4

Дни шли за днями, а «Лебедь» всё стоял в Севилье. Команда устала от актёрства: ведь приходилось изображать папистов, а если придёт на судно испанский чиновник или просто шпион, выдающий себя, чаще всего, за торговца с предложениями, но без товара, – даже если торгует всего-навсего пресной холодной водой из кувшина, на развес – а шпионы, подсылаемые властями на «Лебедя», все разумели по-аглицки – надо было прямо богохульствовать, ругая протестантскую веру, и Библию на английском языке, и королеву, и особенно рьяно – пиратов, «морских псов Её Величества»…

Уж вторая неделя стоянки шла к концу, а явных неудач пока ещё не было, испанцы почти уже верили, что перед ними корабль мятежников, северян-католиков и ирландцев. Хотя говорится, что выговор северян ещё ни одному южно-английскому уроженцу копировать не удавалось так, чтобы ему кто-нибудь поверил, имеется в виду, наверное, что не обмануть того, кто сам в северных провинциях бывал. А испанцев надуть удавалось. И тут Дрейк объявил, что дальше он намерен…

Он объявил такое, что в кубрике стали поговаривать, что их капитан спятил от хождения по севильским улицам в самую жару, когда и сами испанцы – а уж они-то привычные! – никуда не ходят, ничего не делают, а дремлют по домам. Мозги от здешней жары-де у него расплавились! Надо-де его вязать и выбирать временного капитана, который бы вывел судно из этого вонючего Гав-гав-кви-квира или как его там… И привёл бы на Родину.

5

Дрейк объявил, что у него дела в Барселоне, такого же рода, что и здесь, но он опасается вводить судно в Средиземное море, где испанцы уж очень легко могут им завладеть. Поэтому он решил так: сейчас, как только закончим с делами, идём в Виго, на северо-западе Испании, там высаживаем Дрейка и с ним русского юнгу. Ну и, если ещё кто добровольно с ними пойдёт, – тоже неплохо. Они пешком пройдут через всю северную Испанию с запада на восток, до Барселоны и обратно. Он уже всё обсчитал: путь займёт два с половиной месяца и дела в Барселоне – полмесяца. То есть забирать его надлежит в Виго через три месяца. Подойти и ждать сигнала (о коем надлежит условиться сейчас) десять дней. По сигналу выслать шлюпку. Если он не вернётся по истечении десяти дней ожидания, – сообщить о его гибели лорду Винтеру в Адмиралтейство и отцу.

Пешком через всю Испанию, страну инквизиции! Да это же всё равно, что самому собрать хворост, просушить его и, забравшись на ворох этого хвороста, поджечь! Безумие!

Федьку же идея капитана Дрейка заворожила. Забраться в самое логово врага, изучить его изнутри, увидеть слабые места – те, которые только изнутри и можно заметить, – и воротиться целыми и невредимыми – вот это дело! Риск, да ещё и какой! Зато уж и польза делу…

Одно плохо: дело это – Федяня и в свои пятнадцать-то лет понимал – настолько тайное, что и похвастаться до самой старости никому нельзя будет. Да и не то что похвастаться, а даже просто намекнуть… Фёдор почти не спал, считая часы до Виго…

Перехода вокруг Пиренейского полуострова он почти и не заметил…

Уже в виду Виго, вернее – в виду извилистых щелей между утёсами, шесть из которых были ложными входами, тупиками, и только одна щель вела в бухту, Дрейк озабоченно сказал – вернее, крикнул, перегнувшись через леера ограждения мостика, Фёдору, бывшему в тот день и тот час вахтенным:

– Хэй, Тэд! Знаешь ли ты, что нам нужна будет крыша?

– Дом? Может быть, купим фургон? – озадаченно отвечал юнга.

– Не-ет! – расхохотался капитан. – «Крыша» в смысле «легенда». Ну как мы объясним испанцам своё появление в Виго и своё путешествие до Барселоны и обратно?

– А-а, вон что! – с опозданием сообразил Фёдор. – Ну о первой половине дороги и думать особенно нечего. Ваша сестра имела дурость выйти замуж за московита-католика. И вот вы с её свойственником, младшим братом мужа, отправляетесь в паломничество к мощам святого апостола Джеймса, в Сантьяго-де-Компостела, а потом вам придётся ещё сопровождать его в ближайший к Московии испанский порт – Барселону. А там мы сразу начнём искать корабль, который бы отвёз меня в Россию.

– Искать нам придётся, боюсь, очень долго, – многозначительно сказал Дрейк.

– Если мы всерьёз этим займёмся, – боюсь, не хватит всей жизни. Между делом придётся организовать крестовый поход, чтобы сокрушить Турецкую империю. Но это так, пустяки. А вообще-то мы будем заниматься этими поисками ровно столько времени, сколько займут ваши дела в Барселоне. А потом… – в тон капитану, с плутовской ухмылкой, сказал Фёдор. И тут капитан аж подпрыгнул на мостике от полноты чувств и завизжал в полном восторге от своего ума:

– Всё ясно! Это же прикрытие и на обратную дорогу! Мы истратим полмесяца, деньги наши подойдут к концу – и мы понуро поплетёмся обратно в Виго, чтобы хоть там уж сесть на корабль в Россию. Да, но! Если вдруг каким-нибудь ветром туда впрямь занесёт корабль, идущий в Россию? Придётся нам на него садиться…

– Ничего подобного! – в азарте завопил Фёдор. – Мы справимся о цене – и она окажется для нас чуть-чуть-чуть высоковата. На три дублона более, чем у нас осталось.

Ему хотелось петь и кувыркаться, или, по крайней мере, попрыгать на месте. Вот они какой хитроумный планчик наметили! Никто не подкопается, никакая святейшая, или какой там она у них зовётся, инквизиция…

– А у тебя неплохо устроена голова, малец, – ласково сказал капитан. И тут же добавил: – У нас с тобой только одна общая беда, Тэд.

– Какая? – спросил Фёдор, окрылённый и планом, и похвалою капитана Дрейка.

– А такая, что мы с тобой – два идиота. Если испанцы не такие идиоты, как мы, – а это вряд ли, потому что иначе им бы не скрутить полмира – какой-нибудь специально приставленный к нам испанский шпион, невидимо, но неотступно при этом сопровождающий «Лебедя» ещё от Севильи, сейчас, запыхавшись, докладывает инквизиции подробности нашего замечательного планчика. Мы же, два осла, раструбили о нём на всё море!

– Ну если бы кто срочно отплыл от борта, слышен был бы плеск вёсел. Я когда от опричников удирал, вёсла обмотал тряпками, а всё равно слышно было. Только звук глуше, чем обыкновенно бывает, вышел. Но по воде всё равно слышно, – упрямо и в то же время не вполне уверенно сказал Фёдор. Уж так ему не хотелось из соавтора замечательного планчика становиться ослом и идиотом, к тому же обречённым на смерть под пыткой в застенках испанской инквизиции. Нет, что у него за судьба такая горькая: чуть что не каждый год ему грозит смерть под пыткой – хоть в Московском государстве, хоть в Испанском королевстве. Точно иных смертей и нет в этом мире!

– Ладно. Будем уповать на милость Божию, – почти беспечно сказал Дрейк.

6

И начались сборы. Перво-наперво Дрейк заставил всю команду предъявить свои ножи – и отобрал два трофейных клинка. Толедская сталь, легко точащаяся, но трудно тупящаяся, с особенным сизым блеском, почти не прогибающаяся… И кастильские рукоятки из кости и рога, зеленовато-серые, с полупрозрачными навершиями: одна в форме распятия, вторая в форме дельфина, улыбающегося дружелюбно, но если повернуть нож остриём от себя – скорбно-коварного.

И ничего неиспанского из мелочей. Но предпочтительно изделия галисийских ремесленников. Мол, собирались в путь спешно, захватили только нательные кресты да одежду без смены. Благо, трофеев у каждого почти члена команды хватало. Нашёлся и католический молитвенник, и маленький нашейный образок Богородицы в кипарисовом окладе, на серебряной цепочке, и чётки из какого-то твёрдого дерева. Матрос, у которого они были, уверял, что это – пальмовые косточки.

Кто-то из офицеров сказал, что это неразумно и даже подозрительно: англичанин и русский не имеют ничего при себе из изделий своих стран. Сразу наводит на подозрения и на мысли о тщательной подготовке.

– А мы и не будем говорить, что так случайно получилось. Мы будем всюду трубить, что долгие годы готовились к паломничеству, заранее решили, что не возьмём ничего своего – так сказать, заражённого протестантизмом.

– Раз уж «долгие годы» – придётся вам, Фрэнсис, поискать другого спутника: Тэд зеленоват.

– Гм, верно. Ну тогда так: я всю жизнь готовился, а он присоединился, считая мой выбор бессмысленным, но безобидным.

– Ну так ещё пойдёт.

В таких разговорах оттачивалась их «легенда». И тут…

«Лебедь» стоял возле входа в бухту Виго – и вдруг со стороны моря послышалась… Весёлая музыка! И музыка, как будто знакомая Фёдору по Нарве. Как будто… Ну да, как будто польский танец краковяк!

То было на самом деле польское судно «Король Владислав Локетек». Оно шло мимо, в гавань. С «Лебедя» просигналили, что хотят обменяться новостями. Фёдор, честно говоря, испугался: а ну как ляхи разбили наголову российскую армию и победу празднуют?

Оказалось, отмечали первую годовщину польско-литовской унии. И под действием этого известия корабельный священник «Лебедя» мистер Дэйвид Рауд вспомнил о церковной унии: мол, русских католиков нет, и это можно проверить, да это и так, наверное, известно кому положено такими делами заниматься в Испании. А вот есть уния католицизма с православием Флорентийская – не утверждённая Римом и какая-то ещё недавняя. Так что Фёдору быть не католиком, а униатом, интересующимся пышной, издревле идущей религией католицизма. Да, так: русский – униат. Ну а Дрейк – английский католик, «которому не повезло родиться уже после Реформации».

На том и порешили – хотя Фёдор опасался, что столько времени подряд в чужой, да притом ещё вражьей, шкуре, капитан Дрейк не выдюжит, взорвётся…

7

К Виго подошли на вёслах, вдвоём. Брать ещё кого-то Дрейк, по здравом размышлении, передумал: чем больше компания, тем больше внимания она привлечёт. Ненужного их замыслу внимания – особенно. Известно же, что Испания переполнена надзирающими за населением и друг за другом тайными агентами-осведомителями инквизиции, внештатными доносителями-добровольцами и так далее…

По пути Дрейк придумал ещё одно объяснение их появления в Испании:

– Мы объясним, что задумали это паломничество давно, но случай всё никак не подворачивался, – и только вот теперь удалось наняться на корабль, который из Лондона шёл в Севилью, оттуда мимо галисийских берегов. Мы понадеялись сговорить этих богопротивных торгашей зайти в Виго, высадить нас и заодно посмотреть на здешние рынки. Изучили бы, на что тут спрос имеется, на что цены какие. А то ж англичане во всей великой Испании знают две дороги: всю Андалузию изучили и Страну басков. А остальные земли этой державы как и не существуют вовсе!

Но нас даже не дослушали до конца – сказали: «Ну коли вам так уж хочется к вашим любимым испанцам, вот ялик, вот вёсла, а Виго вон где. Плывите, милые!» И вот мы здесь! Да ещё на прощанье нам выпотрошили карманы, так что теперь уж и не знаем, как до дому добраться. Единственная надежда для Тэда – Барселона. Туда мы и будем пробираться. Оттуда, по слухам, ходят каталонские суда на восток до турецких владений на Чёрном море, а уж оттуда до Московии рукой подать! Ну а я уж как-нибудь до своей Англии доберусь. Штурман всегда работу найдёт.

Но если уж и из Барселоны не удастся родственничка – тебя то есть – отправить, то придётся ему, бедненькому, со мною в Англию, оттуда в ганзейский порт какой-либо – ну и дальше на восток. Что плохо – война там…

– Да, всё поотбирали у нас гады-протестанты!

– Так-так, хорошо! Слушай, Тэд, ты мне почаще напоминай тайком, что я католик. Хорошо?

Федька с улыбкой кивнул:

– Каждое утро напоминать буду. Мистер Дрейк, а какие ж мы с вами католики, если ни молитв ихних не знаем, ни перекреститься не умеем? Нас же в два счёта разоблачат!

– Я знаю. Я ведь при католической королеве Кровавой Мэри был уже взросленький – вот как ты сейчас, и молился, как у них и положено, на латыни. А тебе можно по-русски всё что угодно молотить, только в такт.

Тут Дрейк спохватился, скомандовал: «Суши вёсла!» – и начал учить Фёдора креститься по-католически, двоеперстием. Это оказалось непросто. Хотя Фёдор и видел сотни раз, как в Европе люди крестятся, – сам не пробовал. И стоило отвести большой палец из щепоти на дюйм – оставшиеся два пальца тут же растопыривались. А надо было держать их сведёнными! Наконец Федька догадался, что движение не надо начинать с привычного складывания щепоти. И дело пошло на лад.

Крестясь, Федька припомнил кое-что слышанное и азартно сообщил мистеру Дрейку:

– Они ещё издевались над нами!

– Кто «они»?

– Да гады-протестанты же! Мол, католики – не нам чета, мы веруем, что Господь заранее приговорил иных ко спасению, иных же – к погибели вечной, католики же веруют, что можно отмолить грехи, спастись добрыми делами, откупиться от ада милосердием. Вот пусть они помогут своим братьям-паломникам, не дадут пропасть. Заодно и проверите, столь ли они милосердны, сколь подобает им по их учению…

– Неплохо, Тэд, совсем неплохо. Вот видишь, ты уже начинаешь постигать разницу между ими и нами. Да, вот ещё что тут подойдёт: «Заодно проверите» – и добавляли: «Если ещё когда приведётся свидеться!»

Для вящей убедительности Дрейк нарочно не в такт посунулся вперёд и расквасил нос себе рукояткой собственного же весла. Кровь капала, но он не утирал её. Фёдор попробовал сунуться с советами или с платком, но Дрейк, смеясь, замотал головой:

– Не-ет! Нас же немножко побили, когда провожали. А когда дерёшься, некогда утираться – верно?

– Ну тогда уж покрутите головой, да порезче. Чтобы капли по всей одежде разлетелись. А то дорожка из крови на дублете – точно вас били, а вы стояли смирно…

– Дельное замечание, малец! – сказал. Дрейк и пошатался на банке влево-вправо и вперёд-назад.

8

И вот снова Испания. Но не Севилья, отвоёванная у мавров триста лет назад, а Галисия, под маврами почти что и не бывшая. Тут даже лица другие… Как бы больше похожие на наши, поморские, что ли? Хотя откуда бы?

Федька не знал, и не узнал никогда, что сходство он подметил точно: в отличие от остальной Испании, тысячу лет назад завоёванной вестготами, здесь, на крайнем северо-западе, образовалось – таковы были капризные пересечения народных судеб в ту пору, пору Великого Переселения Народов, – королевство свеев. Завоеватели его были предками шведов, но немалую их долю составляли… аланы, предки осетинов! И я затрудняюсь точно сказать, кто в том королевстве был более неуместен и сенсационен: аланы ли, проделавшие более длинный путь из предгорий Кавказа, или свеи, пересекшие все климаты Европы по пути из еловой тайги в вечнозелёные леса из буков, каштанов, пробковых дубов и тому подобных теплолюбов.

Сначала их долго промурыжили таможенники: обыскали подробно, ничего не нашли, изучили клейма на ножах (Толедо!), на фляжках (Куэнка – на глиняной и Баракальдо – на оловянной) и всём прочем, дважды записали рассказ о причинах появления здесь – сначала по отдельности они рассказывали двум чиновникам, потом оба вместе.

Они нигде не запутались, прицепиться было решительно не к чему. Но таможенники (сами-то по себе ребята неплохие. Фёдор даже выпросил у «своего» допросчика писчее перо и «настоящие испанские» игральные карты, в колоде которых не хватало двух красных тузов и валета треф, на память) спихнули дело своему старшине, который ушёл обедать и потом подремать, отложив дела на потом. В общем, первую ночь они провели на дерюжке, дрожа от промозглой ночной сырости, и только назавтра после полудня их освободили, выдав бумажку о том, что таможенный досмотр они прошли.

Но на бумажке, правда, одной на двоих, были написаны слова, делающие её бесценной: «…прибыв в Испанское королевство законным образом, вышеозначенные двое намереваются совершить благодатное паломничество к мощам Св. Иакова Компостельского и затем путешествие по Испании до столицы графства Барселонского. Оные два паломника обязались соблюдать нижеприлагаемый маршрут, не сворачивать в столицу королевства, дабы не увеличивать тамошнего избыточного многолюдства, не вступать в споры о вере с мирянами и духовенством, не пытаться проникнуть в заморские владения испанской короны, не чинить заговоров, не играть в азартные игры, не соблазнять замужних женщин, а также вдов и девиц, не… не… не…» – всего дотошный Фёдор насчитал тридцать девять запретов.

Правда, никакого «прилагаемого» описания разрешённого им маршрута не дали – «Много чести!», а в азартные игры предложил поиграть сам таможенник, сей запрет на бумаге изложив и песком посыпав, чтоб осохли чернила…

Замечу, что так было и во всё их испанское путешествие: им сообщали устно или письменно множество строжайших запретов, которые на деле не соблюдались, им выдавали бумаги со ссылками на приложения, которые никто и не думал к тем бумагам прикладывать. Ни один вопрос не решался сразу. Его откладывали до «сейчас начальник придёт», потом, когда придёт, откладывали вновь «до обеда» – ну а после обеда вообще никто ничего не делал и всё переносилось на «завтра утром». Назавтра их отпускали, не вникая ни в их бумаги, ни в их рассказы и объяснения.

Видимо, просто-напросто держали, пока не отчаятся взятку содрать. Поймут, что безденежные, – пару пинков дадут и – иди куда хочешь…

Дрейк задумчиво цедил:

– С такими чиновниками и вообще с такими порядками не то удивительно, что иногда мы, маленький остров, их пощипываем, а то и бьём, – а то, что они вообще ещё не рухнули, как описанный в Ветхом Завете колосс на глиняных ногах!

Федька, который повидал в жизни ещё много меньше, чем его капитан, не особо удивлялся. Ему тут казалось всё похожим на Россию. Вот всё инакое – и вера, и что бедняки едят, и одежда, и домы, и язык. И всё очень похожее. Народ лихой, удалый, нерасчётливый. Горячий народ. Русские туго заводятся, а эти моментом, но уж как заведутся – не вдруг отличишь.

Окончательно он в сем странном сходстве уверился, когда увидел то, чего нигде в Европе не видал: поспорили два погонщика мулов о чём-то, и – шапку оземь!

Дрейк, тоже это видевший, увидел и понял другое:

– Хоть и говорят, что галисийцы в Испании считаются холодными людьми, а такие же петухи, как и андалусийцы. Только и разницы, что не такие чёрные да песни другие поют.

Это точно: тут пели не такие тягучие, с бешеными вдруг всплесками, а напевные, мягкие, тоже чём-то похожие на российские песни. И бабы тут ходят часто в белых платочках, низко надвинутых на лоб или вовсе уж по-русски, по-деревенски повязанных – с узлом под подбородком. Вот только в церкви ведут себя иначе. И то не совсем-то иначе. Часть серьёзно и тихо молится, а часть – чисто юродивые московские! Тот на полу распростёрся, молотит себя по спине через плечо, на пузе лежа, цепью и орёт: «Грешник я великий! Плюйте на меня, христиане!» (И ведь находятся, плюют, озорства ради более.) Помолится так, встанет окровавленный и оплеванный, капюшон ниже надвинет и – из храма. Спросишь, кто – оказывается, не юродивый вовсе, не нищий Христа ради, а известный купчина…

Правда, говаривали втихаря, что и Грозный царь так же валяется в храмах, себя бичуя, и орёт: «Грешник я велми велик еси! Вяжите мя, православные!» Особливо после попойки, с похмелья…

Так вот, ещё Русь Фёдору напоминало то самое чиновничество, что озадачивало мистера Дрейка. «Это ж наши приказные! Подьячие!» – догадался ещё на второй день после высадки Фёдор – и всё на свои места встало. Он даже частенько понимал без ошибок, чего чиновник хочет, даже если слова шли ему незнакомые прежде. До слов понимал.

И потому объяснял Дрейку, что напрасно думать, будто такое нерадивое, погрязшее во взяточничестве повальном, волокитное чиновничество – верный знак гнилости государства. Вон в России точно такое же оголтелое приказное племя – а страна стоит, и победить её не удастся. Сама не всегда побеждала, это точно. Но зато её победить – дело вовсе немысленное. Почему? Да, наверное, потому, что такое чиновничество – знак того, что в сей державе народ на великие дела способен, но живёт при этом как бы на отшибе, властям вопреки. Они ему за указом указ – а он плевал… И лицо страны для иноземца при таком раскладе совсем не истинное. Оно и для самих той страны подданных, может быть, не то. Вот когда надо жилы рвать и из себя выпрыгивать – тогда оно истинное. А потом опять как бы полусонное…

Он это ясно чувствовал, но не мог ясно обсказать. Тем более что надо по-английски… Вот вроде и знаешь, а неродной и есть неродной. Вот богомаз рисует, разводит краски – тут мазнёт густой краской, а тут чуть-чуть, один раствор… А на чужом языке говорить и думать – всё равно что иконы писать одними чистыми красками. Грубо выходит, оттенков никаких не передать…

9

Они продвигались по торной дороге, забитой паломниками, ночевали на постоялых дворах – их тут было великое множество, и ни один не пустовал! В каждом постоялом дворе был и храм. Паломники в одно время вставали, равномерным шагом доходили до следующего храма точно к часу обедни, отстаивали мессу и, поев и часок отдохнув, выходили в путь к следующему храму.

Разноязыкий говор, ужасные увечья и врождённые уродства, многоцветье лишаев, рубцы и язвы… Казалось, здесь собралась вся боль человеческая, сколь её в мире есть, – и за пределами этого людского потока, надо полагать, сейчас благостно и покойно… Тут же ты взглядывал на остающуюся позади, мелькнувшую едва, деревеньку и понимал, что это только сказочка для самого себя, боли в мире на самом-то деле не столько, сколько её здесь, а море неисчерпанное. Да и неисчерпаемое!

Однажды на привале, когда Фёдор развалился на соломе, а Дрейк ушёл поискать хоть одеяло какое, к русскому подсел высокий горбоносый паломник и тихо спросил:

– Славянин?

– Да. А ты?

– Я хорват.

– Слышал. Это в Венграх?

– В общем, да. Слушай, брат, я не спрашиваю, кто ты, куда и зачем, – это твои дела. Я только дам маленький совет. Бойся и беги, как огня, калек. Они все прошли через инквизицию и сломались на пытке. Кого-то предали, а если некого предавать – оговорили невинного. Не их вина – пытка ужасна. Но важно то, что после пытки они все – секретные сотрудники инквизиции. Доносчики. Им платят мало-мало, и с каждой сданной хозяевам головы. Берегись их!

Хорват бесшумно вскочил и, не оборачиваясь, в два шага, через костры и тела, исчез во тьме как и не бывало.

А на его место робко приполз калека с раздробленными беспомощными пальцами рук и перебитыми ногами – в потоке было немало таких людей, вообще-то передвигаться самостоятельно неспособных. Их катили в креслах на колёсах, несли на носилках, или даже они сами как-то ковыляли, кто на култышках, обёрнутых кожей, кто на тележке в два дюйма от земли всего…

Калека поднял на Фёдора пристальные умные глаза и спросил:

– Иноземец?

Фёдор молча кивнул.

– Впервые у нас?

Фёдор кивнул.

– Галисия – не Испания! – важно объявил калека.

– Это ваши дела, – мрачно ответил Фёдор.

– Жаль. Я хочу сказать: как жаль, что такой молодой человек так прискорбно равнодушен к страданиям людским!

– Что делать: такой уродился, – издевнулся Фёдор. Это была проверка: если калека тайно работает на инквизицию, он не обидится – он же на работе, ему положено в суму спрятать самолюбие – и не отлипнет. Если же чистосердечный человек – обидится и отползёт. Не отстал. И когда Дрейк наконец вернулся с жидким, изношенным до прозрачности квадратным одеялом, Фёдор, чтобы мистер Дрейк не сказал сгоряча чего лишнего, громко изумился, что при таком наплыве чужеземцев здешние власти ещё находят какие-то возможности дать паломнику хоть что-то сверх позволения пройти беспошлинно по испанской земле.

Мистер Дрейк покосился на плотно усевшегося рядом калеку, что-то (или даже всё) понял и уселся рядом, накрыв ноги – свои и Фёдора – одеялом. Калека откровенно ждал, что скажут иноземцы. Те так же демонстративно молчали. Потом Дрейк зевнул и сказал:

– А что, Тэд, если мы сегодня постараемся пораньше уснуть, а завтра, если нам удастся это «пораньше», встать пораньше и пройти перегон до следующего постоялого двора не в такой пыли и толкучке, какая сопутствует главному потоку паломников…

Попробовали, хотя условий для нормального отдыха не было: ледяные сквозняки плюс духота от испарений сотен тел, часто немытых (многие богомольцы давали обеты не мыться и не бриться, покуда не прикоснутся к раке с мощами апостола). Говорили паломники вполголоса, но их было столько, что гул от этого стоял, бьющий по ушам с неменьшею силой, чем городской шум Лондона бьёт по ушам моряка после месяцев в океане…

Наутро Дрейк поднялся ещё до света и безжалостно растолкал Фёдора, погнав его тут же умываться к холоднючему роднику. Фёдор со сна ныл, что вода уж больно холодная, льда холоднее. Дрейк загоготал:

– Эх ты, гиперборей! Разве у вас не всегда такая же вода? Вы же там, в Московии, снег растапливаете, верно?

Фёдор мычал, невнятно гундел что-то себе под нос. Наконец его осенило, и он заворчал:

– Верно. И я за свою жизнь успел впитать больше холода, чем вам доведётся в целый век! Поэтому я не рвусь прибавить к холоду, который у меня с детства внутри, ещё и этот. И вообще, мы, московиты, вовсе не как самоеды, выдерживающие любой мороз, даже с ветром, голышом. Мы, когда одеты в шубы и меховые рукавицы, меховые же шапки и валяные сапоги, можем выносить любые морозы сколь угодно долго. Даже такие, от которых птицы на лету замерзают! Но холодная вода в холодное утро – это, извините, не по-русски…

Мистер Фрэнсис загоготал громче прежнего, разделся совсем и вылил на себя весь большой кувшин. При этом он взревел и немедленно покраснел. А потом бегал по двору полуодетый и дразнился.

Когда вышли в путь, Фёдор быстро оценил преимущество подобного отрыва от основного потока богомольцев. Пыли почти нет, галдёжа нет… Но, как выяснилось, вовсе не это преимущество имел в виду капитан, когда настаивал на столь раннем выходе в путь. Главным, с его точки зрения, преимуществом было то, что на очередной постоялый двор они явились задолго до начала мессы. Отдохнули, пообедали – правда, недожаренным мясом, но и это было по сердцу англичанину – и выходили в дальнейший путь, когда первые ряды основного потока были на подходе, шагах в двухстах от арки входа.

На следующий день они также встали ранее раннего.

А к обеду пришли в Сантьяго-де-Компостела, мрачный городок, выстроенный весь из тёмно-серого камня, с кровлями из вовсе уж чёрного шифера. Только храм был побелен, крыт позеленелой медью и с вызолоченными колоколами на звоннице.