– Что нового в городе, Александр Львович?

– Все говорят только об одном, – отвечал Нарышкин, – что Ваше Величество изволили посадить обоих Куракиных на хлеб и воду.

Но особенно гремела в Петербурге слава об обедах, устраиваемых им на загородной даче, которая, как и отцовская, находилась на Петергофском шоссе. Сохранился анекдот о расточительности Нарышкина:

Однажды Александр I, присутствовавший на одном из небывалых по размаху праздников, устроенных Нарышкиным, поинтересовался, во что он ему обошелся.

– Ваше Величество, в тридцать шесть тысяч рублей, – ответил Нарышкин.

– Неужели не более? – удивился царь, еще раз взглянув на все это великолепие.

– Ваше Величество, – нашелся Нарышкин, – я заплатил тридцать шесть тысяч рублей только за гербовую бумагу подписанных мной векселей.

Через несколько дней император прислал Нарышкину книгу, в которую вплетены были сто тысяч рублей ассигнациями.

Нарышкин, всегда славившийся своей находчивостью, просил передать государю «свою глубочайшую признательность» и добавил, что «сочинение очень интересное и желательно получить продолжение». Александр прислал Нарышкину еще одну книгу с вплетенными в нее ста тысячами, но при этом приказал передать, что «издание окончено».

Понятно, что при таком образе жизни Нарышкину и в самом деле постоянно не хватало средств. Он был в вечных долгах и притом «без всякой надежды на оплату кредитов». Взаимоотношения с кредиторами были непростыми, но врожденное чувство юмора помогало Нарышкину выживать.

Однажды кто-то похвалил ему мужество его сына, который в 1812 году отбил у французов редут и стойко его защищал.

– Это наша фамильная черта, – нашелся Нарышкин, – что займут – того не отдадут.

Во время закладки одного корабля в Адмиралтействе государь спросил Нарышкина:

– Отчего ты так невесел?

– Нечему веселиться, – отвечал тот. – Вы, государь, в первый раз в жизни закладываете, а я каждый день.

Нарышкин как-то запоздал на прием к императору.

– Отчего ты так поздно приехал? – спросил у него государь.

– Без вины виноват, Ваше Величество. Камердинер не понял моих слов: я приказал ему заложить карету; выхожу – кареты нет. Приказываю подавать – он подает мне пук ассигнаций. Надобно было послать за извозчиком.

Так как расточительность Нарышкина поглощала все его доходы, то ему часто приходилось быть щедрым только на словах. Поэтому, когда ему нужно было кого-то наградить, он забавно говорил:

– Напомните мне пообещать вам что-нибудь.

В начале 1809 года, в пребывание здесь прусского короля и королевы, все придворные особы давали великолепные балы в честь великосветских гостей. Нарышкин сказал о своем бале:

– Я сделал то, что было моим долгом, но я сделал это в долг.

Получив с прочими дворянами бронзовую медаль в воспоминание 1812 года, Нарышкин сказал:

– Никогда не расстанусь с нею, она для меня бесценна: нельзя ни продать, ни заложить.

Даже умирая, Нарышкин остался верным себе. Его последними словами были:

– Первый раз я отдаю долг – природе.

Петербургская фольклорная традиция долгое время оставалась верна двум своим основным принципам. Все самое смешное и остроумное приписывалось придворным шутам и все самое глупое – военным комендантам или их прямым подчиненным – солдатам.

– Сколько часов било, голубчик? – спросил Александр I часового.

– Тридцать шесть, Ваше Величество.

– ?!?!

– Двенадцать – на Петропавловском, двенадцать – на Думе и двенадцать – на Троицком.

Сейчас уже трудно сказать, кто из комендантов был на самом деле участником тех или иных сюжетов городских анекдотов, но в большинстве из них фигурирует комендант Петропавловской крепости Башуцкий.

По свидетельству современников, генерал-адъютант Павел Яковлевич Башуцкий являл собой удобную мишень, всегда готовую для развлечения великосветской знати. Особенно любили посмеяться над ним в присутствии государя. Да и сам император редко лишал себя удовольствия пошутить над комендантом. Правда, трудно было заранее предугадать, чем эта шутка могла закончиться. Башуцкий был на редкость простодушен и наивен.

– Господин комендант, – сказал однажды Александр I в сердцах Башуцкому, – какой это у вас порядок! Можно ли себе представить!

Где монумент Петру Великому?

– На Сенатской площади.

– Был да сплыл! Сегодня ночью украли. Поезжайте и разыщите!

Башуцкий, бледный, уехал. Возвращается веселый, довольный; чуть в двери кричит:

– Успокойтесь, Ваше Величество. Монумент целехонек на месте стоит. А чтобы чего в самом деле не случилось, я приказал к нему поставить часового.

Все захохотали.

– Первое апреля, любезнейший, первое апреля, – сказал государь и отправился к разводу.

На следующий год ночью Башуцкий будит государя:

– Пожар!

Александр встает, одевается, выходит, спрашивая:

– А где пожар?

– Первое апреля, Ваше Величество, первое апреля.

Государь посмотрел на Башуцкого с соболезнованием и сказал:

– Дурак, любезнейший, и это уже не первое апреля, а сущая правда.

Однажды приказано было солдатам развод назначить в шинелях, если мороз будет выше десяти градусов. Башуцкий вызвал к себе плац-майора:

– А сколько сегодня градусов?

– Пять.

– Развод без шинелей, – приказывает Башуцкий.

Но пока наступило время развода, погода подшутила. Мороз перешел роковую черту. Государь рассердился и намылил коменданту голову.

Возвратясь домой, взбешенный Башуцкий зовет плац-майора.

– Что вы это, милостивый государь, шутить со мной вздумали? Я не позволю себя дурачить. Так пять градусов было? А?

– Когда я докладывал Вашему превосходительству, термометр показывал…

– Термометр-то показывал, да вы-то соврали. Так, чтоб этого больше не было, извольте, милостивый государь, впредь являться ко мне с термометром. Я сам смотреть буду у себя в кабинете, а то опять выйдет катавасия.

Впрочем, не всегда все выглядело так безобидно. Однажды, если верить фольклору, шутка, которую позволил себе известный петербургский острослов Александр Львович Нарышкин, едва не закончилась скандалом.

Во время какого-то высокоторжественного обеда, когда весь двор только что сел за парадный стол, а Башуцкий стоял у окна с платком в руках, чтобы подать сигнал, «когда придется виват из крепости палить», мимо него проходил Нарышкин. Заметив важную позу коменданта, Нарышкин сказал ему:

– Я всегда удивляюсь точности крепостной пальбы и, как хотите, не понимаю, как это вы делаете, что пальба начинается всегда вовремя.

– О, помилуйте! – отвечал Башуцкий. – Очень просто! Я возьму да махну платком вот так!

И махнул взаправду, и поднялась пальба, к общему удивлению, еще за супом. А самое смешное было то, что Башуцкий не мог понять, как это могло случиться, и собирался после стола «сделать строгий розыск и взыскать с виновного».

Справедливости ради скажем, что были и исключения. В Петербурге был популярен анекдот о героическом коменданте Нишлотской крепости, проявившем необыкновенное мужество во время Северной войны.

Во время войны со шведами однорукий комендант Нишлотской крепости Кузьмин в ответ на требование врага сдать крепость отвечал:

– Рад бы отворить ворота, но у меня одна рука, да и в той шпага.

Наивность и простодушие, смахивающие на глупость, а то и на обыкновенное недомыслие или тупость, не были привилегией только комендантов. Этим, с точки зрения фольклора, грешили многие министерские и городские чиновники. Они-то и становились героями городских анекдотов.

В 1834 г. скончался Виктор Павлович Кочубей. Карьера этого государственного деятеля была завидной. Он был личным другом императора Александра I, когда тот был еще великим князем и наследником престола. С воцарением Александра I Кочубей вступил в должность министра внутренних дел. При императоре Николае I стал председателем Государственного Совета и Кабинета министров.

Но, несмотря на то что Кочубей в обществе слыл либералом и сторонником умеренных реформ, в фольклоре о нем сохранились, как правило, осторожно отрицательные оценки. Известна эпиграмма в форме надгробной эпитафии, которую молва приписывала Пушкину:

Кочубея похоронили на старинном кладбище Александро-Невской лавры. Супруга Виктора Павловича княгиня Мария Васильевна «выпросила у государя разрешение» обнести могилу оградой. А Пушкин почти сразу после похорон в своих «Table talk» записывает анекдот:

Старушка Новосильцева по поводу металлической оградки как-то сказала:

– Посмотрим, каково-то ему будет в день второго пришествия. Он еще будет карабкаться через свою решетку, а другие уже будут на небесах.

Главноуправляющий путями сообщения и публичными зданиями граф Петр Андреевич Клейнмихель слыл в городском фольклоре наивным простачком, над которым мог посмеяться не только каждый начальник, но и всякий подчиненный. Со временем он стал удобной мишенью для постоянных насмешек и издевательств. Анекдоты о нем сыпались как из рога изобилия.

Объезжая однажды Россию для осмотра железных дорог, Клейнмихель заранее назначал час представления ему подчиненных. Но каждый раз делал это по своим часам. И был крайне изумлен тем, что в Москве в назначенное им время чиновники не собрались.

– Что это значит? – вскричал разъяренный граф.

– Так ведь московские часы не одинаковы с петербургскими, так как Москва и Петербург имеют разные меридианы, – ответили ему.

Клейнмихель покивал головой и согласился с таким объяснением.

Каково же было его удивление, когда и в Нижнем Новгороде повторилась та же история. Генерал в бешенстве закричал:

– Что это такое?! Кажется, всякий дрянной городишко хочет иметь свой меридиан?! Ну, положим, Москва может – первопрестольная столица, а то и у Нижнего свой меридиан!

В Петербурге строился первый постоянный мост через Неву. Строительство было сложным и дорогостоящим. Только на забивке свай было занято несколько тысяч человек.

И вдруг Клейнмихель узнает, что некий генерал Кербец придумал какую-то хитроумную машину, значительно облегчавшую и ускорявшую этот поистине египетский труд. Изобретатель представил свою машину на утверждение Клейнмихеля и получил от того строжайший выговор, зачем он этой машины прежде не изобрел и тем самым ввел казну в огромные и напрасные расходы.

Даже редкие факты признания несомненных заслуг Клейнмихеля становились причиной для светского злословия.

Однажды Клейнмихелю вручали орден Андрея Первозванного. Среди новых орденоносцев в тот счастливый и злополучный для графа день были и награжденные тем же орденом за какую-то успешно проведенную военную кампанию.

– За что же Клейнмихелю? – не стесняясь присутствия графа, шептались присутствовавшие. И обменивались остротами: – Тем за кампанию, а Кленмихелю для компании.

Понятно, что когда главноуправляющий путей сообщения был отправлен в отставку по всей России раздался вздох облегчения.

– Да что же вы так радуетесь? Ведь вам-то он, видимо, ничего не сделал. Да и видели ли вы его хоть раз? – спросили у одного купца, не имевшего к железным дорогам никакого отношения.

– Да и черта никто не видел, однако ж поделом ему достается, – ответил купец.

Через много лет такой же одиозной фигурой прослыл в Петербурге член Государственного Совета и министр финансов в правительстве Николая II Федор Павлович Вронченко. В известных кругах он считался большим волокитой и любимцем петербургских «камелий» из Мещанских улиц. В то время Мещанские улицы были хорошо известны своими пикантными заведениями под красными фонарями. Однажды Вронченко получил повышение по службе, и, к немалому удивлению общества, прежде всего это стало известно в мещанских притонах. По этому случаю появился даже анекдот:

Шел я по Мещанской и вижу – все окна в нижних этажах домов освещены, и у всех ворот множество особ женского пола. Сколько я ни ломал головы, никак не мог отгадать причины иллюминации, тем более что тогда не было никакого случая, который мог бы дать повод к народному празднику. Подойдя к одной особе, я спросил ее:

– Скажи, милая, отчего сегодня иллюминация?

– Мы радуемся, – отвечала она, – повышению Федора Павловича.

Фольклор не щадил никого. Досталось от него и известному петербургскому книгоиздателю Ивану Ильичу Глазунову. С 1881 по 1885 г. Глазунов занимал должность городского головы. В пору его деятельности на этом посту в Петербурге случилась очередная эпидемия холеры. Иван Ильич делал все возможное, чтобы снизить ущерб от этой напасти среди населения столицы, и, понятно, что, когда холера пошла на убыль, радости градоначальника не было предела. Но не тут-то было. Радоваться было рано, беспощадность фольклора была столь же беспредельной.

Когда эпидемия пошла, наконец, на спад, Глазунов телеграфировал председателю санитарной комиссии, находившемуся в отъезде:

– Холера идет на убыль. Буду рад, если петербуржцы, наконец, передохнут.

Тот ответил:

– Телеграмма неясна. Не могу разобрать, на какой гласной в последнем слове вы ставите ударение?

На рубеже XIX—XX вв. заслуженной славой в петербургском обществе пользовался один из самых знаменитых юристов дореволюционной России почетный академик петербургской Академии наук и член Государственного Совета Анатолий Федорович Кони. Особенно широкую известность он получил в 1878 г. после судебного процесса над народницей Верой Засулич, совершившей покушение на петербургского губернатора Ф. Ф. Трепова. Суд присяжных под председательством Кони оправдал ее.

Добавим, что фамилия Кони, благодаря своему второму, вполне определенному смыслу, сразу же стала удобной мишенью для добродушных каламбуров.

Когда Кони был назначен сенатором, один язвительный журналист поместил в печати эпиграмму:

На это он получил достойный ответ:

Еще раз говорящей фамилией Кони фольклор воспользовался сразу после революции. В то время Анатолий Федорович преподавал уголовное судопроизводство в Петербургском университете. Кроме того, вел многообразную просветительскую работу читая лекции буквально во всех районах города, включая самые отдаленные. Всюду успеть было невозможно, и студенты университета будто бы добились, чтобы для пожилого и не очень здорового профессора Наркомпрос выделил лошадь с экипажем. Лошадь Кони предоставили, но, после того как советское правительство переехало в Москву, всех лошадей бывшего Конюшенного ведомства или перевели туда, или реквизировали для нужд Гражданской войны. Лишили и Кони столь удобного средства передвижения. Вот тогда-то и вспомнили фамилию знаменитого юриста.

– Подумайте, – шутили петроградские острословы, – лошади в Москве, а Кони в Петрограде.