Я спросил у тополя. Я спросил у ясеня. Я спросил у месяца. Люди бежали нас. Кругом были только бесконечные коридоры, переходы, холлы, еще коридоры и всякое такое – ну очень Странное Место. Плюс еще я очень хотела в туалет, но… Снежана Константиновна не позволяла мне покинуть ее ни на минуту, требуя поддержки своего изнуренного болезнью тела в режиме нон-стоп.

Каким-то чудом нужную комнату № 4478 мы все-таки обнаружили. Со счастьем рухнули на уютные дерматиновые стульчата, привинченные к полу, я заозиралась в поисках все-таки сортира, потому что уже очень-очень соскучилась по нему, нашла.

Действие второе: «Те же и В.»?

Ну, в общем, да.

Вернувшись к подруге, обнаружила ее испуганно (редкий случай) беседующей с явным доктором – высоким, с взъерошенными светлыми волосами, в зеленом таком специальном одеянии, черных кроссовках «Найк» (а еще уверял, что не смотрит «Хауса»), и с грудой малообъяснимого железа в руках. Это и был В., а я доживала последние минуты Старой Жизни. И если бы кто-то меня спросил, откуда я знала, что через тридцать минут этот чужой мужчина будет целовать мои распухшие губы, разрисованные глаза и пылающее лицо, я бы не ответила. Просто знала.

В общем, подруга моя Снежана Константиновна разговаривала с В., он выражал сдержанное негодование чем-то, тихо кипятился: «По идее, они не имеют никакого права выписывать направление, то-сё…» – на меня посмотрел из-под бровей – недовольно и безо всякого интереса. И тут – опа! – из груды железок отъединилась одна, самая неприятная на вид, и с грохотом упала на плиточный пол, в одном миллиметре от моего замшевого сапога в синей бахиле.

В. сразу приобрел более-менее человеческий вид, присел на корточки и стал с пристрастием осматривать мою ногу. В замшевом сапоге. И синей бахиле. Наши лица установились примерно на одинаковом уровне. И он увидел. И я увидела. Его зрачки прилипли к моим расширенным зрачкам, у меня всегда расширенные, плохое зрение, так вот, прилипли, как локатор к ракете типа земля—земля, как муха к желтой и противной ленте, как набойка каблука в жару к битуму в трещине асфальта, а потом – зрачки немного съехали, симметрично, к носу.

У меня и у него.

Было Слишком Близко.

Такими съехавшими глазами мы еще немного посмотрели друг на друга, пока Снежана Константиновна в раздражении не пихнула меня ногой, требуя внимания. Пнуть В. ей показалось не совсем удобным.

– Это кронштейн для телевизора, – объяснил мне В. происхождение упавшей хреновины, – хочу в ординаторскую перевесить…

– Так мне можно проходить? – спросила подружка, нетерпеливо подергивая хорошенькими ножками. Тоже в синих бахилах.

– Минуточку, вас сейчас Алла Юрьевна, наверное, примет…

Снежана Константиновна скрылась за дверью с номером 4478, бросив на меня мученический и неодобрительный взгляд, а В. сел рядом. Потрогал меня пальцем. Осторожно. Руку рукой. («Бедный Олаф, – подумала я, – бедный Олаф…»)

Вот у Вас так не бывает, доктор? Так, что вдруг мгновенно все-все знаешь – вот Этот Человек. И у вас все-все будет: свидания-расставания, беглые поцелуи, лихорадочные снимания одежд в прихожих и на лестницах, болезненные разрывы «навсегда», великолепные примирения (когда «все понятно без слов»), позиционные и окопные войны, классические заморочки: приблизить-отдалить, жгучие обиды, бесконечные ссоры сроком на сутки, мольбы о прощении, страстные признания, приступы ревности и еще раз приступы ревности, прощальные письма, ответы на прощальные письма, дикий секс, и еще раз дикий секс, и еще много раз – дикий секс?

Вы не ответите на этот вопрос…

В дальнейшем нашем с В. разговоре, пожалуй самом важном за прошлые лет десять и определившем (так получилось), что вообще будет со мной дальше, я была удивительно кратка и произнесла два слова. Причем сомнительных.

– А меня В. зовут, – сказал он.

– Я здесь работаю, – сказал он.

– Хирургом, – сказал он.

– Прием займет минимум сорок минут, – сказал он, – а то и больше.

– Может быть, чаю? – сказал он.

– На фиг чай! – сказала я.

– Да! Да! – оживился он. – Тогда в туалет для инвалидов – он пустой!..

03.30

«Тааак, эти окна я домыла, сейчас вот в ванной, и сегодня больше не буду…» – это фрагмент моей оживленной беседы с собой. Вслух.

Привет, дорогая моя, ну как ты? НУКАКТЫ? ЧЕМ ЗАНИМАЕШЬСЯ В РЕДКИЕ МИНУТЫ ДОСУГА? МУЗЫКОЙ, ЖИВОПИСЬЮ, ХОРОВЫМ, БЛЯДЬ, ПЕНИЕМ?[3] (с)

Моя прекрасная дочь Лиза, читая обязательное по программе «Преступление и наказание», на днях задумчиво сообщила, что родная мать ей напоминает студента Раскольникова: «Тоже вечно бормочешь что-то себе под нос…»

«Я не вечно бормочу!» – возмутилась я.

Не то чтобы я не видела собеседников, достойных меня, наоборот, наоборот, люди меня интересуют как-то даже слишком, но почему-то с кем бы я ни вступала в диалог, диалога не получается (а жаль!). А что получается, а получаются два монолога: каждый о своем, о своем, и каждый об одном и том же.

Как непересекающиеся множества мы, курс математики. Аккуратные такие кружочки, и ничего внутри. Посмотри на него, а потом сотри[4] (с).

Временами я хочу, чтобы «в моем» не было пусто хотя бы. Тогда я укореняю там деревья, в формате «через четыре года здесь будет город-сад». Но для города-сада надо работать, ухаживать, унавоживать, белить стволы известкой, бороться с вредителями, прививать какие-то побеги, а мне это скучно, скучно. И вскоре мои лесопосадки погибают, и я облегченно вздыхаю. Потому что баба с возу.

Один из моих начальников, бывший военный и Настоящий Полковник, любит пожаловаться: «Куда солдата ни целуй, у него везде – задница».

Примечания

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.