Влюблённые

Анночка уже давно влюбилась в Исю. Ися – племянник Михлиных и сейчас живёт в их старой квартире в нашем доме на Мещанской, в которой они жили до войны. А Михлины, к сожалению, живут теперь опять в Ленинграде. Ися – “аспирант”, ему двадцать три года, он высокий, худенький, очень хороший и добрый. Он тоже любит Анночку, но её, правда, почти все любят – мне кажется, что её нельзя не любить.

Сегодня я пришла из школы – она плачет. Я спрашиваю:

– Что случилось?

Она говорит, что случилась ужасная история! Я расстроилась и говорю:

– Рассказывай быстро, какая история случилась.

А история такая: Папа недавно завёл какой-то странный дневник и ставит каждый день туда отметки по поведению – Ёлке, мне и Анночке. И вот сегодня приходит Ися и видит этот дневник. И говорит:

– А ну-ка посмотрим, Анночка, какие у тебя отметки по поведению?

А Папа вчера, не разобравшись, в чём дело, взял да и поставил Анке двойку по поведению – до этого у неё одни пятёрки были. Анночка мне объяснила, что я что-то сделала не так, а Папа решил, что это сделала Анночка! И она не смогла ему это объяснить, а он поставил ей двойку! И вот эту двойку на следующий день увидел Ися, очень удивился и сказал:

– Ты такая хорошая, послушная девочка, почему же у тебя двойка по поведению?

Анночка заплакала и тоже ничего не смогла ему объяснить. Мне так стало её жалко… Анночка, бедная, и так из-за всего этого расстраивается, так тут ей ещё мою двойку поставили! Мне безразличны почти любые отметки, а уж то, что Папка за поведение ставит, – совсем безразлично. Я говорю: хочешь, я пойду и всё Исе объясню? Она говорит:

– Нет! Не надо! – И так решительно и серьёзно говорит, что я понимаю, что не могу нарушать её запрет.

Тогда я думаю, но уже про себя, что пойду поговорю с Мамой – уверена, что она в своих очень разных новых делах просто не заметила этот дневник. А сейчас нужно Анночку чем-нибудь отвлечь и насмешить.

– Знаешь, Анка, – говорю, – в тебя уже давно влюбился мальчик со второго этажа – из того двухэтажного дома на Переяславском.

– Знаю, – говорит Анночка грустно, и большие-большие слёзы текут у неё по лицу. – Когда я к окошку подхожу, он всегда будильник заводит, и он звенит.

Я хохочу и говорю:

– А когда я подхожу к окошку, он сразу отходит от окошка – хочешь, посмотрим?

– Давай посмотрим! – говорит Анночка и уже не плачет.

– Подойди к окошку! – говорю.

Она подходит, я незаметно из-за занавески смотрю.

У окошка стоит грустный мальчик, видит Анночку, улыбается, заводит будильник, будильник звенит, Анночка его слушает, потом отходит от окна.

Я говорю ей:

– Теперь смотри незаметно из-за занавески!

Она становится за занавеску, и я подхожу к окну. Мальчик смотрит на меня… и отходит от окна.

– Видишь, – говорю, – он меня просто видеть не хочет! А в тебя он влюбился и будильником звенит!

И мы обе хохочем!

Страшные сны

Мне приснились два страшных сна. Раньше мне никогда не снились сны. Папа сказал, что сны снятся всем, просто не все их помнят. Я не знаю про всех, но я обычно кладу голову на подушку, открываю глаза – а уже новый день!

А тут подряд два дня я просыпаюсь не от того, что новый день, а от страшного сна. Первый страшный сон мне приснился вчера. Сон такой: я слышу странный шум… или гул, но я не на земле – где-то высоко в небе. И я вижу, как передо мной, но чуть ниже, летят бомбы – я знаю, что это бомбы, они гудят, свистят, я вижу, как они долетают до земли и там – взрыв. Мне так страшно, я хочу крикнуть, но не могу, мне кажется, что я громко кричу, но я не слышу своего голоса. Вокруг нет ни одного человека – только небо и бомбы летят, летят вниз… и взрывы. Я опять кричу… и просыпаюсь. Лежу в своей кровати мокрая, как при воспалении лёгких. Входит Бабуся.

– Ты уже проснулась, деточка? Сама проснулась! Доброе утро! – радуется Бабушка.

– Доброе утро, Бабуся! – говорю.

Бабушка внимательно смотрит на меня, трогает мне лоб, спрашивает:

– Деточка, ты хорошо себя чувствуешь? Ты совершенно мокрая!

– Мне было жарко, сейчас я умоюсь быстро до пояса – всё прекрасно! – улыбаюсь Бабушке и даже рукой машу.

Сегодня мне опять приснился страшный сон! Я на земле – и здесь вся наша семья, кроме Мишеньки. Мама, Папа, Бабушка, Эллочка, Анночка и я – мы все стоим, прижавшись друг к другу, около какого-то большого камня или кучи земли. Воют самолёты, свист падающих бомб и взрывы. Мы все смотрим наверх – там очень много самолётов, из всех падают бомбы, но перед нами и около нас. И вот один самолёт прямо над нами – из него падают бомбы, они сейчас нас взорвут. И у меня в груди такая… тоска… я никогда не знала, что такое тоска, а теперь я знаю – эта тоска, потому что мы сейчас все умрём. Бомбы всё ближе и ближе – сейчас мы все умрём, и вдруг быстрая мысль в голове, так Мамочка говорила во время войны: “Если уж суждено погибнуть, то это счастье, если мы погибнем все вместе, всей семьёй!” И сразу тоска проходит – мы же здесь все вместе, вся семья, и это большое счастье. Бомбы совсем близко, а мне не страшно, потому что мы умрём все вместе. И я чувствую такую нежную радость, как будто всех обнимаю… и просыпаюсь.

Весь день я вспоминаю эти сны, ну, конечно, не всё время, но иногда в голове выскакивает, и я думаю: с кем поговорить про сны? Поговорить обязательно надо – я никогда не видела в жизни во время войны бомбёжки, я думала, что бомбы круглые, а в моих снах они совсем не круглые, а такие длинноватые и внизу как плохо заточенный карандаш.

И ещё почему-то, не знаю почему, но знаю, что надо поговорить… про эти страшные сны. Вечером я дожидаюсь, когда Папа останется за столом один с газетой – иногда так бывает, потому что, когда все за столом, он никогда даже в руки газету не берёт. А когда он остаётся один, он берёт газету и читает.

Я подхожу к столу и говорю:

– Пап, мне очень надо с тобой поговорить!

Папа сразу откладывает газету и говорит серьёзно:

– Давай поговорим, Мартышка. Садись!

И я рассказываю ему оба сна. Он подпирает лоб руками, и я не вижу его глаз, совсем немного думает, потом выпрямляется, смотрит на меня.

– Помнишь, недавно, в начале сентября, вы уже в школу пошли после лагеря, мы говорили об этой трагедии – Хиросимы и Нагасаки? Японцы второго капитуляцию подписали.

– Конечно помню! – говорю.

– Помнишь, что ты сказала?

– Да! Я сказала, что американское правительство – они не люди, а звери! Бабуся сказала, что даже звери просто так не убивают, а только когда есть хотят. А ты сказал, что это… очень… масштабная человеческая трагедия… с огромными последствиями! Так? И ещё ты в конце сказал, что это политика. Политика войны!

– Слово в слово! – говорит Папа. – Теперь о твоих снах. На тебя ведь очень сильное впечатление произвела трагедия Хиросимы и Нагасаки?

– Такое сильное и ужасное… что мне, с одной стороны, иногда не верится, что это могло быть, а когда верится… очень хочется забыть!

– Так! Теперь скажи, ты видела когда-нибудь бомбёжку?

– Никогда не видела!

– Нет, видела! И не раз! Но ты видела её не в жизни, а в кино. Ведь с сорок третьего года, когда вы вернулись из эвакуации, вы не часто, но иногда ходили в “Перекоп” на Грохольском. А в кино перед любым фильмом показывают “Новости дня”, вот там ты и видела эти бомбёжки. Особенно типична съёмка с самолёта. В твоём первом сне ты “на небе” и вниз летят бомбы – это съёмка с самолёта. Да и внизу, на земле, тоже очень много было съёмок бомбёжек. А в сентябре, сейчас, вы были в кино?

– Нет, очень было много разных занятий – в третьем классе больше предметов, – объясняю Папе. – На скрипке занимаюсь, немножко пою, Бабушке на кухне помогаю…

– Так что кадров этой трагедии ты не видела. Во сне всё очень сложно и перепутано. Но, если примитивно… можно сказать, что ты видела трагедию Хиросимы и Нагасаки, только кадры были из хроники войны с фашистами. Кстати, и на Хиросиму и на Нагасаки было сброшено всего по одной бомбе. Но теперь, Мартышка, больше ты таких снов никогда не увидишь. Никогда! Потому что Вторая мировая война закончилась. Американцы же больше никогда ни на кого не сбросят атомную бомбу. У тебя больше никогда не будет таких снов. Это я тебе обещаю!

– Спасибо, Папочка. Большое тебе спасибо! – Я улыбаюсь ему, машу рукой, иду в детскую.

Я знаю: если Папа что-то обещал, так всё и будет!

Правда, мне как-то неудобно, что я не рассказала ему о своей радости из второго сна – радости, что мы умрём все вместе…

Но это оттого, что я немножко смутилась об этом говорить.

Конкурс

– Нинуша! – Мама говорит серьёзно, но и с какой-то радостью. – В воскресенье ты приглашена участвовать в конкурсе пения – московском или всесоюзном, я не знаю. Тебя выдвинул на конкурс пионерский лагерь “Поречье”, мне сегодня звонили. Конкурс будет проходить в Доме учёных.

– А Наташа там будет? – спрашиваю.

– Не знаю. Главное, чтобы там была ты! – смеётся Мама. – С тобой поедет Бабушка – это далеко и на разных транспортах. Мне очень жалко, что я поехать не могу, Мишка вылезает из кровати и ползает по всему дому, боюсь, Папа с Ёлкой за ним не углядят.

– Мамочка, ну зачем мне этот конкурс? – Я расстраиваюсь, потому что никогда не была на конкурсе… и мне туда совсем не хочется. Глупость, наверное, какая-то этот конкурс – и всё!

– Нинуша, – смеётся Мамочка, – ведь ты никогда не была на конкурсе – откуда ты можешь знать, нужен он тебе или не нужен?

– Ой! Ну ладно, – говорю, – пусть будет конкурс.

– Теперь, Нинуша, – Мама говорит очень серьёзно, – нам нужно решить одну не самую простую проблему. Это ноты. У тебя контральто, а все ноты для сопрано. Что бы ты хотела спеть?

– “Рябину” и “Ночь тиха”. Буду петь а капелла. Тебя же не будет, чтобы транспонировать это на два тона вниз! Я могу спеть и как в нотах, но мне больше нравится петь низко… и, кроме того, редко кто хорошо аккомпанирует – только ты и Александр Сергеевич!

– Александр Сергеевич – прекрасный скрипач, – говорит Мама задумчиво, – но на рояле он играет как прекрасный пианист. Я такого больше никогда не видела и не слышала. Теперь о конкурсе. По телефону дама, которая нам звонила, просила меня проследить, чтобы ты не забыла ноты песен, которые будешь исполнять. Я сказала: не беспокойтесь, Ниночка к конкурсу готова!

– Но ведь нот-то нет! Они скажут: “Где ноты?”, а когда узнают, что нот нет, просто нас с Бабусей выгонят! – И я начинаю хохотать, потому что получается какая-то глупая история.

– Нет, Нинуша, – Мама говорит очень серьёзно, – я тебе сейчас расскажу, как всё будет. Вы приедете в Дом учёных, найдёте там человека, который составляет концерт…

– Какой концерт? – удивляюсь я.

– Конкурс всегда проходит в форме концерта – в зале зрители, вас объявляют – всё как на концерте, только в конце объявляют: первое место в конкурсе получила или получил… Вернёмся к нашему делу. Вы нашли эту женщину. И вот теперь, Нинуша, слушай внимательно и запоминай. Она спросит: “Как твоя фамилия?” И тут ты, как ты очень хорошо умеешь, быстро, чётко, уверенно и без остановки скажешь: “Меня зовут Нина Шнирман, меня представил на конкурс академический пионерский лагерь “Поречье”, я пою “Тонкую рябину” и “Ночь тиха” – а капелла, так как у меня контральто, а все ноты этих песен для сопрано, я учусь в третьем классе музыкальной школы по классу скрипки!” И тут без перерыва – мамочка, запомни, без перерыва – ты говоришь: “У Ниночки абсолютный слух, а её Дедушка был концертмейстером скрипок в Мариинском театре!”

Я начинаю хохотать. Мамочка с Бабушкой тоже смеются.

– Ну Мамочка! – хохочу я. – При чём тут Дедушка?

– А при том, – говорит Мамочка очень серьёзно, – что для концерта, где все поют под аккомпанемент рояля, для пения а капелла нужны веские основания, ведь тебя устроители конкурса не слышали и не знают. Вот основанием и будет Дедушка. Знаешь, что она скажет, когда услышит про Дедушку?

– Что? – поражаюсь я.

– “Ну, тогда понятно, – скажет эта женщина, – откуда у девочки абсолютный слух!” Вот что она скажет, запишет названия песен, которые ты поёшь, и спросит тебя: “А ты не боишься петь а капелла?”

Я опять начинаю хохотать.

– Вот-вот! – смеётся Мама. – Ты засмеёшься и скажешь: я всегда пою а капелла!

В воскресенье мы с Бабушкой приехали в Дом учёных. Прошли за кулисы, а там очень неприятно – все бегают, что-то спрашивают, и у всех такие лица, как в магазине, когда люди карточки отоваривают и не знают, в какую очередь лучше бежать.

Находим эту женщину Она не смотрит на меня и уставшим голосом спрашивает: “Как твоя фамилия?”

Дальше происходит… просто волшебство, такое чувство, что мы читаем текст по книжке – до последнего слова всё происходит так, как сказала Мама. Я говорю последнюю фразу: “Я всегда пою а капелла!” Женщина кивает и, уходя, говорит: “Ты где-то посередине… тебя объявят… будь поближе к кулисам!”

И вот меня объявляют, я выхожу на сцену – свет в глаза яркий, но мне кажется, что всё-таки не такой яркий, как на концерте для раненых в Свердловске, в “Мадриде”, в сорок третьем году. Я подхожу ближе к залу и кланяюсь. Бабушка сказала, что поклон – это уважение к людям. Зал сильно хлопает. А я смотрю поверх зала и думаю: сейчас вам всем будет очень жалко бедную рябину, потому что мне её очень жалко, она такая красивая и такая несчастная – и ничего нельзя изменить! И я начинаю петь: “Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…” И у меня странное чувство, будто по залу прошла какая-то волна, а потом стало так тихо, кажется, что в зале никто не дышит, но я об этом не думаю, а уже пою: “С ветром речь веду я о своей невзгоде…” Закончила – в зале тихо-тихо, а потом начинают так хлопать, что я волнуюсь, кланяюсь и опять смотрю поверх зала. Зал перестаёт хлопать, и я пою “Ночь тиха”. Закончила – и тут они так начинают хлопать, что у меня сердце очень сильно начинает бить в грудь. Я быстро кланяюсь и ухожу за кулисы. А там стоит эта женщина вместе с объявляльщицей, и у них очень странные лица. Они обе что-то мне кричат и толкают меня обратно на сцену. Я слышу, там хлопают. И вдруг слышу, что обе женщины кричат: “Выходи на поклон!”, а я не хочу, но они меня выталкивают. Я тогда не выхожу на середину сцены, а здесь, рядом с кулисами, подхожу близко к залу, улыбаюсь всем, кланяюсь и убегаю. И убегаю далеко, мимо этих женщин, чтоб они меня больше не выталкивали.

Что за безобразие – человека выталкивать!

Иду совсем за другие кулисы и осторожно подсматриваю в зал. Бабушку ищу – вот она сидит, пятый или шестой ряд, сбоку, и вытирает глаза платком! И начинаю слушать концерт – это ужас какой-то, как все плохо поют. Самое неприятное – почти все поют фальшиво, у меня от этого прямо живот начинает болеть, совсем не могу фальшь слышать. И Папа не может. Когда мы в столовой с Мамочкой играем – я, естественно, на скрипке, а Мама мне аккомпанирует, – я иногда немножко сфальшивлю – на скрипке фальшь может получиться, даже если слабо струну прижмёшь, – Папа сразу кричит: “Мартышка, фальшивишь!” А я ему отвечаю: “Знаю!”

Мама с Ёлкой всегда очень смеются.

Слушаю этот концерт и думаю: как могли взрослые люди послать на конкурс детей, которые совсем не умеют петь? Но вот слышу такой хороший, нежный голос. Я подсматриваю на сцену – чей голос? Тоненькая, симпатичная девочка – голос нежный, и поёт очень чисто.

За ней на сцену выходит мальчишка, толстый и нахальный, поёт противно, фальшиво, но очень уверенно и громко. Я ухожу подальше – надоел мне этот концерт! Хожу, вспоминаю Свердловск, концерт нашей музыкальной школы, как я там опозорилась – хором дирижировала и спиной к залу поклонилась. Смешно! Ко мне подходит Бабушка:

– Ну всё, концерт окончен. Сейчас объявят победителя!

Я радуюсь и говорю:

– Вот и замечательно! Пошли, Бабусь, домой!

– Да как же так, деточка?! – удивляется Бабушка. – Надо же узнать, кто победил!

И я слышу голос объявляльщицы со сцены, и тут же ко мне подбегает женщина, которая меня записывала, она улыбается Бабушке и тащит меня.

А голос на сцене говорит: “…и победителем конкурса стала Нина Шнирман – пионерский лагерь Академии наук ‘Поречье’”. И меня выталкивают на сцену. Все очень громко хлопают. Я подхожу к женщине, она что-то говорит, хлопать перестают, но я не понимаю, что она говорит, только вдруг слышу и понимаю: “… небольшой приз победителю нашего конкурса”. На сцену выходит девушка, что-то передаёт женщине, а та передаёт мне – и у меня в руках маленькая, тоненькая то ли тарелочка, то ли блюдце. Я говорю женщине громко: “Большое спасибо!”, потом поворачиваюсь лицом к залу, говорю: “Большое спасибо!” – и кланяюсь.

Мы едем домой. Бабушка меня обнимает за плечи и говорит:

– Деточка, как чудесно ты спела!

Я спрашиваю:

– Бабусь, как тебе это блюдце? – Потому что мне оно совсем не понравилось, а я хотела его Мамочке подарить.

– Прекрасная тарелочка! – говорит Бабушка очень серьёзно.

Приезжаем домой, нас все встречают в прихожей. Мамочка говорит:

– Победила!

Я киваю головой, протягиваю Маме блюдце и говорю:

– А это мой тебе подарок, правда, очень маленький!

Мама берёт блюдце, переворачивает его и охает:

– Спасибо, милая, замечательный подарок!

Мы все всемером обедаем. А Мишенька сидит на таком необыкновенном раскладном высоком стуле – Мамочка говорит, что мы все на нём сидели, когда были маленькие. И я вспоминаю, как Анночка на нём сидела до войны.

Рассказываю про конкурс – все смеются. Я, конечно, рассказываю немножко смешнее, чем было на самом деле, потому что там всё было неинтересно и глупо, а мне хочется, чтобы было смешно, но я рассказываю правду, просто, когда что-то описываешь, можно про одно сказать – это будет, как говорит Папа, “информация”, а можно про другое – тогда это будет смешно. И я рассказываю про толстого мальчишку – у него два живота и два подбородка, и он так нахально поёт… и все его подбородки и животы трясутся в такт.

– Вот видишь, Нинуша, – говорит Мамочка, – ты на конкурс идти не хотела, а стала его победителем!

– Мамочка, ты не представляешь, как там все ужасно пели – фальшиво, только один красивый голос, у одной девочки… Вообще, нормально пели там только человек… пять, не больше!

– Но ты победила! – говорит Ёлка гордо. – Не важно, сколько там человек, ты победила!

– А как ты сама считаешь, – спрашивает Папа, – как ты спела?

– Неплохо! – говорю. – Совсем неплохо!

И я думаю: почему у меня в груди вдруг такая радость – и когда мы с Бабушкой домой ехали, и сейчас?

И понимаю: я впервые пела в таком большом зале и люди, которые меня слушали, очень тихо дышали!

Я больше не Шнирман

С конкурса прошло несколько дней. Вечером садимся всей семьёй ужинать, и вдруг Папа говорит задумчиво:

– Да-а-а! А я ведь больше не Шнирман и даже не Георгий Львович!

– Как это? – поражается Ёлка, и глаза у неё становятся большие-большие.

– Ну вот так получилось – больше не Шнирман!

– Нет, Папочка, ты Шнирман! – Анночка говорит очень уверенно.

– Не-ет, не-ет! Я больше не Шнирман, – качает Папа головой печально, но я вдруг чувствую, что здесь что-то не то, здесь что-то вроде шутки.

– Жоржик! – смеётся Мама. – Ну хватит! Расскажи!

– Прихожу я сегодня по делам в Президиум Академии наук, – рассказывает Папа. – Встречают меня там знакомые и малознакомые люди, и все говорят: “Вот отец той девочки, которая так замечательно поёт!” И пальцем на меня показывают. И никто мне не говорит, – я чувствую, как Папа с трудом сдерживает улыбку, – “Здравствуйте, Георгий Львович!” или “Вот Шнирман пришёл!”. Нет! Все говорят: “А вот отец той девочки, которая так замечательно поет!