1 декабря

Сегодня Степан перестал есть. Сначала утром он отказался от привычного завтрака, потом не подошел к кормушкам и в обед, не притронулся к еде и вечером.

Степан – это наш кот. Не кот – целый котяра, красавец величиной едва ли не с рысь. Размер его тела, от носа до кончика хвоста, составляла почти что целый метр. Ей богу – без булды! И было, черт возьми, было, чем еще можно восхищаться – дымчатый окрас несказанной красоты – шикарный, изысканный. Один только хвост уже поражал воображение – черно-бурая лиса не перенесла бы такого зрелища, умерев от зависти. А посадка головы, а тигровые глаза, а неповторимая грация, а переливающаяся шерсть…

И говорю я все это не потому, что являюсь хозяином этого великолепного кошака и, как всякий хозяин, субъективно гипертрофирую достоинства своего питомца. Вовсе нет. Им восхищались не только мы, как хозяева, но и все, кто видел его хоть раз. В пору своего расцвета «боевой» вес Степана составлял одиннадцать, с лишком, кило, причем в его теле не было ни жиринки – сплошные мускулы. Он был широколап, густошерст, с рысьими брылами на морде, грациозен, величественен и, внешне, независим. В девяностые годы, с тех пор, как Степан у нас появился, в Россию еще не завезли из Америки всяких там мэйнкумов, отдельные представители которых могли бы соперничать со Степаном своими габаритами и весом, и поэтому Степа мог по праву считаться великаном и королем кошачьего племени всего нашего города.

Но сейчас он довольно стар – в феврале ему должно исполниться тринадцать лет. По человеческим меркам ему ныне лет, этак, шестьдесят, а то и поболее. И, наверное, весит Степан сейчас не больше девяти килограмм, поскольку уже с конца лета у него постепенно стал пропадать аппетит, и он начал потихоньку истаивать.

Вот я назвал себя хозяином своего кота, но это неправильно, так у нас просто принято по-русски называть своих домашних животных. А, например, в Америке есть для них другое слово – pet – домашний питомец, которое имеет и иное значение – домашний любимец. Для меня же Степан был не просто любимцем, но и сыном. Пусть приемным, но – сыном. Маленьким, серым сынком…

Степан появился у нас дома в возрасте, когда ему не было еще и месяца, и я сразу подумал, что зря – кончилась наша с женой спокойная жизнь. Шерсти теперь не оберешься, кормежкой надо животину обеспечивать, уходом там всяким, шторы порванные чинить, да мало ли какие иные заботы-хлопоты теперь нагрянут. Но сердце мое растаяло сразу же после первого прикосновения к котенку, позволившего мне благосклонно себя погладить. Как только я сделал это, все мое недовольство, словно рукой сняло, а по всему телу разлилось какое-то блаженство от давно ожидаемой, и сейчас, наконец-то, удовлетворенной, радости. Огонек нежности в моей душе к малышу уже не мог погаснуть даже после того, как я, в порыве нежности, тут же взял Степу на руки, а он недовольно зашипел и укусил меня за палец, оставив на нем красный кровавый крап – такое насилие над собой для Степана было уже слишком даже в столь малом возрасте! Так пролилась наша первая кровь…

Степу нам с Лорой подарил наш сын – Женя. Подарил вместо себя – за полгода до этого он женился и ушел от нас в самостоятельную жизнь. И вот теперь у нас появился другой сынок – пушистый и крохотный беспомощный комочек – пикающее, напуганное, отрывом от материнской титьки, обворожительное созданьице, с глазками наивной голубизны и коротким, толстым в основании, морковкой, хвостиком. Носик его был мокрый и розовый, уши непомерно большие и лохматые изнутри, с легкими кисточками, но лапки уже тогда – мощные и широкие, особенно передние, а задние – в штаниках-галифе. И еще он был полосатенький, словно тигренок, но едва заметно для глаз, просто шерстка чередовалась на его шкурке некоей зеброй – более темными и более светлыми отливами все того же голубого окраса, которые с возрастом сошли на нет.

Вот такое чудо принес нам наш сын, и именно в этот день мы усыновили этого парня, сами еще не подозревая, что так оно и произошло…

По мере нашей дальнейшей совместной жизни, Степа все же стал иногда позволять нам с Лорой брать его на руки, хотя был и не очень доволен этим, но для всех остальных такое с ним фамильярное обращение заканчивалось серьезными ранами от его когтей и зубов. Да что там брать в руки – он гладить то себя не позволял остальным без риска оказаться исцарапанным и искусанным. Характер! С таким он родился. И тут ничего не поделаешь.

Степан, по сути своей, был обыкновенным дворнягой, хотя и благородных кровей. Его мать, питомица моего сына – Рита, была чистопородной сибирской кошкой и имела на то все соответствующие документы. Папашка же – Густав, к которому привозили на вязку Риту, являлся чистейшим персом и, кроме подтверждающих на то бумаг, обладал еще какими-то дипломами и медальками с различных кошачьих выставок.

Кстати, на эту вязку Риту я возил вместе с Яной, женой сына, поскольку в то время у Жени машины еще не было. И я был поражен, когда увидел в квартире заводчицы не менее десятка разномастных кошек, привезенных в наложницы Густаву. Но, на самом деле, их, видимо, было гораздо больше, поскольку именно такое их количество предстало моему взору лишь с позиции порога, поелику проходить в квартиру дальше мне не очень-то и хотелось, ибо присутствовал риск наступить куда-либо в мокрое, или более живописно оформленное кошачьими какашками, место. Да и, вообще, от удушающей вони, стоявшей в квартире и сбивающей вошедшего с ног, словно крепкий удар кулаком в нос, хотелось оттуда побыстрее смотаться.

Тем временем, Густав, совершенно безбоязненно подошедший к нам, глазами, горящими пылкой страстью, уставился на Риту, которую держала на руках Яна, и призывно, с подвываниями, замяукал, совершенно забыв об остальных своих многочисленных подружках. И тогда Яна опустила Риту на пол, и та не попросилась к хозяйке назад на руки, а вместо этого куда-то стеснительно затрусила бок о бок в сопровождении влюбленного Густава. А уже на следующий день хозяйка позвонила и сказала, что у Густава и Риты как-то быстро получилось завести Петрушек – именно так выразилась заводчица – и поэтому можно забирать Риту назад.

Одним из таких Петрушек потом оказался и Степа. И он был самым первым котенком, появившимся на свет из первого помета Риты, которая тогда сама еще была молодой кошкой – по-моему, ей в это время не было еще и полутора лет. Причем, день рождения Степы пришелся на примечательный день – 23 февраля, в День Армии, поэтому я эту дату хорошо запомнил. И, может быть, такая дата появления на свет маленького кошачьего принца была не случайной – вместе с ней Степа получил и боевой характер настоящего, бесстрашного солдата.

Если же более подробно говорить о родителях Степы, то следует отметить, что сама Рита была рослой, длинноногой, крупной и своенравной кошкой, тоже с рысьми брылами на узкой морде, впрочем, как и все представители этой замечательной породы. Густав же, как истинный перс, был крупноголов, лобаст, коротколап, массивен и, со слов хозяйки, спокоен характером. Но что интересно – оба они были голубой масти. Эту масть унаследовал и Степан, только клок белой шерстки на животе – как у Густава – отличал его от всего остального помета из четырех, родившихся у Риты котят, – двух мальчиков и двух девочек. Причем, Степан, из этой четверки, был самый крупный и самый боевой – еще будучи слепым, пробираясь к соскам матери, он расталкивал остальных котят и занимал самое удобное положение для кормления.

Когда его принесли к нам, у него были уже открыты глупенькие голубые глазки, и он довольно крепко держался на ногах. Некоторое время он жался по углам, кричал, призывно и тоскливо, словно брошенный на утопление, слабым голоском, и тыкался мокрым носиком по углам комнат в поисках матери и брата с сестрами. Однако не прошло и часа, как успокоился и стал деловито обходить квартиру, знакомясь со своим новым жильем. И тогда моя жена Лора, в первую очередь, дала ему поесть. На выбор она предложила ему четыре блюда в разных тарелочках. Сваренный вкрутую и раскрошенный желток, кусочек вареного цыпленка, также порезанный на мелкие кусочки, ложку сметаны и немного молока. Степан обнюхал все предложенные ему яства, отказался от яйца и молока, но подъел курочку и вылакал почти всю сметану. Впервые он обошелся без молока матери.

К слову сказать, подаривший нам котенка наш сын, сказал, что Степа уже умел самостоятельно ходить в туалет. И это произошло без вмешательства Жени и Яны. Пользоваться лотками, впрочем, как и остальных своих детенышей, научила Степу его мать – Рита сразу же, как только он сделал свои первые шаги. И котенок запомнил это правило на всю свою жизнь. Вообще, надо отметить, сибирские кошки очень чистоплотны от природы – это одно из самых важных достоинств для их домашнего содержания. Обусловлено это тем, что в суровых условиях сибирской тайги, где предки сибиряков были самыми мелкими хищниками, от их чистоплотности зависела сама их жизнь, ибо собственный запах привлекал бы к ним более мощных охотников – волков, рысей и росомах.

В первый же день нашей со Степаном совместной жизни, за неимением специальной посудины, я приспособил для кошачьего нужника большую пластмассовую ванночку для проявления фотографий. И после того, как Степан впервые у нас поел, жена стала за ним наблюдать и как только заметила за ним некоторую беспокойную суету, сразу же отнесла его в приготовленную ванночку, поставленную в нашем туалете, где он благополучно и опростался. Отныне он знал новое место и дорогу, куда надо ходить по нужде, и повторного обучения уже не понадобилось.

Со временем, я купил для котенка еще один, уже фирменный, специальный лоток, который поставил в зале за телевизором, ибо бывало, что ему нужно было справить сразу не только малую потребность, но и ту, что побольше, если ванночка в туалете могла быть занята по нашему недогляду.

Так у нас начал свою жизнь Степа – дворняга голубых кровей. А как вы думаете, что получится, если, вдруг, родится ребенок у какого-нибудь вождя индейского племени Сиу и испанской маркизы? Какой он будет иметь титул? Вы меня спрашиваете? Но откуда ж я знаю? Но ведь все равно, по логике вещей, кровь-то у него будет благородная! Вот и Степанчик наш, масти – то бишь, дворянства – не имел, но по крови оказался весьма титулованной личностью. Да-да, именно личностью! – у животных они тоже имеются, как и у людей, и ты, дорогой читатель, еще об этом узнаешь…

2 декабря

Этим утром Степан не будил меня, как он это обычно делал, если за ночь съедал, приготовленную поздним вечером для его ночной трапезы, закуску, и к утру оказывался голоден. А когда я пришел на кухню, то вчерашняя кормежка оказалась нетронутой. Но, все равно, я заменил ее на свежую, поменял и воду в чеплашке. К утру вода в ней обычно заканчивалась, но на сей раз чашка была опростана только наполовину.

Тут же появился Степан, но не ворвался стремглав, как обычно, словно его обед сейчас сожрет кто-то другой, а пришел тихой сапой, не поднимая головы, попил только воду, а к свежей еде интереса так и не проявил и даже не стал ее обнюхивать. И это не смотря на то, что ассортимент, разложенных по блюдечкам яств, был довольно разнообразен: три вида подушечек «Whiskas» – рыбные, мясные и из птицы – порезанное в стружку свежайшее мясо, филе минтая и рыбный паштет для котят – тот же «Whiskas». Я пытался его ласково уговаривать, гладил по лобастой головке, подвигал к серой мордашке то одно блюдо, то другое, пробовал даже мазать его губы паштетом, с надеждой, что раскушает, но – все бесполезно. И как только я оставил Степана в покое, он отправился в мой кабинет и улегся в, стоящее там, индонезийское кресло, сработанное из натуральных, экологически чистых материалов.

Это удобное кресло, с набивкой из морской травы, Лора купила лет пять назад персонально для меня, чтобы я мог иногда отдохнуть в нем – расслабиться, оторвавшись от компьютера или иных каких дел. Но оно весьма понравилось Степану, и в дневное время стало любимым местом его отдыха, и оттуда я его никогда не сгонял, дабы не нанести ему кровную обиду. А если в комнату приходила моя жена и хотела посидеть со мной, то и она занимала лишь краешек кресла, чтобы тоже не потревожить своего любимца. Впрочем, и такое ее присутствие не устраивало кота – ему хотелось властвовать креслом одному, очевидно полагая, что оно – вроде как его персональная нора, куда другим нет доступа. И тогда Степан поднимался и демонстративно уходил из комнаты вообще, несмотря на то, что Лора вскакивала и пыталась водворить его на место. Бесполезно! Обида была нанесена, и нужно было время – час или два, а то и полдня – или очень хорошее, немедленно, угощение, чтобы забыть эту обиду.

Вот и сейчас Степа занял свое любимое место.

С некоторых пор, а точнее, месяца три-четыре назад, то есть еще с лета, Степан уже не запрыгивал в него лихо, как бывало, а, встав на задние лапы, вытягивался во весь свой, чуть ли, не метровый рост, клал передние лапы на сиденье, а потом, опираясь на них, впрыгивал в кресло.

– Степанчик, драненький мой, сраненеький котик мой, ну что ты, заболел что ли, мальчик? – присев около кресла вопросил я его.

«Драным» и «сраным», как и «сукиным сыном» – впрочем, весьма ласково – я звал его в шутку, как бы в противовес его природной красоте. Но кот, не очень хорошо разбираясь в тонкостях русского языка, реагировал больше на интонацию и отзывался на мои «оскорбления» вытягиванием своей мордашки вперед – чтобы я почесал его под подбородком. Таким образом он оказывал мне своеобразную честь возможностью приласкать его и, одновременно, самому получить глубокое удовлетворение от сей процедуры.

На сей раз Степан мне не ответил – ни повернул голову, ни скосил глаза, ни повел ухом, ни даже не шевельнул хвостом. Обычно же он всегда откликался на зов, даже если крепко спал. Он поворачивал ухо, а если и не делал этого, то все равно обязательно пошевеливал кончиком хвоста, как бы говоря этим – мол, я все слышу, все знаю, но сейчас я сплю, это для меня очень важно, и посему не мешай мне, папка, и не путайся тут у меня под ногами.

И в этот момент я понял, что мой котик стал старым и собрался помирать, и на глазах моих вскипели слезы…

Степан, за свою долгую жизнь, если не считать одной случайной травмы, практически, никогда не болел. Во всяком случае, так, чтобы из-за этого отказаться от еды совсем. Случались, конечно, легкие недомогания, особо не заметные постороннему глазу. И лишь однажды он приболел довольно серьезно. В тот раз он потерял аппетит, и передвигался, прижавшись к земле и приволакивая ноги. Но и в этом случае, он хоть немного, но кушал, и даже не единожды за день. Произошло это лет семь назад. Тогда мы с женой серьезно перепугались, решив, почему-то, что у кота что-то случилось с почками. Но когда мы привезли его в ветлечебницу, то причина оказалась много банальнее – он схватил обыкновенный остеохондроз. А повод к заболеванию оказался также довольно прозаичен – была зима, топили в тот год жарко, и Степан приноровился охлаждать себя у щели между дверью балкона и полом, куда поддувало с улицы. Правда, потом, излечившись, он, как всякая умная животина, усвоил этот урок и больше так никогда не поступал.

И вот теперь, когда он не ел уже вторые сутки и был так безучастен ко всему на свете, я подумал, что Степа стал старым и скоро мы с ним расстанемся навсегда – время пошло, и счет уже отмеривался на дни…

И тут я вспомнил, как позавчера, когда я решил после обеда поспать, он запрыгнул ко мне на кровать и, подойдя к лицу, устроился напротив – на моей, выпростанной из-под одеяла руке, дыша мне прямо в нос и заглядывая в глаза. Это была одна из форм просьбы дать ему поесть. Но вставать мне вовсе не хотелось, тем паче, зная, что у него на кухне было полно всякого закуся. Поэтому я вежливо и неспешно отстранил его рукой, приговаривая: «Давай, спать, Степа, спать, потом поедим». Однако Степан вновь вернулся ко мне и снова уставился на меня любящими глазами и щекоча мое лицо своими усиками. Я опять отстранил его, приговаривая все то же, что и раньше, и вновь он вернулся. Я терпеливо отодвинул упрямого кота вот уже в третий раз. Тогда Степа как-то обреченно замер на месте и, повернув ко мне голову, долго смотрел на меня укоризненным, с неизбывной тоской, взглядом. Затем вздохнул тяжко, совсем по-человечески, отвернулся и, с какой-то обреченностью, поплелся в сторону – именно поплелся, а не просто отошел от меня на пару своих кошачьих шагов. И там улегся на конце кровати, положив голову на лапы и теперь уже не глядя на меня вовсе.

Сейчас я проклинал себя за тот поступок: возможно Степанчик в последний раз обращался ко мне с подобной просьбой, а я ему отказал. А, может, он тогда уже принял решение умереть и приходил полюбоваться на меня, пока надвигающаяся смерть не притуманила глаза, или даже, может, прощаться навеки. Ах, Степа-Степа, мой малыш – сукин ты сын! Какого черта ты рвешь этими воспоминаниями мое сердце? Мне и так больно, мой мальчик, очень больно…

И еще я вспомнил, как когда-то давно моя мама, вдруг ни с того, ни с сего, повадилась каждое утро приходить и садиться за стол напротив меня, в то время, когда я в одиночестве завтракал перед уходом на работу. Получалось так потому, что наша с Лорой работа начиналась в разное время – у нее в институте с девяти утра, а у меня на заводе – с семи. Поэтому по утрам мы с ней не пересекались – она даже вставала тогда, когда я уже уходил из дома, и, соответственно, завтракать мне тоже, приходилось в одиночестве. А тут по утрам стала приходить мама – в то время она была уже давно на пенсии и пребывала дома. И, вот, она, подперев руку, сидела за столом просто так, даже не налив себе чая, и молча смотрела на меня, пока я управлялся со своей едой.

Мне от ее такого неотступного взгляда становилось неуютно, и как-то, через пару-тройку дней после таких совместных посиделок, я сказал ей:

– Иди, мам, отдыхай, я тут сам как-нибудь поем, – и спрятал свои глаза в тарелке, чувствуя, что сделал что-то не так.

– Да, я, пожалуй, уйду. Извини, сынок… – ласково ответила она, и в это время у нее был тогда точно такой же взгляд, как позавчера у Степы, и больше она не приходила по утрам к столу.

А через неделю после этого мама умерла…

3 декабря

Сегодня Степан впервые утром не появился на кухне. Вчерашняя еда оказалась снова невостребованной. Теперь я не стал ее менять, несмотря на то, что пролежавшую нетронутой более чем полдня закуску, Степан все равно есть не будет. Стало совершенно ясно – от еды он оказался окончательно и бесповоротно.

Обычно я вставал раньше жены. И как только утром я начинал шевелиться и ворочаться в постели, Степан был уже тут как тут – стоял около кровати и выжидающе смотрел на меня. Если я долго не поднимался, то он вставал на задние лапы и стучал своей передней лапкой, со спрятанными в подушечках пальцев когтями, по моей руке, напоминая о себе – мол, не забыл ли ты обо мне, папка? – я тут, и, к тому же, ужасно голоден. Или, если какая-то моя часть тела, каким-то образом, высовывалась за пределы кровати, например, рука или нога – Степан начинал мордочкой шоркаться об нее, настойчиво напоминая о своем голодном присутствии. А когда я вставал, кот, задрав широкий, пушистый, великолепный свой хвост трубой, иногда с криком – «Ма-ма-ма-ма»! – мчался впереди меня на кухню, правда, иногда останавливаясь по пути и оборачиваясь назад – не сбился ли я с правильного пути, не свернул ли куда с торной дороги? Причем, кричал он именно «ма», а не «мяу». Правда на старости лет, когда его голос приобрел некую хрипотцу, а в интонациях стала пробиваться сварливость, то уже слышалась даже не «ма-ма-ма», какое-то «маг-маг-маг» или «мяг-мяг-мяг», где буква «г» слышалась не твердой, а, по-украински, мягкой.

На кухне он накрепко обнимал меня всем телом, изогнувшись вокруг ноги, да еще и зацепив ее хвостом, что мешало мне передвигаться. Но иногда, пока я что-то для него резал, он просто падал на пол – на спину, подставляя свое брюшко для того, чтобы его, между делом, можно было погладить, или на бок, подвернув голову и внимательно поглядывая на меня одним глазом. Но и в такой позе он обязательно касался меня – лапкой ли или кончиком хвоста, как бы контролируя мое тут присутствие.

Вообще, Степан умел в нужное время привлечь к себе внимание – в данный момент поза, обычно грозного, своенравного, кота была трогательно-беззащитной, он как бы говорил: «Вот я, папка, твой сынок тут голодный лежу, делай теперь со мной что хочешь!» А что я мог с ним поделать? – ничего, только отвлечься от готовки и погладить по тугому брюшку, приговаривая свое обычное к нему обращение: «У-у, драный ты мой Степанчик! Молоде-ец, ух, молодец, сраный мой ко-отик!» В ответ на ласковый тон и поглаживание, Степан потягивался, вытягивался во весь свой рост, одновременно вытягивая и свои ручки-ножки, и иногда при этом и потрясывал какой-нибудь одной задней лапой, словно заводил мотоцикл перед отъездом. Лора, когда видела его этот забавный выверт, так и говорила, мол, опять де Степа мотоцикл свой завел.

Так всегда, со Степана, начинался мой день, моя служба – сначала кормежка, а затем уборка обоих его туалетов. (Впрочем, заканчивался мой день также на службе у Степы – я готовил ему еду на ночь и снова проверял его туалетные посудины – необходимо было, чтобы к ночи они оставались чистыми). И, только обслужив по полной программе кошака, я уже мог заняться и самим собой. Почему так получалось, почему, например, не Лора занималась котом, особенно, по утрам и вечерам? Она что, пренебрегала им или меньше меня любила? Вовсе нет, просто, как правило, я раньше ее вставал по утрам и позже ложился спать. Если же случалось наоборот, то на моем месте оказывалась она, впрочем, это было исключением из правил.

Я уже говорил, что Степан всегда любил поесть. Рыба и разномастные хохоря – как мы с женой называли подушечки «Вискас» – входили в его постоянный дневной рацион. Причем ел исключительно морскую рыбу, в основном, предпочитал минтай, но, с охотки, мог поесть и мойвы. Этой мойвой, в количестве двадцати килограмм, я запасся на первую предстоящую у нас Степану зиму. Тогда стояли тяжелые девяностые годы, жестокая инфляция превращала деньги в бумагу в считанные месяцы, поэтому было выгодно, как только они появились у кого-либо, сразу превращать их в товар. Так поступил и я после очередной получки, купив два лотка мойвы для Степы и шестьдесят банок тушенки для нас с Лорой. Эту мойву и тушенку я хранил в металлическом гараже всю зиму, откуда, время от времени, таскал все это домой. Вот тогда-то Степан к мойве и привык, хотя особо и не полюбил. (Кстати, что касается тушенки, то с тех пор она у меня комом в горле стоит).

Через день в рационе Степана появлялось еще и мясо – чаще вкушать это блюдо он попросту отказывался – а в промежутках мясных дней Лора варила ему манную кашку с маслом. Все остальное – кусочки колбасы, жареной картошки, вареной курицы и прочее, он ел понемногу и только с рук, причем с таким видом, будто делал нам одолжение. Бывало, он и сам присоединялся к нам, когда мы с Лорой обедали в зале у телевизора за низеньким гарнитурным столом, сидя на угловом диване. В это время Степан запрыгивал на диван ближе к Лоре и, забавно шевеля носом, принюхивался к запахам, идущим от расставленных на столе блюд. И если ему что-то нравилось, он провожал взглядом ложку или вилку с закуской от тарелки до Лориного рта и обратно, обижался, если эта закуска проходила мимо него, и тогда требовательно постукивал Лору лапкой по предплечью, выпрашивая свою долю. Той приходилось отвлекаться от обеда и предлагать коту кусочки пищи, извлекая ее из тарелок. Иногда так кормил его и я.

Отведав того сего с руки и отворачивая морду в сторону, если ему больше не хотелось есть, Степан спрыгивал с дивана и степенно удалялся, а нам приходилось прерывать собственную трапезу и идти мыть руки.

Случалось, проголодавшись и не найдя на кухне никакой еды или что-то вообще для себя подходящее, чего бы хотелось отведать в данный момент, Степан сам подходил к Лоре, но чаще ко мне, и выпрашивал какой-либо деликатес. Для этого он, как и на кухне, прижимался боком и изгибался вокруг моей ноги всем своим телом, как бы, обнимая ее. Обратив на себя таким образом внимание, он валился на бок или на спину, и потираясь головой или губами о ковер, опять же подставлял животик, чтобы его погладили и, одновременно, показывая тем самым, что животик этот пустой и неплохо было бы его наполнить. Разумеется, приходилось его гладить, бурчать ему что-то ласковое, а потом идти с ним на кухню и разбираться с его внеочередным обедом.

Если же он приходя попрошайничать и, обнимая ногу своим телом, не находил во мне отклика, когда я, например, был занят за компьютером, то садился рядом и передней лапой постукивал по моему колену, пока не привлекал должного внимания. И только повернешься к нему, недовольный тем, что меня отвлекают не вовремя, как сразу же встретишься с его, заглядывающими прямо мне в душу, умильными глазками на милой мордашке. И сразу же всякое недовольство само собой куда-то испаряется. Ну, как, после этого, не встать и не покормить его? Но случались и такие моменты, что сразу невозможно отвлечься, и тогда, в конце концов, терпение Степы истощалось, и он мог куснуть меня за ногу, но несильно, без кровавых отметин – так, для порядка, чтобы не забывал службу.

Словом, поесть кот любил, и от хорошей кормежки выглядел великолепно: у него была густая, ухоженная, с плотным подшерстком, шерсть, мягкая и нежная, в целом, не слишком длинная, кроме как на спине. И там она пробегала по ней крупной плоской волной со скругленными краями, будто по позвоночнику зигзагом прошлись гребнем. И еще у него были офицерские галифе на задних лапах, а между пальцами – пучки шерсти; пушистый, как веер хвост, весьма мощный в основании; воротник вокруг шеи, правда, не столь заметный, как у чистокровных сибиряков, но также переходящий по низу мордочки в небольшие брыла, мохнатые изнутри уши, с легкими кисточками.

Причем, Степа прекрасно ухаживал за своей, редкого голубого окраса, шубейкой сам, вылизываясь и моясь лапками, на которые наносил слюну шершавым, как терка, языком. Тем не менее, иногда у него образовывались котяшки, с которыми самостоятельно ему справляться не удавалось, и тогда, вооружившись стальной щеткой, за дело бралась Лора. Вычесывала она Степу мягко, придерживая его на полу одной рукой и стараясь не причинить коту боли, но, все же, не всегда все происходило гладко и безболезненно. И тогда Степан окрысивался и моментально мстил, правда, не Лоре, а щетке. Он выворачивался из-под ее руки и, утробно урча или рыча – я до сих пор не могу понять, на что больше походили издаваемые им в минуты ярости звуки – бил щетку лапами и кусал. Конечно, Степа не был законченным идиотом, и цапал щетку не за стальные иглы, а с обратной стороны – за древко.

…И вот сейчас, уйдя с кухни, я вновь обнаружил Степана в своем любимом кресле. Он не спал, а лежал тихо, с открытыми глазами, зрачки в которых были расширены и отрешенно смотрели куда-то внутрь себя. Я погладил парня:

– Ну что ты, малыш, стареешь? Окончательно решил бросить нас с мамкой?! – с выступившими на глазах слезами вопросил я его.

Степан откликнулся лишь легким шевелением хвоста. Ладонью я ощутил необычную зубчатость его позвоночника. Когда, будучи в порядке, Степан был в теле, и я его гладил – этого позвоночника вообще не ощущалось, просто под ладонью оказывалась крутая, покрытая шерстью, мускулистая спина. Позвоночник же стал прощупываться гармошкой совсем недавно – уже осенью, когда кот стал мало есть, но тогда он не был еще столь ощутим.

Последнее время Степа ел все хуже и хуже. И реже. Хохоря он съедал неохотно и мало, рыбу он уже не глотал кусками, а только разжевывал ее, высасывая из кусочков соки, а оставшиеся ошметки оставлял на тарелке. И тогда я стал покупать ему жидкий "Whiskas" для котят, который он, вроде бы, ел с бОльшей охотой. Правда, внешне он не казался столь уж исхудавшим из-за своей роскошной шубы, но когда Степан, бывало, прижимался к моей ноге, и я гладил кота по боку, то ощущал, как живот его впал, а грудная клетка стала выступать наружу относительно живота, чего раньше не замечалось. Мне даже показалось, что и хвост его как-то потерял свою великолепную опушку, вроде как, тоже похудел…

Днем к нам приехал мой сын Женя со своей женой Яной и моей внучкой – восьмилетней Полей. Послезавтра у меня будет день рождения, но сын уезжал накануне в командировку и все они, кроме внука, который собрался придти послезавтра, прибыли поздравить меня на два дня раньше.

Мы собрались в зале, пришел и Степан. Запрыгнуть на диван ему было теперь трудно, он слабел с каждым днем, и кот сначала с трудом вскарабкался на более низкий пуфик, а потом с него перебрался и на сам диван. Но не просто устроился на нем, а подошел к Поле и лег рядом с ней, положив ей голову на колени. Поля торжествующе посмотрела на всех, в ее глазах был благоговейный праздник, словно она попала в церковь на Рождество Христово – смотрите, мол, Степан сам к ней пришел! Никогда до этого он так не поступал, а ведь она всегда так старалась добиться его внимания, только бестолку. Откуда она знала, что Степан пришел прощаться навсегда? Ведь я еще никому не успел сказать о его намерении уйти из жизни…

Да, характер у кошака был еще тот! Сибирский характер – настоящий дикарь. К себе он, кроме нас с Лорой, никого близко не подпускал и не то что на руки взять, но и просто погладить себя редко кому позволял. Он щерился, шипел, утробно рычал, показывал зубы и мог запросто покусать и поцарапать. Хотя многое в его поведении зависело от того, кто его домогался: знакомые и близкие к нам люди, либо это был кто-то со стороны – соответственно и Степан мог либо просто удалиться с королевским достоинством, а мог и внезапно цапнуть. И еще он при этом частенько издавал некий странный звук, похожий на громкое кваканье лягушки, какое-то ваканье: откроет пасть, вакнет и тут же захлопнет ее.

Не очень-то Степа любил и, чтобы кто-то из нас с женой брал его на руки, но просто терпел это надругательство, как-никак – родители. Я и Лора были для него тоже котами, только малость другими – большими, двуногими и без шерсти и хвостов. Но, все же, котами, поскольку никем иным родители быть и не могли. С большой натяжкой котами считались мой сын и члены его семьи, только те были уж совсем какими-то недоделанными. Были, конечно, и посторонние коты, больше похожие на Степу, но о них не стоило и говорить – так, мелочь пузатая, недостойная никакого внимания. А все остальные были просто – собаки. Конечно, кое-кого из всех вышеперечисленных можно было как-то терпеть, коли уж они приходили в гости к родителям или приходились им родственниками, что называется, седьмой водой на киселе. Но ведь всех подряд терпеть невозможно!

Как-то к нам приехал из Казахстана по делам своего бизнеса один редкий гость – Леонид. Вместо гостиницы остановился на пару дней у нас. Был он крепкий мужичек средних лет с самоуверенным характером, но несколько бесшабашный. Мы его, впрочем, как и всех, кто не был знаком со Степаном, предупредили, чтобы кошака не касался – не трогал и не пытался гладить. И вот, сидим мы за столом, обедаем под водку-селедку, а Степан пришел и сел на диван рядом с Леонидом, едва того собой не потеснив в сторону, с видом этаким независимым, показать, что именно он тут хозяин. Леонид смотрел-смотрел на Степана восхищенно да и не удержался – ну как не погладить такого великолепного кота, руки сами так и тянутся. Взял, и сначала несмело погладил по его голове – Степан не реагирует, лежит себе вальяжно. Леонид поглядел на нас округлившимися своими голубыми, с хмельной поволокой, глазами – вот, мол, ничего же страшного не происходит. И невдомек гостю, что за видимым спокойствием кошака кроется уверенность и сила, готовая взорваться в любую секунду. Погладил кота смелее, по всей спине – водочка храбрости придала. Вижу, Степан недовольно хвостом шевельнул, но не уходит – как же, пусть и незнакомый дядька, а, как ни крути, – гость, и хоть Степан тут и хозяин, но на первый раз фамильярность прощается.

Я говорю Леониду:

– Слушай, Леня, смотри, как бы Степан не цапнул тебя, лучше бы ты не трогал его.

– Да нет, я ведь глажу – и ничего, – отвечает, рюмку очередную на грудь берет и снова Степана наглаживает.

В этот момент Степан молнией срывается с места, вскакивает Леониду на плечо и вонзает клыки ему в затылок, да еще и успевает поработать когтями своих рысьих лап. В наступившей тишине было четко слышно, как звонко лопается под клыками кожа на шее гостя и раздается сухой треск распарываемой вышитой украинской рубашки. Через мгновение, пока до Степана не успели добраться руки Леонида, кот резко спрыгивает, однако не покидает дивана совсем и, ощерив пасть и прижав уши к голове, издает ужасный угрожающий шип, показывая собачьи клыки, да так грозно вакает, что кровь в жилах стынет. А, глядящие исподлобья, глаза полыхают адским пламенем – требует так, чтобы Леонид немедленно убрался от него куда подальше.

Гость заваливается на бок, рюмка вываливается из его рук, заливая брюки водкой, потом вскакивает, очумело таращится на кота и несколько секунд стоит недвижно в полном ошизении. Затем у него, очевидно, наступает момент просветления и осознания всего происшедшего, и только тогда Леонид пулей срывается с места и, зажав раны руками, несется в ванную смывать, хлещущую из них, кровь. Там Лора обработала ему места покусов и сделала перевязку. После чего Леонид возвращается, напоминая, своей изодранной одеждой, порванную тряпичную куклу. И даже лицо его, покрывшееся купоросными пятнами сразу же после инцидента, так и не отмылось под краном, и он пересаживается на другое место, подальше от Степана. И уже, за все два дня, которые гостил у нас, близко к кошаку не подходит.

Ну, а как бы вы себя повели, если бы к вам в квартиру явился какой-то там чужак, о котором вы до этого и слыхом не слыхивали, и стал бы вас панибратски похлопывать по плечу?

Вообще-то, Степан, по непредсказуемости своего поведения по отношению к надоедавшим ему незнакомцам, порой напоминал не кошачьих, а, скорее, медведей. Тигры, леопарды, да и те же рыси, в том числе и ручные, грозно рычат, шипят, скалят зубы, бьют хвостом, а коты еще и изгибаются дугой и ерошат на спине шерсть, когда хотят показать к вам свое нерасположение и, тем самым, указать, чтобы вы убирались восвояси, пока не поздно. Разумеется, это не относится к их охоте, когда, все делается без шума и в полной конспирации. Совершенно другое дело медведи, даже те из них, что с сосункового возраста взращены человеком. Они могут сидеть рядом с вами с самым благодушным видом жениха около будущей тещи, а потом, вдруг, ни с того, ни с сего, наброситься на вас и хорошенько помять. Таких случаев не счесть. Хорошо, если медведь вас только покалечил, но ведь немало таких наскоков заканчивались похоронами их собственных же хозяев или дрессировщиков.

Вот Степан, по отношению к чужим, своим поведением как раз и напоминал медведя – он не вздыбливал шерсть, не скалил зубы и не выгибался дугой, предупреждая чужака о своей к нему враждебности и угрозе нападения, что я и проиллюстрировал на примере Леонида. Лишь кончик его хвоста выдавал намерения Степы, как первейший выразитель эмоций всех кошек, но все равно, он не бился по земле и бокам, как у остальных кошачьих, а лишь слегка подрагивал. Тем не менее, Степан был честный кот – ведь свое настроение он открыто провозглашал этим своим кончиком хвоста.

Совершенно другое поведение он демонстрировал по отношению к «своим», куда входили ближайшие наши родственники – то бишь, внуки, сын и прочие. Но не только потому, что они бывали у нас, наверное, чаще остального народа. Видимо, Степан понимал каким-то внутренним чутьем, что эти недоделанные коты нам дороги и не бросался на них оголтело и без предупреждения, если они к нему приставали. Тут он становился обычным котом – даже позволял себя пару-тройку раз погладить или почесать за ухом. Но если эта процедура демонстрации любви к коту несколько затягивалась, то только тогда Степан кидался на своего донимателя и то – не сразу. Сначала Степа действовал, опять же, наподобие обычных кошачьих – на устрашение. Он колесом выгибал взъерошенную спину, шипел, вакал, скалил клыки и имитировал начало атаки, резко дернувшись всем телом вперед, будто собрался прыгнуть на своего вредного визави. И только после того, как все эти меры предостережения не помогали, Степан мог поцарапать или покусать, но в разумных пределах – все же родственники.

Конечно, как правило, дело до этого не доходило, но, все же, случалось. А маленькую Полю совсем старался не трогать – если запугивание не помогало, то он попросту уходил от нее куда подальше. Понимал парень, что она еще несмышленый ребенок.

Пару слов, наверное, стоит сказать и о взаимоотношениях Степана вообще с остальным кошачьим племенем.

Правда, что касается его контактов с кошками, то об этом я здесь хотел бы умолчать, отмечу лишь, что несколько таких встреч, по его молодости, мы ему устроили, потом это дело как-то замяли, в общем, как-то выкрутились. Скажу лишь, что Степа не был у нас кастратом и поэтому сохранил свой природный характер.

Отношения же с котами, которых иногда приносили к нам или у которых он, хоть и редко, но тоже бывал в гостях, строились согласно их взаимного ранжира, то есть вполне миролюбиво – те либо жались к ногам хозяев, либо спасались у них на коленях без малейшего желания затеять ссору. А что бы делали вы сами, если бы к вам в гости заглянул, например, Коля Валуев или, наоборот, вы бы навестили его у себя дома? Неужели бы вы рискнули двинуть ему по каменной башке, без риска тут же распластаться в глубоком нокауте? Вряд ли. Я, например, еще не сошел с ума.

Но однажды случилась накладка. И произошла она то ли в августе, то ли в сентябре, когда кончался дачный сезон, а Степе было еще только полгода. Тогда соседка с восьмого этажа нашего подъезда, Раиса, принесла к нам своего кота Кузьку, чтобы тот поиграл с нашим. Кузьке в это время было уже года два, и он был взрослый, покрытый боевыми шрамами, кот, прошедший боевое крещение на даче хозяйки в сражениях с разными местными и привезенными туда на лето котами с соседских усадеб. Несмотря на приличную разницу в возрасте, Степан не только не уступал размерами гостю, а, напротив, существенно превосходил его. Конечно, у него не было той крепости мышц, как у Кузьки, не было и опыта кошачьих сражений, ведь он не был еще даже подростком, разве что размерами очень большой для своего возраста, к тому же взросший вне кошачьего сообщества. Но именно из-за своей молодости и наивности ему хотелось поиграть с Кузькой, и он начал на него наскакивать играючи.

Однако Кузьма воспринял эти попытки как агрессию, даже не разобравшись, что соперник всего лишь наивный котенок, и ринулся в атаку на Степу со всей своей мужицкой мощью и всем накопленным арсеналом боевого опыта. Конечно, дружелюбно настроенный Степан вовсе не ожидал такого выверта от дурного Кузьки и был смят в первые же секунды внезапно вспыхнувшей битвы. Однако тут же опомнился и ответил обидчику всем своим арсеналом молочнывх еще зубов и когтей – сдаваться на милость врагу, очевидно, было против его природы.

Из крутящегося веретена их тел в разные стороны полетели клочья шерсти, комната наполнилась диким воем, шипением и ваканьем, которое издавал Степан. Но в дальнейшем Степа, хоть и показал чудеса немыслимой отваги, но все же постепенно стал сдавать силе и опыту взрослого кота. И, в конце концов, он был прижат Кузькой к полу, вцепившегося в его шею мертвой хваткой, и оказался беспомощно распластанным на ковре в неестественном и нелепом положении – как-то боком, едва шевеля, как бы по инерции все еще отбиваясь, задними лапами. Тем не менее, Степа не дал труса и не покинул место боя, не позволив посрамить себя даже под угрозой неминуемой смерти.

Откровенно говоря, я и сам не ожидал такой развязки и в этот критический момент понял, что пора вмешиваться. И тогда я отшвырнул Кузьку в сторону и водрузил Степана на шифоньер. Если бы я этого не сделал, то неизвестно еще, жив ли бы остался мой Степа. Но что вы хотели от малыша? Представьте себе ситуацию, когда взрослый и крепкий мужик, пусть и небольшого роста, вдруг нападет с кулаками на двенадцатилетнего мальчишку, который, хоть и выше напавшего на голову, но все-таки пока еще хлипкий мальчик. Как вы думаете, кто кого угробил бы в такой ситуации? Вот то-то и оно!

Но и с шифоньера Степа, с окровавленной мордой, изорванными в клочья губами и прокушенными ушами, продолжал шипеть и вакать на беснующегося и придушенно орущего внизу Кузьку, у которого один глаз оказался теперь намертво запечатан, он хромал на одну лапу, а нос был разукрашен в кровавую полоску. Однако у Степана хватило ума не спрыгивать вниз, а, огрызаясь, лишь достойно закончить свару на безопасной высоте. Впрочем, на этот последний прыжок у него уже не оставалось сил, ведь он, бедный, даже не мог подняться на ноги, хоть и пытался это делать, но снова валился на бок. И он лежал на верхотуре, положив мокрую от крови голову на передние лапы, которые беспрерывно шевелились, как это бывало с ним частенько во сне, когда ему снилось, будто он куда-то бежит.

Хорошо еще, что Лора не присутствовала при этом избиении Степы – как раз перед дракой за окном хлынул дождь, и она бросилась на балкон убирать развешанное там, только что отстиранное, белье, и только поэтому не заработала себе инфаркта. Раиска же наблюдала за этим сражением своими, по совьи круглыми, глазами с какой-то флегматичной, постной физиономией донельзя объевшейся кухарки, которая уже не может подняться из-за стола. И при этом она даже не пыталась унять или оттащить от нашего малыша своего придурошного великовозрастного бойца. И, вообще, по ее глазам было непонятно – за чем она наблюдает, ибо, если вы встретитесь с ней взглядом, то будет непонятно куда она смотрит – поскольку один ее глаз будет взирать на вас, а другой – на Восток.

После завершения битвы Давида и Голиафа, аутентичный Кузька был, естественно, выдворен мною из квартиры за шкирку. Разумеется, вместе со своей хозяйкой, тоже, кстати, не в обиду ей будет сказано, не блещущей большим умом, дамочкой, ибо мозгов у нее столько, что и на сковородку-то не размажешь. Лучше бы мужа завела, чем кота, может, от него хоть ума-разума набралась. Только кто ее, такую недалекую, возьмет, да к тому же косоглазую?

Конечно, в этих моих рассуждениях мало слов относящихся к делу, просто обидно за котенка. А вам бы не было?

И вот, как только гостенечки исчезли, подоспевшая на шум, Лора сняла истерзанного Степу с шифоньера и стала осматривать его раны на предмет оказания первой медицинской помощи. Первого беглого взгляда хватило понять, что пострадал бедняга весьма изрядно – его мордашка была изрыта кровоточащими покусами, на шее были вырваны клочья шерсти, а на боку, ближе к бедру, оказался оторванным прямо от тела кусок шкуры размером со спичечный коробок. Лора чуть в обморок не свалилась от этого зрелища и жалостливо заголосила, пустив крупную слезу:

– Ой, Степочка мой, ой бедненький!

А Степа лежал на ее коленях тихо, не шевелясь, и, несмотря на раны и боль, щурясь, сладко мурлыкал и истаивал от льющегося на него потока жалости и любви.

Я же, чтобы подбодрить Лору и похвалить боевой характер маленького Степки, брякнул:

– Сталь закаляется в горниле, а не в тазике с горячей водой!

– Да! Тебе-то хорошо, у тебя-то ни царапинки нет! – и тут же следом крикнула приказным тоном: – Ну, что, как пень стоишь!? Давай дуй за машиной, в ветеринарку повезем мальчика.

Однако тот день выпал на воскресенье, и ветеринарная клиника не работала. Тогда я вспомнил, что шапочно знаю одного ветеринара, Василия Ивановича, с которым когда-то делил один номер на двоих в доме отдыха, и позвонил ему, обо всем договорился и, не прошло и часа, как я привез его к нам домой.

Василий Иванович был маленьким, подвижным, пожилым мужичком в ношеном пиджачке и с лицом заинтересованной обезьянки, от которого за версту несло лекарствами. Глядя на него, я понимал, что этот ветеринар правильно попал именно в звериную больничку, поелику не только внешностью, но и ловкостью лапок, то бишь сухоньких ручек, которая была продемонстрирована при лечении нашего мальчика, он был довольно близок к братьям нашим меньшим, что, несомненно, внушало последним немалое доверие. Он помазал Степу чем и где надо, прикрепил на место шкуру, наложил на рану повязку, всучил нам какие-то, весьма полезные, по его словам, для выздоровления кота, пилюли, получил двойной гонорар и, расставаясь, успокоил нас:

– Не сомневайтесь, заживет как на кошке!

Но ведь Степа и так был кошкой, вернее, котом.

Так или иначе, но Степка зализал свои раны, быстро оправился от драки и продолжал оставаться любопытным и веселым котом, каким и был всегда. Но вот когда приходила Раиса, он угрюмо удалялся в какое-либо укромное место и не показывался на глаза, пока она, полная и неуклюжая, сидела у нас на кухне за чашкой чая, расплывшись на стуле как тесто. Поскольку Раиска была недалекой теткой, то она не понимала, что была лишней в нашем сообществе и мела языком без умолку, как ей думалось, что-то умное, в такт своей болтовне цокая по столу толстыми балаболками пальцев с малиновыми и длинными, как ноги кузнечика, ногтями. Слава богу, что она появлялась у нас не часто – может, раз в месяц, а то и реже, поскольку ее никто сюда никогда и не приглашал – ни до того случая с потасовкой, ни после. Ну и, конечно, своего придурошного кота она больше не приносила.

Между тем прошел год. Степан повзрослел, заматерел и вырос – от кончика хвоста до головы его длина составляла едва ли не целый метр. А когда он вставал на задние лапы, то свободно мог посмотреть, что там на кухонном столе для него готовят или, например, заглянуть в ванную, понаблюдать, как я там моюсь, окунуть в воду лапу и убедиться что в воде не плавает какая-нибудь рыбка. Вообще-то, сибиряки набираются полной зрелости где-то годам к пяти, но глядя на Степана, казалось, будто он такой здоровый, что взрослеть ему уже и некуда. И теперь, когда приходила Раиса, он не уходил от нее, а, наоборот, вызывающе сопровождал и садился рядом, внимательно наблюдая за ней. Казалось, он чего-то ждал. Чего?

Мне это стало понятно только после случая, который я сейчас опишу – Степан жаждал мести, он ждал Кузьку. Ждал, когда Раиса принесет его, чтобы порвать как газету – Степа не мог забыть давнюю обиду. Однако теперь, когда Степан стал раза в три или четыре больше ее Кузьки, разве могла она принести его сюда на заклание? Или Раиса, как и мы, не догадывалась о том, чего хочет от нее Степан?

Так или иначе, но как-то Раиса опять зашла к нам. С лицом великого знатока комнатных растений, на котором, несмотря ни на что, неизбывно проступала печать конченого идиотизма, она пошла вслед за Лорой, которая собралась показать ей какой-то свой новый цветок на подоконнике. Степан же, как обычно, пошел за ней следом, но вдруг его крадущийся шаг резко сменился на стремительный бег, и через долю секунды он уже терзал Раискин загривок.

Обезумевшая от страха тетка даже не попыталась отодрать от себя кошака и бросилась к выходу с душераздирающим воплем, мотоциклетным ревом вырывавшегося из ее перекошенного, щедро нарисованного, рта. Лора тоже растерялась и несколько секунд просто оторопело смотрела на кровавое смертоубийство. Раиска же, обливаясь кровью, выскочила из квартиры, даже забыв про свою обувку, впрочем, не так резво, как хотела – мешала толстая, вертлявая задница. И потом босой рванула мимо лифта по лестнице прямехонько на свой восьмой этаж, бросая эту свою задницу из стороны в сторону, будто играла в догонялки с любовником. А Степан только у порога спрыгнул с ее спины и успел еще увернуться от тряпки, в руках с которой поспешила к бедняге на помощь Лора, опомнившаяся к этому моменту от внезапно хватившего ее столбняка.

Вечером за Раискиной обувью пришла ее взрослая дочь, неимоверной толщины девушка с лицом конченого дауна. В квартиру она зашла мелкими шажками, все время пришибленно озиралась, и, забрав туфли, немедленно выскочила прочь, будто попала в тифозный барак. Однако в коридоре она тут же с отвращением швырнула их куда подальше – от туфель тяжело и скверно несло кошачьей мочой. Степан успел выместить свое отношение к Раиске и тут. И хотя Лора, обнаружившая этот акт кошачьей мести буквально сразу же после его появления, пыталась их и мыть и сушить, но благоухания туфлям так вернуть и не удалось. Уж Степан постарался!

А на следующий день явился ветеринар, давешний наш знакомый, на предмет обнаружения вируса бешенства у Степана. (Раиса, оказывается, уже побывала в больнице, где ее штопал хирург и был выписан больничный, и там же она нажаловалась и на Степу). Во время своего визита Василий Иванович больше пялился на вырез груди на платье Лоры, чем осматривал нашего Степанчика, и все время подкручивал свои усы. А в завершение визита, после принятия на грудь ста граммов коньяка, которым я его угостил, выдал заключение – здоров, с чем и уехал.

Но все равно, несмотря на экспертное заключение, Раиса зареклась к нам ходить, а заодно и кота своего Кузьму тоже задевала неизвестно куда – то ли на улицу выбросила, то ли на даче оставила. И то сказать, пакостный он у нее был – мог и на диван намочиться, и на подушку, и запах у них от этого в квартире всегда стоял мерзкий. Впрочем, чем был виноват бедный Кузька? Но – по Сеньке шапка. С другой стороны, Раиске не стоило больше опасаться Степана, и кое-когда она могла бы и заглянуть к нам, поскольку жажда мести нашего кота к шалопайному Кузьке была теперь вполне удовлетворена. Так что вряд ли бы Степа ополчился снова на его хозяйку – ведь теперь Раиска представляла для него не более чем прошлогоднюю двуногую, давно прошедшую, неприятность и только.

…Да, а вот сейчас Степан пришел к Поле сам. Тоненькая и хрупкая, она сидела, не шелохнувшись, осторожно и легонько поглаживая его лишь двумя пальчиками, чтобы не спугнуть. При этом Поля гордо, зелеными глазами, сверкающими, как новогодние шарики, поглядывала на всех нас – как же, Степан сам к ней пришел! Никогда такого не было.

Вообще, если подробнее вернуться к взаимоотношениям Степана и Поли, то стоит отметить, что они всегда были не простыми. Степа знал внучку с грудничкового возраста, ее к нам часто приносили или приводили, когда она прибаливала или сама напрашивалась в гости. И как только она стала делать первые осмысленные движения и понимать, что перед ней восхитительная живая игрушка, то всегда пыталась играть с котом. В ход шли поцелуйчики, обнималки, лизалки…

Увы! – сам Степан себя за игрушку не держал, и с его стороны Поля встречала не больше внимания, чем таракан, заползший в посудомоечную машину, чтобы получить сертификат чистоты. С другой стороны, Степа уже был взрослым малым, возраст которого перевалил за первый десяток, и довольно умудренным этой длинной жизнью. И он, конечно, понимал, что перед ним маленький, беспомощный ребенок, тоже что-то навроде кота, которого, к тому же, мыс Лорой любим, и потому, в начале ее домогательств, некоторое время терпел поглаживания и всякую другую ласку ребенка, но потом уходил куда подальше. Поля слезно скулила. И тогда Лора находила Степана, выковыряв его откуда-нибудь из-под кровати, и усаживала его к себе на колени рядом с Полей, после чего Степану, волей-неволей, приходилось терпеть муки от ласк внучки, бывшей от него без ума.

Теперь Поля подросла и уже пошла в первый класс школы, но ее ангельская любовь к коту, со временем, не только не пошла на убыль, а, наоборот, только усиливалась, превращаясь в трепетную страсть, но, к ее огорчению, все так же оставалась безответной. И тогда она начинала его, неблагодарного, мучить. То за хвост дернет, то дразнить начнет, то провоцировать. Степан неторопливо, с достоинством скрывался, явно показывая всем своим видом, что только из-за родственных отношений не хочет кровавой развязки. Но если кота продолжали преследовать и настигали в его убежище, то и тогда он не сразу пускал в ход когти. Сначала он шипел, показывал устрашающие двухсантиметровые клыки, предупреждающе поднимал мощные лапы, демонстрирую острые крючковатые когти и, если все это не помогало – только тогда вяло отбивался от внучки. Степан ясно осознавал, что управиться с девчушкой так, чтобы навсегда отбить у нее охоту подходить к себе, ему – раз плюнуть, но ведь она еще несмышленыш, да к тому же, как ни крути, а кой-каковская ему родственница.

Тем не менее, все же иногда Поля оказывалась битой, и снова, плача и утирая кулачками крупные слезы, бежала к Лоре, показывала царапины и кровоточащие ямки от ударов кошачьих лап. Лора охаживала кота тряпкой, впрочем, так только, для вида, и тогда слезы на глазах девочки просыхали, и теперь она уже жалела бедного Степу и просила прекратить истязать бедного котика. Наступало временное затишье и всеобщая благодать, а потом все повторялось снова.

…И вот теперь, оглядев всех собравшихся, я подумал, что наступил подходящий момент рассказать о том, что кот собрался умирать, и что сейчас Степанчик пришел прощаться со всеми ними навсегда. Конечно, в день, когда моя семья явилась меня поздравить, я хотел эту печальную новость оставить на последний момент, чтобы никому не портить настроение. Но так уж вышло. И я отправил Полю поиграть с соседским мальчишкой, чтобы не травмировать ее психику этим тяжелым известием, но взрослые все узнали. И все притихли, у всех образовалось сумеречное настроение, будто за окном погасло солнце. И теперь каждому захотелось Степу погладить, и он никому не отказал. Яна расплакалась…

4 декабря

Когда я утром встал, то, в потемках, все же сумел обнаружить Степу, и то только потому, что он пребывал на привычном для себя ночью месте. Он лежал неподвижно на свой постельке – в несколько раз сложенном верблюжьем одеяле – что располагалось справа от меня, в метре от наших с Лорой кроватей. Кот никак не отреагировал на мой подъем, и я испугался – жив ли еще мой Степанчик? – и, чтобы не будить жену, не стал включать свет, а разыскал фонарь и посветил на него. Бока Степана мерно, но, почему-то, необычно глубоко вздымались от неровного дыхания – видимо ему было уже тяжело даже просто дышать. Тем не менее, я немного успокоился – котик мой все еще был жив. Но час расставания неумолимо приближался, и у меня на глазах опять навернулись слезы.

Я прошел на кухню и, конечно, увидел то, что и ожидал – к еде Степан так и не прикасался – рыба, мясо и кашица «Whiskas» были ссохшимися, хохоряшек не убавилось ни на единую штучку. Только воды, он, кажется, немного испил. Последние сомнения в том, что к пище он больше не притронется вообще – окончательно рассеялись.

Я выбросил всю его еду, и тщательно вымыл тарелочки – теперь серому мальчику они не понадобятся больше никогда. Потом проверил его лотки. Этой ночью он попользовался только одной, намочившись в нее лишь на треть от своей обычной нормы. Значит, и пить кот стал меньше. Впрочем, это было ясно и по чеплашке с водой, раньше, к утру, она была, как правило, пуста, а иногда даже успевала и высохнуть совсем. Запасным вариантом для такого случая было ведро в ванной, где Лора хранила запас воды на случай ее отключения. И тогда, если Степану не хватало воды в чеплашке, он пользовался этим ведром, причем ему даже не приходилось для этого вставать на задние лапы – он был таким большим, что просто подходил к ведру и пил из него как конь на водопое, сунув в воду голову. Но для этого сначала должна была опустеть чеплашка…

По большому же своему делу кот не ходил вчера совсем, однако это было и понятно.

В скверном расположении духа я вернулся к Степану и сел рядом с ним. Нахлынули воспоминания…

Мы с Лорой были взрослыми людьми и со Степой, когда он был котенком, играли мало, но понимая, что без забав ему не обойтись, все-таки принуждали себя частенько баловаться с ним – то бумажку к нитке привяжем, за которой он носился с заносами и падениями на поворотах, то шарик теннисный попинаем вместе. Бывало, я оживлял этот шарик. То есть, катну ему рукой с обратным разворотом, и вначале шарик катился к котенку, а потом вдруг, на середине пути, менял направление и убегал от него. Степана это настораживало, он прекрасно понимал, что перед ним неживая вещь, но никак не мог сообразить, почему она так себя ведет? И поначалу он не бросался за шариком, а, склонив на бок головку, с изумлением наблюдал за непонятной штуковиной. Потом мы купили еще и заводную мышку, которую он ловил и трепал, пока от нее ничего не осталось.

Еще, по своей котеночной молодости, Степан любил тешить себя тараканами. В принципе, у нас их не было, и появлялись они в квартире летом, когда открывались балконы и лоджии и эти деловитые спутники человека перебирались по стенам через окна к нам. Завидев такого перебежчика, Степан, наклоняя голову то на одну, то на другую сторону, крутился вокруг непрошенного гостя, двигал его лапами, направлял таракана на путь истинный, словом, играл, но никогда не ел.

То же касалось и мух, особенно крупных, которые не были столь верткими, как мухи малые. Они для него, в качестве маленьких игрушек, также представляли неподдельный интерес. К тому же, ловля мух являл собой отличный повод поноситься в свое удовольствие по комнатам. Что интересно, Степан довольно часто этих мух ловил, проявляя чудеса ловкости, причем делал это одной лапкой – правой, в основном. Прыгнет так – цап! – зажмет в кулачке, но не сильно, не до полного убоя насекомого, – иначе с кем потом играть в догонялки? Затем медленно разжимает пальцы, выпускает, муха зажужжит и улетает вновь, и вновь начинается погоня.

Интерес к мухам и тараканам у Степы стал потихоньку угасать, когда ему было года два, а годам к пяти ему оказывалось вполне достаточно только отслеживать их передвижения, а еще позже, когда он вошел в солидный возраст, то на эту мелкоту уже и совсем перестал обращать внимание.

Но, вот, птицы его интересовали всегда, вплоть до конца жизни. Правда, ловить их было негде, если только, конечно, они не залетали в квартиру. А вот наблюдать за ними с балкона или с окна, то вжимаясь в пол или подоконник, то вытягиваясь в струнку, крутить головой, с расширенными зрачками, из которых сыпали зеленые искры азарта, это делать обстановка позволяла. Однажды, еще подростком, этот азарт захлестнул его до такой степени, что Степа не удержался и все же сиганул за пролетающей птичкой с балкона второго этажа и приземлился на куст сирени. Хорошо, что этот фортель увидела Лора и сразу выскочила на улицу, где и забрала незадачливого охотника из-под того куста. В тот раз все обошлось, и Степан не покалечился, но никогда больше он не терял голову до такой степени, чтобы повторить свой полет. Что интересно, птичку в тот раз Степа-таки поймал и притаился под кустом, прижимая ее лапами к земле. Другое дело, что он сам был напуган созданной им же ситуацией и сидел рядом с птицей тихо, как мышь, совсем ею не интересуясь.

А однажды к нам вечером залетела на лоджию летучая мышь, когда я там курил. Степан же, пока я курил, сидел на узкой – сантиметров десять, не более – раме открытого окна лоджии, крепко цепляясь за нее когтями, и крутил головой вслед пролетающим птицам и летучим мышам. Он, вообще, часто выходил вслед за мной на лоджию, провести время у открытого окна за компанию. Первый раз он оказался на окне самостоятельно, будучи еще шестимесячным подростком, запрыгнув сначала на, стоящий на лоджии, старый стул, а потом оттуда сиганув и на саму раму. Свесив для баланса во внутрь лоджии хвост, чтобы не свалиться «за борт», он стал обозревать окрестности. Потом «курить» вместе со мной у него вошло уже чуть ли не в привычку. Как только увидит, что я с сигаретой направился на лоджию, так и он – вслед за мной. Правда, со временем, когда Степа вырос и потяжелел, он уже не рисковал со стула прыгать на раму, а, просто требовательно поглядывая на меня с этого самого стула – ждал, когда я возьму его на руки и пересажу туда.

Так вот, в тот раз летучая мышь сама прилетела к нам. Залетев в окно, она приземлилась сразу на бетонный пол. Степан моментально спрыгнул вниз и потрогал лапой мышку, однако мягко, не выпуская когтей. Были сумерки, и я зажег фонарик, устроенный в зажигалке, чтобы было лучше видно мышь. Она сидела на полу, не шелохнувшись и не издавая ни звука, напуганная непривычной обстановкой, сложив крылья и фосфорически поблескивая круглыми, маленькими глазками. Из-за того, что она сидела так тихо, Степа больше не цеплял ее, а только ходил вокруг мыши кругами, обнюхивая ее, и это спасло ей жизнь. Иное поведение мыши могло бы привести к неминуемой трагедии – в первые мгновения я бы, попросту, не успел спасти ее от молниеносной хватки Степана, если бы он сразу вознамерился бы сделать это.

Но мышь продолжало сидеть тихо и, наконец, Степа окончательно успокоился. Он остановился и посмотрел на меня вопросительно, как будто говоря, – ну что мы, папка, будем дальше делать с этим куском дерьма, ведь с него совершенно нет никакого толку, даже поиграть невозможно? И тогда я взял мышь в руки и поднес ее к открытому окну. Степан мигом оказался на стуле, и я, свободной рукой, помог ему взобраться на раму. Он встрепенулся, когда я подбросил мышь в воздух, и она, хлопая кожаными крыльями, стала удаляться от нас. Степа проводил ее взглядом и укоризненно посмотрел мне в глаза – что ж я так крепко обманул его и не подсказал, что этот серый кусок может так ловко мотыляться в воздухе? – вот бы он поиграл с этой мышью на славу!

Бывало, что Степа сам проявлял инициативу, чтобы втянуть кого-либо из нас в игру. Возьмет, выскочит откуда-нибудь из засады, разбежится, нагонит, ударит лапами по ноге, а то даже как-то оттолкнется от нее – и пустится наутек – ловите, мол, меня. Тогда бежишь за ним, нагоняешь – это он нарочно позволял, ведь реально его было догнать трудновато – схватишь за основание хвоста или пошурудишь ладонью спинку, приговаривая игриво: «Вот и поймал тебя, сраный, вот и поймал Степанчика!» – и ну от него драпать. Теперь он несется за тобой, и история повторяется. Так серый парень заставлял нас играть в догонялки.

Припоминаю, как, примерно, через неделю после того, как Степан у нас появился, и ему был уже, примерно, месяц, к его великой радости, наш Женя, который с Яной куда-то уезжали на несколько дней, принес к нам его брательника Борьку. Надо сказать, что Борька был тоже крупный котенок, но, все же, чуть меньший в размерах, нежели Степа. Степан сразу же узнал родного брата, стал к нему ластиться, а потом они, как и всякая малышня, стали играть. Тут уж дело было – только держись! Они носились, дрались, кувыркались, шипели, вакали, повсюду оставляя за собой, к вящему неудовольствию Лоры, клочья серой шерсти. Впрочем, вакал так один только Степа. Тогда я впервые услышал этот необычный для котов звук – какой-то короткий, резкий, голосовой, и, в то же время, шипящий, несколько похожий на громкое лягушачье «квак». Такие звуки, угрожая кому-то, обычно издают рыси.

К слову сказать, Борька был той же голубой масти, только без белого пятнышка на брюшке, и постороннему глазу различить их было трудно, разве что, если присмотреться и заметить, что Степа был чуточку крупнее брата.

Борька к еде оказался неприхотлив, и с удовольствием ел все то же, что и Степа. И однажды, наевшись, они затеяли возню на кухне. Я их застал под стулом в интересном положении: Борька лежал на спине и защищался от Степана выставленными вверх лапками, а Степан навис над ним сверху, перегнувшись через нижнюю перекладину стула, и пытался передними лапами достать брата. В этот момент я отлучился в ванную, чтобы умыться, а когда, всего лишь через минуту, вернулся, то застал их мирно спящими. Причем, в том же положении, в каком они были мною оставлены – Борька, с выставленными вперед лапками, но теперь свернутых в кулачки, и Степа, согнутый пополам поверх перекладины, с безвольно обвисшими передними лапками. Такая это была умильная картинка! Я невольно улыбнулся – что ж, они крепко подкрепились, здорово устали играясь, и им мгновенно захотелось спать – дети! Хоть и кошачьи.

Сам же Степан вообще не любил, когда кто-то посторонний нависал над ним сверху, пусть даже просто так, не пытаясь его погладить. Степан шипел, его взгляд, и так-то сам по себе суровый, исподлобья, сверкал недобрым огнем, и он куда-нибудь степенно, однако, не теряя при этом чувства собственного достоинства, удалялся.

Зная эту его особенность, я, иногда, потешал не столько котенка, сколько самого себя. Например, когда он сидел рядом на диване, я заносил свою левую руку высоко над его головой и потом, растопырив пальцы, медленно опускал ее вниз. Степан же, вжавшись в диван и извернув голову, с прижатыми к ней ушами, внимательно следил за моей ладонью, издавал предостерегающий шип и некое подобие длинного воя, леденящего кровь в жилах, а иногда и вакал. А когда рука опускалась пониже – стремительно прыгал, вцепившись в нее зубами и когтями передних лап, а задними отчаянно пытался руку разодрать, работая ими как мотоциклист, при заводе мотоцикла, только синхронно. Ясное дело, что без царапин и покусов дело не обходилось. Причем, что интересно, – руку мою он воспринимал, как бы, отдельно от меня и никак со мной ее не связывал. Будто я был сам по себе, а рука моя левая – сама по себе

А когда Степан стал подрастать, мне для этого баловства приходилось надевать на руку перчатку, а на себя – старую куртку, ибо когти и зубы котенка также росли вместе с ним. Но уже, помнится, летом, когда ему было месяцев пять или шесть, мы прекратили с ним эту забаву совсем, ибо перчатка и куртка были к тому времени порваны в клочья, а другую, такую же защитную амуницию, Степан уже без труда прокусывал.

Не знаю, из-за этих ли наших несерьезных сражений или, почему-то, иначе, но Степа недолюбливал мою эту руку до конца своей жизни. Так, бывало, сидишь на диване, смотришь себе кино или телепередачу какую, расслабишься, закинешь ногу на ногу, левую руку положишь на спинку дивана, и вдруг – цап тебя острыми когтями за кисть этой руки, свесившейся за спинку дивана! Это Степан, проходя позади дивана и увидев эту руку, моментально превращался в охотника за ней. По отношению к правой руке он так себя не вел. Зная эту его особенность, я гладил Степу только правой рукой, а левую использовал для наказания – тряпкой когда шлепнуть, если набедокурил чего. Впрочем, бедокурил он редко, а наказывал его я незлобиво и чисто символически, так сказать, – для порядка.

Вообще-то Степа был не пакостный, нешкодливый кот. Хулиган – да, но шкода – нет! Поэтому особо наказывать его было не за что. Мимо лотков не ходил, штор не рвал. Бывало, правда, листочки в горшках объедал, но, видимо, неспроста – какие-то витамины в них выискивал, которых в предоставляемой ему пище не хватало. Но, конечно, без накладок не обходилось – иногда и хулиганил. Например, он мог запросто пометить обувь гостей, а то и наделать в ботинок целую лужу. Но такие пометки Степан делал выборочно – лишь в том случае, если у гостя оказывалась дома своя кошка, а чтобы заполнить ботинок до краев, так этого могли удостоиться только особо важные персоны – владельцы котов. В этом случае хозяева собак, чижиков-пыжиков и прочих крокодилов в расчет Степаном не принимались.

В общем, такими своими неблаговидными, с нашей с Лорой точки зрения, поступками, по отношению к гостям-кошатникам, Степа перебивал запах их котов и кошек и метил своим, хозяйским. Такой уж это природный инстинкт у всех кошачьих, и тут ничего не поделаешь. Бороться с этим можно было только одним способом – прятать обувь гостей в ящике коридорной стенки.

Открывать такие ящики с небольшими круглыми и гладкими ручками Степа не мог, хоть и пытался. Вообще-то, незапертые двери он открывал свободно, даже если они были плотно пристыкованы и требовались какие-то усилия, чтобы их открыть. Например, если дверь открывалась вперед, то Степан наваливался на нее лбом, затем, когда она немного поддавалась под его напором, то, в образовавшуюся щель, старался протиснуть всю голову, а потом пролазил и всем телом. Так он выходил, к примеру, с балкона, если кто-то из нас с Лорой, не предполагая, что он сидит там и наблюдает за птичками, закрывал его – такое случалось иногда в потемках по вечерам.

Но, бывало, обычных усилий ему было недостаточно, и тогда он разбегался и прыгал на дверь всеми четырьмя лапами, как бы отталкиваясь от нее и вкладывая в это действо всю свою немалую массу. Иной способ он применял, когда ему было необходимо открыть дверь на себя, например, если она оказывалась закрытой на его пути в туалет – тогда он цеплял острыми когтями за малейший ее выступ и тянул в свою сторону. Или ложился на пол, просовывал лапу под дверь, если между нею и полом была какая-то щель, и, опять же, тянул на себя с обратной ее стороны – так он поступал, к примеру, с кухонной дверью.

Не поддавались ему только выдвижные ящики и дверцы шкафов и стенок – уж сильно плотно они были подогнаны к корпусу и не оставляли для Степы ни единой выступающей кромки, за которую он бы мог потянуть, а с пластиковых или металлических ручек его лапы попросту соскальзывали. Да и, вообще, эти выдвижные ящики были довольно тугими, и даже человеческим рукам поддавались не без усилий.

Конечно, Степа принюхивался и к одежде гостей, из числа кошачьих хозяев – к курточкам, шубам и прочее, – все эти замечательные вещи также требовали его вмешательства. Но они укреплялось на вешалках довольно высоко, и пометить одежду можно было только в высоком прыжке. Это-то как раз Степан делать умел неплохо, он запросто запрыгивал, например, на телевизор на полутораметровую высоту, а, бывало, куда и повыше. Но где вы когда-нибудь видели прыгающих котов, одновременно ставящих при этом свои метки? Я, например, – никогда…

Еще Степану требовалось время от времени точить когти. Для этого важного мероприятия, еще с тех пор, как котенком он у нас появился, ему показалось уместным приспособить нашу мягкую мебель – диван и два кресла, стоявшие в гостиной. Лора пыталась учить его точить когти на старом стуле или обрубке пенька, который я ему специально привез из леса. Она оттаскивала его от дивана, тащила к пеньку или стулу и ставила его там на задние лапы, а потом, взяв в руки передние, шоркала подушечками этих лап по какому-то из этих предметов. Но Степа проявлял завидное упрямство – ни на что, кроме дивана и кресел, для заточки своих когтей, он не соглашался. Пришлось тогда жене учить его царапать одно только кресло – то, которое стояло в дальнем углу и только ту его сторону, которая была обращена к стене и не была заметна со стороны, к примеру, тем же гостям. С таким предложением Степа согласился и с тех пор усердно раздирал, вплоть до мелких щепок, только позволенное ему место.