Счастлива участь критика, желая ему приходится им?ть д?ло съ такимъ произведеніемъ художественнаго, творчества, которое не только вполн? соотв?тствуетъ готовымъ, уже сложившимся эстетическимъ требованіямъ, но развиваетъ и распространяетъ самыя эти требованія, ломаетъ и расширяетъ т? готовыя рамки, по которымъ привыкли мы судить и оц?нивать изящное. Критикъ, въ этомъ случа?, не преподаетъ уже только, какъ это часто бываетъ, давно изв?стныя уроки свободному творчеству, но самъ является въ качеств? его участника, вдохновляется имъ и поучается, и ему остается только перелагать порывы свободнаго генія въ строгую мысль о формахъ прекраснаго, его сущности и значеніи. Если эстетика, какъ наука о прекрасномъ и нуждается въ философско-догматическомъ выраженіи и построеніи, то не подлежитъ, никакому сомн?нію, что творится она, по преимуществу, не мыслителями-теоретиками и практиками-художниками, свободному творчеству которыхъ она, по временамъ, можетъ открывать новые пути, постановлять новыя задачи, но для котораго никогда никакая наука не можетъ издавать обязательныхъ законовъ, – ст?снять область возможныхъ для него задачъ.

Счастлива участь критика, когда приходится встр?чаться ему съ новыми, св?жими отт?нками чувства, новыми, не только не избитыми, но и нев?домыми еще образами, самобытнымъ и оригинальнымъ строемъ воображенія, новыми, см?лыми, яркими красками, когда творческій духъ художника обогощаетъ и расширяетъ собственную его душу, вноситъ въ художественный міръ, задатки дальн?йшаго творчества.

Но, въ особенности плодотворно и особенно сильно совершается обогащеніе и тогда, когда воспріимчивый и подготовленный взоръ критика не только встр?чаетъ р?дкія, во всякомъ случа?, «новшества» поэта – индивидуума, а проникаетъ въ художественную оригинальность творчества ц?лаго народа. Въ этомъ случа? ц?лый уже строй новыхъ типовъ, новыхъ образовъ, новыхъ красокъ чувствъ врывается въ его душу, обогащаетъ и расширяетъ художественный его горизонтъ. «Трудъ будетъ нашъ, – а жатва всемірная», – сказалъ А. С. Хомяковъ, о долго ожидавшейся, картин? Иванова, – и это снова вполн? прим?нимо ко всякому, по истин? художественному, произведенію, – и вс? народы могутъ быть участниками этой всемірно-эстетической жатвы. Въ этой общей жатв? проявляется одна изъ сторонъ истиннаго сближенія народностей. Въ области искусства народы сходятся всего ближе и всего непосредственн?е, смотрятъ другъ на друга лицомъ къ лицу, потому что въ области искусства, и, преимущественно, поэзіи, выражаются не международныя условныя, сд?ланныя отношенія, а отношенія народа къ самому себ?, такъ какъ искусство служитъ всегда выраженіемъ самыхъ глубокихъ, самыхъ искреннихъ и непосредственныхъ чувствъ и уб?жденій.

Но въ своемъ стремленіи достигнуть космополитической общечелов?чности, д?йствительно ли собираемъ мы жатву свою на общечелов?ческой нив?? Порываясь стать на общеевропейскій уровень, на общеевропейскую точку зр?нія, толкуя объ общеевропейскомъ сознаніи, д?йствительно всю ли, по крайней м?р?, Европу, д?лаемъ мы нивой для своей жатвы, при посредств? которой строимъ мы свое понятіе объ европеизм?? Не стараемся ли мы, совершенно наоборотъ, только наложить на себя личину издавна установившагося племеннаго аристократизма, подчиниться міросозерцанію, выработанному духомъ и потребностями н?которыхъ только, упорно выдвигающихся на горизонт? исторіографіи, племенъ, «три языка только мняще, прочимъ же вс?мъ племенамъ и народамъ сл?пымъ веляще быти и глухимъ» по классическому выраженію Кирилла – первоучителя славянскаго. Наше понятіе о челов?честв?, европеизм? представляется, такимъ образомъ, понятіемъ отвлеченнымъ, теоретическимъ, и, какъ таковое, оно навязывается ц?лому міру, ст?сняя свободную жизнь и самостоятельное развитіе каждой народной индивидуальности. Мы не им?емъ, конечно, никакого предуб?жденія противъ отвлеченныхъ теоретическихъ понятій, но они теряютъ истинный смыслъ свой и значеній, когда выставляются въ вид? вид? н?сколькихъ прим?ровъ, которымъ возможно только подражаніе. А теоретическій характеръ нашихъ ссылокъ на авторитетность общеевропеизма совершенно очевиденъ. Прежде всего, изъ понятія о челов?к? вообще и понятія о челов?к? европейскомъ мы заботливо и тщательно исключаемъ самихъ себя и вс? то, что мы сами вносимъ и можемъ вносить въ это общее, родовое понятіе и нарушаемъ, такимъ образомъ, одно изъ существенн?йшихъ условій логики. Мы получаемъ въ сл?дствіе того ужъ не понятіе о челов?честв? и не понятіе объ Европ?, а понятіе о «челов?честв? минусъ мы сами», о Европ?, за вычетомъ насъ самихъ». Въ ущербъ логик? мы кол?чимъ высокія и величественныя понятія выводами узкой, отрывочной теоріи, силимся стеснить свободно-развивающуюся, богатую жизнь, совершенно позабывая, что самыя понятія, самыя теоріи, растутъ и обогащаются сообразно съ возрастающею массою индивидуальныхъ требованій, которыя предъявляетъ имъ всегда индивидуально слагающаяся жизнь ^{1}.

Міръ иберійскаго племени, богатая литература скандинавскихъ народовъ забываются нами точно такъ же, какъ и собственное наше богатство, и, стремясь отъ самихъ себя и собственнаго своего опред?ленія, мы не получаемъ и соотв?тственнаго вознагражденія, совершая ущербъ самому себ?. Только въ угоду искусственно-священному, отвлеченному понятію. Съ понятіемъ о челов?честв? и европейзм? совершается тоже самое, что и съ хваленымъ духомъ времени, о которомъ давно уже сказалъ Гете, что онъ ссть

духъ самихъ писателей, въ которомъ времена только отражаются.

И такъ, отказываясь отъ собственной своей индивидуальности, мы не только нарушаемъ самое понятіе объ общемъ, но и не д?лаемся даже причастниками этого условнаго общаго, а, просто на просто принимаемъ на себя личину чужой индивидуальности. Отказъ отъ индивидуальнаго строя собственной своей народности, есть преступленіе противъ челов?чности – crime de lese – humanite!

Но, въ особенности, гр?шны мы въ этомъ отношеніи, передъ наибол?е близкими, родственными намъ, племенами славянскими. Мы вс? въ свое время воспитывались на Гете и Шиллер?, на Шекспир? и Байрон?, на герояхъ и произведеніяхъ поэтовъ и романистовъ Франціи, обогащались принятіемъ въ себя индивидуальныхъ особенностей германскаго, англійскаго и французскаго народнаго духа, и самыя даже литературныя посредственности этихъ народовъ такъ, или иначе, оказывали на насъ свое возд?йствіе. Никакая политика графа Бисмарка или лорда Биконсфильда не можетъ заставить насъ забыть Германію Шиллера и Гете или Англію Шекспира, Диккенса и т. п., которые всегда въ сознаніи нашемъ будутъ представляться могучими оправдательными документами народнаго духа. Мы жили когда-то, да и живемъ до сего времени одною братскою жизнью съ этими народами, переживаемъ ихъ внутреннюю народную жизнь, ихъ задушевныя чувства, мысли и стремленія, потому, что, углублены въ ихъ народность, застаемъ ихъ у себя дома, знакомясь съ искусствомъ ихъ во вс?хъ видахъ и выраженіяхъ, и не можемъ порвать н?котораго родства съ ними, какъ бы тяжелы ни были наши политическія международныя отношенія. Но совершенно иначе относимся мы къ племенамъ славянскимъ, родство наше съ которымъ несравненно существенн?е и глубже. Вполн? чуждаясь проявленія народнаго духа ихъ и всей вообще внутренней ихъ, домашней жизни, будучи совершенно незнакомы съ художественными произведеніями ихъ творчества, мы совершенно естественно можемъ сходиться съ ними только на поприщ? международныхъ, всегда, бол?е или мен?е, искусственныхъ политическихъ отношеній, а потому и зачастую можемъ вид?ть въ нихъ только политическихъ недоброжелателей или политическій матеріялъ. А, между т?мъ, истинное сближеніе народностей требуетъ непосредственнаго ихъ ознакомленія другъ съ другомъ, а такое ознакомленіе можетъ совершиться только черезъ ознакомленіе съ непосредственными произведеніями народнаго творчества, выраженіемъ котораго является область искусства. Скажутъ, конечно, что и наше русское искусство, и наша русская литература, остаются совершенно неизв?стными для большинства, по крайней м?р?, славянскихъ племенъ. Но мало, что еще остается для нихъ неизв?стнымъ, а главное мы говоримъ вовсе не о томъ, что должны д?лать они, а о томъ, что должны д?лать мы. Да и кром? того, показывать прим?ръ къ нравственному сближенію, протягивать руку, – есть неоспоримое право сильнаго и не только право, но и священная его обязанность.

Отраднымъ въ сл?дствіе того явленіемъ можемъ считать мы русскій переводъ произведеній одного изъ величайшихъ поэтовъ Польши – Людвига Кондратовича, изв?стнаго въ литератур? подъ, псевдонимоъ Владислава Сырокомли.

Вопросъ о сущности и значеніи искусства и, преимущественно, поэзія уже давно, оставляется совершенно въ сторон?, и все, относящееся къ его области, довольно представляется отчасти туманнымъ, а потому мы и чувствуемъ себя обязанными сд?лать н?которую оговорку. Чтобы не представлялося голословнымъ все сказанное нами о значеніи поэзіи, какъ стихіи народнаго сближенія, сковывающей народности въ одну общую челов?чность при полномъ сохраненіи индивидуальныхъ особенностей каждой.

Д?йствительно-ли въ поэзіи, даже и поэзіи истинной, выражается самая глубь души челов?ческой, души самаго поэта, самая суть всего внутренняго его міра? Мы полагаемъ, что на этотъ вопросъ отв?тъ можетъ быть только утвердительный. Напрасно пыталися, по временамъ, находить дисгармоніб вн?шней, фактической жизни, жизненныхъ д?яній поэта съ т?ми выраженіями его души, которыя составляютъ предметъ поэтическаго его творчества, и изъ этого чисто вн?шняго несогласія выводить заключенія объ искусственности, д?ланности вс?хъ поэтическихъ его настроеній, – доказательство лицем?рнаго его отношенія къ тому, что выставляетъ онъ своею святыней. Такое сужденіе, по меньшей м?р?, близоруко и, во всякомъ уже случа? нев?рно. Разв? вс? д?йствія челов?ка одинаково сознаются имъ, одинаково имъ прочувствованы, исходятъ, если можно такъ выразиться, изъ одного и того же душевнаго уровня. Одно совершается подъ вліяніемъ охватывающихъ время и общество нравственныхъ в?яній, совершается, потому безсознательно или полусознательно, другое д?яніе объясняется привычкой, страстью, аффектомъ, временнымъ упадкомъ нравственныхъ силъ и т. п. Все это роняетъ, унижаетъ челов?ка, какъ нравственнаго д?ятеля, служитъ доказательствомъ отсутствія самонаблюденія, нравственной строгости, безъ которыхъ челов?къ падаетъ, попускаетъ себ?; но разв? сл?дуетъ отсюда, чтобы он? вовсе умеръ для добра. И вотъ, изъ глубины души его поднимаются чувства несогласныя, можетъ быть, даже совершенно противор?чащія обычному, обыденному строю его жизни. Нравственное противор?чіе, нравственная дисгармонія высказываются и выражаются съ полною силой. Это уже не тотъ челов?къ, какимъ вс? его знаютъ; мы подм?чаемъ въ немъ чувства, слышимъ р?чи какъ бы другаго челов?ка и опрометчиво заключаемъ, что это р?чи – для него чуждыя, что эти чувства – ложныя, напускныя, что его поэзія – искусственна и лицем?рна. Либо въ поэзіи, говоримъ мы, сказывается р?чь лицем?рная, либо въ одномъ челов?к? живутъ два челов?ка, и не челов?къ уже, не личность, а только какая-то отвлеченная часть челов?ка высказываетъ то, что умиляетъ насъ въ его поэзіи.

А, между т?мъ, поэзія всего бол?е носитъ на себ? отпечатокъ ц?льности, всего бол?е должна быть произведеніемъ ц?лостнаго состоянія личности. Ч?мъ же и какъ же возстановляется гармонія при поражающей насъ дисгармоніи? ч?мъ же возстановляется ц?лостность внутренняго міра, столь необходимая для поэта въ т? минуты, когда, по выраженію Пушкина, его требуетъ Аполлонъ къ священной жертв?? Отв?тъ на это должна была бы дать намъ психологія, но, къ сожал?нію, въ жизни челов?ка существуетъ, между прочимъ, одинъ, нер?дко повторяющійся, могучій процессъ, котораго не сыщешь ни въ одной психологіи, процессъ до того важный, что онъ по временамъ переработываетъ всего челов?ка и совершается одинаково – и въ одну минуту, и въ тридцать л?тъ. Этотъ позабываемый и упускаемый изъ виду с?дою, по выраженію Гёте, теоріею процессъ – на обыденномъ нравственномъ язык? носитъ названіе раскаянья и представляетъ собою н?что до такой степени сложное и важное, что, еслибы мы захот?ли, въ настоящее время, анализировать его передъ глазами нашихъ читателей, мы можетъ, быть должны были бы призвать на помощь чуть ли не вс? данныя, представляемые психологіею. Но призывая на помощь только внутренній опытъ каждаго, мы ограничимся одними лишь указаніями на то значеніе, которое играетъ онъ во внутренней жизни поэта. Только люди, съ мелкимъ нравственнымъ идеаломъ, могутъ почитать д?ятельность свою вполн? принаровленной къ своему идеалу, потому что нравственный идеалъ растетъ по м?р? того, какъ мы къ нему приближаемся. Требованіи и стремленія всегда стоятъ выше ихъ выполненія. Нравственность достигается только борьбою. Борьба за нравственность составляетъ необходимое условіе самой нравственности, потому что вся нравственность есть только борьба за ея идеалъ, который конечно, удаляется по м?р? нашего приближенія. Сознаніе этого несоотв?тствія своего своему же, отъ себя же поставленному идеалу и составляетъ мощь и кр?пость раскаянья, которое, въ чемъ бы ни выражалось оно, – въ словахъ ли апостола Павла о борьб? съ ветхимъ Адамомъ, въ знаменитомъ ли стих? Ювенала

или; наконецъ, глубоко-нравственномъ воззваніи нашего Некрасова къ т?ни своей усопшей матери, – всегда и во всякомъ случа? является возстановленіемъ идеала во всей его чистот? и ц?лостности.

Только самоосужденіемъ, раскаяніемъ, полнымъ проявленіемъ неудовлетворенности собою, возстановляется согласность и ц?лостность нравственнаго міра. Пусть это состояніе ц?лостности является мимолетнымъ, какъ мимолетно, можетъ быть, и самое самоосужденіе и раскаяніе, пусть завтра же снова втянетъ поэта его обыденная жизнь, но сегодня мы слышимъ голосъ ц?лостнаго челов?ка, и голосъ этотъ исходитъ изъ самой глуби духовнаго его міра, который только съ поверхности еле-еле затрогиваетъ обыденная его жизнь. Истинность и искренность чувства составляютъ необходимые элементы искусства, безъ которыхъ это посл?днее не можетъ существовать. Если даже и нев?рны слова Сальери у Пушкина, что «геній и злод?йство – дв? вещи несовм?стныя», то, во всякомъ случа?, можно сказать съ совершенною уже ув?ренностью, что совершенно несовм?стны геній и самодовольство, ибо только черезъ самонеудовлетвореніе, самоосужденіе и раскаяніе вырабатывается геній.

Образцомъ поэта, глубоко чувствующаго вс? изгибы собственной своей души, легко воспринимающаго впечатл?нія всего, что совершается вокругъ него въ мертвой и живой природ?, и отзывающагося чувствомъ своимъ, а потому и поэзіей на каждое такое впечатл?ніе, можетъ служить Сырокомля. Не только текущая, совершающаяся жизнь, но и историческія ея ступени, условія и прецеденты, прошлое, настоящее и грядущее этой жизни находятъ чуткій отголосокъ въ его душ? и постепенно слагаются въ широко-охватывающія жизнь очертанія, полныя роскошныхъ образовъ и художественныхъ яркихъ красокъ.

Вся духовная, нравственная жизнь Сырокомли выражается въ его творчеств?. Вн? своей поэзіи или, точн?е, отд?льно, обособленно отъ поэзіи онъ какъ бы вовсе даже и не жилъ. И глухіе, в?ковые л?са Литвы, и вс? событія внутренней жизни народно, и всякое слово и преданіе, отъ кого бы то ни было слышанное, и всякій типъ, случайно имъ встр?ченный, – все это не только отражалось въ воспріимчивомъ его дух?, д?лалось внутреннимъ его достояніемъ, но и становилось имъ самимъ, вызывало въ немъ то или иное чувство, а это чувство, въ свою очередь, не оставалось только страдательнымъ состояніемъ поэта, но и разр?шалось творческою его д?ятельностью. Поэтому, нельзя найти въ природ? и жизни Литвы ни одного явленія, ни одного предмета, ни одной особенности народнаго быта и характера, ни одного самобытнаго типа или характеристическаго историческаго воспоминанія, которые не были бы такъ или иначе облюблены и обласканы чувствомъ и думою поэта, не были бы восп?ты его звучнымъ стихомъ. П?сня была точкою встр?чи души поэта со всею окружающею его жизнью. Онъ весь, ц?ликомъ, жилъ въ своей п?сн?, какъ жилъ одною братскою жизнью со вс?мъ, что его окружало; въ п?сн? выражается и горе, и радость этой чуткой души. Онъ самъ говоритъ въ одномъ изъ самыхъ задушевныхъ своихъ стихотвореній – «Гусляръ перехожій (Lyrnek Woiskowy), всего ярче изображающемъ его отношенія къ своему собственному творческому дару, что его лира, его «звонкая лира», какъ онъ самъ ее называетъ, представляется ему таящею въ себ? звуки міра неземнаго, волшебнаго

Она, эта п?сня производитъ на него какое~то магическое возд?йствіе, подчиняя вліянію своему всю его жизнь, невольно возбуждая его къ творческой д?ятельности.

Эта могучая сила п?сни, заглушающая въ челов?к? всякую скорбь и страданіе, возносящая и возвышающая его надъ ними и надъ вс?мъ остальнымъ міромъ, погружающая его въ міръ чистаго творчества, помимо вс?хъ жизненныхъ треволненій, превосходно рисуется въ стихотвореніи «Смерть соловья», гд? подъ видомъ соловья, переселеннаго изъ родныхъ м?стъ въ шумную улицу столицы, задыхающаегося отъ душнаго воздуха и в?чной пыли, терзаемаго несмолкаемымъ шумомъ колесъ, художественно рисуется жизнь самаго поэта.

Но, однажды вырвавшаяся изъ души, эта п?сня является уже оторванною отъ жизни поэта и не всегда прививается къ другой жизни, не всегда встр?чаетъ братскій отзывъ. Общество остается къ ней, зачастую, точно также равнодушнымъ, какъ т? колеса, которыя точно радовались, «что загубленъ ими соловей». А между т?мъ, сочувствіе составляетъ одну изъ вдохновляющихъ стихій поэта; безъ него чувствуетъ онъ связаннымъ, обезсиленнымъ самое свое вдохновеніе и наряду съ внутреннимъ блаженствомъ, доставляемымъ изліяніемъ души своей въ п?сняхъ, возникаетъ скорбное сознаніе своего одиночества, безплодности п?сни своей и жизни, сомн?ніе въ себ?, своей ц?ли и своихъ силахъ. Отсюда начинаются горе и страданія поэта, тоска одиночества; чувство оторванности отъ міра. Отказаться же отъ п?сни истинно-творческая, поэтическая душа не въ состояніи,

И вотъ, даръ поэта становится для него волшебнымъ совпаденіемъ горя и радости. Эту связь двухъ совершенно противуположныхъ ощущеній зам?чали едва ли не вс? поэты, но сильн?е и удачн?е многихъ выразилъ эту двойственную жизнь поэта нашъ Сырокомля.

Дальше онъ самъ объясняетъ одну изъ причинъ глубокихъ горестей поэта.

Глубоко сознавалъ Сырокомля тяжелое служеніе поэта и часто возвращался къ этой тем? въ своихъ стихотвореніяхъ. П?сня составлявшая для него источникъ радости и блаженства, являлась для него въ то же самое время и могучею, опасною для самаго п?вца силою.

Но и вн?шняя матеріальная жизнь Сырокомли шла рука объ руку съ нравственною его борьбою, нравственными его страданіями, хотя с?тованія объ этой, очевидно, для него второстепенной, сторон? жизни и крайне р?дко входятъ въ содержаніе его стихотвореній. Жизненный крестъ свой несъ онъ съ какой-то удивительной твердостью и гордымъ спокойствіемъ, очевидно въ п?сн? находя достаточное ут?шеніе, восклицая при вид? вн?шняго, случайнаго преимущества другихъ:

Только крайне р?дкo между прочими образами, пестро т?снящимся въ душ? нашего поэта, выскакиваетъ и образъ собственной жалкой жизненной обстановки, прорывающійся занять м?сто въ общей картин?; но Сырокомля быстро отодвигаетъ на задній планъ то, что по невол? должно смутить и опечалить душу писателя, и снова наслажденіе отъ своего дара и гордость этимъ излюбленнымъ своимъ призваніемъ выставляются занимающими первое м?сто въ его жизни. Такимъ является, между прочимъ поэтъ, въ фантастическихъ «Мелодіяхъ изъ дома сумасшедшихъ»:

Но это стремленіе вылить, выразить душу свою, удручаемую гнетомъ собственнаго горя и радости и всею массою впечатл?ній вн?шняго, нравственнаго и матерьяльнаго міра, не представляется въ глазахъ Сырокомли какимъ-либо исключительнымъ достояніемъ, привиллегіею поэта, въ которомъ какъ бы въ какомъ-либо фокус? отражаются чувства и стремленія, чуждыя и непонятныя для вс?хъ остальныхъ людей. Совершенно наоборотъ, поэту только присуще искусство выраженія тамъ, гд? для другихъ присуще только стремленіе выразить. Онъ, по художественному выраженію одного поэта, даетъ «языкъ творенью мертвому». Онъ изъ глуби собственной души силою творчества своего выводитъ наружу и обличаетъ другимъ то, что у другихъ тщетно ждетъ выраженія, силится выступить наружу, получить образъ и слово. Н?мая р?чь челов?чества становится гласною р?чью поэта. Накип?вшее народное чувство получаетъ въ устахъ поэта свое выраженіе, потому что онъ является представителемъ творчества и выраженія, и каждый челов?къ можетъ словами «Неученаго» – героя однаго изъ полныхъ силы и глубокаго чувства стихотвореній Сырокомли, сказать съ полною справедливостью, выражая одну изъ самыхъ задушевныхъ своихъ потребностей, если не сопутствующихъ всей его жизни, то, по крайней м?р?, сильно сказывающихся въ н?которые особенныя ея минуты.