* * *

Это было очень давно.

По улицам одного большого южного города, амфитеатром спускающегося к синему беспредельному морю, изо дня в день, лето и зиму, бродила странная фигура сумасшедшего.

Глаза зрителей привыкали к сумасшедшему, к его фантастическому костюму, и никто больше не интересовался, откуда и кто он.

Однажды в рождественскую ночь нашли его замёрзшим у подножья одного из оригинальных полуразрушенных памятников заброшенного кладбища.

Оригинальность памятника чувствовалась уже издали. В нём была устроена Эолова арфа, которая, при малейшем дуновении ветра, издавала, в зависимости от силы ветра, то лёгкий, слабый, дрожащий не то стон, не то жалобу, или мольбу, то даже безумные вопли растерзанной души.

Самый памятник состоял из высокой пирамиды, наверху которой в синем небе нежно вырисовывалось чудное изваяние из каррарского мрамора женской фигуры.

В застывшей позе тоски и сомнения, с наклонённой головой, изваяние, казалось, всматривалось или искало что-то потерянное там на земле.

Короткая надпись: «Я разбил её счастье», пустота и безмолвие заброшенного кладбища, – всё вместе тоскливо останавливало в этом преддверии вечности взгляд редкого посетителя, в бесполезном усилии проникнуть в потерявшуюся тайну этого конца какой-то тяжёлой драмы жизни.

I

Не надо было больше старому Бену его толстых книг, высокой конторки, всех тех людей, которые столько лет ходили и, казалось, не могли жить без него.

В пустых без него комнатах сразу воцарился беспорядок, и большие внушительные книги его счетов никому больше не были нужны. Старые черепаховые очки лежали на конторке и напрасно своими запылёнными стёклами уныло смотрели на дверь, откуда появлялась, бывало, маленькая чистая фигура в своём национальном костюме старого Бена.

Он уже прошёл последний раз в свою спальню.

На большой, розового дерева, кровати он лежал в широкой белой рубахе; пожелтевшая старая борода тихо шевелилась на костлявой высохшей груди; глаза ввалились и не смотрели больше в книгу; неподвижный взгляд был обращён вверх и, казалось, пронизывал и рвался из тленных рамок земной обстановки.

Ревекка смотрела на своего дедушку сквозь слабый сумрак пробивающегося дня и тоскливо думала. С ним лежало и отходило куда-то в вечность всё её детство, все 16 лет прожитых нераздельно со старым дедом, с его лёгкими шагами, его конторкой, очками и толстыми книгами были связаны все её воспоминания, все мелочи жизни. Теперь эти мелочи живо вставали и больно сжимали сердце своей отлетевшей прелестью. Он любил её всегда, даже в минуты, когда сердился на свою упрямую, горячую внучку.