- Привет вам от Синявского! - скажет, внимательно поглядев, как Даниэль вытачивает какое-то, по норме, дерьмо. - Я только что из Сосновки, с первого лагпункта. Синявский просил кланяться...
      - Спасибо, - ответит, не поворачивая головы, Даниэль. - Что Синявский?
      - Нормально. Ничего. Здоров. Недавно побрился...
      - Как - побрился?! - не поворачивая головы, Даниэль.
      - Да вот так. Он теперь без бороды. Я сам его видел. Разговаривал. Вот привет вам привез...
      Стоит ли пояснять, что я и в глаза не видал этого хмыря? И бороды не брил. Далась им моя борода! И никакого привета, с чекистом, не посылал...
      Расставаясь со мной, Пахомов, в последний раз, посоветовал :
      - Ох, подожгут вам урки вашу лопату! И не идет вам совсем. Помяните мое слово!..
      И взаправду, утром - этап. Все как полагается, как читали: овчарка, автоматчик. "Шаг вправо, шаг влево..." <...> Светает. Скользко. Всаживают в поезд на каких-то интимных путях. <...> Разносят кипяток. Хлеб, селедка. <...> Бегает конвой. <..> Меня, меня в уборную! <...> Руки назад! Не оборачиваться! <...> Кошу глазом: слева, людской стеной, в зоопарке, глаза, пальцы, носы. Не задерживаться! Быстрее! И вдруг - в затылок призывным криком:
      - Синявский! Синявский! <...>
      - Даниэль? Юлька? Здесь? <...> Нет, не его голос... С оправки. Кошу направо. Зэки, зэки и зэки - как сельди в бочке. Сзади опять:
      - Синявский!..
      И - смех... Нет, не Даниэль! <..> Хотят проучить, напугать. Пахомов предупреждал: подожгут. Сбывается. <...>
      Вечером или ночью - в темноте, в прожекторах не поймешь, который час, - выгружают. <..>
      - Где мы? - громко спрашиваю.
      - В Потьме! Мордовская АССР! - отзывается рядом какой-то, должно быть, бытовичок. - Вы что - не узнаете? Раньше - не бывали? Вы из какой тюрьмы будете, простите?..
      - Из Лефортова.
      Твердо - из Лефортова. Для меня Лефортово - марка. У меня отец еще сидел в Лефортове, и я ему деньги носил. Что ни месяц - 200 рублей, считая старыми деньгами. Для них - неизвестно еще, звучит ли это имя, означает ли что-нибудь? Но я - из Лефортова...
      - Из Лефортова?! - разом откликнулось несколько голосов. - Смотрите он из Лефортова! Один - из Лефортова! Где - из Лефортова?..
      Когда я повторяю сейчас эти гордые знамена - "из Лефортова", - я знаю, что говорю. И мне хочется, чтобы Лефортово оттиснулось на лбу режима не хуже, чем Лубянка, Бутырка, Таганка... Лефортово почиталось, между знатоками, особенной тюрьмой. За Лефортовом стлались легенды, таинственные истории... Будет время - я об этом расскажу. А пока:
      - Я из Лефортова...
      Смотрю, проталкиваются - трое. Судя по всему - из серьезных. Независимо. Раскидывая взглядом толпу, которая раздается, как веер, хотя некуда тесниться.
      - Вы из Лефортова?
      - Из Лефортова,
      - А вы в Лефортове, случайно, Даниэля или, там, Синявского - не видали?..
      - Видал. Я - Синявский...
      Стою, опираясь на ноги, жду удара. И происходит неладное. Вместо того, чтобы бить, обнимают, жмут руки. Кто-то орет: "Качать Синявского!" И заткнулся: "Молчи, падаль! Нашел время". <...>
      - По радио про вас передавали, Андрей Донатович!.. Я сам слышал!.. По радио!..
      В блатной среде ценится известность. Но есть и еще одно, что я уцепил тогда: вопреки! Вопреки газетам, тюрьме, правительству. Вопреки смыслу. Что меня поносили по радио, на собраниях и в печати - было для них почетом. Сподобился!.. А то, что обманным путем переправил на Запад, не винился, не кланялся перед судом, - вырастало меня, вообще, в какой-то неузнаваемый образ. Не человека. Не автора. Нет, скорее всего, в какого-то Вора с прописной, изобразительной буквы, как в старинных Инкунабулах. И, признаться, это нравилось мне и льстило, как будто отвечая тому, что я задумал. Такой полноты славы я не испытывал никогда и никогда не испытаю. И лучшей критики на свои сочинения уже не заслужу и не услышу, увы. <...>
      - Скажи, отец, и я поверю! - выскочил молодой человек, шедший по хулиганке. - Коммунизм скоро наступит?
      Ты только - скажи...
      Куда мне было деваться? <...>
      Как опытный педагог, я ответил уклончиво:
      - Видите ли, за попытку ответить на ваш интересный вопрос я уже получил семь лет...
      Каторга ликовала, Казалось, эти люди радовались, что никакой коммунизм им больше не светит. Ибо нет и не будет в этом мире справедливости...
      Перед сном уже, у противоположной стены, встал над телами, на нарах, чахоточного вида шутник. Я узнал его по голосу. <...>
      - Слушай, Синявский, это я кричал "Синявский", когда тебя вели на оправку!..
      Вскидываюсь в изумлении :
      - Но как вы угадали? Кто" вам сказал тогда, что я - Синявский?..
      - А я не угадывал. Вижу, ведут смешного, с бородой. Ну я и крикнул Синявский! Просто так, для смеха... Мы не думали, извините, что это вы...
      Да, Пахомов, не повезло вам с моей бородой. Подвели вас газеты. Обманули уголовники. И вам невдомек, как сейчас меня величают, как цацкают меня, писателя, благодаря вашим стараниям. И кто? Кто?! Воры, хулиганы, бандиты, что, дайте срок, всякого прирежут <...> Настала моя пора. Мой народ меня не убьет. <...> В споре со мной вы проспорили, вы проиграли, Пахомов! <...>
      Меня высаживают - раньше всех, одного, из битком набитого поезда, на первой же маленькой лагерной остановке "Сосновка". "До свидания, Андрей Донатович! До свидания, Андрей Донатович!" - скандировал вагон. <...> Шаг вправо, шаг влево - стреляю без предупреждения. - Прощайте, ребята! - Мне вдогонку, в дорогу, неслось из задраенных вагонов :
      - До свидания, Андрей Донатович...
      - Еще раз обернешься - выстрелю, - сказал беззлобно солдат.
      Анатолий Марченко
      Из книги
      МОИ ПОКАЗАНИЯ *
      Глава
      ДУБРОВЛАГ **
      ...Мы поговорили о событии, которое занимало сейчас всех зэков политических, - о процессе над писателями Синявским и Даниэлем. Первые сведения о нем застали меня еще на 3-м лагпункте, а теперь суд кончился, и, значит, скоро они будут в Мордовии. Один из них наверняка попадет к нам на 11-й: подельников обязательно разделяют, сажают в разные зоны, применяют к ним разную тактику воздействия. Пока что мы не знали ни одного.
      В лагерях зэки много спорили об этом процессе и о самих писателях. Вначале, после первых статей, еще до суда, все единодушно решили, что это либо подонки и трусы, либо провокаторы. Ведь это неслыханное дело открытый политический процесс, открытый суд по 70 статье. Мы тогда еще не знали, что уже весь мир говорит об их аресте, и только поэтому наши не могли о нем умолчать. Наверняка эти двое будут плакать и каяться, сознаются, что работали по заданию заграницы, что продались за доллары. Сколько ходит по зоне таких, как они, - и никого не судили открыто. Значит, будет очередной суд-спектакль, где подсудимые послушно сыграют свою роль.
      * ""Мои показания" - первая книга о послесталинских лагерях и тюрьмах, первое развернутое свидетельство об этой позорной изнанке нашего общества. Она сыграла огромную роль в нравственном формировании движения за права человека в СССР и во всем мире" А. Д. Сахаров, 1987 г.
      ** Дубровлаг " - комплекс лаготделений в Мордовии, в котором в 60-е гг. были сосредоточены осужденные за "особо опасные государственные преступления".
      Но вот появились первые статьи "Из зала суда". Подсудимые не признают свою вину! Они не каются, не умоляют простить их, они спорят с судом, отстаивая свое право на свободу слова. Это было очевидно даже из наших статей : так же ясно было видно, что в статьях искажают суть дела и ход процесса. Но последнее мало волновало нас, скоро все услышим от самих. Молодцы Синявский и Даниэль!
      Дня через два <...> прихожу я с работы в зону. Заглянул в секцию Валерки нет. Я пошел в раздевальню переодеться. Туда заглянул наш Ильич Петр Ильич Изотов; увидел меня и кричит: "Привезли, привезли!"
      - Кого?
      - Писателя привезли!
      - Ну, и где он?
      - К нам в бригаду зачислили, в твоей секции будет жить. Валерка повел его в столовую.
      Я не спросил, которого из двоих привезли. Хорошо, что с ним Валерка, он все сумеет рассказать и показать.
      Пока я переодевался, Валерка вернулся, и с ним парень, лет 35-40. Новичок, во всем своем еще, но, видно, готовился к лагерю: стеганая телогрейка, сапоги, рыжая меховая ушанка. Телогрейка нараспашку, а под ней - толстый свитер. В общем, вид его показался мне смешным: телогрейка без воротника не вязалась с добротной шапкой, ноги он переставлял косолапо, как медведь, здорово сутулился, держался немного смущенно и растерянно. Мы познакомились. Это был Юлий Даниэль. Да еще при разговоре он наставлял на меня правое ухо, просил говорить погромче. А сам говорил тихо. Я тоже поворачивался к нему правым ухом и отгибал его ладонью. Значит, коллеги тоже глухой, как и я. Это нас обоих рассмешило.
      Подошли еще наши бригадники, окружили новичка, стали расспрашивать, что на воле. То и дело в наш барак забегали из других бараков поглазеть на Даниэля - знаменитость! Вопросы сыпались на него со всех сторон. Мы узнали, что процесс был только по названию открытый, а пускали туда только по особым пропускам. Из близких в зале Юлий увидел только свою жену и жену Синявского. ("Я уверен, что друзья пришли бы, но их не пустили".) Большинство в зале были типичные кагэбэшники, но были и писатели, некоторых Юлий узнал по знакомым портретам, а кое-кого и в лицо. Одни опускали глаза, отворачивались; двое или трое сочувственно кивнули ему.
      - Ну, а как ты думаешь, почему такая гласность? Оказывается, Юлий думал так же, как кое-кто из нас:
      наверное, на Западе подняли шум. Сидя в следственном изоляторе, он, конечно, ничего не знал. Но кое-что понял со слов судьи и из допросов свидетелей. <..>
      Больше, чем о себе, Юлий говорил об Андрее Синявском: "Вот это человек! И писатель, каких сейчас в России, может,один или два, не больше". Он очень беспокоился о друге, как-то он устроится в лагере, на какую работу попадет, не было бы ему слишком тяжело. Это нам всем, конечно, понравилось.
      Хотя Даниэль должен был выходить на работу завтра же, бригада договорилась в первые три дня не брать его на вызовы. Пусть осмотрится в зоне. К тому же мы знали, что у него перебита и неправильно срослась правая рука - фронтовое ранение. Надо же - нарочно поставили на самую каторжную работу в лагере! Как он сможет со своей покалеченной рукой поднимать бревна, кидать уголь? *
      * Грузчиком в лагере Ю. М. Даниэль проработал несколько месяцев.
      Юлий Даниэль
      ПИСЬМО ИЗ ЛАГЕРЯ В РЕДАКЦИЮ ГАЗЕТЫ ИЗВЕСТИЯ"
      Я прошу вас опубликовать в вашей газете нижеследующий текст или, во всяком случае, принять его к сведению в случае дальнейших упоминаний моего имени и имени А. Синявского на страницах вашей газеты.
      В течение всего периода следствия и суда я не получал сколько-нибудь объективной информации об общественном звучании произведений Аржака и Терца. Следствие, обвинители, суд старались убедить меня и Синявского в том, что наши произведения читаются и рекламируются только врагами нашей страны, что они - произведения - превращены в орудие идеологической борьбы. Я должен признаться, что почти полгода подобной "обработки" оказали на меня некоторое влияние: я признал себя виновным в "непредусмотрительности" и выразил сожаление по поводу того, что наши произведения используются во вред нашему государству.
      После суда и приговора я получил возможность ознакомиться с нашей прессой и получить сведения о прессе зарубежной. Я понял, что только дезинформация была причиной моих "сожалений" и "признаний". Я понял также, что читатели наших газет ("Литературная газета", "Известия" и др.) введены в заблуждение относительно смысла, идейной направленности и даже художественных особенностей повестей и рассказов Терца и Аржака. Я не стану перечислять весь набор недобросовестных, жульнических приемов, которыми пользовались журналисты и критики, - об этом я уже говорил в своем последнем слове на суде. Тенденциозное освещение процесса, произведений и личности обвиняемых в нашей прессе, доброжелательность и протесты против суда и приговора, исходящие из прогрессивных кругов широкой общественности, от ряда советских литераторов и деятелей культуры и науки, ставят меня перед необходимостью четко и недвусмысленно сформулировать свое отношение к происходящему. В настоящее время я пришел к окончательному выводу - наши произведения вообще не должны были быть предметом судебного разбирательства; приговор несправедлив и неправосуден; я отказываюсь от своих "сожалений" по поводу якобы причиненного нашими произведениями вреда: единственный вред, который можно связать с именами Синявского и Даниэля, порожден арестом, судом и приговором.
      Я благодарю всех, кто принял участие в нашей судьбе. Я не имею возможности снестись и посоветоваться с Синявским, но я глубоко убежден, что он согласится с каждым словом этого письма.
      9.IV.1966 г. 514
      Прошу вас, не откажите в любезности подтвердить получение этого письма, независимо от того, сочтете ли вы возможным его опубликовать.
      Ю. Даниэль
      Юлий Даниэль
      НА БИБЛЕЙСКИЕ ТЕМЫ *
      Да будет ведомо всем,
      Кто
      Я
      Есть:
      Рост - 177;
      Вес - 66;
      Руки мои тонки,
      Мышцы мои слабы,
      И презирают станки
      Кривую моей судьбы;
      От роду - сорок лет,
      Прожитых напролет,
      Время настало - бред
      Одолеваю вброд:
      Против МЕНЯ - войска
      Против МЕНЯ - штыки
      Против МЕНЯ - тоска
      (Руки мои тонки);
      Против МЕНЯ - в зенит
      Брошен радиоклич.
      Серого зданья гранит
      Входит со мною в клинч;
      Можно меня смолоть
      И с потрохами съесть
      Хрупкую эту плоть
      (Вес - 66);
      Можно меня согнуть
      (От роду - 40 лет),
      Можно обрушить муть
      Митингов и газет;
      Можно меня стереть
      Двинуть махиной всей,
      Жизни отрезать треть
      (Рост - 177).
      - Ясен исход борьбы!..
      - Время себя жалеть!
      (Мышцы мои слабы),
      Можно обрушить плеть,
      Можно затмить мне свет,
      Остановить разбег!..
      Можно и можно...
      Нет.
      Я ведь - не человек:
      (Рост - 177)
      Я твой окоп, Добро,
      (Вес - 66)
      Я смотровая щель,
      (Руки мой тонки)
      Пушки твоей ядро,
      (Мышцы мои слабы)
      Камень в твоей праще.
      *Из сборника "Стихи из неволи" (Амстердам, 1971).
      Варлам Шаламов
      ПИСЬМО СТАРОМУ ДРУГУ*
      Ты просишь меня написать о своем мнении касательно процесса Синявского и Даниэля. "Касательно" - я редко употребляю этот словесный оборот и применил его только для того, чтобы подразнить академика Виноградова, председателя комиссии экспертов на этом удивительном процессе.
      * В "Белой книге по делу А. Синявского и Ю. Даниэля" (составитель А. И. Гинзбург) данный текст фигурирует как анонимный; на "процессе четырех" (А. Гинзбург, Ю. Галансков, А. Добровольский, В. Лашкова), по приговору суда, был признан антисоветским; впервые в СССР опубликован журналом "Огонек" (1989. № 19).
      Но шутки в сторону! Тема процесса, ход судопроизводства, результат суда - все, о чем ты знаешь из газет сам, не дает права шутить.
      Ты удивляешься, что в зарубежных радиопередачах так мягок тон в отношении этого процесса, хотя, разумеется, процесс всколыхнул весь мир гораздо глубже, шире, больнее, ответственнее, чем во время пресловутого дела Пастернака. Это и понятно: нелепый случай с нобелевским лауреатом не затрагивал, в сущности, принципов советского общества. Тот элемент духовного террора, который был в истории с Пастернаком (чуть было не сказал : в процессе Пастернака), здесь перерос в террор физический. Расправа с писателями была самой что ни на есть реальной, отнюдь не аллегорной, а риторической фигурой. Прошу прощения, что я пользуюсь литературоведческими словами, но это в духе, в тоне процесса.
      Процесс Синявского - первый открытый политический процесс при советской власти, когда обвиняемые от начала до конца - от предварительного следствия до последнего слова подсудимых - не признавали себя виновными и приняли приговор как настоящие люди. Обвиняемым по сорок лет - оптимальный вариант возраста подсудимого на политическом процессе. Первый процесс за четыре с лишним десятилетия. Не мудрено, что к нему приковано внимание всего мира.
      Со времени дела правых эсеров - легендарных уже героев революционной России - это первый политический (такой) процесс. Только правые эсеры уходили из зала суда, не вызывая жалости, презрения, ужаса, недоумения...
      У нас с тобой в памяти бесконечно омерзительные "раскаяния", "показания", "исповеди" героев процессов тридцатых годов, таинственных процессов, сама организация которых скрыта от нашего общества. А ведь это не гротеск, не научная фантастика. Тайна, которую все знают и которую государство не хочет раскрыть в очередном покаянном заявлении. Ибо покаянные заявления бывают не только у частных лиц, но и у государств. XX и ХХII съезды партии были такими покаянными заявлениями, вынужденными, правда, но все же покаянными.
      Пресловутых "признаний" в этом процессе нет. Это первый процесс без этой преступной "специфики", которой дышало сталинское время - не только каждый суд, но каждое учреждение, каждая коммунальная квартира.
      Случись это двадцать лет назад - Синявского и Даниэля застрелили бы в каком-нибудь подвале МГБ или пустили на следственный "конвейер", когда следователи меняются, а обвиняемый стоит на месте много часов, много суток, пока воля подследственного не будет сломлена, психика подавлена. А то вводят сыворотку, подавляющую волю, по страшному примеру открытых процессов 30-х годов. Или если не готовят к открытым процессам, то убивают прямо в коридоре... И букет следственных статей был бы совсем другой: 58-я статья измена родине, вредительство, террор, саботаж.
      Почему именно этих статей не "шьют" в этом новом процессе? Нет, сдвиг есть, время идет. Но нужно помнить, что Синявский и Даниэль написали первые вещи в 1956 году, сразу после XX съезда партии. Синявский и Даниэль поверили правде, которая была только что сказана. Поверили и стали ее укреплять, ибо с трибуны XX и XXII съездов партии повести Синявского и Даниэля не могут быть осуждены даже с точки зрения "социалистического реализма" (что и понял отлично Арагон и ряд западных коммунистов).
      Нужно помнить, что Синявский и Даниэль первыми принимают бой после чуть ли не пятидесятилетнего молчания. Их пример велик, их героизм бесспорен.
      Синявский и Даниэль нарушили омерзительную традицию "раскаяния" и "признаний". Как это им удалось сделать? Как, не зная о поддержке Западом их дела, их судьбы, Синявский и Даниэль сумели провести процесс наилучшим образом?
      Я напомню тебе начало процесса. После объявления состава суда и всех прочих формальностей, включая огласку фамилий экспертов, которые почему-то нигде не печатали, как будто эксперты сделали что-то позорное, стыдное, дурное, согласившись участвовать в подобном судилище, и просят сохранить их имена в тайне, как хранится тайна фамилий доносчиков и стукачей юридические прецеденты такого рода бывали безусловно, - защита внесла предложение приобщить к делу специальные заявления литературоведа В. В. Иванова, писателя К. Г. Паустовского и Л. З. Копелева. И Иванов, и Паустовский, и Копелев давали литературный анализ повестей Терца-Синявского и Аржака-Даниэля. Заметим здесь же, что Иванов - лингвист с мировым именем - тот самый человек, который просил суд дать ему возможность участвовать в процессе в качестве защитника. Ведь есть же общественные обвинители - даже два (З. Кедрина и А. Васильев - солиднее фигур в писательском мире не нашлось). По закону защитником может быть любой. Как мы видим на процессах блатарей, хулиганов, воров - там могут действовать общественные защитники.
      Суд отказал в просьбе В. В. Иванова.
      Суд отказал в приобщении к делу заявлений В. В. Иванова, К. Г. Паустовского и Л. З. Копелева.
      Атмосфера сгущалась.
      Защита обратилась к суду с просьбой начать судебное разбирательство с допросов Синявского, надеясь, что Синявский сумеет дать тон процессу.
      Суд отказал в просьбе защиты.
      Процесс начался.
      Суд ошибся. В лице Даниэля суд встретил вполне грамотного и уверенного в своей правоте человека.
      Даниэль начал с отказа от одного из своих показаний, данных во время предварительного следствия: Даниэль показывал тогда, что передал свой роман Синявскому, а сейчас он уточнил, что он вспомнил - дело было много лет тому назад, в квартире Синявского он передавал, но не в его присутствии.
      Виват юстиция! И процесс начался!
      Синявский и Даниэль сумели удержать процесс на литературоведческой грани, в лесах гротеска и научной фантастики, не признаваясь и не признавшись в антисоветской деятельности, требуя уважения к свободе творчества, к свободе совести. В этом великая принципиальность этого процесса. Синявский и Даниэль держались смело, твердо и в то же время очень осторожно, говоря каждую фразу очень обдуманно и не позволяя заманить себя в сети, которые раскидывал не столько прокурор, сколько председатель суда.
      Ничего не было бы проще - заготовить и произнести политическую речь, что, дескать, с детства ненавидел, выступаю как борец, разоблаченный, обличенный, умираю (вариант: прошу прощения у родной власти!).
      Ничего не было бы проще и ничего не было бы вреднее. Такая позиция была бы победой прокурора и суда, вернула бы страну в невыносимое положение, когда автору известной "птички божией" полагался бы концентрационный лагерь, как вреднейшему тунеядцу. И за "птичку божию" начали бы судить, усматривая в ней намек на государственный строй и считаясь с текстом "птички божией" только как с риторической, гражданской поэзией.
      Синявский и Даниэль в эту ловушку не попались.
      Да и в самом деле, почему антисоветчики Синявский и Даниэль, а не прокурор, который, отвечая на вопрос Синявского, заявил, что не напечатал бы его повестей на родине? Кто тут приносит больше вреда России?
      Синявский и Даниэль отрицали свою вину в антисоветской деятельности. Еще бы! Любые произведения такого плана могут принести только пользу.
      Подумай, старый товарищ! В мужестве Синявского и Даниэля, в их благородстве, в их победе есть капля и нашей с тобой крови, наших страданий, нашей борьбы против унижений, лжи, против убийц и предателей всех мастей.
      Ибо что такое клевета? И ты, и я мы знаем оба сталинское время лагеря уничтожения небывалого сверхгитлеровского размаха, Освенцим без печей, где погибли миллионы людей. Знаем растление, кровавое растление власти, которая, покаявшись, до сих пор не хочет сказать правду, хотя бы о деле Кирова. До каких пор! Может ли быть в правде прошлой нашей жизни граница, рубеж, после которой начинается клевета? Я утверждаю, что такой границы нет, утверждаю, что для сталинского времени понятие клеветы не может быть применено. Человеческий мозг не в силах вообразить тех преступлений, которые совершались.
      Лучше уж суду держаться в рамках чисто литературной дискуссии, как и предложил Синявский. Суду будет спокойнее вести разговор о прямой речи, об авторской речи, о гротеске, о научной фантастике. Просто спокойней, и все!
      Лично я не сторонник сатирического жанра, не сторонник сатирического направления в литературе, хотя и признаю все его равноправие, допустимость, возможность. Мне кажется, что наш с тобой опыт начисто исключает пользование жанром гротеска или научной фантастики. Но ни Синявский, ни Даниэль не видели тех рек крови, которые видели мы. Оба они, конечно, могут пользоваться и гротеском и фантастикой.
      Повесть Аржака-Даниэля "Говорит Москва", с его исключительно удачным гоголевским сюжетом "дня открытых убийств", вряд ли в чисто реалистическом плане может быть поставлена рядом со стенограммами XXII съезда партии, с тем, что было рассказано там. Тут уже не "день открытых убийств", а "двадцать лет открытых убийств".
      Нет, лучше держаться в рамках чисто литературной дискуссии. Однако председатель суда Л. Смирнов, самый крупный судебный работник Советского Союза (по одному этому можно судить о той круговой обороне, которую заняли власти к началу процесса), предпочел выбрать второй вариант - осудить за контрреволюционную агитацию и пропаганду и "закатать на всю катушку", сколько позволяет предъявленная статья. Синявский - 7 лет, Даниэль - 5 лет.
      Для чего же этот процесс был осчастливлен участием председателя Верховного суда?
      Прежде всего - для симуляции демократии. Второе - Смирнов должен был показать пример подхода к такого рода делам в будущем, дать "эталон" с тем, чтобы не было ошибок, которые наделала Савельева, судившая Бродского в Ленинграде. Если в деле Синявского и Даниэля была бы Савельева, она бы задергала подсудимых, не дала бы им слова сказать. Л. Смирнов был послан, чтобы симулировать демократию - жест такого же плана, что и неожиданный курбет Тарсиса, переплывшего перед самым процессом Ламанш *.
      Расчет на живое свидетельство Тарсиса не оправдался - дескать, он осудит Синявского, а к тому же параноик, бездарен.
      Кстати, аргументация с помощью выписки из истории болезни психоневрологического диспансера, касающаяся Тарсиса, Есенина-Вольпина, неубедительна, если вспомнить Чаадаева.
      Тарсиса пришлось лишить гражданства по тому же самому закону 1938 года, который ввел смертную казнь для родственников лиц, к которым применялась статья "измена родине". Закон был принят, когда с военного корабля (кажется, "Советская Украина") в Клайпеде сошел на берег матрос. Реки крови были пролиты после принятия этого закона в 1938 году **.
      * Тарсис Валерий Яковлевич (1906-1983) - советский литератор, с начала 60-х публиковал свои произведения на Западе, в 1962 г. был помещен в психиатрическую лечебницу. 7 февраля 1966 года, за три дня до процесса Синявского и Даниэля, получил разрешение на выезд в Англию, 18 февраля 1966 г. был лишен советского гражданства.
      ** 3акон, о котором пишет В. Шаламов, был принят не в 1938 г., а четырьмя годами раньше. Согласно постановлению ЦИК СССР от 8 июня 1934 г. "О дополнительном Положении о преступлениях государственных <...> статьями об измене родине", в частности, члены семей военнослужащих, бежавших за границу, карались лишением свободы до 10 лет. Одними из первых, к кому было применено это постановление, стали родственники краснофлотца С. В. Воронкова, оставшегося на берегу во время стоянки линкора "Марат" в польском порту Гдыня. В ноябре 1934 г. Военная коллегия Верховного суда заочно приговорила Воронкова к расстрелу и одновременно постановила арестовать и предать суду его родственников. Об этом случае широко сообщала советская печать.
      Но прости мне это отступление в сторону Тарсиса. Возвращаюсь к Синявскому.
      Процесс этот, проведенный, как уверяет печать, "с полным соблюдением всех процессуальных норм", на деле представляет грубейшее нарушение этих норм. Если для обоснования жестокости приговора "Правде" (22 февраля) приходится вернуться к ленинским высказываниям начала революции, то это само по себе фальсификация. Меняется весь мир, не меняются только догмы советского права, рассчитанные на кратковременность действия.
      Смирнов вел этот процесс не только для Запада в качестве симуляции демократии. Для всех его многочисленных помощников на всей обширной территории Советского Союза процесс был учебным занятием, учебным семинаром, практическим занятием для сдачи экзамена младшим судебным работникам. Сдача экзамена на тему, как симулировать демократию. Но и необходимость симуляции тоже о многом говорит. Вынужденность ее.
      Синявский и Даниэль осуждены именно за то, что они писатели, ни за что другое. Нельзя судить человека, видевшего сталинское время и рассказавшего об этом, за клевету или антисоветскую агитацию.
      Не менее классически выглядело обвинение Синявского (настойчиво произнесенное Кедриной и перенесенное с газетной статьи в залу суда) в антисемитизме. Не более, не менее! Но запах этого обвинения столь неприятен, что в судебный протокол Л. Смирнов дал указание его не включать. Мотив хорошо знакомый. В то время, когда усиленно цитировалась сталинская цитата 30-х годов об антисемитизме как о худшем виде национализма, подручные Сталина убивали Михоэлса. И еще: следствие по этому процессу вызвало не только протест глухой, но и явный - в виде небывалого с 1927 года события - демонстрации у памятника Пушкину 5 декабря 1965 года, в которой участвовали студенты и преподаватели университета.
      Словом, суд не дал ответа о виновности Синявского и Даниэля. Признание подсудимых - слишком важный элемент советского правосудия. Без него как-то не вьются победные венки ни для членов суда, ни для прокурора, ни для общественных обвинителей.
      Напротив, это Синявский и Даниэль вписали свои имена золотыми буквами в дело борьбы за свободу совести, за свободу творчества, за свободу личности. Вписали на вечные времена.
      Кстати, насчет золотых букв. Общественный обвинитель Васильев патетически взывал к памяти 73-х писателей, погибших на войне, на фронте, чьи имена высечены на мраморной доске в ЦДЛ. От имени погибших он обвинял Синявского и Даниэля.
      Если бы на этом процессе дали выступить общественному защитнику, тот защитил бы Синявского и Даниэля именем писателей, замученных, убитых, расстрелянных, погибших от голода и холода в сталинских лагерях уничтожения.
      Это - Пильняк, Гумилев, Мандельштам, Бабель, Воронский, Табидзе, Яшвили - сотни фамилий включены в этот грозный мартиролог. Эти мертвецы, эти жертвы времени, которые могли бы составить славу литературы любой страны, поднимают голос в защиту Синявского и Даниэля!
      По решению XXII съезда партии всем жертвам сталинского произвола обещана посмертная реабилитация и надписи на обелиске. Где этот обелиск? Где мраморная доска в Союзе писателей, где были бы золотыми буквами высечены имена погибших в сталинское время? Этих имен втрое, вчетверо больше, чем на мраморной доске, о которой упомянул общественный обвинитель.