Размышления Лыкова прервал с грохотом ворвавшийся Титус:

– Алексей Николаич, беда! Наблюдаемые съехали из гостиницы в неизвестном направлении!

– Как в неизвестном? А номер извозчика записали? Куда гостиничная прислуга глядела?

– Извозчик был грузовой, без номера и без особых примет, видимо, не зарегистрированный. Выписались они все четверо неожиданно и одновременно, в шесть часов утра, погрузили в экипаж вещи и уехали в сторону Зелинского съезда. Прислуга ничего не могла сделать; не бежать же ей следом…

– Быстрее в гостиницу; я предупрежу Павла Афанасьевича.

Через минуту они вчетвером неслись через весь кремль в «Большую Московскую»: впереди Титус с Лыковым, за ними, задыхаясь с непривычки, красивый седовласый статский советник, замыкал колонну огромный Тимофеев. Благово вытирал на бегу лицо платком и хрипел в спину молодым:

– Шляпы! Сыщики хреновы! Что я Каргеру скажу?!

Алексей оборачивался и успокаивал его:

– Да не переживайте вы так, Павел Афанасьевич, мы их найдем! Выставим около банков наблюдение и к субботе точно найдем!

– Это ты его превосходительству будешь объяснять!

Однако, подбежав к гостинице, где их уже ждал сконфуженный хозяин купец Язев, Благово принял спокойный и уверенный вид. На попытки хозяина оправдаться сказал ласково:

– Да ладно, вы же не сыщики. Это мы…хгм! (он бросил на подчиненных испепеляющий взгляд) сыщики. Веди в номер.

В роскошном трехкомнатном номере, который снимала «Двойка пик», статский советник молча покрутил пальцем над головой («осмотрите здесь все»), а сам первым делом вывалил прямо на ковер содержимое мусорной корзины и принялся в нем рыться. Язев был опытным человеком и, когда поляки неожиданно съехали, запретил прислуге убираться в их номерах. Поэтому Благово рассчитывал что-нибудь, да обнаружить.

Не успел Алексей обыскать умывальную комнату, как из гостиной послышалось удовлетворенное хмыканье его начальника. Лыков поспешил к шефу, туда же из спальни прибежал и Титус. Благово сидел на диване с развернутым номером «Нижегородского биржевого листка», который, безжалостно скомканный, валялся на самом дне корзины. У дверей почтительно застыл Язев. Павел Афанасьевич молча кивнул ему и тот так же молча вышел в коридор.

Яан Титус и Лыков уселись по обеим сторонам начальника, Тимофеев стоял рядом.

– Глядите сюда, дармоеды, – Благово ткнул пальцем в колонку объявлений «Жилье внаем». – Видите?

– Точно, Павел Афанасьевич! – ахнул Титус, присмотревшись. – Как только вы разглядели! Едва заметно ведь…

Чувствуя себя провинившимся, он немного подольстил шефу. Но действительно, булавочный прокол возле одного из объявлений легко было и просмотреть.

Алексей прочитал вслух:

«Сдается до Рождества с. г. четырехкомнатная квартира с водопроводом, ванной и теплым ватерклозетом, на втором этаже Общественного доходного дома (дар Ф. П. Переплетчикова) по улице Рождественской. Площадь квартиры 56 кв. саж.; в двух комнатах окна на двор, весьма покойно. Обращаться к управляющему г-ну Нойману».

– Доходный дом Эф Пэ Переплетчикова на Рождественской! В этом здании в отдельном крыле, в Мучном переулке, помещается Николаевский городской общественный банк, – воскликнул Титус.

– Яша, – подобревшим голосом сказал Благово, – оденься подходяще и сгоняй к господину Нойману, приценись к квартирке. Ежели ее уже сдали людишкам с польским акцентом, значит, первое задание господина полицмейстера мы выполнили.

Яан мгновенно испарился. Благово строго поглядел на Тимофеева:

– Назар! Нечего тут околачиваться. Иди-ка ты, братец, ко мне на квартиру, помоги Матрене котел поменять. Я появлюсь к обеду, а пока меня, драгоценного, Алексей Николаевич покараулит.

– Слушаюсь, ваше высокородие.[4] Только Алексей Николаичу вас и доверю.

Лыков шутя ткнул старшего городового в каменное плечо, и тот ушел. Благово с Лыковым продолжили обыск номера Зембовичей, потом осмотрели номера, занимаемые двумя другими поляками. В одном из них, под чугунной ванной Алексей обнаружил ветошь со свежим запахом оружейного масла. Благово понюхал, многозначительно посмотрел на своего помощника. Тот понял его взгляд: всякий раз, когда надо было идти на риск, арестовывать «решительных людей», Павел Афанасьевич переживал за Алексея, хотя и понимал, что именно тот должен вставать под ножи, и что ему это даже нравится. Потому что Лыков – сам «решительный человек», только с правильным знаком, и никого он, пока молодой да здоровый, не боится…

Закончив с обыском, они вернулись в кабинет Благово одновременно с Титусом. Тот доложил, что все правильно: господин Нойман отказал ему в квартире, потому как уже отдал ее гостям из Варшавы и деньги получил за два месяца вперед; очень любезные паны. Квартира же находится в пристроенном флигеле, имеющем общую стену с Николаевским городским общественным банком.

До обеда они втроем просидели в кабинете, обдумывая детали операции по захват у поляков. В три пополудни, составив вчерне план, Павел Афанасьевич с Алексеем пешком пошли на казенную квартиру начальника сыскной полиции обедать. Благово жил над Похвалихинским оврагом, в доходном доме наследников Зинаиды Добролюбовой, матери столь рано умершего знаменитого критика, на втором этаже. Хозяева божились, что раньше эту квартиру снимал сам генерал Улыбышев, друг Пушкина и меломан.

Отперев, по привычке, дверь своим ключом, Благово прошел сразу в гостиную, крича весело:

– Тимофеев! Сменил котел? Выходи, где спрятался?

И вдруг осекся. Алексей вышел из-за его плеча и увидел старшего городового лежащим на полу лицом вниз, вытянувшись во весь свой огромный рост. Быстро присел над ним, потрогал под левым ухом, с трудом перевернул и бегло прощупал руки, шею и грудь. Так же быстро поднялся и тревожно осмотрелся.

– Что с ним? – тихо спросил Благово.

– Это невероятно, но у него сломана рука и вывернута шея.

– У Тимофеева вывернута шея? – с ударением на фамилию ошарашенно повторил статский советник, но тут дверь из спальни отлетела от мощного удара и в гостиную забежали двое.

Первый был плотный бородатый мужчина среднего роста, с лихорадочно блестящими, весело-безумными глазами. Второй же поражал своим неправдоподобно мощным телосложением, от него в большой комнате сразу стало темно и тесно. На вершок всего выше Лыкова, он был в полутора шире его в плечах; огромные кулаки с короткими пальцами, необъятная – воистину, как у быка – шея, словно надутые воздухом, в буграх мышц, руки. И – полусонное, застывшее бритое лицо с хитрым настороженным взглядом.

– За отца ответ! – выкрикнул знакомую уже фразу бородатый и бросился на Благово. Гигант же, сразу поняв, что Лыков опасней, двинулся на него. Ленивый удар без замаха – и Алексей, отброшенный страшным толчком, отлетел к стене. Однако он успел упереться, наклонив вперед корпус, и выставить локоть, поэтому устоял на ногах. На сонном лице бритого мелькнула удивленная гримаса. Он хмыкнул одобрительно и уже сильно ударил правой, целясь Лыкову в голову. Однако Алексей упредил его столь же сильным встречным боковым ударом кулака в кулак, по науке тенгинского инструктора. Гигант глухо взвизгнул, затряс отшибленной кистью и тут же получил прямой в переносицу, отшатнувший его огромную тушу на целый аршин назад.

Воспользовавшись секундным замешательством, Алексей прыгнул к сцепившимся бородатому и Благово и пинком свалил бородатого с ног. Тут же обернулся, и вовремя – бритый наскочил и неожиданно ловко взял его шею в захват.

Хрустнули шейные позвонки, в глазах у Лыкова потемнело. Огромная тяжесть необоримо тянула его к полу. Он изловчился и, напрягая все силы, так же сцепил свои пальцы на шее противника. Тяжело дыша, они застыли в страшном напряжении, стараясь согнуть и повалить друг друга. Алексей быстро почувствовал силу, с какой никогда раньше не сталкивался, какую ему было не одолеть… Огромный, как гора, уверенно-злой, противник медленно скручивал ему шею.

«Ударить ногой в пах? Нет, на одной ноге не устою. Неужели погибаю?».

Но вдруг он понял, что если сейчас поддастся, то они убьют Благово.

«Что ж ты, дрянь, зря железо тягал? Только перед барышнями можешь хвалиться? – обругал он себя. – Вот хрен вам, ребята!».

Алексей разозлился, как не злился с того страшного момента, когда год назад бандиты убивали его в подвале зловещего трактира Кузнецова. Убивали, да не убили, вспомнил он, и руки его сразу налились какой-то новой силой. Упершись, Лыков надавил на шею бритого как только мог, напрягая все жилы, всю волю, всю мощь. Он поднял, наконец, голову и посмотрел на врага в упор, с такой ненавистью и одновременно с таким превосходством, что кожей почувствовал случившийся перелом. Лицо гиганта начало быстро бледнеть, сцепленные на лыковском затылке руки мелко затряслись. Алексей скосил на миг глаза и увидел, как Благово большими пальцами рук ткнул своему противнику в глазные яблоки; бородатый с воем отскочил и, закрыв одной рукой лицо, вторую сунул в карман.

«Черт, у него там нож», – понял Лыков, но ничем помочь начальнику он пока не мог. Напрягая руки изо всех последних сил, он начал пригибать своего противника все ниже и ниже к полу, стремясь быстрее добить его и бежать выручать Павла Афанасьевича. Бритый уже поддавался, медленно, дрожа всем огромным корпусом, оседая вниз; закусив губу, он едва сдерживал стон.

– Удавлю, гад! – шепотом, спокойно и четко пообещал ему Алексей. Из носа и ушей бритого алыми ручейками хлынула кровь, шея хрустнула, и он со стоном упал на колени. Алексей, представив, что его кулак – двухпудовая гиря (тоже наука солдатского рукопашного боя), замахнулся и ударил противника в висок…

Пол задрожал от падения многопудовой туши, а Лыков уже набегал на второго противника. Тот махал наугад ножом, а Благово, хладнокровно уворачиваясь, отступал за кресло. Алексей стремительно выпрыгнул и той же «гирей» ударил бородатого сверху вниз по темени. В комнате наконец-то стало тихо.

Полицейский врач Иван Александрович Милотворжский разогнулся, снял пенсне и сказал ошарашенно:

– Да-а… Никогда не встречал такого крепкого сложения, а уж, кажется, всякого насмотрелся! Колосс, положительно колосс! Как только вы с ним справились, Алексей Николаевич, неужто такого громилу можно уложить голыми руками?

В прозекторской полицейского управления лежали четыре трупа: кухарки Благово (изверги не пожалели старушку), Назара Тимофеева и двух убитых Лыковым неизвестных. Огромный Тимофеев рядом с квадратным, бугристым от мышц, неправдоподобно крупным в кости громилой казался подростком.

В прозекторскую вбежал Каргер, снял фуражку, медленно подошел к телу старшего городового и застыл перед ним. Лыков знал, что полицмейстер любил своих простоватых «детушек» и больно переживал, если кто-то из них страдал на службе. А тут хороший, достойный человек, отец четырех детей, отдал жизнь.

Постояв так с минуту, Каргер шмыгнул носом, повернулся, смахнул с глаз стариковскую слезу. Затем уже строгим генеральским взглядом окинул остальных покойников, задержался на «колоссе».

– Ты хоть знаешь, от какой дряни державу избавил, Алексей Николаевич? Нет? Это же сам Тунгус!

Лыков даже присвистнул. Вошедший следом за полицмейстером Благово, белый от переживаний (жалел и Тимофеева, и верно служившую ему много лет Матрену), тихим голосом подтвердил:

– Он самый, никаких сомнений. Видите, свежая рана на ляжке? Питерцы продырявили, когда брали.

Тунгус был вторым в списке самых опасных бандитов Российской империи. Был бы и первым, да не имел нужных для этого амбиций. Хитер, но не умен; страшен, но без масштаба. Как многие из этой жуткой среды, убивал легко, часто, охотно, даже там, где можно было и пощадить. Кличку свою получил, когда бежал со своей первой каторги из Акатуя. Прорывался он тогда на запад через Подкаменную Тунгуску, режа по пути всех, кто ему попадался, и перебил таким образом более тридцати человек. После этого всегда говорил не «убить», а «затунгусить», потому и был соответственно прозван. Считался наиболее физически сильным человеком в преступном ареопаге страны, из-за чего стал героем многочисленных уголовных легенд. Неоднократно избегал ареста, прорывался сквозь плотные кордоны, разбрасывая при этом, как котят, самых крепких полицейских. Лишь в декабре, когда уже совсем достал Ивана Дмитриевича Путилина, тот бросил на его поимку знаменитый «летучий отряд силового задержания». Отряд тот состоял из весьма бывалых людей, способных заарестовать даже черта… И когда Тунгус привычно сбил с ног первого, второй, не мешкая, прострелил ему ляжку, а третий врезал по голове кастетом. Очнулся Тунгус уже в ручных и ножных закаленных кандалах. Их он и порвал, когда его в тюремной карете везли на суд, после чего снова пошел гулять по России. Пока не нарвался на Лыкова.

– А кто второй, установили? – спросил Алексей.

– Пока нет. Возможно, он вообще не наш клиент, не уголовный. Какой-нибудь хлыстовский деятель низшего звена.

– Вот, Алексей Николаевич, почитай, – Каргер передал ему папку, в которой лежала телеграмма директора Департамента полиции исполнительной[5]. – Даст Бог, эдакое больше не повторится. Повязали голубчиков, теперь мстить-то некому будет.

Директор департамента сообщал о разгроме полицией главной хлыстовской штаб-квартиры в подмосковном городе Богородске. Похоже, терпение Рогожской общины закончилось, и всемогущие вожди раскольников-поповцев задействовали свои связи в верхах. Сильный полицейский отряд из Санкт-Петербурга ночью окружил укрепленную усадьбу хлыстов на краю города и утром пошел на штурм. Характерно, что вперед полицейские пустили «представителя заказчика» – рогожца Федора Ратманова – Буффало. Тот застрелил двух караульных, пытавшихся оказать сопротивление, после чего остальная охрана сразу же бросила оружие.

В обширной усадьбе были конфискованы огромный хлыстовский столетний архив, большой оружейный склад, на триста тысяч фальшивых банковских билетов и приспособления для их подделки. В секретной тюрьме обнаружился пропавший два месяца назад в Москве директор крупного банка, причем его держали на цепи, вделанной в стену. А на огороде опытные сыщики сумели разрыть тайное захоронение с четырьмя трупами, все – со следами насильственной смерти. Арестовали, кроме охранников и прислуги, еще несколько высокопоставленных хлыстов («апостолов»), давно числившихся в розыске, а также восемь молодых женщин – гарем верховного «христа». Сам «христос», купец Редкозубов, был обнаружен после упорного пятичасового обыска в замаскированном подземном убежище, куда он успел спрятаться, заслышав выстрелы. Начато уже уголовное дело, причем по совокупности преступлений всем главным подозреваемым светит Сахалин до скончания века.

– Словом, секта надолго обезглавлена, – удовлетворенно констатировал Благово. – Э ти двое (он кивнул на трупы) – их последний привет нам. Хочется надеяться, что ничего подобного действительно больше уже не случится…

– Ну, господа, попереживали и хватит, – строго сказал полицмейстер. – У нас полно дел, надобно «варшавских» ловить с поличным. У вас готов план операции?

Глава 3

«Тут вам не Аахен!»

Михайло-Архангельский и Спасо-Преображенский соборы в кремле.

В ночь с пятницы на Родительскую субботу Лыков с тремя опытными агентами сыскной полиции сидел в засаде в помещении Николаевского городского общественного банка. На другой стороне Рождественской улицы, в корпусе общественных лавок прятались Каргер, Благово и десять вооруженных городовых. Еще четверо агентов во главе с Титусом скрывались во флигеле, в квартире, соседней с той, что снимали поляки. Лыков со своими людьми проникли в банк тайно, поодиночке, через общий зал и кабинет директора, под видом посетителей.

В одиннадцать часов ночи Лыков услышал негромкое звучание дрелей за стеной – взломщики буравили стену сразу в нескольких местах. Через час стена была подготовлена, и паны стали осторожно выбивать из нее кирпичи. Лыков перешел в соседнюю комнату и наблюдал теперь за происходящим в крохотное зеркальце.

Он увидел, что в небольшой образовавшийся проем снаружи просунули свернутое рулоном ватное одеяло и бросили на пол. Одеяло развернулось точно под дырой в стене, и кирпичи стали падать на него почти беззвучно. Еще через минуту просунулась рука с зашторенным фонарем и осветила комнату. Лыков сразу убрал зеркальце.

У поляков все получалось быстро, ловко и бесшумно. Вскоре первый из них проник в банк, и сыскным агентам пришлось ретироваться в заранее подготовленное убежище. Они набились в кабинет помощника управляющего и легли там на пол, запершись изнутри. Кабинет был особенный: сквозь его матовое стекло было видно все, что делалось в коридоре, из коридора же стекло ничего не пропускало.

В комнате, проломленной «варшавскими», усилились шумы, и вскоре Лыков увидел сразу три луча света, осторожно пробирающихся по стенам. Значит, три пана проникли уже в банк, а четвертого оставили в квартире для приема добычи. Можно было начинать захват: взлом произошел.

Луч скользнул по стеклу кабинета, в котором укрылись Лыков и его люди, и дверь снаружи аккуратно, но сильно тряхнули. Убедились, что заперто, и двинулись дальше. Когда грабители скрылись за поворотом, Лыков осторожно повернул ключ в замке. Все четверо сыскных были обуты в шерстяные вязаные чулки. Бесшумно ступая, они двинулись следом за поляками, которые добрались уже до хранилища и вовсю там хозяйничали. Расставив фонари по углам так, чтобы они освещали железную дверь кладовой, «варшавские» раскладывали по столам фляги, масленки, сверла, отмычки и еще какие-то неведомые диковинные приспособления.

Алексей стоял за выступом стены, приготовляясь к нападению. На нем под жилетом был надет английский стальной панцирь – прошлогодний подарок Буффало, в руке он сжимал каучуковую гантель. Трое других агентов уступом стояли сзади по коридору.

Сжавшись как пружина, Лыков молча и неожиданно выпрыгнул на середину комнаты и врезал гантелью в лоб самому коренастому из панов. Тот ойкнул и улетел в угол, а Лыков, уже сильным ударом ноги, выбил второго налетчика в коридор, в объятья агентов. Развернулся, и тут грохнул выстрел, и пуля, ударившись Алексею в грудь, с визгом срикошетила от панциря в потолок. Третий налетчик стоял спиной к стальной двери с наведенным на Лыкова револьвером. В глаза Алексею полыхнуло пламенем, вторая пуля сильно ударила его в правое плечо. Он чуть шатнулся, рявкнул «Не входить!» и, как бык на корриде, ринулся на поляка. Тот выстрелил в третий раз, уже в упор, но вид летящего на него сыщика был, видимо, так страшен, что пан промахнулся с полшага – пуля обожгла Лыкову ухо. Больше ничего сделать не успел: Алексей добрался до него. Мелькнули под потолком ноги, поляк крутанулся на воздухе и по высокой дуге кубарем улетел в коридор, сильно ударившись об пол. Мгновенно на нем верхами уселись сыскные агенты, щелкнули наручники, все было кончено.

Алексей, не обращая внимания на льющуюся из плеча кровь, шагнул в угол, поднял за брючный ремень первого налетчика, все еще лежащего без сознания, и, как с кофром, вышел с ним в коридор. Всех троих панов усадили вдоль стены и обыскали, причем револьверы обнаружились у каждого. Меньше всех досталось второму поляку, выпиннутому как шавка в коридор. Третий, стрелявший в Лыкова, притулился к косяку, вытирая скованными руками кровь с разбитого холеного лица; он хрипел и выплевывал на пол выбитые зубы.

Из проломленной комнаты проник в коридор еще один луч, и послышались голоса. Лыковские помощники схватились было за револьверы, но опустили их, узнав сочный баритон Титуса.

– Не стреляйте, свои! Алексей Николаевич, все ли в порядке? Как вы там?

Титус вышел в коридор, толкая перед собой стволом револьвера скованного четвертого поляка; остальные агенты его группы шли следом.

Торжество было полное, если не считать того, что из плеча Лыкова бойко хлестала кровь. Агент Торсуев, бывший ранее фельдшером, бросился его перевязывать. Титус осмотрел сидящих вдоль стены панов, спросил у агента Фороскова:

– Этот?

Форосков молча кивнул. Титус подошел к стрелявшему и без лишних разговоров пнул его в лицо. Поляк со стоном покатился по полу; остальные агенты встали в круг и принялись ожесточенно молотить его ногами. Остальные налетчики пытались было защитить своего товарища, но их быстро и жестко окоротили.

– Прекратить! – не выдержал Лыков. – Отойдите все от него!

Сыщики неохотно, пнув еще по разу напоследок, отошли в с торон у от лежащего без движения «варшавского». Титус пробурчал через плечо:

– Жаль, если не сдохнет…

Лица у остальных трех налетчиков приобрели уже выражение особого уголовного фатализма: наше дело грабить, а ваше – ловить; поймали, так бейте, чего уж там… Лыков и сам без зазрения совести избил бы до полусмерти любого, ранившего, к примеру, Титуса, но наблюдать со стороны наказание связанного не мог.

Снова раздался топот, на этот раз снизу; это бежали Каргер и Благово со своим отрядом. Большая комната вскоре стала тесной: приехали следователь и чиновник для особых поручений от губернатора Безака, в дверях ахал управляющий банком, слепил всех своим магнием полицейский фотограф, толкались вокруг стола со сверлами и отмычками полицейские чиновники. Сыскные агенты, гордые своим успехом, воинственно расхаживали по коридору с ненужными уже револьверами. Лыков, у которого от этой суеты и кровопотери уже кружилась голова, кратко доложил начальству важнейшие детали, и его на пролетке отправили на квартиру доктора Милотворжского для перевязки. Братьев Зембовичей с сообщниками сразу увезли на первый допрос. Срочно поднятый с постели мастеровой принялся заделывать стену, закладывая ее стальной полосой.

В воскресенье, звеня тремя солдатскими «георгиями» и крепко дыша водкой, домой к Алексею пришел Михалыч – отставной тенгинский унтер-офицер и лыковский учитель по рукопашному бою. Он заставил Алексея нарисовать диспозицию схватки в Николаевском банке, указать расстояния, углы обстрела, освещение. Минуту разглядывал схему, потом сказал:

– Плохо провел бой! Надо было, ударив первого, броском захватить второго, цапнуть его за глотку и, прикрываясь как щитом, переть на третьего. Хрен бы он тогда в тебя пальнул! А так – едва тебе, дураку, башку не отстрелили… Эх, Лешка, учу я тебя, учу, а толку с гулькин шиш!

Пришлось ученику наливать учителю стакан «очищенной».

Во вторник, после всех праздников, Лыков возвращался с доклада губернатору в полицейское управление. Городская полиция располагалась в отдельном двухэтажном здании под каланчой позади огромного строения военной гимназии – бывших казарм учебного карабинерского полка, сформированного Николаем Первым из кантонистов.

Правая рука Алексея все еще висела на перевязи, хотя уже почти зажила. Он был в редко надеваемом сыскными агентами будничном чиновном мундире с черными бархатными обшлагами и петлицами министерства внутренних дел; на мундире красовались орден Святого Владимира и солдатский Георгиевский крест. Вид у Лыкова был геройский и немного загадочный, он это осознавал и был собою доволен; жалко, не видела его эдаким орлом Ольга Павловна…

Вдруг сзади раздался знакомый мелодичный голос:

– Алексей Никола-а-евич!

Лыков резко развернулся и увидел только что им воображаемую Ольгу Климову, грациозно сходящую к нему со ступеней Спасо-Преображенского собора. Она быстро закинула вуаль на верх модной шляпки, с любопытством оглядела регалии сыщика, ахнула, увидев его руку на перевязи:

– Что с вами, Алексей Николаевич? Текинец ваш взбрыкнул? Вы поэтому давеча не выезжали? Мы с Димой так расстроились…

Ольга осторожно провела своими пальчиками по форменному обшлагу лыковского мундира:

– Очень больно пришлось?

– Жаль, некому было подуть, – весело ответил Алексей, подавая девушке здоровую руку. – Куда прикажете вас препроводить, Ольга Павловна? Начальство меня еще четверть часа не хватится.

– А давайте к Мининскому памятнику пройдем, оттуда вид хороший.

– Можно и к памятнику, – охотно согласился Алексей. Настроение у него было отменное – губернатор Безак, сменивший недавно графа Кутайсова, только что зачитал сразу две благодарственные телеграммы, адресованные министром лично Лыкову: одну за Тунгуса, вторую за братьев Зембовичей. Присутствующие при этом Каргер и Благово прямо светились от удовольствия и гордости за своего ученика, да и сам губернатор был непривычно ласков. Титулярный советник шел поэтому бодро и весело, упругой походкой молодого и здорового охотника, которому сам черт не брат.

Ольга скосила взгляд, кивнула на «Георгия»:

– Это у вас ведь солдатский?

– Так точно, Ольга Павловна, вольноперам офицерских не дают. Но такие тоже не каждому достались.

– А у нашего кучера Егора Аннинская медаль есть!

– Да у меня тоже есть, Ольга Павловна, – беззаботно ответил Лыков, выводя барышню на смотровую площадку. – Ах, как здесь хорошо…

Они стояли напротив Успенского собора и смотрели вниз. Белые полуразрушенные стены кремля спускались к великой реке, золотились купола Симеона Столпника и Живоносновской церкви, на плацу Красных казарм маршировали солдатики. Нижний базар, самое старое место в старом городе, был, как всегда, оживлен, пристань дымила трубами многочисленных пароходов. А за громадной, вечной, переливающейся сине-серыми тонами и блестками Волгой уходили куда-то за горизонт подернутые дымкой заречные дали.

Ольга не дала Алексею полюбоваться этим чудесным видом, задав очередной вопрос:

– Ну, а крест-то Святого Владимира вы как исхитрились получить? Он, помнится мне, дается за выслугу двадцати пяти лет в офицерских или классных чинах да еще, в исключительных случаях, за совсем уж выдающиеся деяния. Его только на старичках и увидишь!

– Ольга Павловна, – укоризненно проговорил Алексей, – ну зачем столько лишних знаний в такой милой головке?

Климова топнула изящной ножкой в прюнелевом ботике:

– Извольте отвечать на вопрос, а не дерзить! Вы уже двадцать пять лет, как чиновник? Просто молодо выглядите? Или какое выдающееся деяние невзначай совершили?

Положение Лыкова становилось затруднительным. Сознаваться в подвигах, совершенных по должности сыскного агента, он не имел права. Однако «статский» Владимир в двадцать два года от роду в империи получали единицы, это действительно была выдающаяся награда, и ее нельзя было объяснить рядовым усердием по службе. Кроме того, чего греха таить, Алексею нравился тот ореол таинственности, который окружал его в глазах юной барышни. Хотелось сохранить его подольше: очень уж он был выигрышным. Поэтому приходилось врать и отмалчиваться.

– Ну… какие там деяния. Начальство мне благоволит, балует. Служу себе тихо, не хуже, правда, других, вот и все наши подвиги.

– А что у вас на самом деле с рукой? Вас ранили? Вы дрались на дуэли?

Алексей принялся беспокойно озираться по сторонам, потом невежливо схватился за часы:

– Погубите вы, Ольга Павловна, мою карьеру! Начальник отделения уже давно, поди, меня разыскивает! Прошу покорно извинить, срочно вынужден вас покинуть, еще раз простите, ради Бога!

И Лыков, сняв фуражку с кокардой, почтительно поклонился своей собеседнице и быстрым шагом удалился. Дабы его не выследили, он пошел не к себе в полицейское управление, а свернул в губернское присутствие, однако и это его не спасло. Как только Алексей, кивнув городовому на входе, поднялся во второе отделение канцелярии[6], следом вошла с улицы милая барышня в изящной шляпке с прозрачной вуалью. Она поманила пальчиком городового, почтительно к ней тотчас же подбежавшего, и протянула ему серебряный полтинник:

– Скажите, голубчик, кто этот молодой человек с двумя крестами, только что сюда вошедший?

Пожилой служака лукаво-одобрительно крутанул седой ус:

– Это с Владимиром и Георгием? Хороший у вас глаз, барышня, истинного молодца усмотрели. То Алексей Николаевич Лыков, помощник начальника Нижегородской сыскной полиции. Орел! На турецкой войне был, а сейчас самых страшных убийц ловит, и еще как ловит – самому государю императору об нем докладывали! Силищи необыкновенной и еще большей храбрости. Оченно мы в полиции все его уважаем, хотя ему всего двадцать два года.

– А что у него с рукой? – зардевшись, спросила барышня и сунула в корявую ладонь городового второй полтинник.

– Да вы разве не читали? Во всех местных газетах пропечатано! Предотвращена попытка ограбления Николаевского городского банка. Взломщики оказали вооруженное сопротивление, но начальник засады титулярный советник Лэ (то есть, Лыков, вот этот, Алексей Николаевич) в одиночку их всех обезвредил, запретив остальным чинам полиции рисковать жизнью. Быв при этом ранен в правую руку…

– Ранен в правую руку… – как сомнамбула, повторила Ольга последние слова городового и вдруг, словно по команде, из глаз ее полились обильные девичьи слезы.

– Что вы, барышня, все окончилось благополучно, жулики в тюрьме сидят, а Алексей Николаевич бегает уже вовсю, сами видели, – по-отечески принялся утешать ее полицейский, вынимая из кармана не очень чистый носовой платок.

– Бегает… – всхлипывала приглушенно Ольга. – От меня он бегает! Ничего не рассказывает, врет, что служба у него скучная, что бумажки пишет целыми днями. А его чуть не уби-и-или! – и она снова залилась слезами.

– А и правильно делает, что врет, – авторитетно заявил старик. – Нельзя им, сыскным, ничего про себя рассказывать, служба у них секретная. Подписку дают! Вот они и врут, бедолаги, даже отцу-матери, про бумажки-то…

– Да? – обрадовалась Ольга. – Значит, им так положено? Подписку дают… Это тогда ничего, не обидно вовсе. Это все объясняет!

И, повеселев так же быстро, как и заплакала, она толкнула дверь на улицу. На пороге задержалась, оглянулась, снова покраснела и сказала:

– Дядечка, вы уж ему, пожалуйста, ничегошеньки не рассказывайте.