Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Видеозапись

ModernLib.Net / Спорт / Нилин Александр Павлович / Видеозапись - Чтение (стр. 5)
Автор: Нилин Александр Павлович
Жанр: Спорт

 

 


      Семинар вел редактор «Советского спорта» Новоскольцов. Владимир Андреевич был снисходителен и либерален. Не загружал нас никакими заданиями и вряд ли рассчитывал коголибо из нас видеть в штате своего издания.
      Он любил рассказать о классе и квалификации журналистов «Спорта». И как пример стремительного профессионального роста привел как-то Станислава Токарева. Но так как нас особо интересовал футбол, он рассыпал комплименты по адресу, в основном, футбольных специалистов – обозревателей Филатова и Мержанова.
      Одно из занятий, между прочим, в помещении самой редакции и проводил Лев Иванович Филатов.
      Со времен моего детского товарищества с Пашкой Павловым я никогда с таким, не побоюсь слова, упоением не слушал рассказываемого о футболе. Но если тогда я мог быть самым благодарным слушателем из-за того, что совсем ничего не знал, никакой исходной информацией не располагал, то теперь, в свои двадцать три, чувствовал себя, в общем, присыщенным футболом, уставшим от футбола и не сильно уже верящим, что в футболе, пережившем, как я считал, свои лучшие времена, может еще быть что-либо замечательное, занимательное. И вот нате вам: заслушался. И потом, как когда-то, пересказывал филатовские истории своим знакомым. И на телевизионный экран теперь смотрел с новым интересом – современные действующие лица футбола открылись мне с неожиданной стороны…
      Семичев позвонил мне вскоре после того, как лопнула затея с театром и я был не столько на распутье, сколько в растерянности. И пока суд да дело занимался сочинением диплома, открыв для себя, наконец, интерес к литературной работе.
      Когда моему племяннику было три года, дедушка спросил: знает ли он, что такое – фантастика? «Конечно, – сказал Кеша. – Фантастика, значит, красивая…»
      Бот в фантастике семичевского предложения и заключен был для меня красивейший выход из создавшегося положения.
      Семичев сказал, что из их отдела массовых видов спорта переходит в секретариат сотрудник, реферирующий бокс. «А ты ведь знаешь бокс», – припомнил мои разговоры в Москве и Волгограде Толя.
      И вот я на улице Архипова, сижу на четвертом этаже, листаю подшивки в редакции той газеты, что столько лет подписываю, которую когда-то ходил читать вывешенную на ограде динамовского стадиона, возле касс Южной трибуны. Там ведь и напечатанное в газете казалось более документальным, предельно приближенным к событиям и подробностям спортивной жизни. Помню: стою у ограды и читаю состав хоккейной команды ЦДКА (Бабич, Бобров… Тарасов…) и думаю, что где-то они сейчас близко, – уверен был, что большая часть жизни спортсменов и проходит на стадионе…
      Я получил великолепную возможность увидеть театр газеты – сцену ее внутренней жизни. И редкую весьма возможность. Это ведь театр одних актеров-сотрудников. Сами сотрудники ко всему присмотрелись. Посетителям непонятны пружины поступков, мотивы поступков. Студенту-практиканту обычно не до наблюдений. Меня же ни за чем не гоняли, и никто меня не стеснялся. Я, как в старину говорили, ждал места – и, забегая вперед, сообщу, что в тот раз не дождался, – и мог спокойно, не обращая на себя никакого внимания, осмотреться. Отдел этот ведет более двадцати видов спорта. И всем было чем заняться. Даже протежировавший мне Семичев забыл про меня. Один лишь Дима Иванов, экс-чемпион мира по штанге, тогда еще журналист менее опытный, чем, скажем, Игорь Немухин или Григорий Аронович Тиновицкий, редактор отдела Семен Близнюк, покровительствовавший мне, или Игорь Васильев, интересовался мною, как совсем уж неопытным коллегой. «Я замечаю, – говорил он, – ты сидишь, думаешь, думаешь, потом глаза у тебя куда-то уходят, и ты быстро-быстро начинаешь писать». Он предполагал, что я обдумываю заметки. Но я все был в каком-то состоянии прострации. Писал мало, больше обрабатывал письма. И думал: что бы мне написать – такое-эдакое?
      Токарев тогда временно работал в журнале. До этого он руководил отделом, куда я поступал. Как-то он зашел в редакцию «Спорта»-издалека было слышно, как стучит он каблуками в коридоре. Он вошел, подтянутый, победоносный. Сообщил, что скоро будет напечатана его повесть.
      Но самое сильное впечатление произвел тогда на меня киевский корреспондент газеты Аркадий Галинский. Он остановился на пороге и битых два часа – больше, чем продолжительность самой игры, – рассказывал про вчерашний международный матч сборной СССР с национальной сборной Италии.
      Я был в Лужниках, но то, что рассказывал Галинский, было во сто крат интереснее. Ну ладно, я уже догадывался, что в спорте профан, пребывание в газете все больше убеждало меня в этом. Но с тем же изумлением киевского корреспондента слушали и все остальные сотрудники отдела. Когда тот ушел, Немухин признался, что готов слушать Галинского часами. Все это, может быть, и не так, и неправильно вовсе с точки зрения специалистов, но так даже интереснее.
      Тень моего дачного приятеля встала за спинами искушенных спортивных специалистов – и я вдруг успокоился, хотя перспективы моей работы по-прежнему были неясны.

4

      …Агеева я придумал себе сам как задание. Но убедил Близнюка, что материал этот до зарезу нужен отделу. Он не возражал – Агеев и ему нравился. И всем нравился.
      Однако мне для запала нужен был преувеличенный восторг. Тень Пашки Павлова, живой пример Токарева и рассказ Галинского о матче СССР – Италия вдохновляли меня.
      В следующем, втором моем очерке об Агееве я, кажется, рассказал вкратце историю написания и сбора материалов к первому. Что-то и присочинил. Но совсем немного, чуть-чуть.
      Мне устроили беседу с Агеевым и его тренером, и я очень быстро написал четыре с половиной странички.
      Близнюку понравилось – он вычеркнул одну, кажется, фразу и какое-то слово поправил. Потом меня вызвали к Филатову – он работал тогда заместителем редактора. Он тоже, по-моему, никаких претензий не высказал. И сам синим карандашом вписал заголовок «Боксер нашего времени». Мне хотелось пооригинальнее. Но по микроскопическому своему газетному опыту я уже знал, что насчет заголовка начальника не переспоришь.
      Потом, уже отказавшись от карьеры в спортивной редакции, я приходил читать гранки – месяца два прошло, никак не меньше.
      Заметка лежала в какой-то редакционной папке. Агеев же тем временем шел в гору.
      Я видел его в матче с английскими боксерами. И немного поговорил с ним – было неудобно, что очерк до сих пор не напечатан, но он ни о чем меня не спрашивал.
      Потом, несмотря на несостоявшийся альянс со спортивной газетой, считая себя лицом, к боксу причастным, я смотрел в холле Дома журналистов встречу с командой Польши. По телевизору, разумеется.
      К телевизору было не протолкнуться. На дрожащее изображение лодзинского ринга наплывало облако сигаретного дыма.
      У наших фаворитов что-то не клеилось. И добровольных комментаторов за их заявления типа: «Сейчас Боря ему…» или «Дан его уложит», – осмеяли ехидные неспециалисты. Ни Борис, ни Дан – Поздняк боксировал с Петшиковским – не оправдали грозной репутации.
      А про Агеева и поспорить не успели. Боксеры второго полусреднего веса выступали сразу после перерыва – и задержавшиеся в баре попросту опоздали. В начале второго раунда Агееву присудили победу за явным преимуществом. Я по-прежнему с нетерпением ждал появления в газете очерка. Но теперь я еще и сожалел, что не будет в нем смеха английского боксера, о котором я здесь попозже расскажу, не будет сигаретного облака, расплывающегося по холлу Дома журналистов…
      Что же писал я тогда – более двадцати лет назад…
      Рядовой Агеев получил месячный отпуск. Солдату первого года службы отпуск не положен. А Агеев получил. Значит, у Агеева были особые заслуги, которые и учло командование? Да, были. Рядовой Виктор Агеев в августе нынешнего года стал чемпионом Спартакиады народов СССР по боксу – первой перчаткой страны.
      Первая перчатка. Боксер второго полусреднего веса – от 63,5 до 67 килограммов. Ему 22 года.
      Пресса внимательна к чемпионам. О его успехах много писали. Он как бы уже приподнят на определенную высоту и представляется теперь не иначе, как за канатами ринга всесоюзного и даже международного значения.
      Видевшие его на ринге, независимо от того, принимают они его или не принимают, говорят о необычности (причем одним она кажется рискованной, а другим, наоборот, чересчур осторожной) манеры ведения боя Виктором.
      Графологи берутся угадать характер человека по почерку. Спорно, насколько близко способны подойти они к истине. Бесспорна лишь предпосылка их выводов: в нажимах и изгибах – мир увиденный и отраженный, ритм человеческой жизни, темперамент и самостоятельность. Все начинают с палочек и в какой-то момент выбирают свое, непохожее начертание букв. Или берут за образец чужое…
      Боксу учатся позднее, чем учатся писать. Виктор начал в пятнадцать лет. К пятнадцати человек успевает в чем-то засомневаться, во что-то поверить, что-то полюбить. Характер требует выбора. Сильный характер настаивает.
      – Тамулис был моим идеалом. И остался идеалом.
      Так говорит Виктор сейчас – через три месяца после победы над двукратным чемпионом континента. Перед этим боем, в раздевалке, собираясь идти на ринг, он сказал своему первому тренеру Конькову:
      – Не волнуйтесь, дядя Володя. Все будет в порядке. Я выиграю.
      И на состязаниях дружественных армий в Лодзи, перед боем с поляком Сёдлой, тем Сёдлой, победу над которым с такими колебаниями дали Борису Лагутину на европейском чемпионате в Москве, когда тренеры волновались и советовали Агееву быть осторожнее, он снова сказал:
      – Не волнуйтесь. Выиграю. Во втором раунде. Обвинения в самоуверенности или хвастовстве тут совершенно неприменимы. Кто видел Агеева на ринге, не бросит их ему никогда. В действиях Виктора на ринге нет ничего вызывающего. Полное и чуть подчеркнутое уважение к манере противника. Чуть – не от робости. Откуда же она у боксера, проигравшего всего четыре встречи – из них две еще в юношеском разряде? «Чуть» – категория ювелира. Чуть точнее, чуть раньше, чуть интереснее, чуть в сторону от принятых и освоенных противником канонов – и умноженное на все время боя «чуть» дает Агееву преимущество подавляющее. Пожалуй, чуть в сторону от канонов – это не про Агеева. Здесь уже «чуть» – не измерение. От канонов на «чуть» отступают почти все классные боксеры. Отступление Агеева по смелости своей – уникальное.
      Я задал, в общем, обычный вопрос Владимиру Фроловичу Конькову: какие же черты Агеева определяют его достижения? Коньков назвал четыре.
      Три сразу: вежливость, настойчивость, наблюдательность. Четвертую – не то подумав, не то прикинув уместность ее в таком ряду – элегантность. Черты общечеловеческие, перенесенные в спорт.
      Вежливость боксера, вежливость по отношению к противнику и к зрителю – безукоризненное соблюдение правил, абсолютная чистота используемых в бою приемов.
      Настойчивость. Вот где сложнее. Настойчивым считают и боксера безрассудного, и технически слабо оснащенного. Считают настойчивым за силовой натиск, за яростное желание победить любой ценой. Искусства в его работе нет. Зато сколько настойчивости! Настойчивость Агеева – «других кровей».
      – Не выходит, – говорит он Конькову, – не то.
      – А по-моему, все нормально. Не понимаю, чего ты хочешь?
      – Нет, нет. Не то. Давайте еще.
      И снова пружинит «лапа». Потом у тренера мышцы болят на руках. Но то недостающее, со стороны незаметное рано или поздно бывает найдено, и противник чувствует его. В такие минуты боксер выковывает наконечник шпаги, бородку ключа, бесшумно, неожиданно и быстро откроющего в нужный момент тот секретный запор в защите противника, крепость которого, казалось бы, вне всяких сомнений.
      Наблюдательность. Как лучше назвать – наблюдательность или восприимчивость? Виктор умеет заметить мельчайшие нюансы в технике лучших боксеров, тех, кого следует брать за образец, и умеет сделать их удачными штрихами своего боевого автопортрета. Портрет боксера часто рисуют тренеры. Иногда журналисты. Агеев создает его сам. И создает в каждом бою. Для каждой ситуации, сложившейся на ринге, он находит решение не просто удачное или в принципе правильное, но и остроумное, но и – про боксеров не слишком принято такое слово – изящное. При этом он очень чуток к советам секунданта в перерыве между раундами и успевает внести в построение и развитие боя предложенные поправки и дополнения.
      Теперь элегантность. Элегантным, как и оригинальным, нельзя быть нарочно, искусственно. Если элегантность снимается вместе с отлично сшитым пиджаком, она не имеет цены. Элегантность – безошибочное чувство линий своего тела, пластика без напряжения. Элегантность действий на ринге выставляет те же самые условия. Агеев соглашается на них без возражений.
      Черты характера – самого принципиального – лишены линеечной прямоты. Они долго ищут своей совокупности, своей гармонии, соединений, способных связать их в четкий рисунок. Поначалу они перечеркивают одна другую, смещаются, ответвляются в стороны. Агеев вдруг забывал, что главный его козырь – в быстроте, в стремительных передвижениях. В нестандартных путях отходов, в хитрых загадках, задаваемых противнику из добровольно занятого угла ринга. Он начинал отрабатывать сильные удары из статичных положений. Отказывался от маневра – главного своего оружия. Или решал, что у неопытного противника можно выиграть и примитивными средствами. Шел вперед, пропуская тяжелые удары, получил травму и едва не проиграл. Были два боя с Валерием Трегубовым. Дважды судьи, зрители и пресса расходились в оценке сил. Победы Виктора оказывались под сомнением. Он доказывал их справедливость в третьей, неофициальной встрече: в спарринге на тренировочном сборе.
      Он вновь утверждался в правильности своей манеры, утверждался окончательно. Чтобы не изменять ей, как не изменяют самому себе. Она отвечает его спортивным убеждениям – его представлению о настоящем боксе.
      Поэтому он и уверен, когда обещает выиграть. Запас его нервной энергии всегда значителен. Он научился сохранять ее до выхода на ринг, базируя на ней свои импровизации.
      Четыре черты назвал Владимир Фролович Коньков. Одну не назвал. Возможно, умышленно. Считал ее само собой разумеющейся. А еще возможнее, не считал ее принадлежащей одному Агееву, а всему искусному – отрицающему примитив и бездарность – боксу сегодняшнего дня. Но Агеев всей своей спортивной биографией защищает его прогрессивное направление. И мы назовем эту пятую – объединяющую все четыре упомянутые – черту его характера, его стиля – современность.
      Очерк опубликовали за три дня до нового, шестьдесят четвертого года.
      И в день публикации вечером мы случайно встретились с Агеевым на улице Горького, с той стороны, где телеграф.
      Я, конечно, сразу же спросил, не удержался: читал ли он?
      – Да. Все нормально. Спасибо. Только я не рядовой. Мне ефрейтора присвоили.
      Мне, в том тогдашнем моем состоянии, в нетерпеливом ожидании чуда, которое, я все надеялся, произойдет – и жизнь моя в корне изменится, получит давно предназначенное ей направление, – отзыв Агеева показался не слишком созвучным предчувствуемому. И сама случайность встречи на улице – такого ли общения с найденным, открытым мною миру героем я ожидал?
      Но, схваченному суетой и спешкой уходящего года, мне не оставалось времени на разочарования, как хотелось мне считать последние в моей новой практике.
      Агеев на ближайшее время – сколько же длилось оно? – становился метафорой моего тщеславия, моих иллюзий.
      …На динамовский стадион я пришел – после долгого перерыва – темным осенним вечером. По редакционному заданию – почему и знаю точно, что было это, могло было быть только осенью шестьдесят третьего года.
      Толя Семичев дежурил в типографии и попросил сходить вместо него на «Динамо» – кто-то должен был в тот вечер установить рекорд в беге: то ли на среднюю, то ли на стайерскую дистанцию в перерыве футбольного матча. Динамовцы играли, кажется, с харьковской командой.
      Я пришел к началу. Решил, что заодно уж и футбол посмотрю, – сколько лет не был.
      И не заметил, как превратился в телезрителя.
      Нет, в Лужниках я бывал изредка – на больших международных матчах. Но новый, стотысячный стадион так никогда и не стал для меня тем, чем был динамовский, Странно, но Лужники в моем понимании пластически перекликались с телевидением.
      Укрупненные на телеэкране лица игроков не становились для меня ближе тех, прежних, которых я с высоты динамовских трибун видел и любил. А удаленность зрителя от поля на новом стадионе делало для меня футбол, в принципе, неотличимым от телевизионного, – никогда больше не повторялось ощущение, что я тот влиятельный, каким казался себе в детстве, болельщик, при котором что-то непременно должно произойти или, наоборот, произойти никак не может. Тем более что уже ничьей победы я так страстно не желал, как побед ЦДКА в сороковые годы. К новому призыву армейского клуба я оставался совершенно равнодушным. Борьба за лидерство в середине пятидесятых годов между «Динамо» и «Спартаком» меня никак не задевала.
      Я понимал, конечно, что Яшин – это да, такого в наши, как не переставал считать я, дни, скорее всего, что и не было. Мне, по-своему, приятно было вспомнить, что я видел Яшина, еще не только не прославленного, но и не замеченного зрителем, когда ЦСКА и «Динамо» встречались в отсутствии сильнейших игроков, занятых в сборной, в неофициальном матче, – я с Восточной трибуны видел промахи Яшина и удивлялся, как это у динамовцев после Хомича и Саная такой незадачливый вратарь. И вот вдруг такой поворот у нас же на глазах, что Яшин оказывается лучшим как бы на все времена.
      Я сочувствовал Хомичу, который доигрывал за минскую команду, – Хомич-то был из м о е г о футбола.
      Я болел за Николая Дементьева – он играл долго и в пятьдесят четвертом году еще очень хорошо, не хуже молодых, в тот период выдвинувшихся.
      В газете критиковали Сергея Сальникова, перешедшего из «Динамо» обратно в «Спартак», – и я радовался, что, несправедливо, на мой взгляд, обиженный, он играет все лучше и лучше и считается лучшим, самым техничным игроком.
      Но, конечно, после детских и отроческих фантазий эдакая позиция «над схваткой» выглядела отступлением…
      …Шел дождь. И похоже было, что никакого рекорда не состоится.
      Я стоял в проходе над нижним ярусом и думал не столько о предстоящем забеге, а о том, сумею ли передать, описать, как выглядел сам стадион в момент установления рекорда.
      Ничего праздничного не было в этом промозглом вечере, но я привык, что стадион для меня всегда праздник – при любой погоде. И всегда есть что-то примечательное в самой обстановке.
      Но никогда прежде я не пробовал объяснить – ни себе, ни кому бы то ни было – в чем, по-моему, заключается этот праздник. Никогда не спешил уложить впечатления в слова – зачем?
      А сейчас в репортерских амбициях я лихорадочно соображал: уместно ли написать, допустим, что прожекторы, направленные на поле с мачт, слепо отразились в черных лужах гаревой дорожки? Заведующий наверняка может спросить: а почему слепо? И сам я сомневался, а могут ли лужи в один и тот же момент быть и черными (на черной гари), и слепо отразившими?
      И разрешат ли мне вообще в связи с рекордом, который еще неизвестно установят ли, упомянуть лужи?
      …На мокром поле появились игроки. Вышли с мячами на разминку.
      Яшина, Численно я накануне видел в Лужниках в том самом матче, что так живописно препарировал Галинский.
      Сейчас я их еле узнавал…
      Они вышли на поле буднично, как в соседнюю комнату вошли, – прожекторы, от которых я ждал слепого отражения в лужах, создали, оказывается, почти домашний уют. И тишина трибун дополняла иллюзию.
      Разительно – после Лужников – сократившаяся дистанция между мною и футболистами – и я выбит вдруг из колеи своих репортерских забот.
      Я не отброшен назад. Я не ввергнут ни в какие воспоминания. Это, наоборот, что-то новое для меня в футболе, о котором я и не думал никогда в последние годы с личной интонацией.
      Я сражен предчувствием. Редакционное задание больше не тревожит меня. Я как забыл про честолюбивые планы, связанные со «Спортом». Мне теперь кажется, что именно тогда я понял несостоятельность своих намерений стать спортивным журналистом. И не слишком пожалел об этом.
      Рекорда в тот день не установили. И на футбол я не остался – посмотрел рассеянно несколько минут и почему-то ушел.
      Нет, в редакцию я вернулся. И убедил себя в необходимости штатной в ней работы. И зачисли меня тогда в штат – все бы, возможно, и покатилось по накатанному. И моей личной заслуги в том, что судьба оказалась посложнее, в общем, нет. Я в тот период соглашался на инерцию. Только не от моего согласия это зависело. И хорошо, наверное, что не от моего.
      После того раза я опять долго – дальше-то выяснится, что прошло меньше года, но, значит, и на третьем десятке года бывают плотными и оттого длинными, как в детстве, – не приходил на «Динамо».
      Но в тот день, когда не поставлен был рекорд и, соответственно, не выполнено редакционное задание, я уже точно знал – теперь-то понимаю, что знал, – возвращение произошло.
      Не в адресе дело… Но и в адресе – тоже.
      Я ведь и сейчас бываю на динамовском стадионе не часто, однако снова – случайно ли? – живу поблизости. И в жизнь мою, в биографию он входит с прежней непременностью: не событийной, так хотя бы географической. Предзнаменование? Или же я опять фантазирую?
      …В последний – перед долгим перерывом – раз я был на «Динамо» из-за Стрельцова. Пришел специально на него посмотреть в рядовом матче. Уже и наслышан был, и по телевизору в памятных всем играх его видел. И вот пришел на игру, когда никакой давки за билетами не было, время аншлагов давным-давно прошло, разве что уж матч очень престижный, но такие матчи, как правило, игрались в Лужниках. Пришел и смотрел на него с Южной трибуны, как когда-то на Петра Дементьева. И как тогда Дементьев, он практически простоял всю игру. Но не припомню ни досады своей, ни разочарования. Смотреть на Стрельцова – вальяжного, с желтым коком, ушедшего, как с трибуны казалось, в себя, в свои мысли, далекие от игры, погруженного – все равно было интересно. Не было сомнений, что все у этого парня впереди.
      У меня тогда уже пропало детское желание познакомиться с футболистом, посмотреть на него вблизи. Мне тогда уже иначе, как по билету, а еще лучше, по телевизору, и не хотелось смотреть футбол. А десять лет пройдет – и куда моя спокойная обстоятельность денется? Въеду в Северные ворота на автобусе с футболистами (и Стрельцов сидит в том автобусе) и буду нервничать, словно самому на поле выходить…
      Валентин Иванов будет уже тренером «Торпедо». Воронин подведет – не приедет на сбор перед полуфинальным матчем на Кубок с московским «Динамо». Травмированного Стрельцова придется заявить на игру. Само присутствие его на поле могло многое решить.
      В автобусе, выехавшем из Мячкова, торпедовской базы, он сразу сядет на табурет рядом с водителем и до самых Северных ворот стадиона будет настраивать транзистор на соответствующую музыку.
      А еще через десять с чем-то лет я буду вспоминать об этом в мемуарно-аналитических ремарках к литературной записи стрельцовской книги.
      В ремарках этих я тоже, очевидно, самоутверждался. И в самоутверждении таком рисковал комментариями к Стрельцову заслонить самого Стрельцова (помните ироническое, чеховское: «Важен не Шекспир, а комментарии к Шекспиру»?). Но в контексте новой книги ремарки, возможно, проиллюстрируют мои поиски жанра?

5

      …Может быть, в романе, посвященном середине пятидесятых годов, Стрельцов возник бы как действующее лицо и рассматривался бы в определенном социальном аспекте?
      Эдуард Стрельцов возник в меняющемся мире футбола.
      Но футбол-то менялся не сам по себе – футбол менялся в несомненной связи со всем, что менялось вокруг его полей и трибун стадионов.
      Невольное укрупнение фигур, занятых в футболе послевоенных лет, казалось естественным. Место, отводимое футболу в ряду зрелищ сороковых годов, кого-то, вероятно, и коробило, но не оспаривалось.
      В эмоциональной хронике того времени герои футбола воспринимались персонажами своего рода драматургии – фольклорной, но, безусловно, злободневной.
      Посещение стадиона было массовым и одновременно престижным – едва ли не всех знаменитых людей страны в дни больших матчей можно было застать на динамовских трибунах.
      Популярность футбольного мастера была популярностью в квадрате – популярностью в популярности. Спортивный жанр как бы превращался в своего рода вексель – обязательство прославить.
      Но к весне пятьдесят четвертого года – моменту появления Эдуарда Стрельцова – в незыблемой популярности футбола можно было уже засомневаться. Теперь-то ясно, что это был отлив перед новым, несколько иным, не столь безудержно страстным, но все же приливом. Но тогда никто не смог бы, наверное, сказать с полной определенностью, что прежний интерес к футболу возродится. Впрочем, того, что наблюдалось в послевоенные годы, больше не повторилось. На Стрельцова подобное свидетельство, однако, никакой тени не бросает – «на Стрельцова» ходили все годы, что он выступал…
      Тогдашнее снижение популярности футбола не трудно объяснить как огорчение поражением наших футболистов в первом для себя олимпийском турнире пятьдесят второго года.
      (На меня, однако, – замечу – расформирование ЦДСА в наказание за олимпийский проигрыш ее ведущих игроков произвело впечатление посильнее, чем сам проигрыш. Я не представлял себе «внутреннего» календаря без своей команды.)
      Поражение потерпели «первачи», знаменитости, кумиры и герои послевоенных сезонов. Болельщики (в те годы завсегдатая стадиона можно было в большей степени считать болельщиком, чем зрителем, склонным, как я сейчас, к аналитике, к спокойному размышлению) слишком уж привыкли верить в незаменимость своих любимцев, в их класс, который со времени динамовских побед в Англии поздней осенью сорок пятого года полагали (и не без оснований) международным.
      Мысль же о том, что лучшие годы послевоенных лидеров позади, казалась слишком уж жестокой, разрушающей романтический мир, уютно обжитый любителями футбола.
      Правда, с чувствами зрителей тогда и не подумали считаться. Если и пытались апеллировать, то уж, скорее, к трезвости чисто спортивного восприятия происходящего, чем к упрямству личностных симпатий и пристрастий.
      Правда и то, что принятые меры по омоложению ведущих команд, по ускорению расставаний с заслуженными ветеранами дали в чем-то обратный эффект. Если, конечно, брать в расчет опять же сугубо зрительское восприятие.
      Казалось, что ушедшие с поля знаменитости увели и заметную часть зрителей с трибун – зрителей, как бы делавших погоду, оптимальную для восприятия игры.
      Молодым игрокам открылись вакансии.
      Но поскольку ветераны ушли, чуть-чуть не доиграв, впечатление о них как о незаменимых (впечатление, создавшееся после лучших матчей Боброва, Бескова, Трофимова и других) осталось.
      В такой ситуации и появился в московском «Торпедо» рослый парень с мощными ногами прирожденного центрфорварда, со светловолосым начесом надо лбом, как у многих тогдашних, так называемых, стиляг, словно с улицы Горького (и не подумаешь, что он ведь из Перово, которое тогда и Москвой не считалось) на стадион забрел, семнадцатилетний Эдуард Стрельцов (семнадцать ему минуло 21 июля – в самый разгар сезона, когда ходил он уже в знаменитостях).
      Облик игроков тогда видоизменялся – укорачивались еще недавно считавшиеся верхом футбольной элегантности длинные, до колен трусы, появилась модная стрижка вместо бритых «по-спортивному» затылков. Футбол, словом, подстраивался под общеэстетические категории, отказывался от некоторых обаятельных, в общем-то, ритуальных причуд.
      В процессе этом не было, однако, сплошной однозначности. Некоторая внешняя стандартизация соседствовала с большей раскованностью. Метафоричность перемен в духе наступивших времен ничуть не противоречила сути игры, всегда, в сущности, чуткой к пластической трансформации, к «освобожденным» мышцам, к большей двигательной раскрепощенности. Футболисты играли теперь без щитков, в облегченных бутсах. От игроков все настойчивее требовалась универсальность, расширялся диапазон действий. Вместе с тем в поведении футболистов нового созыва на поле нельзя было не почувствовать ритмы, привнесенные из современной жизни, ставшей динамичнее. И непринужденнее держались «на людях» молодые, поувереннее, чем их ровесники еще несколько лет назад.
      …Стрельцов сразу удивил масштабом своей непохожести на всех других.
      При появлении игрока такого своеобразия уже не о современности – соответствии лучшим из имеющихся образцов – приходится говорить, а о своевременности счастливого открытия подобной индивидуальности.
      Игрок, отвечающий требованиям времени, – это одно.
      Игрок же, определяющий своими достоинствами, своими возможностями, самим присутствием в футболе характер общих действий на поле, колорит зрелища, – совсем другое.
      Самое интересное, что необходимость и значимость роли, отведенной в большом футболе Стрельцову, скорее всего, природными его качествами, признана была всеми еще до свершения на поле чего-то действительно выдающегося.
      Сразу удивив, он и сразу был признан величиной. С этим не собирались спорить и наиболее строгие из знатоков. Не говоря уже о нас, моментально полюбивших Стрельцова со всеми его слабостями, которые стали очевидны тоже сразу.
      Эффект узнавания Стрельцова чем-то напоминал внутренне метафорическую и ключевую, может быть, для понимания всего произведения сцену из «Золотого ключика»: когда Буратино впервые попадает в кукольный театр, куклы, никогда его не видевшие раньше, безошибочно называют пришельца по имени и рады, что он, наконец, с ними.
      Все сложности, однако, начинаются у иных талантов не до, а как раз после признания…

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15