Глава 3

Дынин остановился посреди залитого солнцем больничного двора и, прищурясь, внимательно посмотрел кругом. Сквозь густую листву старых раскидистых деревьев сверкала строгая белизна лечебных корпусов. На площадке перед главным входом стояло десятка полтора машин. По асфальтовым дорожкам с озабоченным видом проходили люди в белых халатах. В тени деревьев на лавочках сидели больные с равнодушными бледными лицами.

Дынин подумал и лениво двинулся туда, где стояли машины. Подойдя поближе, он увидел знакомый номер и удовлетворенно усмехнулся. Похоже, младший Шапошников тоже здесь, и это ему на руку.

Дынин опять остановился и полез в карман за сигаретой. Горячее солнце расслабляло его и настраивало на благодушный лад. Хотя неприятностей у Дынина хватало. А он больше всего на свете любил покой.

В идеале он вообще бы осел где-нибудь на пустынном сказочном берегу, где пальмы и песок. Жрал бы одни бананы и пялился бы день-деньской на океан. Дынин очень любил солнце, простор и не страдал от одиночества.

Правда, океан он видел лишь на картинках, а вкус одиночества попробовал впервые только четыре месяца назад, когда от него ушла жена, прихватив с собой двенадцатилетнюю дочку. Так она выразила свой протест. Она считала, что с Дыниным ее жизнь не удалась. Она так и сказала на суде, когда они разводились. Судья, тоже женщина, заметно ей сочувствовала.

Дынин давно привык к этим жалобам и оставался невозмутимым даже на суде. В своей жизни он перевидал тысячи людей, стоявших на самых разных ступенях общественной лестницы, и ни один из них не мог сказать, что его жизнь удалась. Это была общая беда, но если женщина что-то вбила себе в голову, переубеждать ее бесполезно.

Он и не пытался. Совершенно равнодушно отнесся он и к размену квартиры, вполне удовлетворившись доставшейся ему комнаткой в зачуханной коммуналке.

Ему было все равно, где спать. По-настоящему его тяготила только разлука с дочерью, которую он очень любил, хотя жена утверждала обратное. Но тут она просто лукавила, дочь тоже любила Дынина. Даже сейчас она оживлялась, когда по выходным Дынин приходил ее навещать, охотно бродила с ним по улицам, сообщала все школьные сплетни и слушала его выдумки о погонях и перестрелках, о кровожадных бандитах и несгибаемых сыщиках. Одно плохо – дочь потихоньку начинала взрослеть, а значит, постепенно превращаться в женщину. «А когда она ею станет, – размышлял Дынин, – она тоже начнет искать удачу в этой жизни, и ты ей уже будешь не нужен, потому что она увидит в тебе человека, который поломал судьбу ее матери, и в этом качестве ты для нее и останешься до самой своей смерти. И с чистой совестью сможешь признаться, что твоя жизнь тоже не удалась».

Дынин осознавал эту неизбежность с грустью, но без раскаянья. Так сложилось, и тут уж ничего не поделаешь. Он не был религиозен, но соглашался с мыслью, что жизнь – это просто испытание, ниспосланное свыше, и все, что тебе предназначено, придется расхлебывать до дна. Главное, не терять головы.

Своими размышлениями Дынин ни с кем не делился, и мало кто догадывался, глядя на его почти двухметровую мускулистую фигуру, на суровое, грубо вырубленное лицо с тяжелым подбородком, на маленькие глаза, в которых не угасал мрачновато-иронический огонек, что имеет дело с философом и лентяем. На службе его считали упертым и надежным работником, человеком действия. Его побаивались – о физической силе Дынина ходили легенды.

Однажды, например, они брали маньяка, убившего шесть женщин в лесополосе за городом. Брали его на квартире. Маньяк оказался мужиком не из слабых, килограммов под девяносто весом. Встретил он их с топором в руках, с налитыми кровью глазами.

Дынин свалил его с одного удара. Маньяк влетел в собственный платяной шкаф, проломив обе полированные дверцы, повредив позвоночник и получив ушиб мозга, от которого впал в кому на несколько дней.

Никто за это Дынина не похвалил – маньяк наделал в городе много шума, и общественность требовала открытого суда. Никто не верил, что этот мерзавец может отделаться одним-единственным ударом по морде. Но дело именно к тому и шло. Начальство пригрозило, что переведет Дынина в регулировщики, если маньяк не встанет на ноги.

Именно тогда Дынин впервые посетил эту больницу, его жертва лежала в реанимации с отеком мозга, и врачи давали самый неутешительный прогноз. Правда, вскоре этот тип все-таки очнулся, и потом удивительно быстро пошел на поправку, и в результате предстал перед судом, где ему дали «вышку». Дынин присутствовал на суде, и маньяк это заметил. Под пристальным ироническим взглядом Дынина он начал заметно нервничать и, кажется, выслушал приговор с облегчением.

Как ни странно, Дынин свою работу любил. Не то чтобы любил, но получал от нее удовлетворение. Он изымал из общества заразу, которая нарушала покой, и это было главным.

А корни его жизненного выбора уходили, наверное, в детство. Дынин рос хлипким, болезненным пацаном, и ему здорово доставалось от отца – драчуна и забулдыги. Чем тот занимался, Дынин так и не узнал. Мать, которая тоже натерпелась порядочно, никогда об этом не говорила. Дынин подозревал, что папаша его каким-то боком был причастен к преступному миру, но специально выяснять это никогда не старался. Он слишком ненавидел этого человека.

В детстве у него была единственная мечта – вырасти, раздаться в плечах, сделаться таким же громадным и злобным, как отец, и тогда уж расквитаться с ним сполна. Увы, как всякая детская мечта, эта тоже осталась только мечтой. Дынин начал стремительно расти и набирать вес только после шестнадцати, а к тому времени папаша уже перебрался в мир иной, погибнув в какой-то пьяной драке, где ему перерезали горло, подкравшись сзади.

Дынин помнит, что, узнав об этом, он испытал сильное разочарование. Но, видно, что-то засело в его мозгу, потому что, немного поскитавшись по свету, отслужив два года в кремлевском полку, он вернулся в родной город и пошел в милиционеры. Папаше он ничего уже не мог доказать, зато уж папашиным дружкам или тем, кто вполне могли таковыми стать, Дынин покоя не давал. К тому времени, когда он стал опером, его знали, наверное, все уголовники в городе и предпочитали не связываться, даже когда он загонял кого-нибудь в угол. Проще было отсидеть.

Дынин долго думал, что все у него в порядке, пока не ушла жена. Тогда он впервые подумал, что, в принципе, никому нет дела до его усилий и, может быть, никого и не интересует покой и мирная жизнь. Что-то менялось – и не в лучшую сторону. Люди словно с цепи сорвались. Все делали деньги, деньги, деньги, жертвуя при этом чем угодно. Закон становился просто мифом. Убийство превратилось в обычное ремесло. Каждую неделю Дынин кого-то арестовывал, кого-то догонял, но все это напоминало попытки ложкой вычерпать море. На место одного преступника приходило десять новых. Многие из коллег Дынина давно опустили руки и постарались поудобнее пристроиться к новому миру, где правили деньги. Дынин был равнодушен к деньгам.

Однако оптимизма у него становилось все меньше, особенно когда он не мог понять, на чьей он стороне. Взять хотя бы последнее дело. Оно не вызывало у Дынина особенного энтузиазма, на Шапошникова, пострадавшего от рук каких-то отморозков, ему было совершенно наплевать. У него имелись очень большие сомнения по поводу того, каким способом этот уважаемый ныне человек сколотил свои капиталы. Он не верил, когда в газетах писали, будто вчерашние махинаторы и бандиты могут остепениться и направить свои усилия на пользу Отечества. Скорее уж они Отечество перекроят так, чтобы оно приносило им пользу. И то, что появляются преступники пострашнее Шапошникова, не признающие никаких правил, закономерное явление. Зло плодит зло.

Но философия тут была бессильна. Факт убийства был налицо, и убийцы должны быть наказаны – выбора не было. Дынин понимал это, может быть, лучше, чем кто бы то ни было. Поэтому сегодня он и был здесь, хотя никакого желания напрягаться в такой безоблачный теплый денек не испытывал.

Дымя сигаретой, Дынин неспешно двинулся ко входу в главный корпус. «Пожалуй, стоило погладить сегодня брюки», – подумал он. Последнее время он совсем махнул на себя рукой. И курить он стал безобразно много, хотя врачи говорят, что это ужасно вредно, теперь даже на пачках стали писать.

Может быть, действительно вредно? Недаром стало иногда пощипывать сердце, будто кто-то в груди орудовал острой настырной иголкой, и в животе по ночам вдруг начинало печь. Становилось так жарко, что Дынин просыпался, утирал выступивший на лбу пот и шел курить, надеясь, что боль утихнет. Иной раз помогало, когда перехватывал чего-нибудь – молока или чая с хлебом. Но в этом отношении Дынин был нерадив, и его холодильник слишком часто оставался пустым. Вообще после развода он питался как попало, может, в этом и заключалась причина его хворей?

Дынин швырнул сигарету в урну и поднялся на крыльцо больницы. Тихие люди в полосатых пижамах, стоявшие у дверей, почтительно уступили ему дорогу, провожая его громадную фигуру уважительно-боязливыми взглядами. Наверное, они испытывали острую зависть к Дынину, который казался им воплощением здоровья и мощи. Может быть, если бы они узнали о его ночных мучениях, им было бы легче. Но Дынин пока ни с кем не делился такими подробностями. «Может, стоит посоветоваться с кем-нибудь, раз уж я здесь, – подумал Дынин, – только, говорят, к врачам сейчас тоже просто не подъедешь». Они тоже теперь делают деньги разными способами, Дынин кое о чем был наслышан.

Но это как раз его не касается, он здесь совсем по другому делу. Начхать ему на липовые больничные и взятки, которые в больнице скромно именуются благодарностью. Все это детский лепет, что бы там ни говорили. А он ищет убийц – страшных ребят, которые не колеблясь могут снести вам полголовы зарядом картечи только за то, что вы не вовремя появитесь на их пути.

Именно такая участь постигла любовницу этого Шапошникова, от головы у нее остался лишь кровавый бесформенный обрубок. Судя по фотографии, исключительной красоты была баба. Но, похоже, те подонки не такие уж большие поклонники женской красоты. Хотя что ими двигало в этот раз, Дынин пока сказать точно не мог.

Телохранителю Шапошникова повезло больше, если можно назвать везеньем пяток пуль от «стечкина», равномерно продырявивших грудную клетку. По крайней мере, мучился он недолго. Зато стрельба, которую первым открыл именно этот парень, похоже, сбила бандитов с толку и нарушила их планы.

Экспертиза выяснила, что ни одна из пуль, выпущенных телохранителем, не попала в цель, но Шапошников был уже готов встретить нападавших, тем более что, как оказалось, он в эту ночь не ложился. Он даже сумел подстрелить кого-то, судя по рассказам свидетелей.

Правда, свою порцию он все-таки получил, но бандиты не стали проверять, жив он или помер. Наскоро сделав свое дело, они отчалили. Само собой, никаких отпечатков, никаких окурков со следами зубов. Растворились в ночи. По свежим следам их особенно никто и не искал.

Это к утру все стояли на ушах. Еще бы, такое циничное преступление! И кто пострадал – банкир, депутат! К тому же у него остался брат, тоже еще тот фрукт. Теперь все ищут этих подонков – прокуратура, милиция, собственная служба безопасности «Триггер-банка». Он, Дынин, тоже ищет, хотя на Шапошникова ему плевать. Девчонка – другое дело, красивая была девчонка, такую жалко, даже если ты прежде ее и в глаза не видел. Пожалуй, Дынин им не простит этой малышки. Он чувствовал, что найти этих ребят будет непросто. Но уж он постарается.

И, между прочим, в городе уже было два случая таких же кровавых нападений. И там тоже применялась картечь. Кажется, эти дела повисли. Следствие зашло в тупик. А в милиции были уверены, что в обоих случаях действовали заезжие гастролеры. Но Дынин сильно в этом сомневался. По его мнению, это были свои. Они жили где-то рядом, по соседству, а в свободное время совершали хорошо продуманные и выполняемые с особым цинизмом преступления.

В первом случае на московской трассе подстрелили частного предпринимателя, отправившегося в столицу за товаром на собственном фургончике. Ему тоже выпалили в лицо картечью, и жена опознавала его по родинкам на теле. Вез он с собой приличную сумму в долларах, каковой при нем, конечно, не обнаружили.

А месяца два спустя было нашумевшее нападение на обменный пункт валюты. И опять все служащие были убиты, между прочим, охранник и хозяин получили по заряду картечи в сердце. Бандиты прикончили еще трех девчонок, которые там работали, и какого-то бедолагу, на свою беду заскочившего разменять сотню.

Дело было под вечер, на улицах шлялось полно народу, но все так обалдели, что преступники, взяв кассу, беспрепятственно скрылись. Тогда никто не смог даже толком сказать, сколько их было.

Дынин мог припомнить еще пару случаев, когда преступления совершались с той же расчетливой, но абсолютно неуправляемой жестокостью. Правда, за теми случаями не просматривалось корыстных мотивов, но Дынин был уверен, что с некоторых пор в городе действует какая-то организованная и крайне опасная группа. Пока они только разворачивают свою деятельность, но неизбежно скоро войдут во вкус, и тогда многим не поздоровится.

Ни хозяева обменного пункта, ни тем более такой гигант, как Шапошников, не были беззащитными. Чтобы поднять на них руку, преступники должны были обладать беспримерной наглостью и, если хотите, исключительным мужеством. Если волк начинает нападать на других волков – это наверняка бешеный волк.

Обо всем этом Дынин размышлял уже давно. Но со своими размышлениями никуда не лез. Все эти потенциальные дружки покойного папаши были его личным делом. Своими личными делами Дынин предпочитал ни с кем не делиться.

Он вошел в просторный вестибюль больницы. Мраморный пол был чисто вымыт. Вдоль высоких окон зеленели какие-то растения в кадках. Пустые вешалки в раздевалке сиротливо топорщились никому не нужными сейчас крючками. За облезлой конторкой сидела толстая грудастая вахтерша с тусклыми глазами. На ней был белый халат, от частых стирок приобретший несмываемый грязновато-желтый оттенок.

– Вы куда, мужчина? – встрепенулась она, нацеливаясь мутным неуступчивым глазом на Дынина. – К больным сейчас нельзя, после трех приходите.

– Мне можно, – уверенно заявил Дынин, неторопливо запуская руку во внутренний карман.

Вахтерша пялилась на него с нескрываемой подозрительностью, предполагая, видимо, что за пазухой у этого громилы вполне может оказаться бомба. Дынин давно обратил внимание, что в учреждениях везде понасажали таких же старушек, чтобы они перехватывали у порога возможных террористов. Дынин не мог воспринимать этого всерьез. Может быть, в этой терроробоязни был какой-то смысл, все-таки до южных районов от Плужска было рукой подать, но он сам мог с ходу придумать десять способов пронести в больницу хоть атомную бомбу, и никакая вахтерша ему бы не помешала. Дынин считал все это несусветной глупостью. Ждете террористов, тормошите ФСБ, ставьте на выходе «рамку», вводите персональные пластиковые карточки. А что взять с этой старухи?

Впрочем, она не зря насчет него сомневалась – за пазухой у Дынина была хоть и не бомба, но табельный «ПМ» имелся. Однако достал он не его, пистолетом он вообще не любил пользоваться, в огромном кулаке Дынина пистолет выглядел как-то глупо. Достал он удостоверение и сунул его под нос вахтерше.

– Оперуполномоченный из отдела по расследованию особо тяжких, – терпеливо пояснил он. – Теперь-то я могу пройти?

– Наверное, – немного поколебавшись, сказала старуха.

Дынин вошел в белизну больничного коридора. Здесь его мрачная фигура в помятом костюме смотрелась совсем уж нелепо, особенно когда он начал оглядываться, не зная, куда идти.

Кстати, совсем рядом виднелось окошечко, над которым было написано «Справочная», но оно было закрыто изнутри листом белой фанеры. Дынин задумчиво почесал нос. Вот об этом он не подумал – заранее выяснить, где находится палата Шапошникова. Рассчитывал, что уж с информацией в больнице все отлажено. Но все оказалось как всегда.

Дынин очутился как бы на перекрестке – коридор уходил налево, коридор уходил направо, да вдобавок какая-то лестница вела наверх, и, как назло, поблизости ни одного человека. Дынин хотел уже двинуться наугад, как вдруг внимание его привлекла фигура толстенького лысоватого бодрячка в накрахмаленном белом халате, неторопливо спускающегося по лестнице.

Его круглое розовое лицо показалось Дынину знакомым. Он уже видел его, только тогда это лицо было чуть моложе, а лысина чуть поменьше. Но никаких сомнений – они уже встречались.

Дынин заметил, что толстячок тоже пристально поглядывает в его сторону, и наконец вспомнил – ну, конечно же, это невропатолог Картавин! Тот самый, что долечивал дынинского маньяка, ставил его на ноги. Дынин не был до конца уверен, что правильно запомнил имя врача, но все-таки окликнул:

– Владимир Владимирович!

Толстячок с готовностью улыбнулся и, сойдя с последней ступеньки, тут же устремился к Дынину. Он подкатился к нему как шарик и радушно протянул пухлую ухоженную ладонь. Глаза его излучали приязнь и внимание, но смотрели несколько виновато.

– Простите, – деликатно произнес Картавин, обмениваясь с Дыниным рукопожатием. – Никак не припомню… Ведь мы с вами знакомы?

– Ну как же, – добродушно заметил Дынин. – Помните, лет пятнадцать назад…

– Стоп! – радостно воскликнул толстячок, опять пожимая Дынину руку. – Ну, конечно! Вы из милиции? Постойте, кажется… Дынин? – Он с тревогой посмотрел оперу в глаза, смешно задрав голову.

– Совершенно верно, – кивнул Дынин.

– Сколько лет, сколько зим! – сентиментально провозгласил невропатолог. – А вы опять, значит, к нам? – Он сдержанно рассмеялся. – Опять маньяк? Или, – мгновенно делаясь серьезным, участливо добавил он, – со здоровьичком неважно? Не дай бог, конечно!

Дынин почесал в затылке.

– Ну, вообще-то скорее маньяк, – ответил он, иронически улыбаясь. – Но вы угадали, Владимир Владимирович! Здоровье что-то как будто… Не знаю! Чепуха, наверное. Просто посоветоваться хотел при случае…

– А что конкретно? – строго хмуря брови, спросил Картавин. – Какие жалобы? – Он цепко взял Дынина своей пухлой ручкой за рукав и, похоже, был не намерен его выпускать.

– Ну, не совсем жалобы, – смущенно сказал Дынин, который внезапно почувствовал себя симулянтом. – Да полная ерунда! То здесь вот колет, то здесь печет… Пот прошибает… В общем, все как у всех.

Картавин, не выпуская его рукава, деловито спросил:

– Вам сколько лет, дорогой?

– Тридцать девять, – сказал Дынин, не понимая, куда тот клонит.