Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Останови часы в одиннадцать

ModernLib.Net / Детективы / Навроцкая Барбара / Останови часы в одиннадцать - Чтение (стр. 1)
Автор: Навроцкая Барбара
Жанр: Детективы

 

 


Барбара Навроцкая
Останови часы в одиннадцать

Глава I

      Он вышел из трамвая и остановился. Вагон, грохоча, прополз мимо, точки освещенных окон удалялись все дальше и дальше. Они мерцали, как иллюминаторы корабля, погружающегося в морскую мглу.
      Мужчина поднял воротник пальто. Было начало ноября, и мгла кружила вокруг уличных фонарей, создавая дрожащий лучистый ореол, ослабляющий резкость света.
      «Ничего нельзя узнать. Ага, заасфальтировали. Раньше все Брудно было вымощено булыжником».
      Прямая, гладкая, уходящая вдаль лента асфальта делала старый брудновский тракт шире. Мужчина не двигался с места, вслушиваясь в тишину пригорода. Он снова осмотрелся по сторонам, удивляясь этой улице, этому району Варшавы, а больше всего тому, что он снова здесь. На секунду ему показалось, что в нем живет совершенно незнакомый субъект, вызвавший в нем полное отвращение, даже раздражение. Он впервые остро ощутил бег времени. Его невозвратимость. Это ощущение заглушал обычно так сильно натянутый в нем нерв жизни. Мир лишался красок, его формы теряли отчетливость, куда-то далеко уходили забытые картины, запахи, яркость света и глубокие тени, затихали звуки, биение сердца, желания и свершения. «Только равнодушие неизменно», – подумал он.
      «Равнодушие? Черта с два! Я шел по следу, как гончая, 28 лет. Кто бы этому поверил? Любил ковыряться в машине. Но так и не окончил автодорожный институт. Занимал разные должности в учреждениях, каждые два года на новом месте».
      На другой стороне улицы появился мужчина в форме железнодорожника. Шаги ритмичным эхом отдавались в пустоте. Он проводил прохожего взглядом. У того была походка человека, уставшего после длинной смены, занятого мыслями об ужине и постели.
      Посмотрел на часы. Было 22.30. Незнакомец ничем ему не угрожал. Надо было действовать. То, что однажды началось, должно закончиться.
      Он свернул в переулок, шел уверенно, хотя детали – то, что можно назвать косметикой города, района, – и здесь изменились. Он сворачивал еще несколько раз, пока не очутился в каком-то тупике. Приземистые деревянные домишки, разделенные большими зданиями и кирпичным домиком поменьше, все еще стояли. Неуничтожаемость прошлого, прошедшее, живущее в настоящем.
      Как будто бы он ухватил оборванную нить времени, связывая ее, придавая смысл тому, что делает. Некоторое время он не мог прочитать номер на деревянном доме, уличные фонари здесь тоже были старые, как все, что он носил в себе все эти 28 лет и что донес до этого порога – 1 ноября 1971 года.
      Он уже согнул палец, чтобы постучать, но рука остановилась на полпути. Внутри дома все задвигалось и запело. Зазвонили колокольчики, заиграли музыкальные шкатулки, молоточки ударили в куранты. По окутанной туманом улочке понеслись звуки полонеза, мазурки, куявяка, вальса, кадрили, менуэта.
      Мужчина запрокинул голову, видимо прислушиваясь. Туман сгущался, опускался вниз, почти до крыши деревянного дома. Эта ночь становилась такой же нереальной, как и та.
      Он продолжал стоять и слушать. Разнообразие быстрых и медленных мелодий затихало, играла только одна музыкальная шкатулка – куранты из «Страшного двора» Монюшко.
      «Ты не изменил пристрастий, Часовщик. Ты сумел использовать их, сделать своей профессией», – подумал он и постучал.
      Дверь, которая открылась сразу же, без всяких колебаний и опасений, вела в единственную, но зато большую комнату, занимавшую всю площадь дома. За ней – кухня. Когда-то, лет сто тому назад, через эту кухню был ход во двор, где находилась уборная, курятник и, наверно, хлев. Может, кто-нибудь посадил там дерево и обязательно сеял петрушку и морковь, сушил целебные травы. Но те времена мало интересовали прищельца. Он только понял, что так должно было быть. Такой вид был у этого дома и района, пока большие дома не подмяли дворики.
      – Что вы хотите? – спросил пожилой человек, даже не взглянув на вошедшего, продолжая рассматривать в лупу механизм карманных часов. Больших, солидных, которые носили па серебряных цепочках лет пятьдесят тому назад. На столе лежали разные тряпочки, куски замши, миниатюрные инструменты и крышечка от металлической коробочки, наполненная оливковым маслом.
      Пришелец не отвечал. Он смотрел на стены комнаты, которые от пола до потолка были увешаны часами. В разные эпохи и в различных стилях выполненные, разные по материалу, форме и назначению, почти пустую комнату они превращали в музей.
      «Чертовски много денег ухлопал ты на эти часы, – подумал пришелец. – Значит, вот чем ты занимался остаток жизни? Ну и работенка же у меня будет. Их много. Очень много. Некоторые висят под потолком».
      Он огляделся, ища лестницу. Ничего похожего на нее не было, и пришелец задумался, каким же образом старик заводит свои часы. Ведь каждый час какие-нибудь надо заводить.
      Часовщик поднял голову. Улыбнулся. Молчание совсем не удивляло его. Он уже привык к тому, что клиенты теряли дар речи.
      За ремонт старик брал мало. Всю свою жизнь он скорее играл и любовался миниатюрными внутренностями часов, этим искусственным сердцем бегущего времени, чем зарабатывал на них. Когда у него было много работы, когда ему в руки попадал шедевр – тогда он брал дорого. Ремонт же современных наручных часов, детищ машин и фабрик, всерьез не принимал: это был его хлеб. Он любил чинить старинные часы ручной работы. Именно такая луковица и была сейчас у него в руках. Уродливая с точки зрения современных – прости господи – эстетических требований, но с благородным сердцем.
      – В часах ценится механизм, – пробормотал он, адресуясь скорее к себе, чем к клиенту, – только механизм. Вы рассматриваете часы?
      Ответа не было, и тогда он быстро взглянул на пришельца, откладывая работу.
      – Покажите, что там у вас?
      Пришелец смотрел как-то странно. Старика не удивило время, в которое тот обратился к нему за услугой, он вообще не интересовался людьми. Для него они были носителями часов – его мог заинтересовать только тот, у кого были интересные часы. Поскольку ответа и на этот раз не последовало, старик спросил:
      – Вы, верно, не из Брудно?
      – Нет.
      – Уже поздно, ну хорошо, давайте. Я понимаю, что у людей теперь нет свободной минуты. Зачем нам вообще нужны часы? Никакого покоя. У кого сейчас есть возможность, сидя в кресле, послушать бой часов? Разве я не прав? А?
      – Вы меня узнаете?
      Старик наконец внимательно посмотрел в лицо клиента. И опять улыбнулся:
      – Простите, нет. Хотя зрение у меня хорошее.
      – Этого не может быть, – медленно сказал пришелец. Он почувствовал, как по коже прошел мороз. Не холод, а именно мороз. – Этого не может быть.
      – Почему? – удивился старик. – Разве человек в состоянии запомнить всех людей, которых он встречал в жизни? Разве часовщик в состоянии запомнить лица всех своих клиентов? За полвека. Что вы!
      – Всех? – повторил пришелец. – Всех… нет. Но одного – да!
      Старик отодвинулся от стола, стал подниматься, и его сгорбленная спина как-то выпрямилась, лицо разгладилось. На его старческий облик наложился тот, молодой, энергичный, вызывающий доверие. Пришелец никогда его не забывал. Даже во сне. Вновь вернулась уверенность, четкость решений. Он опять владел собой. Он знал, зачем пришел сюда, опять был уверен, что никогда, ни на секунду не подвела его буссоль памяти и время не оборвало старой нити. Ничто не в силах было стереть прошлое.
      – Одного человека? – спросил старик, и хотя его голос слегка дрожал, в нем звучало достоинство. Слух не обманывал пришельца. Он не ошибался. Это было достоинство. – Да, может быть, и был один такой человек, – продолжал часовщик, и его голос не выражал уже никаких эмоций, – но он… этот человек, не вы. Это был прекрасный парень.
      – Это я! – выдавил пришелец. – Уже не такой прекрасный, но я! Ты думал, что никто уже не придет. Нет никого и ничего. Я искал тебя. Долго. И вот нашел.
      Про себя он подумал: слишком долго. Так долго, что ненависть уже прошла и осталась только обязанность. Но это даже нельзя было назвать мыслью – отблеск мысли.
      Они смотрели друг на друга, разделенные столом, на котором лежали части карманных часов. Но, несмотря на растущее волнение, пришелец видел, что Часовщик его не боится. «Почему?» – мучил его вопрос. Но он опять был во власти решения, поддерживавшего его все 28 лет поиска, забыть о котором не давала вечно живая, выжженная, выбитая в памяти картина той ночи.
      – Останови часы на одиннадцати, – сказал он и не узнал своего голоса.
      Старик не спеша повернул голову, окинул взглядом стены. Рассматривал свои часы? Проверял время?
      – А ты пришел, Франэк… в одиннадцать… столько лет спустя… Много же надо было положить труда, чтобы найти старого человека! Я… не виновен… Я был не виновен. Выслушайте меня…
      Звонок тревоги зазвенел в мозгу пришельца. Он знал, уже знал, что если разрешит старику говорить, то не сможет вынуть руки из кармана и станет жалкой, смешной фигурой, никому не нужной, даже себе. Человеком, который проиграл жизнь во имя химеры, глупцом, живущим иллюзиями. А ведь та ночь действительно была.
      Старик прочитал приговор в глазах пришельца. Никакие слова не могли его спасти. И он совсем не был уверен, что хотел бы купить себе жизнь, цепляясь за штанины этого, сегодня совершенно чужого мужчины.
      Ночной гость достал оружие скупым, тренированным движением и сделал только один выстрел. Потом опустился на колени и приложил ухо к сердцу старика. Оно не билось.
      «Это единственное, что меня никогда не подводит, – подумал он без всяких эмоций. – Рука и глаз».
      Он поднял тело и перенес его на кровать. Проследил, чтобы голова умершего легла на подушку.
      «Это все, что я могу для тебя сделать, – подытожил он холодно. – Никто из наших не был бы на меня за это в обиде».
      Пришелец открыл дверь в кухню, зажег свет. Кухня была без окон, как он и предполагал. По соседству вырос большой дом. Его степа примыкала к деревянному домику. На плите чисто вымытая посуда. Пол подметен, в ведре уголь, рядом наколотые дрова, но лестницы нигде не было. Он вернулся в комнату, пододвинул стол к стене, поставил на него стул. Влез на эту импровизированную пирамиду. Стал открывать часы, переставлять стрелки на одиннадцать, останавливать маятники, блокировать быстро вращающиеся колесики механизмов, дергающихся, словно обнаженные препарированные сердца кроликов. От холода или усталости его охватила дрожь, он закрыл на секунду глаза, но красные пульсирующие сердца не исчезали. Он оглянулся на кровать: кровавое пятно расползалось по рубашке убитого, цвело, как мак, раскрывающий лепестки, росло на глазах. Стул под мужчиной зашатался, но он быстро восстановил равновесие.
      «Зачем ты оглядываешься? – рассердился он сам на себя. – Ты упадешь с этой прекрасно построенной конструкции и сломаешь себе шею. Ты изнежился за эти годы чиновничьей жизни. И у тебя разыгралось воображение. Там лежит убийца, ни больше ни меньше. И что с того, что перед своим концом он сумел так красиво сказать. Каждый негодяй не виновен, когда надо расплачиваться. Даже в Нюрнберге на скамьях подсудимых сидели одни невиновные. Ты сделал свое дело, и хорошо. Поспеши с часами и не думай о кроликах. Тот, там, умирал не как кролик. Может быть, в определенном возрасте человек вообще перестает бояться смерти. Случись со мной что-нибудь подобное, я бы тоже не боялся. Мне уже столько раз представлялась возможность умереть, что могу жизнь считать подарком. Как бы курносая внезапно не переменила свое решение и не забрала его назад. Ничего ужасного в мире не произойдет. Человечество не зарыдает от горя. Но я не сомневаюсь, что оно испытывает облегчение, когда избавляется от негодяя!»
      Двигание стола и многократное восхождение на неудобное шаткое возвышение, перестановка стрелок, зачастую тугих, утомили его, у него затекли руки. С момента прихода прошло уже минут пятьдесят, и только тогда он вспомнил, что входная дверь была открыта.
      Это его совсем не испугало. Он спрыгнул на пол, повернул ключ в замке. Хотел поставить стол назад в центр комнаты, но почему-то остановился, как будто опасность, внезапно материализовавшись, коснулась его рукой. Некоторое время он стоял, прислушиваясь к себе. Потом рассмеялся. Тишина, могильная тишина на секунду парализовала его рассудок. Все часы молчали. Он знал такую тишину, он уже испытал ее однажды. Когда-то. Это была тишина смерти, и в этом смысле похожа на ту. Равнодушным взором окинул он кровать и лежащую на ней фигуру. Он слишком долго обдумывал сценарий этой ночи, чтобы чего-либо бояться. Может быть, еще тогда, в ту ночь, он навсегда потерял чувство страха. А теперь вокруг него лишь странное кладбище часов.
      Он поставил стол на прежнее место, рядом с ним стул. Части разобранных часов остались лежать на месте. Взбираясь на стул, он каким-то чудом ни одной из них не раздавил.
      «Значит, подсознательно замечал, – констатировал он. Пожал плечами. – Чьи-то часы. Вернутся к владельцу. Конечно, они имеют для него ценность. Ну вот, будет память о дедушке».
      Он подошел к кровати. Смерть уже наложила свой отпечаток на лицо старика.
      – До свидания, Часовщик, – сказал он громко. – Копчено. Наконец я могу идти своей дорогой.
      Он погасил свет и бесшумно закрыл дверь на защелку. Очутившись на пустынной улице, он почти не узнал ее. Очертания домов показались ему иными. Он подумал, что это туман, рассеиваясь, по своему капризу рисует фрагменты городского пейзажа. Хотя в действительности улочке просто не хватало пения часов. Часы умерли. Вместе с Часовщиком. В голове крутилась глупая мысль, от которой он никак не мог избавиться: «Все должно приходить в свое время. Для тебя правосудие свершилось слишком поздно, не обманывай себя, поздно. – Он сжал рукоятку пистолета, лежавшего в кармане пальто. – Но для них та ночь еще длится, – сказал он почти громко, чтобы переспорить самого себя, бегущее время, целый мир. – Для них она будет длиться вечно. Для них».

Глава II

      Капитан Корда закрыл входную дверь, за которой исчезли санитары с носилками. Его все еще что-то раздражало, мешало думать. Ах да, то, что в эту комнату легко можно было войти прямо с улицы. Повернул ключ. Наконец он наедине с собой, никто к нему сюда не ворвется, не будет бубнить над ухом.
      «Коллекция часов цела, – констатировал он. – Даже эти, на столе, распотрошенный Шаффхаузен».
      Описывать имущество часовщика он запретил. Ключ от тайны находился в этих механизмах, в этой комнате, такой, какой она была во время разыгравшейся трагедии. Без сомнения, это было не просто убийство. Не сомневался он и в том, что человек, совершивший данное преступление, должен отвечать как убийца, так как ни одна личная трагедия не может окупить чужую жизнь.
      «Ничего, ответит, – подумал он с оттенком упрямства, – если мы его поймаем, конечно. Хм, хм, хм. Мерзавец, не боялся так долго переставлять стрелки на одну и ту же цифру. Рядом большой дом, там могли услышать выстрел. Ничего не боялся. Скорее никого. Почему? Носителем какой справедливости он был, если чувствовал себя десницей правосудия, закона или черт его знает чего, что вызревает в голове у таких „мстителей“? Что означает это время – одиннадцать часов? Все. Но кого искать? Семьи у старика не было. В Брудно он никого не знал, и в то же время его знало все Брудно. Национальный музей получит прекрасное пополнение. Но поглядеть на его часы можно. А почему бы и нет? Для этого мне потребуется не больше времени, чем ему, чтобы остановить маятники».
      Капитан поискал глазами лестницу. Лестницы не было. Пошел на кухню. Раздосадованный, пододвинул стол к стене, поставил на него стул, но, прежде чем влезть, обвел взглядом циферблаты часов, поворачиваясь вокруг собственной оси так, чтобы охватить четыре стены сразу. Нет, он не ошибся, все стрелки стояли на одиннадцати, и вдруг эта немая цифра стала почти по-человечески кричать. Было что-то ужасное в неподвижности десятков циферблатов, одинаково перечеркнутых черточками стрелок.
      «Вот чего ты хотел, – мысленно обратился Корда к своему пока еще не известному противнику. – Ты хотел кого-то устрашить. Запечатлеть в чьей-то памяти этот знак. Навеки. Кому это должно послужить уроком? Где этот другой или другие? Черт возьми, может быть, им грозит опасность? Если мы тебя не накроем… Ну, пора влезать на стул. Посмотрим, нет ли там какой-нибудь записки, предмета или еще какой-нибудь улики. В этом больше смысла, хотя мне уже не очень-то легко лазить по таким конструкциям. Думать буду потом. Сначала надо найти конец какой-нибудь нити. Даже самый запутанный клубок имеет свое начало и конец».
      Открыв десяток часов, Корда запыхался и вспотел. В его взгляде, блуждавшем по стенам, было отчаяние.
      «Габлер лазил бы охотнее и быстрее, – помянул он в душе своего заместителя. – Габлер считает, что гимнастика улучшает фигуру. Я мог бы подождать Зыгмунта, но меня ужасно мучают эти часы. Точно, теперь они начнут мне сниться. Когда я вошел в этот идиотский деревянный дом, словно не было войны, неизвестно почему, но такое вот всегда уцелеет, и тогда я подумал: а ты, брат, пропадешь из-за этой шутки с часами. Должен пропасть. Настоящий убийца не любит фокусов. И понятно почему. Фантазия, слишком буйная фантазия губит храбрецов. Эти одиннадцать часов рано или поздно приведут меня к тебе».
      Капитан зашатался на стуле и едва не упал на пол, потому что в круглых висящих часах он нашел листок бумаги:
       Смазать 25 декабря 1971 г. Не позднее!
      Больше всего Корду разозлил восклицательный знак, но он спрятал листок в карман. Это была страничка из школьной тетради в клетку, очень старательно обрезанная и сложенная вчетверо.
      «Смазывать на рождество! Вместо того чтобы выпить рюмочку под копченую грудинку». И без всякого следствия листок красноречиво говорил о характере, образе жизни и знакомствах старика. Рождество в обществе фарфоровых часов. Потому что это фарфор, и вдобавок редкий. Один механизм стоит многие тысячи, и музей…
      В дверь кто-то постучал. В то время как капитан слезал вниз, чтобы принять соответствующую позу, дверь под настойчивыми ударами едва не слетела с петель.
      – Прекратите! – крикнул он, разозлившись.
      – Черт побери? Что ты здесь делаешь? Зачем закрываешься? – рассердился в свою очередь Габлер. – Меня чуть кондрашка не хватила. Я был уверен, что тебя кто-то чем-то… Мне послышался какой-то грохот.
      – Нет. Не чем-то. – В голосе капитана прозвучала язвительная нотка. – Меня застать врасплох трудно. У меня есть некоторый опыт.
      – Что это за пирамида?
      – Шимпанзе прыгали.
      – Копаешься в старье?
      – Какое старье! Какое старье! Музей…
      – Хорошо. Но я за XXI век. И в части часов тоже.
      – Ну тогда попрыгай сам. Может быть, что-нибудь найдешь.
      – Лезть на этот стул? Ломать шею? Я прикажу принести лестницу.
      – Не надо. Хозяин обходился столом и стулом. Габлер посмотрел на шефа и пожал плечами:
      – Пыль глотать…
      – Чиханье прочищает носоглотку.
      Корда пошел на кухню. Осмотрел каждый угол, хотя это уже сделали специалисты. Заглянул даже в угольное ведро, высыпав его содержимое на лист железа.
      – Что там за взрыв? – донеслось из комнаты. – Ты действительно хочешь, чтобы я упал?
      – Что-нибудь есть?
      – Ничего.
      «Неужели этот человек не писал писем? – думал капитан. – Не вел счетов? Не получал поздравлений на именины? Можно рехнуться. Какая-то часовая пустыня».
      – Он любил Налковскую, – возвестил Габлер. Корда вышел из кухни, не скрывая возбуждения.
      – Что? Почему Налковскую? Габлер держал в руке книгу.
      – Давай! – крикнул капитан по-юношески нетерпеливо, как будто бы знал, чего ждал от книги, которую покойный, видимо, даже не читал, поскольку она лежала в абсолютном забвении.
      Габлер старательно сдул с книги пыль.
      – Она лежала вот здесь, – сообщил поручник торжественно. – На этой рухляди, похожей на фронтон Марьяцкого костела. Если бы я был немного ниже… ты бы, например, ее никогда не заметил. Исключено. Для этого тебе не хватает по крайней мере семи, ну пяти сантиметров.
      – Дай, – грозно сказал капитан. – «Роман Терезы Геннерт», – прочитал он. – И все?
      – А чего бы ты хотел? В этом старье, прошу прощения, памятниках старины, больше ничего нет. Домик мы обыскали хорошо.
      – Ладно, ладно. Поставь стол на место.
      – Почему? – запротестовал Габлер. – Еще одна стена. Та, у которой стоит кровать. Непонятно, как старик мог спать под такое хоральное тиканье?
      Капитан не слышал. Он записывал в протокол осмотра время и место обнаружения книги, потом сунул ее в карман.
      – Пришли сюда кого-нибудь на ночь, – сказал он. – Сегодня мы забрать часы уже не сможем. Это целое состояние.
      – Поехали?
      – Угу. Здесь делать больше нечего. Ты завел роман с Терезой Геннерт, потому что на пять сантиметров выше, – пошутил капитан.
      – Я? – оскорбился Габлер, принимая предложенный шефом тон разговора. – Имей в виду, ты забрал у меня Терезу, прежде чем я успел понять, что нашел.
      – Найдешь другую. Высокие парни пользуются у девушек успехом, – рассмеялся капитан.
      Габлер бросил быстрый взгляд на шефа. «Поймал какую-то чепуху, и то благодаря мне, – подумал он с некоторой завистью, но и удовлетворением. – Хорошо, подожду. Давай ребятам задание, старик обязательно проболтается. Тогда и узнаю, какое открытие сделал благодаря тому, что матери-природе изменило чувство меры».
      – Ты ее читал? – осторожно спросил он шефа.
      – Что? – удивился капитан, как бы уже забыв название книги. – Ах да… «Терезу Геннерт». Возможно. Не помню. Но дело не в самой книжке, а в штемпеле. Штемпеле библиотеки.

Глава III

      В поезде он спал крепко. Еще немного, и проехал бы свою станцию. Когда он вышел, было еще темно, а пока дошел до дома, стало светать. Никогда до этого город не казался ему таким знакомым. Уютным и обжитым. Он много раз уезжал и возвращался оттуда, где жил раньше, но всегда чувствовал себя приезжим или транзитником. Даже в местах, которые он пересек тысячу раз туда и обратно, словно челнок, совершая движение, из которого, собственно, и складывается повседневность. Сейчас, на рассвете, ему неожиданно понравилась монотонность простирающегося пейзажа. Может быть, потому, что уже не надо никуда уезжать, искать новую работу, привыкать к другим людям. Наконец он мог полюбить то, что имел.
      «Неплохая вещь постоянство, – подумал он, кажется, впервые в жизни, – приобретенные привычки, знакомые углы. Уютная квартира, хорошая столовая, приятное кафе. Finis, конец, ende».
      Он констатировал это, но облегчения не испытал. Где-то в глубине сознания жило чувство опасности. Иное, чем когда-то, чем то, до 1 ноября. Раньше ему казалось, что, когда он покончит с этим делом, жизнь изменит свое направление на девяносто градусов. Но сейчас в душе появилось какое-то сомнение. Может быть, оно было очень глубоко, и все-таки он чувствовал тревогу.
      Он внушал себе, что теперь с ним может наконец произойти что-то очень хорошее. Что-то такое, что уже было очень давно, один раз, с Баськой.
      «Я наткнулся на вторую половину разделенного при рождении яблока, – убеждал он себя, не будучи в этом уверенным. – Составленные, обе части идеально подходили друг к другу. Но это было давно, – подсказывало ему сознание. – Все хорошее в жизни человека случается само собою и только в молодости. Мне давно уже перевалило за сорок. Просто я не хочу об этом думать, по мой возраст исключает счастье ослепления».
      Не снимая пальто, он открыл холодильник и достал молоко. Зажег газ. Что-то связывало его движения, пальто с оттопыренным карманом. Все же он вылил молоко в кастрюльку и поставил на газ. Снял ботинки и в носках прошел в глубь квартиры. Остановился посреди комнаты, осматривая свое убежище, свой последний приют. У него была неплохая однокомнатная квартира в новом доме, с окнами на юг и маленькой лоджией. Коллеги по работе уговаривали его вступить в кооператив. Он знал, что нигде не сможет осесть, если не осуществит намеченное. Но он не хотел вызывать у жителей маленького городка интерес к себе особым образом жизни, пренебрежением труднодостижимыми благами, которые учреждение почти вкладывало ему в руки. Проработав три года, он получил жилье. А получив, должен был его обставить. Позднее устройство первого в жизни угла стало доставлять ему удовольствие. Это удовольствие не могло испортить даже сознание того, что в один прекрасный момент он будет вынужден уехать отсюда, продать квартиру, упаковать вещи и на этот раз тащить с собой мебель. Квартира стоила ему больших усилий. Он полюбил ее.
      Он достал пистолет, вынул обойму, вышелушил патроны на ладонь. Улыбнулся. Ни на один больше, чем было необходимо.
      «Точная работа. Меткий стрелок, не расходующий боеприпасы впустую, – подумал он с иронией. – Да. Это я. Но хватит. Меткого стрелка больше нет. Он умер. 28 лет спустя после своей смерти».
      Теперь надо было почистить оружие, обмотать фланелевой тряпкой и спрятать в потайной ящичек небольшого комода – единственной антикварной вещи, которую он смог себе купить. Не из-за этого ящичка, конечно. Ящичек он обнаружил случайно. Как-то переполненный большой ящик выскользнул у него из рук и вместе со своим содержимым упал на пол. Вот тогда-то он и заметил внутри комода второй ящичек. Ящичек был как будто создан для пистолета. Наверно, в старину какая-то женщина держала в нем жемчуг или бриллианты. Ничего другого он и не допускал. А пистолет имел для него ценность большую, чем жемчуг.
      Он продолжал стоять. И, к счастью, вспомнил про молоко. Над молоком уже поднимался пузырь. Он выключил газ и с беспокойством стал наблюдать, поднимется ли пузырь выше или, наоборот, опустится в молочные глубины. Он с напряжением следил за вздрагивающей пенкой, когда внезапно осознал, что всего несколько часов назад убил человека, а сейчас у него нет важнее дела, чем стеречь молоко. Несколько часов назад завершилось самое важное дело его жизни, а он по-прежнему не любил запаха подгоревшего молока, и, следовательно, ничего не переменилось.
      «По всей вероятности, я обманываюсь, обманывался, что все легко можно начать сначала. От себя никуда не уйдешь. Смешно думать, что с 11 часов вечера 1 ноября я мог стать другим. И уже никогда не стану. К черту. Это вздор. Сними молоко с плиты и свари себе кофе».
      Он бросил пальто на тахту и посмотрел на пистолет, спокойно ожидавший своей очереди. Внезапно у него пропало желание заниматься уже ненужным предметом. Многие годы он сдувал с него пылинки, чистил черную оксидированную сталь. Пистолет стал частью его существования. Без этой штуки, элегантной и отполированной, у него не было бы стимула к поискам нужного ему человека. Теперь парабеллум стал чем-то вроде детали, декорации в пьесе, которую никто никогда не сыграет.
      Он вложил патроны в обойму, сильным толчком ладони послал ее в рукоятку. Выдвинул ящик, положил парабеллум в маленький ящичек, рядом с ним – лоскут фланели и задвинул оба ящика.
      «Надо позавтракать, успеть на работу, позвонить в двенадцать Ирэне. Надо! Надо! В том-то и дело. Я абсолютно не знаю, что с собой делать дальше. Как что? – разозлился он на себя. – То, что и всегда. Нет. „Всегда“ безвозвратно ушло. Вчера, в одиннадцать часов. Я должен начать новую жизнь. Мне очень понравился этот некрасивый город, когда я шел с вокзала. Мне чертовски понравилась эта квартирка, когда я в нее вошел. Я не дал молоку убежать. И… не знаю, что делать с остатком такой интересной жизни».
      Аппетит пропал. Ему уже не хотелось молока, не хотелось бриться, менять рубашку, завязывать галстук.
      «Я ошалел, потому что все уже сделано, – спокойно констатировал он. – У меня не было никаких других планов. Я ничего не мог планировать. Теперь я найду себе нормальную цель в жизни, как все люди. Женюсь. Неужели? – съязвил он. – Заведу детей, одного или двух. Куплю квартиру побольше. Буду ходить в театр, принимать гостей, ходить в гости, учить детей морали, верности принципам. – Он расхохотался. – И девушке, на которой женюсь, расскажу обо всем, что со мной было? А чем эта девушка виновата, чтобы взваливать на ее плечи такой груз? А дети… допустим, что кто-нибудь когда-нибудь нападет на мой след. Это исключено. Моего следа нет. Я не существую. Ни для милиции, ни для полиции. Но если даже я не существую для них, я существую для себя, и точка».
      Он решительно поднялся, налил молока в стакан. Нарезал тонкими ломтиками хлеб и начал делать аккуратные бутерброды. Потом принял душ, побрился и, остановившись перед зеркалом, стал изучать свое лицо. Оно не было красивым, но в нем было то, что женщинам и мужчинам нравится значительно больше, – мужественность. Он не полнел и остался таким же жилистым, поджарым и мускулистым, с широкими плечами, плоской грудью и втянутым животом. Он носил кожаные пиджаки, потому что они ему шли. Мог быстро бегать, не чувствуя одышки. Прекрасно плавал, крепко держал в руках парус и весла. Каждое лето он проводил на озерах, и каждый месяц, проведенный на воде, на год продлевал ему молодость или по крайней мере на столько же оттягивал приход старости. Вообще он не думал о ней, у него не было для этого времени. Во всяком случае, рядом с женщиной ему еще никогда не приходилось ощущать парализующий страх слабости, ухода сил, гаснущего огня жизни. Он знал, что все решает не смерть, а именно этот момент, именно так для человека начинается умирание. Остановка сердца позднее, много позднее – это уже только формальность. Пустая формальность. Он не боялся ее, потому что не верил в жизнь без любви, даже упрощенной, биологической. Не верил в радость и тепло окруженной почетом старости. Он не хотел ее, он ненавидел безразличие, скрывающееся под маской мудрости. Он презирал поражения, неудачи, а чем, как не этим, была старость. Здравомыслие, трудоспособность, он был уверен в этом, присущи цветущему телу, а не увядающему.
      «Эх, чего там еще думать. Как-нибудь проживу. Свое я сделал. Свое – не свое. Наше. По счету я получил. День, ночь – сутки прочь. Разве кто-нибудь живет по-другому?»
      На работе он спросил сослуживца за столом напротив:
      – Слушай, Михал, ты когда-нибудь что-нибудь планировал?
      – Что?
      – Жизнь.
      Сослуживец оторвал голову от бумаг.
      – Хочешь стрельнуть сотенную, да? – И после минутного размышления уже серьезно спросил: – Тебе нужны деньги? Решил жениться на Ирэне?

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8