканье. Навстречу, хлопая крыльями, летел лоснящийся черный ворон. Обогнул вершину высокого вяза и, продолжая кричать, спустился на протянутую руку Ульфа. В ответ волчьеголовый хрипло выговорил какое-то короткое слово, похожее на «скоро», а может быть, Хагано так показалось, и подбросил птицу в воздух.

Вслед за этим он выбрался на другую сторону оврага, подошел к тому самому вязу и начал карабкаться вверх.

Хагано, несколько сбитый с толку разговором Ульфа с вороном, остался ждать на краю оврага. Ворон и волк, спутники смерти, вспомнил он. Из-за этого соображения его не волновало, что видит Ульф.

А Ульф видел, сдвинув для лучшего обзора свою волчью личину: по тайной тропе, уводившей через предгорья на юг, минуя главный тракт, двигались люди. Сейчас, в предрассветном полумраке, трудно было их сосчитать, но, похоже, там их было не меньше трех сотен – в десять раз больше, чем Оборотней. Все это были мужчины, экипированные не так хорошо, как железнобокие из Сламбеда, но достаточно достойно – в кожаных куртках, обшитых бронзовыми бляхами, или чешуйчатых панцирях, в круглых шлемах с гребнями, некоторые также имели накладные кольчужные капюшоны. Однако полная кольчуга была только у бородатого предводителя, а у его крупного солового коня – кольчужный нагрудник. Вооружены они были короткими утяжеленными мечами, круглые деревянные щиты, обшитые кожей, заброшены за спины. Почти все были верхами, тем не менее даже чуткое ухо Оборотня не услышало бы на таком расстоянии их продвижения.

Среди них было немало охотников, они знали тропы, и сейчас они уходили тайно, замотав тряпками копыта лошадей, устрашенные дьявольским противником, ни разу не встретившись с ним в бою, из долины, которую присягнули держать.

Ульф мягко спрыгнул с последней ветки, обернулся к Хагано.

– Комес с дружиной бегут.

– Так надо спешить к нашим! Еще успеем перехватить и ударить!

– Можно, конечно, – медленно начал Ульф, – поиграть с ними, поводить, запутать… Только зачем? Они не хотят боя, так пусть бегут.

Хагано ожидал, что Ульф добавит свою обычную присказку насчет радости и веселья, но тот смолк. Другое привлекло внимание Хагано: теперь Ульф говорил гладко и не запинаясь, как обычно, когда речь словно бы требовала от него мучительных усилий. И голос его звучал заметно выше.

– Где же достойный противник? – с издевкой спросил Хагано.

– Противник будет… – Ульф почти вызывающе отвернулся от Хагано.

– Уж не сотворишь ли ты его своим колдовством? – долго сдерживаемое раздражение рвалось наружу.

– Тебе не нравится мое колдовство? – продолжал Ульф все тем же ровным, высоким, незнакомым голосом. – Хотя бы потому, что из-за него ты не решаешься вынуть меч из ножен и воткнуть его мне в спину. А ведь именно для этого ты за мной и увязался.

– Что ты несешь? Или ты забыл, что я первым кричал твое избрание?

– Ты кричал за мое избрание, потому что сам хотел быть вожаком. Ты не мог убрать Тюгви, потому что привык почитать его, и соглашался ждать, тем паче что Тюгви стар и ждать пришлось бы недолго. Я – другое дело. Ты сообразил – пусть Тюгви уступит мне свое место, устранится от власти – тебе легко будет меня убрать.

– Ты умен, – выдохнул Хагано. – Не по-человечески умен… Чего тебе от нас надо, ты же не человек!

– Во мне больше человеческого, чем во всех вас! – Он обернулся, и лицо под оскаленной пастью опровергало его слова – темное, с гладкой, как камень, кожей, таким не бывает лицо человека.

– Поберегись, Ульф, какой ты ни есть вожак, я могу вынуть твое сердце!

– Я не Ульф. – Мгновенная вспышка угасла.

– Что?!

– Ульфа нет. Его кости давно растащили волки, которые не были его братьями.

В этот миг Хагано понял, почему таким странным казалось лицо Ульфа – оно вовсе не было нечеловеческим, оно было просто не мужским, и невероятным представлялось, как его вообще можно было принять за лицо мужчины. Но в мгновение следующее это лицо стало вытягиваться и заостряться, зарастать серой шерстью, а глаза явственно поменяли цвет. Хагано, выхватывая меч, бросился на жуткую тварь, ибо мог быть кем угодно, но не трусом, и так и не узнал, что именно пронзило его горло – волчьи зубы или длинный охотничий нож.

На сей раз она заявилась прямо в монастырь. Как она туда проникла – бог весть, отца Лиутпранда это не слишком интересовало. Важнее другое – раньше она хотя бы не совершала явного кощунства, теперь перешагнула и через этот запрет. Нарушив молитвенное уединение настоятеля в монастырской церкви. Он не стал кликать братию – почему-то это показалось ему таким же недостойным и непристойным деянием, как и ее приход. Но попытался говорить с ней сурово:

– Зачем ты пришла?

– Затем, что я не вижу снопа на крыше! – резко сказала она.

– К твоим безумным предприятиям…

Она не дала ему закончить, заговорила скоро и отрывисто:

– Комес с дружиной сбежали. Они сделали это тайно, никто еще не знает, Оборотни тоже, разведка у них из рук вон, но они узнают. Пора собирать людей. Только скажи им, чтоб ни в коем случае не вступали в ближний бой. Оружие необученных – стрелы, камни, бревна, а больше всего – огонь, все то, что Оборотни презирают…