Из трех этих составляющих деньги были наименее важным компонентом. Я говорил себе, что с удовольствием трудился бы и за небольшие деньги или даже бесплатно, только бы заниматься тем, что мне действительно нравится. А так я тружусь за небольшие деньги или даже бесплатно, да еще занимаюсь какой-то ерундой. Не стану утверждать, что работа у Соммервилей вызывала у меня ненависть; я прекрасно понимал, что есть миллионы занятий, которые я любил бы еще меньше, но у меня сложилось стойкое убеждение, что я трачу время впустую.

Если в старом экзистенциальном смысле мы являемся тем, что мы делаем, то я – ничто, поскольку я ничего не делаю и ничего не испытываю. Во всяком случае – ничего такого, что бы имело значение для меня или кого-то другого. Я неизменно удивляюсь и раздражаюсь, когда вижу в “новостях” или в документальном фильме, как у людей берут интервью, и при этом всегда указывается имя человека или даже сообщается, кто он такой: Майкл Смит, студент; Майк Смит, друг; Мики Смит, недовольный сотрудник. Конечно, большинство людей, мелькающих в телевизоре или в документальных фильмах, именуют себя не столь обыденно. Чтобы попасть в “новости”, надо быть “участником оргии”, “отцом сиамских близнецов”, “убежденным нацистом”. Это меня тоже угнетает. Такой подход слишком ограничен. Подобно всем остальным, мне никогда не хотелось быть просто ярлыком, а если уж ярлыком, то более-менее впечатляющим: Майкл Смит, остряк; Мики Смит, покоритель женщин; Майк Смит, человек, с которым держи ухо востро. А чего мне уж точно не хотелось, так это называться Майк Смит, жалкий тип, но, как я подозревал, именно это определение было ближе всего к истине.

Кроме всего прочего, я еще просто запутался. Я получил, как считалось, элитарное английское образование – достаточно элитарное, чтобы миллионы моих соотечественников меня за это ненавидели, считали снобом, который взирает на всех сверху вниз. Предполагалось, что образование открывает передо мной все двери, дает пропуск в мир развращенной богемы. Так почему же я оказался всего лишь продавцом в шикарном магазине? И почему я живу в нищете, в жалкой комнатенке в районе Шепардс-Буш, а не в роскошной квартире где-нибудь в Челси, где я поселился в своих мечтах?

Еще один живучий миф о Кембридже, для которого, как я обнаружил, нет ни малейших оснований, заключался в том, что в университете заводишь друзей на всю жизнь. После выпуска я почти ни с кем не виделся. В некоторых случаях для этого имелись веские причины: приятели женились, уезжали работать за границу и так далее, но даже те, кто поселился в Лондоне, старались не вступать со мной в контакт. Да, конечно, я получил несколько приглашений на вечеринки, иногда меня звали взамен отказавшихся, изредка я ходил с кем-нибудь выпить пива или съесть пиццу, но все это мало походило на ту золотую светскую жизнь, о какой я грезил. Похоже, истина заключалась в том, что друзей у меня больше нет, а может, и в том, что их никогда не было.

Зато у меня имелась какая-никакая подружка. Звали ее Никола Кэмбпелл, и я немного общался с ней еще в университете. Мы пересекались на лекциях и в буфете, и я считал ее скорее хорошей знакомой, чем другом. У Николы был тот чистый, опрятный и здоровый вид, который многие находят очень привлекательным и даже сексуальным. Теоретически я мог представить себе, что так оно и есть, но никакого отклика в моей душе это не вызывало. В университете Никола мне особенно не нравилась, мне никогда не приходила мысль приударить за ней, но в Лондоне все стало иначе. Как-то в воскресенье я столкнулся с ней в кинотеатре. Оба пришли туда в одиночку. Есть что-то особенно гнетущее в этих воскресных одиноких походах в кино. Возможно, каждый из нас решил, что другой испытывает более глубокое одиночество и отчаяние, чем на самом деле. В кинотеатре мы сели рядом, а после сеанса пошли выпить, а потом еще несколько раз ходили в кино, потом как-то раз переспали, потом переспали еще пару раз, а затем, прежде чем успели что-либо сообразить, оказалось, что мы встречаемся, пусть и без особого энтузиазма и взаимных обязательств.

Никола была хорошей. Привлекательной, умной, очаровательной, ироничной – совсем как я. Из нас получилась прекрасная пара, по крайней мере с виду. Мы нравились друг другу, но, мне кажется, оба сознавали, что нравимся мы друг другу как-то недостаточно. Все было отлично, но нас не покидало ощущение, что чего-то не хватает. На тот момент отношения нас устраивали, но мы искренне надеялись, что вскоре между нами возникнет нечто более страстное, глубокое и значительное.

Главное, чем мне запомнилась тогдашняя Никола, – почти полное отсутствие у нее собственного запаха. Иногда от нее пахло мылом, время от времени чувствовался намек на дорогие духи, но она никогда не пахла собой. От нее никогда не пахло потом, сексом, чесноком или чем-нибудь столь же крепким. Ее дыхание, ее волосы, ее тело не имели никакого запаха.

У нас сложился определенный распорядок. Мы виделись не чаще двух раз в неделю, ходили в кино, затем ели в дешевой закусочной. Каждый всегда платил за себя. Она тоже приехала в Лондон сразу после университета, и работа ее в каком-то смысле походила на мою, хотя название звучало получше: Никола подвизалась в “издательском бизнесе”. Теперь кажется нелепым, сколь чарующе тогда звучали эти слова, – и не только для меня. Издательский бизнес считался блистательной профессией, о которой каждый выпускник мог только мечтать и куда принимали только самых блестящих и лучших. Это было во сто крат лучше, чем работа в букинистической лавке.

Никола изо всех сил старалась развеять у меня эту иллюзию. Он говорила, что ее коллеги – сплошь седые толстяки и толстухи, которые беспрерывно курят и носят кардиганы. В Николе они видели угрозу: она была обаятельна и подтянута, а значит, ветрена и ненадежна. Ее работа, подобно моей собственной, сводилась к канцелярщине и скуке, и все же кое-что привлекательное в ней имелось. В обязанности Николы входило разбираться с “отстойной папкой”. Она должна была писать отзывы на рукописи, присланные авторами по собственной инициативе: военные мемуары, духовные исповеди, дорожные впечатления, экспериментальные романы, написанные бездарями, неудачниками и психами. Меня такое занятие интриговало, но Никола придерживалась иного мнения.

– Лишнее подтверждение моего низкого статуса, – жаловалась она. – Все, что попадает в “отстойную папку”, никуда не годно по определению, иначе бы эти рукописи там не оказались. Так что я зря трачу время. Если туда случайно проскочит что-либо стоящее, а я это замечу и скажу, что рукопись стоит публиковать, начальство все равно ее отвергнет, потому что они не станут доверять моему мнению. Они ведь считают меня дурой, которой если что и можно поручить, так только разбираться с самотеком.

У нас обоих имелись причины для недовольства, но в Лондоне всегда найдется толпа людей, которым еще хуже, чем тебе. Именно об этом я подумал, когда снова встретил Грегори Коллинза.

Одним серым, влажным днем он зашел в магазин Соммервилей. Подозреваю, что, если бы на его месте был кто-то другой, я бы смутился оттого, что знакомый застукал меня в унылой должности продавца; но я был уверен, что чем бы Грегори ни занимался, его работа еще неинтересней и тоскливей, чем моя, так что искренне обрадовался ему. А он также горячо отозвался. Грегори кинулся ко мне словно к старому доброму другу. Возможно, полагал, что сожженные книги связали нас нерушимыми узами.

– В шикарном же местечке ты осел, – сказал он. – Похоже, дела у тебя идут.

Бедный старина Грегори.

– Идут, – согласился я. – А как ты? Чем занимаешься?

– Преподаю, – мрачно сказал он; мое чувство превосходства не дрогнуло.

– В Лондоне?

– Нет, в Харрогите[13]. В классической школе. Одна из самых позорных. Преподаю историю.

Да, все идеально соответствовало моим предположениям.

– Ну и как? – спросил я.

– Здоровско, – сказал он. – Знаешь, учительство – это мое. Я всегда буду преподавателем.

Я чувствовал себя все лучше и лучше.

– А что привело тебя в Лондон?

Грегори хмыкнул, и вид у него стал несчастный.

– Лондон, – недовольно проворчал он. – Ехал в такую даль, чтобы встретиться с одним человеком, а этот мерзавец не пришел. Сказался больным. Я потребую извинений.

Он расхаживал по магазину, открывал шкафчики, доставал самые дорогие экземпляры: книгу Уиндема Льюиса с подписью автора, письмо Гертруды Стайн. Казалось, они его заинтересовали, но он обращался с ними так, как мог бы обращаться с утренней газетой.

– Мне нужно убить до поезда пару-тройку часов. Не хочешь хлебнуть пивка после работы?

Я согласился. На вечер у меня, как обычно, ничего особенного не планировалось, хотя я не знал, о чем нам с ним говорить. Я сильно сомневался, что у меня есть много общего со школьными учителями из Харрогита. Магазин закрывался через час, и я рассчитывал, что Грегори уйдет и вернется к концу, но он проторчал до самого закрытия, безо всякого почтения обращаясь с самыми ценными и дорогими раритетами. Джулиан Соммервиль косился на него с легким неодобрением, но воспитание и врожденная робость не позволяли ему одернуть Грегори. Наконец я с облегчением вытащил Грегори из магазина и повел в ближайший паб. Он влил в себя половину кружки одним глотком и одобрительно причмокнул:

– Неплохо для эля, сваренного на юге.

Его повадки заскорузлого северянина, очутившегося в Лондоне, раздражали еще сильнее, чем в Кембридже.

– Ну что, ты продолжаешь выступать на сцене? – спросил он.

– Нет, конечно, – ответил я. – Думаю, я вышел из этого возраста.

– Правильное решение, – хмыкнул Грегори. Знаешь, нам стоит глотнуть шампанского. Не подумай только, что я его шибко люблю.

– Есть что отметить? – поинтересовался я.

Я спросил себя, уж не нашел ли он добрую йоркширскую женщину, которая согласилась выйти за него замуж, хотя такое предположение и казалось мне невероятным.

– По совести говоря, Майкл, я тебе слукавил. Я стараюсь об этом не болтать, но вообще-то я приехал в Лондон на встречу с издателем. С моим издателем.

– У тебя есть издатель?

– Ну да, я и говорю.

– И что ты намерен опубликовать, учебник истории?

– Нет, роман.

Грегори Коллинз и литература по-прежнему не связывались в моей голове.

– Но я думал, ты сжег свой роман.

– Я сжег один роман. Но ведь никто не запрещает написать несколько. Первый оказался говенным. А этот чертовски хорош, если можно так говорить о своей книге.

– Так это же здорово. Поздравляю.

Я надеялся, что голос мой звучит убедительно. И действительно – здорово, особенно для Грегори, и чего ради мне огорчаться из-за его маленького успеха? Я же не собираюсь соревноваться с Грегори Коллинзами нашего мира. И все же радости в моем голосе было, похоже, маловато.

– Как называется? – спросил я.

– “Восковой человек”.

– Хорошее название.

– А мне не шибко нравится, – сказал Грегори. – Хочу поменять на что-нибудь с номером, вроде “Бойни номер пять”, “Уловки-22”, “Баттерфилда, 8” или “Выкликается лот 49”[14].

– Зачем? – спросил я.

– Сам не знаю. Просто мне кажется, что названия с числом привлекают взгляд. Но издатели говорят, что это глупо.

– Наверное, им виднее, – сказал я.

– Мне бы твою уверенность.

– О чем книга?

– В двух словах не расскажешь, – ответил Грегори, и я перевел дух.

– Тогда прочту, когда выйдет.

– Обязательно почитай. Это серьезная книга, – сказал он. – Мрачная книга. Но смешная. И такая очень умная, такая очень ироничная, с кучей всяких литературных шуток и розыгрышей. Мне нравится хорошая литературная шутка. А тебе, Майкл?

В тот момент вопрос показался мне довольно невинным.

– Еще бы, – ответил я. – Значит, собираешься бросить преподавание?

– Нет-нет. Я не хотел бы превратиться в напыщенного профессионального писателя. Я же сказал, учительство – это мое. К тому же, как я брошу работу? За книгу мне ни хрена не заплатят. Ты не поверишь, но они даже нормальной фотографии не сделают. Я разговаривал сегодня с их профурсеткой, так она вякнула, что я должен прислать им фотку, щелкнутую на каком-нибудь мудацком отдыхе. А я сказал, что это очень недальновидно с их стороны. Знаешь, говорят, Трумэн Капоте[15] своим успехом обязан той сексуальной карточке, где он сидит под пальмой или под чем-то там. Если бы они поместили снимок, сделанный на мудацком отдыхе, его карьера наверняка не сложилась бы.

От этой мысли Грегори погрустнел, словно уже предвидел провал книги, словно уже понимал, что публикация романа может оказаться не таким уж радостным событием. Я по-прежнему почти ничего не знал о Грегори и еще меньше – о его творчестве, но мне показалось странным, что образцом для подражания он выбрал Трумэна Капоте.

– Так закажи снимки у профессионального фотографа, – предложил я, но этот совет не вызвал у него особого восторга:

– А какой смысл, с моей-то рожей? Я же знаю, что я урод.

И вид у него сделался совсем несчастный. А я снова удивился. Грегори, безусловно, прав, красотой он не блещет, но если учесть, как мало он старался выставить себя в привлекательном свете, то резонно предположить, что собственная некрасивость доставляет ему удовольствие.

– Вот ты – другое дело, – угрюмо сказал он.

– Правда?

– Да. Ты у нас красавчик. У тебя наверняка куча девчонок.

– О да. Тысячи.

– Могу поклясться, выглядишь ты получше моего.

И снова он был прав, но согласие лишь ухудшило бы ему настроение, поэтому я промолчал. Наверное, можно было бы объяснить ему, что он делает не так, предложить отрастить волосы и не носить одежду, которая уже лет двадцать как вышла из моды, но у меня не было желания играть в Генри Хиггинса[16].

– Но, увы, я не Трумэн Капоте, – сказал я, купил нам еще выпивки и попытался сменить тему: – Видишься с кем-нибудь из колледжа?

– Да ни с кем, – ответил Грегори. – Хотя вот собираюсь связаться со стариной Бентли. Хочу послать ему корректуру своей книги, попрошу написать отзыв для обложки.

– Думаешь, книга тогда будет лучше продаваться?

– Не знаю. Если бы я был на ты с Энтони Берджессом, попросил бы его, а так…

Мрачное настроение Грегори оказалось заразным. Выяснилось, что единственный способ продлить совместный вечер – хлестать спиртное. Что мы и сделали. Пьяный Грегори не стал менее угрюмым, зато мне выпивка прибавила терпимости. Разговор наш далеко не продвинулся. Грегори стойко придерживался двух тем: своей книги и своей уродливости.

– Наверняка ты охереть как получаешься на фото, правда? – спросил он.

Я вынужден был признаться, что да. Фотогеничность – еще одно бесценное свойство, которым наделила меня судьба.

– И тебе в самом деле нравятся литературные розыгрыши, да? – не унимался Грегори.

Я повторил, что так и есть, – но лишь из-за смутного ощущения, что слова эти хоть немного развеют его тоску.

– Старик, окажи мне услугу. Дай мне свою фотку, а? Пошлю в издательство и скажу, что это я.

– Что? – спросил я.

– Да они там жопу от локтя не отличат, а встречался я только со своим редактором, да и писатели никогда не похожи на свои рекламные фотографии.

– О чем ты говоришь? Хочешь, чтобы я выдал себя за тебя?

– Да не будешь ты выдавать себя за меня. Твоя фотография мне нужна лишь для того, чтобы читающая публика подумала, что я вполне себе такой симпатяга.

К тому времени мы основательно надрались, и после настойчивых приставаний Грегори я согласился, что идея довольно забавная. Однако фотографию свою давать я не собирался. Я знал, что к утру протрезвею и эта идея перестанет казаться мне такой уж забавной. Наконец Грегори взглянул на часы, занервничал и сказал, что опоздал на последний поезд до Харрогита, и не пущу ли я его переночевать? С тоской подумав, что не вправе отказать ему в такой малости, я ответил, что он может устроиться на полу.

Последним поездом метро мы отправились в мою жалкую комнатенку, и пока я варил кофе, Грегори рыскал по коробкам с фотографиями, стоявшим на каминной полке. Мне хватало педантичности, чтобы запечатлевать свое прошлое, но не хватало, чтобы как-то рассортировать его, поместив снимки в альбом или разложив в определенном порядке. Грегори достал мой довольно унылый портрет, впрочем, не такой уж и дурной – театральный фотограф сделал снимок для афиши, когда я участвовал в постановке “Местного стигматика”.

– Но послушай, – способность к мышлению не окончательно покинула меня, – а как же друзья и родственники? Они ведь увидят твое имя и мою фотографию. И решат, что это странновато.

– Да не будь ты идиотом, старик. Родичам я ничего не скажу. Они и так считают меня пидором, потому что я учился в университете. Если они пронюхают, что я написал книгу, а особенно если узнают, о чем она, дома меня просто линчуют.

Я спросил себя, что же такого шокирующего в его книге, но любопытство мое продлилось не долее секунды.

– Но ведь на книге все равно будет стоять твое имя, – сказал я.

– Ну и что? Ты, наверное, удивишься, Майкл, но, в общем и целом, мои родичи не проводят время в книжных магазинах или за чтением литературных рецензий. А если им вдруг доведется увидеть книгу с моим именем, они просто скажут: “Забавно, этого писателя зовут так же, как нашего Грегори”.

– И разумеется, там будет моя фотография.

– Вот именно!

Грегори произнес это с ликованием, словно ему удалось донести смысл до самого тупого из своих учеников. Я же, несмотря на туман в голове, был уверен, что привел далеко не все возражения, но, черт возьми, было уже поздно, я был пьян, и мне надоело спорить. Я разложил для Грегори спальный мешок, упал на свою узкую односпальную кровать и провалился в свинцово-пьяную мглу.

Когда на следующее утро я проснулся, Грегори Коллинза уже не было. Он забрал фотографию и оставил записку, пообещав пригласить меня на презентацию своей книги, если, конечно, эти сволочи устроят презентацию, во что он лично не верит ни секунды. В холодном утреннем свете меня одолели еще большие сомнения, но я сказал себе, что он передумает, когда доберется до дома. В любом случае я понимал, что связаться с Грегори не смогу. Я не знал ни его адреса, ни в какой школе он преподавал, не знал названия издательства; а самое главное – я не горел желанием заниматься его поисками. Это было бы уж слишком. Так что я просто-напросто выкинул тот случай из головы. Решил, что Грегори Коллинз – из тех людей, кто изредка мелькает в жизни, но так и не становится другом и уж точно не играет большой роли в судьбе. Это глупость или что?