Пролог

Мучительные сны снились Аманде! В них был Колин; его милое, такое любимое лицо искажено от горя. «Мэнди», – говорил он… Никогда он не называл ее иначе чем Мэнди. Его Мэнди, моя Мэнди, дорогая Мэнди. Но в голосе не слышалось радости, в глазах не светились веселые искорки.

«Мэнди, мы ничего не можем поделать. Хотел бы, но не можем. Мэнди, моя Мэнди! Мне так недостает тебя. Но я никогда не думал, что ты последуешь за мной так скоро. Наша девочка – для нее это ужасно тяжело. И станет еще тяжелее. Ты должна ей все рассказать».

Потом он улыбнулся, но так грустно, так печально. И вдруг его лицо, его тело, которые казались такими реальными, осязаемыми и находились так близко, что она во сне протянула к ним руки, – стали таять и совсем исчезли.

Однако голос она услышала снова.

«Ты обязана рассказать ей, – повторил он. – Мы ведь все время хотели это сделать, помнишь? Она должна знать о своем происхождении, кто она такая. Только скажи ей, Мэнди, непременно скажи, пускай она никогда не забывает, что я всегда любил ее. Любил мою дорогую девочку».

«О, Колин, не уходи! – Она застонала во сне, протягивая к нему руки. – Останься со мной! Я так люблю тебя, Колин! Дорогой Колин! Люблю такого, каким ты был».

Но она не могла удержать его, как не могла прервать и тяжелый сон.

«…О, как прекрасно увидеть снова Ирландию, – думала она, окутывая, подобно туману, зеленые холмы, которые помнила с незапамятных времен. – Увидеть, как блестит серебряная лента реки, опоясывающая ее родную землю. Бесценный дар!»

И еще Томми. Там ждет Томми. С любовью он глядит на нее, улыбается ей.

Но отчего всюду такая печаль? Ведь она вернулась, она снова чувствует себя молодой, трепещет от предвкушения любви.

«Я уж думал, что никогда не увижу тебя», – говорит он. – «Но почему? – возражает она со смехом. – Я же вернулась к тебе, Томми».

Он пристально смотрит на нее. Или ей кажется? Но, как ни пытается она приблизиться к нему, ей это не удается. Однако голос его так же ясен и мягок, как всегда… как всегда.

«Я люблю тебя, Аманда. Всегда любил. Не было дня, чтобы я не думал о тебе, не вспоминал о том, что мы с тобой обрели».

В своем сне она видит, как он обернулся и смотрит на зеленые мягкие берега реки, на тихие воды.

«Ты назвала ее по имени реки, в память о тех наших днях. Шаннон…»

«Она так прекрасна, Томми. Такая милая, красивая и крепкая. Ты можешь гордиться ею».

«Я горжусь. И как бы я хотел… Но об этом не могло быть и речи. Мы знали это. Ты знала это. – Со вздохом он отвернулся от реки и, глядя ей прямо в глаза, сказал: – Ты все сделала для нее, что могла, Аманда. А теперь тоже оставляешь ее. Боль от этого и от тайны, которую ты носила в себе все эти годы, делает твои дни и часы еще тяжелей. Расскажи ей, Аманда. Пусть она все узнает о себе. И не забудь сказать ей, что я всегда любил ее, только у меня не было возможности показать ей это».

«Но как же? – думает она, окончательно освобождаясь от образов, навеянных сном. – О боже, как я расскажу ей это одна, без их помощи?»

– Мама! – Слегка дрожащими от страха руками Шаннон нежно гладит влажное лицо матери. – Мама, проснись! Тебе, наверное, приснился плохой сон. – Шаннон хорошо знает сейчас, что это такое – мучиться от дурных снов и бояться пробуждения. Каждое утро она сама просыпается со страшной мыслью, что мать уже умерла. «Нет, не сегодня, – молила она про себя. – Еще не сегодня!»

– Проснулась, мама?

– Шаннон… Они ушли. Они оба ушли. Их отняли у меня.

– Успокойся, мама. Не плачь. Пожалуйста, не надо плакать. Открой глаза и погляди на меня.

Веки Аманды медленно открылись. В глазах стояла безысходная печаль.

– Прости. Я так виновата. Но я старалась делать только то, что было хорошо для тебя. Я…

– Конечно, мама, я знаю. – Она с ужасом подумала, что метастазы раковой опухоли уже распространились в мозг. Неужели ей недостаточно того, что она получила кости в свое распоряжение? Шаннон мысленно послала проклятие страшной болезни, проклятие богу, но голос ее был полон нежности, когда она снова заговорила: – Все в порядке, мама. Я здесь. Я с тобой.

Аманда глубоко вздохнула, что стоило ей огромных усилий. Опять перед глазами проплыли образы из сна – Колин, Томми и Шаннон, ее дорогая девочка. Какие у нее испуганные глаза! Совсем как в тот день, когда она вернулась из Нью-Йорка сюда, в Колумбус, штат Огайо.

– Все хорошо, – выдохнула Аманда. Чего бы она ни сделала, чтобы из глаз дочери исчез этот ужасный страх! – Я так рада, что ты здесь. И молю простить за то, что совсем скоро должна буду покинуть тебя. Навсегда. Извини, если напугала. Уже успокоилась?

Страх не отпускал Шаннон, металлическим обручем обхватив горло, но она качнула головой, соглашаясь со словами матери. Шаннон почти уже привыкла к чувству страха, оно было с ней неразлучно с той самой минуты, как в ее конторе в Нью-Йорке раздался телефонный звонок и ей сообщили, что мать умирает.

– Тебе больно, мама?

– Нет-нет, не беспокойся. – Аманда опять сумела сделать глубокий вдох. Боль была с ней – ужасная боль, она не прекращалась ни на миг, но Аманда ощутила прилив сил. Сейчас они были особенно нужны, чтобы сказать наконец то, что должна была сказать уже давно, но все не могла решиться. Даже за те несколько недель, что ее дочь находилась с ней неотлучно. Однако больше ждать нельзя. Времени не остается. Почти не остается.

– Можно мне немного воды, дорогая?

– Конечно, мама.

Из кувшина, стоящего на столике рядом со специально оборудованной кроватью, Шаннон налила воду в пластиковый стаканчик, опустила в него соломинку и поднесла матери, предварительно приподняв изголовье. Вся комната в этом комфортабельном доме походила на больничную палату – таково было желание Аманды, она хотела умереть в своем доме, в собственной кровати.

Тихо играла музыка. На столике лежала книга, которую принесла с собой Шаннон, чтобы почитать матери вслух, но про которую забыла, испуганная видом больной и ее стонами, когда та с трудом пробуждалась от своего странного сна.

Когда Шаннон бывала одна, она старалась убедить себя, что матери становится лучше, что с каждым днем та выглядит бодрее. Но стоило лишь взглянуть на ее землистого цвета кожу, на страдальчески опущенные уголки рта, на тускнеющие глаза, как с неодолимой ясностью она понимала: надежды нет – конец близок.

Ей оставалось только одно: сделать так, чтобы последние дни матери были не столь мучительны – в чем помочь мог один лишь морфий, да и тот был не в силах унять боль, она все равно точила измученное, обессилевшее тело.

Шаннон вдруг поняла, что больше не выдержит. Ей нужна минута, всего минута, чтобы побыть одной и вновь обрести утраченную смелость смотреть в глаза надвигающемуся, неизбежному.

– Пойду принесу тебе свежий платок для лица, – сказала она.

– Спасибо.

«Это даст мне возможность, – подумала Аманда, – с божьей помощью собраться с мыслями и найти правильные слова, которыми я смогу выразить то, что решила наконец сказать».

1

К этой минуте Аманда внутренне готовилась много лет, втайне надеясь, что она никогда не наступит. Ведь то, что можно считать честным и справедливым по отношению к одному из двух мужчин, которых она любила в своей жизни, было бы жестоким и неправедным в отношении другого. В любом случае.

Но сейчас никого из них уже нет, поэтому можно не принимать их в расчет. А также и себя – свой собственный позор.

Сейчас осталась Шаннон. И думать нужно только о ней. О ее чувствах.

Милая, чудесная дочь, которая всегда приносила ей одну лишь радость. Кем она постоянно гордилась. Кого так любила и любит…

Невыносимая боль пронзила все тело, Аманда заскрежетала зубами. Что ж, к этой боли прибавится сейчас другая, душевная, – как следствие того, что произошло много лет далеко отсюда, в Ирландии, но не забывалось никогда.

Она увидела, как дочь входит в комнату. Быстрые легкие движения, полные нервной энергии. «Совсем как ее отец, – подумала Аманда. – Не Колин, нет. Милый, добрый Колин ходил, неуклюже переваливаясь, как перекормленный щенок».

Но Томас, Томми отличался какой-то воздушной походкой. Несвойственной фермеру.

И глаза у Шаннон тоже как у Томми. Ярко-зеленые, чистые, словно озеро в солнечный день. И густые каштановые волосы – дар Ирландии. Однако Аманде приятно было осознавать, что овал лица, матовый цвет кожи, мягкие полные губы – материнское наследие.

Зато не кто иной, как Колин, передал ее дочери свою уверенность в себе, ощущение решимости и чувство собственного достоинства.

Аманда нашла в себе силы улыбнуться, когда Шаннон промокнула ее влажное лицо.

– Я мало говорила тебе, как горжусь тобой, – сказала Аманда.

– Ты достаточно говорила, мама.

– Я позволяла себе выражать недовольство, что ты оставила живопись. Это было неумно с моей стороны. Мне следовало бы не забывать, что женщина должна сама выбирать свою дорогу.

– Ты никогда не пыталась отговорить меня от переезда в Нью-Йорк. Или от занятий коммерческим искусством. Но я продолжаю заниматься живописью, не думай. Почти закончила натюрморт, который, надеюсь, тебе понравится.

Почему, ну почему она не догадалась привезти с собой какие-нибудь холсты? Хотя бы альбом для эскизов, чтобы творить рядом с матерью и та могла бы следить за ее работой и получать удовольствие, хоть немного отвлекаясь от своих болей.

– Здесь, в комнате, висит моя любимая картина, – сказала Аманда, слабым жестом указывая на портрет на стене. – Твой отец, спящий в шезлонге в саду.

– Уставший после стрижки газона, – засмеялась Шаннон, усаживаясь возле постели. – Каждый раз, помнишь, как мы говорили ему, почему он не наймет кого-нибудь, он отвечал, что любит уставать как вол и потом спать как сурок.

– До конца своей жизни он умел смешить меня. Как мне его не хватает! – Аманда коснулась руки дочери. – Тебе тоже, я знаю.

– До сих пор мне кажется, он вот-вот войдет в дверь и крикнет: «Мэнди, Шаннон, напяливайте ваши лучшие платья, я только что получил с клиента кругленькую сумму, и мы отправляемся отметить это событие грандиозным обедом!»

– Да, он любил делать деньги, – воспоминания притупили боль, и Аманда улыбнулась. – Для него это было вроде игры. Не просто доллары и центы, не жадность и алчность, а именно игра. Забава. Удовольствие. Как переезд из города в город каждые несколько лет. «А что, если попробовать этот город? А, Мэнди? Давай-ка тронемся в Колорадо. Или лучше в Мемфис? Как скажешь?»

Она затрясла головой в тихом смехе. Приятно было посмеяться, вообразив, что они с дочерью ведут обыкновенный разговор, как когда-то, в лучшие времена.

– Но уж когда приехали сюда, – продолжала она, – я сказала ему, что хватит – пожили цыганской жизнью, пора и остепениться. Заиметь свой дом. И он сделал его настоящим домом, о каком можно только мечтать.

– Он любил этот дом, мама. И я тоже. После всех переездов, которые мне тоже нравились – отец умел превращать их в настоящие веселые путешествия, – после всех переездов я сразу поняла, что здесь будет остановка надолго. – Она улыбнулась матери. – Мы обе это почувствовали, верно?

– Он был готов для тебя на все. Сдвинуть горы, бороться с тиграми… – Голос у Аманды задрожал, она с трудом преодолела волнение. – Понимаешь ли ты, Шаннон, как он на самом деле любил тебя?

– Конечно, мама. – Шаннон подняла руку матери, прижала к своей щеке.

– Помни об этом, девочка. Всегда помни. То, что я должна сказать тебе, возможно, причинит боль, разозлит тебя или смутит. Но все равно… И я очень сожалею… поверь…

У нее прервалось дыхание. Она со всей ясностью понимала сейчас, что сон, который приснился ей недавно, заключал в себе не только любовь и печаль, но был настойчивым напоминанием, что время не терпит, оно может оказаться куда скоротечнее тех трех недель, что были обещаны врачом. Кажется, Шаннон говорит что-то?

– Мама, я понимаю. Но всегда есть надежда… надежда…

– Я не о том. – Аманда поморщилась и обвела рукой комнату, временно переоборудованную в больничную палату. – Я о том, что было… было давно, дорогая. Когда мы поехали с подругой в Ирландию и остановились в графстве Клер.

– Никогда не знала, что ты была в этой стране. – Ей казалось странным даже думать сейчас об этом. – Только помню, как я удивлялась когда-то, что мы с отцом столько путешествовали, однако никогда не побывали в Ирландии, откуда тянутся ваши корни. Я тоже ощущаю их порой.

– Это правда так? – почти шепотом спросила Аманда.

– Я плохо умею объяснять свои чувства, но меня часто тянуло туда, когда оказывалось свободное время. А потом снова наваливались дела, и я… – Шаннон дернула плечом, как бы не понимая и не одобряя себя. – Кроме того, каждый раз, как только я заговаривала о поездке в Ирландию, ты, мама, качала головой и говорила, что есть много других интересных мест. Так было?

– Я не хотела туда возвращаться. Твой отец понимал это. – Аманда сжала губы, вглядываясь в лицо дочери. – Придвинься ко мне и послушай. И, пожалуйста… О, пожалуйста, попытайся понять меня!

Новый приступ страха охватил Шаннон. По спине пробежал холодок. Что еще? Но что же может быть хуже, страшнее смерти? И чего она так испугалась?

Она села на краешек кровати, взяла руку матери в свою и слегка сжала ее.

– Ты чем-то расстроена? – озабоченно спросила она. – Успокойся. Самое главное для тебя покой.

«Что я говорю? Боже мой! – мысленно оборвала она себя. – О каком покое речь?»

Пытаясь изобразить улыбку, Аманда проговорила:

– Итак, постарайся использовать все свое воображение художника.

– Говорят, оно у меня есть. Я готова, мама.

Господи, но в чем же дело? Неужели все путается у нее в голове? Не надо! Господи, только этого не хватало!

Подобие улыбки сошло с лица матери. Она медленно заговорила:

– Когда я была немногим старше тебя, я поехала со своей лучшей подругой – ее имя Кэтлин Рейли – в Ирландию. Для нас обеих это было большое событие. Мы росли в семьях со строгими правилами, и нам было уже за тридцать, когда мы смогли позволить себе проявить самостоятельность.

Она слегка повернула голову, чтобы лучше видеть выражение лица дочери, и продолжала:

– Тебе трудно это понять. Ты всегда была уверенной в себе, смелой. Но я в твоем возрасте и не пыталась быть самостоятельной.

– Ты никогда не была похожа на трусиху, мама.

Уголки губ Аманды дрогнули.

– Но я ею была. Да еще какой! А мои родители – истые католики – были праведнее самого папы римского. Их главным разочарованием в жизни было то, что ни у одного из детей не оказалось настоящего призвания.

– Но ты же была единственным ребенком, мама. Сама же говорила.

– Я имела в виду, что у меня с определенного времени не стало родных, и это было чистой правдой. А вообще в нашей семье было четверо детей – еще два брата и сестра. Я потеряла их всех до того, как ты родилась.

– Потеряла?! Боже!

– Не так, как ты подумала… – Она замолчала, вспоминая о Колине, о том, вправе ли она даже теперь открыть дочери, кем он был ей на самом деле. Потом заговорила вновь: – У нас не было сплоченной семьи, Шаннон. Невзирая на все строгости воспитания, все требования. Невзирая на глубокую религиозность. Но я не об этом. Я вырвалась впервые из дома, крупно повздорив с родителями, однако это не намного уменьшило чувство радости от первого самостоятельного путешествия. Мы с Кэтлин были похожи на двух школьниц, удравших с урока. Сначала отправились в Дублин, конечно. Потом – куда повели нас наши географические карты и наши носы. Ах, какими свободными мы были!

«Как до удивления легко восстанавливается в памяти былое!» – подумала Аманда, сделав передышку, чтобы восстановить дыхание. И это после стольких лет, когда она насильно подавляла воспоминания. А вот теперь они свежи и чисты, как вода в роднике. И она словно слышит заливистый смех Кэтлин, неровный гул мотора крошечного автомобиля, который они тогда наняли. Заново переживает, когда они сбиваются с дороги, поворачивая не туда. Радуется, если все же оказались в намеченном месте.

Первое яркое впечатление от вида грозных остроконечных скал, душевный покой при взгляде на зеленые холмы и поля. Радостное ощущение, что она наконец-то вернулась домой – чувство, которого Аманда никак не ожидала и которое больше к ней так никогда и не вернулось.

– Мы много чего увидели по дороге, дорогая, а потом, когда оказались на западе, осели в небольшой прелестной гостинице с видом на реку Шаннон. Оттуда мы продолжали свои поездки в разных направлениях. Скалы Мора, Голуэй, берега Баллибеньона, многочисленные живописные местечки, о существовании которых даже не подозреваешь, пока случайно не наткнешься на них.

Она подняла глаза на дочь, и Шаннон отметила, что взгляд матери стал живым и ясным.

Аманда опять заговорила:

– О, как мне хочется, чтобы ты побывала там! Посмотрела своими глазами, почувствовала все волшебство тех мест. Морские волны, с грохотом разбивающиеся о скалы и превращающиеся в водяную пыль. Их особый цвет. А как пахнет воздух под нежным теплым дождем, как завывают ветры Атлантики. А дневной свет! Он словно жемчуг с примесью золота.

«Вот это любовь, а я о ней даже не подозревала, – подумала Шаннон, удивленная и зачарованная. – Любовь, которая подсказывает слова, как из книги…»

– Нет! – грустно вздохнула Аманда. – Не думай, я больше никогда не возвращалась туда. Хотя сколько раз мечтала, строила планы. Решала и передумывала, понимая, что прежнего ощущения уже не будет. Оно приходит единожды. Верно?

Это был не столько вопрос, сколько утверждение, и Шаннон молчала, ожидая, что мать скажет дальше.

Аманда прикрыла глаза. В ней вновь взбунтовалась боль, которой она отказывалась подчиняться. Она всеми силами старалась не обращать на нее внимания, не позволить отвлечь от того, что хотела сказать, что должна была сказать.

– Как-то утром, – преодолевая боль, вновь заговорила она, – был уже конец лета, и часто шли дожди, Кэйт не очень хорошо себя почувствовала и решила остаться в постели, почитать и вообще понежиться. А я наоборот. Меня куда-то тянуло, хотелось двигаться. На душе было беспокойно, тревожно. В общем, я села в машину и поехала. Сама не зная куда. И очутилась в местечке, которое там называли Луп-Хед. На самом берегу океана, где высокие скалы. Я вышла из машины и пошла по тропинке. Дул жуткий ветер, он приносил запахи моря. Дождь, казалось, усилился. Могучие волны беспрестанно бились о подножия скал, в ушах у меня словно стучали сотни барабанов. – Она замолчала. Потом заговорила еще медленней и тише: – Там я увидела мужчину. Он стоял неподвижно и пристально глядел на море. Туда, где за пеленой дождя, за громадой волн находилась Америка. Больше там ни души не было, он присел в своем мокром плаще, с козырька лились струйки воды. Мужчина улыбнулся так, словно ожидал меня увидеть, будто для того и пришел. И стоял под дождем, на скалах…

Внезапно Шаннон ощутила беспокойство. У нее появилось непонятное желание прервать Аманду. Пусть она отдохнет, а потом, когда-нибудь, продолжит свой рассказ. Когда? Пальцы Шаннон непроизвольно сжались в кулаки, она ощутила какой-то комок в груди… Нет, мать должна продолжить, должна сказать то, что хочет. Ей это, судя по всему, необходимо.

– Он не был молод, – чуть слышно продолжала Аманда. – Но лицо приятное. И такая печаль, такая тоска в глазах. Совершенно потерянный взгляд, несмотря на улыбку. Он пожелал доброго утра и сказал, какой хороший день – это когда дождь как из ведра лил нам на голову, а ветер колол лицо тысячью иголок. Я рассмеялась, потому что в самом деле мне вдруг подумалось, что день совсем неплохой и что я почти уже привыкла к музыке волн и ветра и вообще к особенностям западной Ирландии. А еще мне понравился голос мужчины, и я готова была слушать его еще и еще. Так мне тогда казалось.

Мы стояли и разговаривали словно дома, в гостиной. О чем? Да обо всем: о моем путешествии, об Америке. Он сказал, что он фермер, только очень неудачливый, и это особенно печально, потому что у него две маленькие дочери, о которых нужно заботиться. Когда он рассказывал о детях, грусть исчезла из его глаз, они загорелись радостью. Он очень нежно произносил их имена – Мегги Мэй, Бри. А о своей жене говорил совсем мало.

Аманда прикрыла глаза, с усилием открыла их снова.

– Потом вдруг проглянуло солнце, – со вздохом сказала она. – Мы как будто плыли в его лучах вместе с тучами, которые постепенно рассеивались. Мы шли по узким тропинкам среди скал и разговаривали, разговаривали, словно знали друг друга всю жизнь. Среди тех высоких грохочущих скал я вдруг почувствовала, что влюбилась в него, незнакомого немолодого мужчину, и это испугало меня. – Аманда метнула пытливый взгляд на дочь, нашла ее руку. – Мне было стыдно перед самой собой, – продолжала она. – Ведь он женат, у него дети. Не знаю, заметил ли он что-нибудь тогда, в то утро, и что почувствовал сам, но в моей душе уже не совсем юной, но все еще невинной девушки появилось ощущение греха. Впрочем, не такое уж сильное, чтобы заглушить возникшее чувство.

Для нее было облегчением, когда пальцы дочери сильно сжали ей руку, переплелись с ее пальцами.

– Не только во мне родилась любовь. Мы виделись еще несколько раз. О, вполне невинно. В пивной, снова на скалах Луп-Хеда. Как-то он взял нас с Кэйт на небольшую ярмарку возле Энниса. Но долго так безгрешно все не могло продолжаться. Мы оба были далеко не дети, и то, что испытывали друг к другу, оказалось таким сильным, таким важным для нас и, клянусь тебе, таким красивым чувством, что мы не устояли… Кэйт, конечно, знала… Каждый, кто посмотрел бы на нас, мог легко все понять. И она отговаривала меня, как подруга. Но я впервые любила и была так счастлива, как никогда и нигде раньше. Да, мы стали близки. Он никогда не давал обещаний. Мы мечтали, да, но ничего не обещали друг другу. Его сдерживала семья: жена, у которой не было к нему любви, и дети, которых он обожал.

Аманда облизнула сухие губы, сделала через соломинку несколько глотков, когда Шаннон молчаливо протянула ей стакан. Помолчала, приближаясь к тому, о чем говорить становилось все труднее.

– Я знала, что делала, Шаннон. Скорее я была инициатором нашей близости. Он был моим первым мужчиной, и он вел себя так внимательно, нежно и с такой любовью, что после того, как все произошло, мы оба разрыдались оттого, что поняли: мы обрели друг друга слишком поздно и наше будущее выглядело безнадежно.

И все же мы строили безумные планы: как он, обеспечив жену всем необходимым, уедет ко мне в Америку с двумя дочерьми, и там мы заживем одной семьей. Он отчаянно мечтал о настоящей семье. Так же, как и я. Мы без конца говорили об этом в комнатушке, выходящей окнами на реку, и временами верили, что так оно и будет… Все это длилось целых три недели, и каждый из дней становился чудесней предыдущего. Но мне предстояло расстаться с ним. И с Ирландией. Он обещал, что будет часто приходить на скалы, туда, где мы встретились, и глядеть через воды океана в сторону Нью-Йорка… в мою сторону…

Его звали Томас Конкеннан, и был он, как я уже сказала, фермером… И поэтом.

Аманда замолчала. Шаннон тоже хранила гробовое молчание, а когда задала вопрос, голос у нее был напряженный, неуверенный:

– А ты… Виделись ли вы когда-нибудь потом?

– Нет, – ответила мать. – Я писала ему иногда, и он отвечал… – Сжав губы, она пристально посмотрела в лицо дочери и, решившись, продолжила: – Вскоре после моего возвращения в Нью-Йорк я поняла, что беременна.

Шаннон затрясла головой, как бы не желая верить.

– Беременна? – переспросила она. Снова тряхнула головой и попыталась высвободить руку из пальцев матери. Она догадывалась уже, что будет сказано дальше, и не хотела этого слышать. – Но… Но зачем? Разве…

– Я была во власти любви. – Аманда еще крепче, насколько хватало угасающих сил, опять сжала руку дочери. – С самого начала это было сильнее меня. Никогда до того я и не мечтала, что у меня будет ребенок, что я найду кого-то, кто полюбит меня настолько, чтобы захотеть от меня ребенка. Но сама я очень хотела иметь этого ребенка. О, как хотела! И благодарила бога, что он послал мне такого человека. А печаль и сожаление испытывала лишь потому, что понимала: никогда не разделить мне с Томасом того, что принесла нам наша любовь. Никогда…

Снова молчание. И потом:

– Его ответное письмо на мое сообщение о ребенке было полубезумным. Он хотел немедленно бросить все и приехать, потому что я не должна быть одна в такое время, он боится за меня. Я знала, что он сделает то, о чем писал. Но также знала, что это было бы непорядочно по отношению к его семье, неправильно. В то время как моя любовь к нему не была ошибкой. Я написала ему свое последнее письмо, в котором впервые солгала, когда сообщила, что ничего не боюсь, что я не одна и собираюсь уехать из Нью-Йорка…

– Ты устала, мама. – Шаннон не хотела больше ничего слышать об этом. Она чувствовала, ее мир покачнулся, и нужно что-то сделать, чтобы восстановить в нем равновесие. – Ты говорила слишком долго. Отдохни, и пора принять лекарство.

– Он бы полюбил тебя! – В голосе Аманды была бессильная ярость. – Если бы у него только была возможность. В душе я всегда знала, что он любит тебя, хотя никогда не видел.

– Перестань, мама. Не надо больше… – Шаннон отодвинулась от нее, поднялась со стула. Она чувствовала легкую дурноту, вся кожа, казалось, сделалась сразу холодной и очень тонкой. – Не хочу дальше слушать. Мне не нужно…

– Ты должна, – громким шепотом прервала ее мать. – Прости за боль, которую причиняю, но ты должна знать все. Я уехала, – продолжала она, убыстряя речь. – Мои родные были в бешенстве, когда я сказала им, что беременна. Они велели мне убираться, требовали, чтобы я избавилась от ребенка. От тебя. Там, куда уеду. Чтобы все было сделано тайно и тихо, не вызвало пересудов, не навлекло позора на меня и на семью. Но я готова была умереть, только бы сохранить тебя, плод нашей с Томом любви. В своем доме я услышала много страшных слов, угроз и обвинений, приказов и требований. Они лишили меня средств к существованию. Отец сумел наложить запрет – он понимал толк в этих делах – на мой счет в банке, где лежали деньги, оставленные мне бабушкой. Денежные дела всегда были для него главными в жизни. Ведь деньги дают силу и могущество.

Чувствовалось, как ей трудно говорить, но она превозмогла себя.

– Я ушла из дома без сожаления, с теми деньгами, что оставались у меня в сумочке, с одним-единственным чемоданом.

У Шаннон не проходило ощущение, что она пребывает под водой, пытаясь выбраться на поверхность и глотнуть хоть немного воздуха. Но все же она сумела с предельной яркостью представить себе, как ее мать – молодая, беременная, почти без денег – выходит из дверей дома, где родилась, чтобы никогда не вернуться.

– И никого не было, кто бы мог помочь тебе, мама?

– Я знаю, Кэйт сделала бы это. Но ее осудили бы, а я не хотела, чтобы моя подруга страдала из-за меня, из-за того, что они считали моим позором. Я села в поезд и уехала на Север. Нашла там работу на курорте в Кэтскиллз. Официанткой. Там я встретила Колина Бодина.

Аманда замолчала. Она смотрела, как Шаннон отошла от кровати и направилась к камину, в котором угасало пламя. В комнате стояла полная тишина, если не считать легкого шипения углей и порывов ветра за окном. Но Аманда слышала грохот бури, разыгравшейся в душе ее дочери, ее ребенка, кого она любила больше жизни. И это причиняло дополнительные страдания.

С трудом она заговорила вновь:

– Он тогда отдыхал там вместе с родителями. Я почти не обратила на него внимания. Еще один из тех богатых, с большими возможностями, кого я обслуживала. Для меня у него всегда была в запасе какая-нибудь шутка, и он заставлял меня улыбаться, хотя мне было совсем не весело – я думала только о работе, о жалованье и о новом существе, которое росло внутри меня.

Однажды разыгралась ужасная гроза, такой я раньше не помнила. Большинство отдыхающих решили остаться в своих домиках, и нужно было приносить им завтрак туда. И делать это быстро, чтобы он не успел остыть и никто из гостей не пожаловался. Когда я спешила в один из домиков, из-за угла выскочил Колин, мокрый, как бездомный пес. Господи, как же он был неуклюж!

Глаза Шаннон, продолжавшей смотреть на тлеющие угли камина, наполнились слезами.

– Он рассказывал, как вы познакомились, – сказала она дрогнувшим голосом, не оборачиваясь. – После того, как сбил тебя с ног.

– Да, так оно и было. И мы не притворялись, когда говорили тебе, что это стало началом нашей любви. Он сбил меня тогда с ног, я свалилась прямо в грязь вместе со своим подносом и всем, что на нем было. Он начал извиняться, пытался поднять меня, а я сидела в грязи и плакала. Я боялась, что теперь меня уволят, и еще болела спина и устали ноги от беспрерывного таскания подносов. Сидела, и плакала, и не могла остановиться. Даже когда он все-таки поднял меня и повел к себе в комнату.

Легкая улыбка тронула ее лицо, в глазах появилась нежность, но Шаннон не видела этого.

– Он был такой милый. Усадил в кресло, хотя я была вся в грязи, накрыл ноги одеялом, потому что меня била дрожь. И держал за руку, пока я не перестала реветь и слезы не высохли у меня на лице. Он не отпускал меня, упрашивая пойти с ним вечером пообедать в знак примирения, и я наконец согласилась…

«Наверное, все это очень романтично, – думала Шаннон, – но в то же время ужасно… ужасно».

– Он не знал, что ты была беременна, – произнесла она полувопросительно.

На лице Аманды появилась страдальческая гримаса – от обвинения, прозвучавшего в голосе дочери, и от нового приступа боли, пронзившего все тело.

– Нет, тогда не знал, – решительно ответила она. – Никто не знал, иначе меня бы не взяли на работу. Тогда было другое время, и беременную незамужнюю женщину на сто миль не допустили бы до такого места, где отдыхали обеспеченные люди.

– Ты играла с ним в любовь и не призналась, что у тебя должен быть ребенок, – осуждающе бросила Шаннон, не поворачивая головы.

«И этим ребенком была я», – мысленно добавила она с горьким изумлением.

Тщетно стараясь поймать взгляд дочери, Аманда заговорила вновь еще медленнее, с еще большим трудом:

– Я росла и становилась женщиной, не зная любви. Ни родительской, ни мужской. Томас был первым лучом в этой непроглядной тьме. Но луч мелькнул, словно молния, и погас. Однако его блеск все еще слепил мне глаза, когда я встретила Колина. Слепил и не давал видеть никого другого. Чувства, которые я испытывала к Томасу, перешли на ребенка, зачатого нами вместе. А Колин… Тогда я была просто благодарна ему за доброе отношение. Но потом, вскоре, я поняла: между нами что-то большее.

– И позволила ему полюбить тебя?

Аманда глубоко вздохнула:

– Наверное, я должна была остановить его. Остановить себя. Не знаю… Он стал присылать цветы мне в комнату, пытался встретиться, когда у меня выпадала свободная минута. В общем, я наконец поняла, что дело тут не просто в хорошем отношении, в доброте, а в том, что он пытается «серьезно ухаживать за мной», как раньше говорили. Это испугало меня, и тогда я подумала: ведь этот добрый человек не знает, что я ношу в чреве ребенка от другого хорошего человека. И рассказала ему все… Конечно, я была уверена, что на этом наше знакомство окончится, и заранее горевала, потому что так нуждалась в друзьях. Он выслушал меня, не прерывая, не задавая вопросов, не выражая осуждения. Когда я замолкла и дала волю слезам, он взял меня за руку и сказал… До сих пор помню слово в слово. «Будет лучше, Мэнди, – сказал он, – если ты выйдешь за меня замуж. Я смогу позаботиться о тебе и о ребенке». Такими были его слова.

Слезы беспрерывно текли из глаз Шаннон, когда она повернулась к матери, лицо которой тоже было в слезах. Но в голосе дочери по-прежнему звучало холодное недоверие, когда она спросила:

– Все было так просто, как ты говоришь? Это правда?

– Да, потому что он полюбил меня. По-настоящему. Когда я поняла это, у меня стало еще тревожней на душе. И я, конечно, отказала ему. Думала, он говорит так больше всего из жалости, в силу своей доброты или каких-то еще чувств, которые только в книжках и описываются, а в жизни никогда не бывают. Мелькнула даже мысль: может, он вообще немного того, не в себе. Но он настаивал. Ах, как он настаивал… – Легкая улыбка чуть обозначилась на ее бледных губах. – Даже когда я разозлилась и крикнула, чтобы он оставил меня в покое, он продолжал настаивать. Наверное, я была как скала, а он… он словно волна, которая упорно и настойчиво подтачивает камень, пока тот не поддастся. Он дарил мне детские вещи. Можешь представить себе мужчину, который ухаживает за женщиной, преподнося ей пеленки и соски для ее будущего ребенка?! А в один прекрасный день пришел и сказал, чтобы я отдала ему свои водительские права, он перерегистрирует их. Я сделала это и через два дня обнаружила, что мы с ним состоим в браке.

Она бросила на дочь острый взгляд, предваряя непременный вопрос.

– Не стану обманывать тебя и говорить, что любила его. Тогда – нет, просто чувствовала расположение и огромную благодарность, которую этот человек заслужил. Его родители были, конечно, в панике. Так я думаю. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Они погибли, бедные, в автомобильной катастрофе. Мы остались вдвоем с ним. И еще – ты. Я дала самой себе клятву быть ему хорошей, верной женой и перестать думать о Томасе. Но последнего выполнить не смогла. Только через много лет я поняла, что нет никакого греха в том, чтобы помнить первого человека, которого полюбила, и что память о нем вовсе не означает неверность мужу.

– Мужу да, но не отцу… – выговорила Шаннон омертвевшими губами. – Он всю мою жизнь был твоим мужем, но не моим отцом.

– Он был твоим отцом! – Впервые с начала этого долгого разговора – почти монолога – в голосе Аманды послышались повелительные нотки. – Не смей думать и говорить по-другому!

– Ты сама только что заговорила по-другому, – с горечью сказала Шаннон. – Открыла мне впервые такое…

– Он любил тебя, когда ты была еще вот здесь! – Слабым движением руки Аманда указала на свой живот. – Принял нас обеих без колебаний и сомнений. Без попреков или гордости за то, что совершил не совсем обычный поступок. – Сейчас она говорила быстрее, насколько позволяла усиливающаяся боль. Словно хотела обогнать ее. – Я уже сказала: меня мучило чувство стыда перед этим человеком, кто чуть ли не в один миг так круто изменил мою жизнь… Нашу с тобой жизнь… Стыда за то, что не могу ответить любовью на его любовь… Потом ты появилась на свет, и я увидела, как он был рад этому, как осторожно, с большой нежностью держал тебя в своих огромных неуклюжих руках, словно ты была сделана из стекла. Я увидела это, и во мне проснулась любовь. Я полюбила его, как только может женщина любить мужчину. И люблю. С того самого дня и до сих пор. Он твой отец. Он тот, кем хотел быть Томас, но не мог. И если мы о чем-то жалели с Колином, то лишь о том, что у нас больше не было детей, которые бы могли принести нам ту же радость, что и ты, Шаннон…

– Считаешь, мне легко принять все это? – В голосе Шаннон звучала злость, за которой она старалась скрыть истинные чувства: безграничную печаль и горе, охватившие душу. Женщина в постели на какое-то мгновение стала ей чужой, как, впрочем, и она самой себе. – Думаешь, это ничего не меняет в моей жизни?

– Думаю, тебе нужно время, чтобы понять и принять. Поверить, что мы оба любили тебя. Всегда.

Тихие слова матери потрясали сильнее грома. От ее привычного мира остались лишь руины. Все, чему она верила сама и говорила другим, все мысли, слова, поступки оказались фальшивыми, мнимыми. Невольный маскарад, нечаянное актерство.

– Принять?! – почти крикнула она. – Что ты переспала с женатым человеком, забеременела и потом выскочила замуж за первого встречного, лишь бы выкрутиться из положения, в какое попала! Принять обман и ложь, которыми ты окружила меня с рождения?!

– Твоя злость оправдана, – тихо сказала Аманда, нечеловеческим усилием подавляя в себе боль – телесную и душевную.

– Злость? Ты считаешь, то, что я услышала сейчас, может вызвать только такое примитивное чувство?! Господи, почему ты так поступила?! Как могла скрывать от меня все эти годы? Заставлять верить, что я та, кем никогда не была?!

– Ты всегда была и осталась самой собою, – с отчаянием прошептала Аманда. – Колин и я поступили так, как считали лучшим для тебя. Мы ждали… выбирали момент, чтобы сказать, и так и не собрались. Мы…

– Раздумывали, да? – Она еле сдерживалась, сама в ужасе от появившегося жестокого желания схватить за плечи это слабое, тщедушное существо и основательно потрясти его. – Как удобней – в среду или, может, в пятницу рассказать Шаннон, что она появилась на свет в результате малюсенькой ошибки, произошедшей на западном побережье Ирландии? Открыть эту пустую, ничего не значащую тайну или подождать еще немножко? Раздумывали!

– Только не ошибка! Никакая не ошибка! Наоборот, чудо! Диво! Черт возьми, Шаннон… я…

Она не договорила, страшная боль пронзила все тело, прервав дыхание, раздирая в клочья все внутри. В глазах потемнело.

Но она сумела почувствовать, как уверенная рука приподняла ей голову, на языке оказалась таблетка и кто-то голосом ее дочери, добрым и успокаивающим, проговорил:

– Выпей воды и проглоти. Вот так. Еще немного. А теперь ложись и закрой глаза.

– Шаннон!

Рука дочери была на ее руке, она ощутила легкое пожатие.

– Я здесь, мама. Здесь. Боль сейчас пройдет. Через минуту. А ты постарайся уснуть. Ладно?

Боль ослабевала, но, словно туман, нахлынуло бессилие, окутало все тело с головы до пят. «Опять не хватило времени, – подумала Аманда. – Почему всегда не хватает времени?»

– Постарайся не возненавидеть меня, – пробормотала она, исчезая в тумане. – Пожалуйста, не надо меня ненавидеть.

Шаннон долго еще сидела у постели матери, поглощенная собственной печалью, после того как та уснула.

Больше Аманда не проснулась.

2

Отделенная всей ширью океана от того места, где одна из дочерей Тома Конкеннана оплакивала смерть своей матери, другая его дочь радовалась рождению новой жизни.

Брианна Конкеннан Тейн держала в объятиях свою новорожденную дочь и с изумлением вглядывалась в огромные голубые глаза с неправдоподобно длинными ресницами; рассматривала крошечные пальчики с такими же крошечными безупречной формы ноготочками, малюсенький ротик, который, она готова была поклясться чем угодно, был растянут в улыбке. Улыбке, адресованной ей, матери этого удивительного существа.

Всего час назад это свершилось, и она почти уже совсем забыла свои неимоверные усилия, боль и все страхи.

А теперь у нее ребенок.

– Она совсем настоящая, – с благоговением произнес Грейсон Тейн, осторожно прикасаясь к щечке ребенка. – И она наша! – Больше он ничего не мог сказать от волнения. Кейла, его дочь Кейла! Такая маленькая, нежная. Такая беспомощная. Он ощутил комок в горле и судорожно сглотнул. – Как думаете, я понравлюсь ей?

Выглядывающая из-за его плеча свояченица хмыкнула:

– Будем надеяться. – Она обняла Грейсона за талию и наклонилась, чтобы лучше рассмотреть ребенка. – У нее будут волосы такого же цвета, как у тебя, Бри. Сейчас они темнее, но, ручаюсь, вскоре станут рыже-золотистые.

Брианна просияла: ей было приятно услышать это от своей сестры Мегги. Она погладила головку дочери, мягкую и податливую, как поверхность воды.

– Зато у нее мой подбородок, – сказал Грейсон Тейн с надеждой, но не совсем уверенно.

– Как это типично для мужчины! – Мегги с улыбкой подмигнула своему мужу Рогану Суини, стоявшему тут же, по другую сторону больничной постели роженицы. – Женщина проходит через муки беременности: ее всю дорогу тошнит, у нее опухают ноги, она месяцами ходит вперевалку, как гусыня. Потом эти страшные родовые схватки…

– Не вспоминай! Хватит!

Грейсон содрогнулся, словно сам испытал все то, что перечислила Мегги. Возможно, Брианна уже забыла обо всем, через что прошла, но он не скоро забудет. Просто не сможет. Так он искренне полагал. Впечатления последних недель, и особенно сегодняшнего дня, будут жить в его мыслях и снах долгие годы.

Рождение… Как писатель, он без особого труда мог припомнить однозначные слова: «появление», «возникновение». Но ни одно не в состоянии вобрать в себя все то, что произошло, что он увидел собственными глазами! Для этого нужен, вероятно, какой-то другой язык – более образный и точный.

Мегги нравился Грей, и, может быть, именно потому она не удержалась от того, чтобы еще немного подразнить его, поиграть на нервах.

– Так сколько же часов продолжались схватки? – с серьезным видом спросила она. – Кажется, восемнадцать? Почти три рабочих дня, Бри. Я верно подсчитала?

Брианна не могла не улыбнуться, заметив, как побледнел ее муж.

– Да, вроде того, – согласилась она. – Но все уже позади. И мне все время помогали советами, как дышать. Бедняга Грей чуть не поднял целую бурю в палате, показывая, как надо вдыхать и выдыхать.

– Мужчины делают трагедию из того, что им приходится порою сидеть по семь часов в сутки за письменным столом. – Мегги тряхнула головой, провела рукой по своим огненно-рыжим волосам. – И еще имеют совесть называть нас слабым полом.

– Ну, тебе я этого никогда не говорил, – с улыбкой сказал Роган.

Он вспомнил, как Мегги боролась за рождение их сына Лайама. Как настоящий воин. Однако и отцы не всегда остаются безучастными, черт побери!

– Как твоя рука, Грейсон? – спросил он со значением.

Тот послушно взглянул на правую руку, поработал немного пальцами, сжимая и разжимая их.

– По-моему, они целы, – сказал он, вспоминая, как совсем недавно их, словно в тисках, сжимала рука Брианны. И особенно крепко, когда схватки становились почти нестерпимыми. Такая сила могла, наверное, сломать ему пальцы. Но он тогда не думал об этом.

– Ты был мужествен и ни разу не застонал, – похвалила его Мегги. – Но глаза у тебя начинали косить от боли, я заметила.

– Зато Брианна ни разу не ругнула его, – рассмеялся Роган и выразительно посмотрел на свою жену. – То, что говорила мне Маргарет Мэри, когда рожала Лайама, было, признаюсь, весьма изобретательно, но абсолютно нецензурно.

– Тебе бы испытать такое удовольствие, Роган, от которого женщина теряет не меньше восьми фунтов веса, я посмотрела бы, какие ругательства ты бы изобрел. Все, что он сказал, – весело продолжала Мегги, – когда впервые взглянул на Лайама, что нос у мальчика совсем отцовский.

– Но это и в самом деле так! – воскликнул Роган.

– Как тебе сейчас? – Грейсон заботливо вглядывался в лицо Брианны. Оно было по-прежнему бледным, но из глаз исчезло выражение сосредоточенной тревоги.

– Все хорошо. – Она провела слабой рукой по его лицу, которое так ей нравилось. Особенно рот и глаза с золотистыми искорками в них. – И я не буду настаивать, чтобы ты выполнил обещание, которое опрометчиво дал, когда меня мучили схватки.

– Какое обещание?

– Никогда не прикасаться ко мне. – Со смехом она снова нежно погладила дочь. – Ты бы слышала, Мегги, как он кричал на доктора. Чтобы они сделали что-то и я больше не мучилась. «Пускай не будет ребенка! – на полном серьезе вопил он. – Но я не могу смотреть на эти мучения!»

– Хорошо вам, женщинам, – обиженно сказал Грейсон. – Отмучились, и все. А мы страдаем и до ваших родов, и после. Да еще выглядим в глазах врачей и сестер глупцами и грубиянами.

– Да, равноправия нам не видать, – притворно вздохнул Роган и протянул руку Мегги. – Пора идти. Нужно сделать несколько звонков.

– Скоро мы вернемся к тебе, Бри, – пообещала сестра. – Будь молодцом.

Когда они ушли, Брианна посмотрела на Грейсона долгим взглядом.

– Вот и у нас настоящая семья, – счастливо прошептала она.

Вскоре в палату вошла няня и забрала ребенка, что ввергло Грейсона в состояние крайнего беспокойства.

– Зачем она это сделала? – поинтересовался он у Брианны. – Кроме того, мне не понравилось ее лицо. И выражение глаз. Что-то в них…

– Не сходи с ума, отец.

– Ты сказала «отец»! – Он расплылся в улыбке от уха до уха. – Скоро и она будет меня так называть. Отец, папа. Очень легкое слово, правда?

– Конечно. – Брианна протянула к нему руки, он наклонился и поцеловал ее. – Наша Кейла. Светлая, как солнышко.

– Кейла Тейн. – Он словно пробовал имя на вкус. – Кейла Маргарет Тейн. Первая женщина – президент Соединенных Штатов. У вас в Ирландии уже была женщина-президент. Почему бы ей не стать президентом за границей? Если очень захочет. Ты еще больше похорошела, Брианна.

Он снова поцеловал ее, с некоторым удивлением признаваясь самому себе, что сказал чистую правду: жена выглядела сейчас необыкновенно красивой. Глаза блестели, волосы отливали золотисто-розовым цветом, на бледном пока еще лице уже начал проступать румянец.

– Я пойду, – сказал он. – Тебе необходимо уснуть.

– Уснуть? – Ее глаза округлились от удивления, и, засмеявшись, она притянула его для нового поцелуя. – Ты шутишь! Я не буду вообще спать. У меня появилось столько энергии! И я бы сейчас отдала полжизни за хороший сандвич и пригоршню чипсов!

– Хочешь есть? – Он с восхищением посмотрел на нее. – Что за женщина! А потом небось захочешь выйти и вспахать поле?

– Можно и поле. Я ведь не ела целые сутки, ты забыл об этом? Пускай они пришлют мне что-нибудь, скажи им.

– Больничная еда не для матери моего ребенка, нет! – Не привыкший еще как следует к словосочетанию «моя жена», с каким удовольствием он выговаривал сейчас «моего ребенка»! – Да, моя дочь! – Он поднялся с постели. – Сейчас побегу и принесу тебе лучший на всем западном побережье Ирландии сандвич!

Брианна откинулась на подушки, с улыбкой провожая его взглядом.

«Что это был за год», – подумала она, прикрывая глаза. Прошло ведь действительно не больше года с того момента, как они встретились, и еще меньше с той минуты, когда она полюбила его. А теперь они – семья.

Несмотря на свои слова о вечном бодрствовании, она почти сразу погрузилась в сон.

Когда Брианна открыла глаза, находясь еще в полусне, она вновь увидела Грейсона у своей постели. Словно тот никуда и не уходил, а так вот и сидел, все время глядя на нее.

– Она тоже спит, – услышала Брианна его слова. – Они разрешили ее подержать, когда я стал настаивать. Сказали кое-что не совсем почтительное об американцах, но все-таки снизошли до просьбы родного отца ребенка. И она поглядела на меня, Бри, клянусь тебе! Прямо в глаза! В ее взгляде было понимание того, кто я такой! А еще пошевелила пальчиками – у нее такие чудесные ручки! – и взяла меня за палец. Да, да! И держала.

Он замолчал. Выражение счастья на его лице сменилось тревогой, граничащей с ужасом.

– Ты плачешь? – воскликнул он. – Отчего ты плачешь? У тебя что-то болит? Я сейчас же позову врача. Где тут кнопка вызова?

– Не надо, Грей. – Всхлипывая, она припала к его плечу. – У меня ничего не болит. Просто я ужасно люблю тебя. И ты говорил так трогательно о ней. У тебя было такое лицо…

– Никогда не думал, что все будет так, – пробормотал он, гладя ее волосы. – Так значительно, ни с чем не сравнимо. Наверное, я буду неплохим отцом.

Гордость и в то же время опаска, с которыми он произнес эти слова, вызвали у нее смех.

– Надеюсь, что так, – улыбнулась она. – Я верю в тебя.

– Я принес тебе гигантский сандвич и еще кое-какие мелочи. Осуши глаза от слез и взгляни. Можешь еще приподняться?

– Спасибо, Грей. – Она села, вытерла глаза, взглянула вокруг и снова заплакала. – О господи, какой же ты замечательный дурачина!

Вся комната была уставлена цветами – в горшочках, вазах, корзинках. Под потолком пестрели яркие разноцветные воздушные шарики причудливой формы. Большая фиолетовая собака, растянув пасть в улыбке, стояла в ногах постели.

– Собака для Кейлы, – пояснил Грейсон, вкладывая в руку Брианны сандвич и несколько салфеток. – Не воображай, что для тебя. Сандвич, наверное, остыл, а чипсов мало, потому что я не удержался и съел немного. Но зато полностью сохранил для тебя шоколадное пирожное.

Брианна стерла вновь набежавшие слезы.

– Хочу сначала пирожное.

– Уже празднуете?

В палату ворвалась Мегги с букетом желтых нарциссов. За нею шел Роган, лицо его заслонял огромный плюшевый медведь, которого он держал обеими руками.

– Добрый день, мать. – Он наклонился и поцеловал Брианну в лоб. Потом подмигнул Грейсону. – И тебе добрый день, отец.

– Она очень проголодалась, – с улыбкой пояснил Грей.

– И вам ничего не дам, – проговорила она с набитым ртом.

– У нас другие развлечения, – сказала Мегги. – Только что видели вашу наследницу. Несомненно, это самый красивый ребенок из всех, которые там были. У нее твой овал лица, Брианна, и твой прекрасный рот, Грейсон.

– Мерфи Малдун передает вам свои поздравления. – Роган наконец нашел место для плюшевого медведя. – Мы звонили ему. Он и Лайам как раз доедали пирог, который ты испекла перед тем, как попасть сюда, в эту палату.

– Как мило с его стороны, что он присматривает за вашим ребенком, – проговорила Брианна, все еще с набитым ртом.

Мегги отмахнулась от благодарности в адрес соседа.

– Ничего героического с его стороны, – фыркнула она. – Мерфи готов проводить с Лайамом целые сутки. Они одинаково довольны друг другом. О своей гостинице тоже можешь не беспокоиться. Миссис О’Малли присматривает за твоими гостями. Хотя лично я не понимаю, зачем ты пускала их все это время, зная, что тебе предстоит?

– Уж не тебе говорить, Мегги, – парировала сестра. – Помнишь, как мы пытались оттащить тебя от твоего стекла и печей, когда ты ходила беременная? А вообще я таким способом зарабатываю деньги, если помнишь. Как мама и Лотти? Уехали к себе?

– Да, недавно. – Ради спокойствия Брианны Мегги произнесла это с неким подобием улыбки, что было для нее равносильно подвигу. Их мать оставалась в доме у Брианны и не приехала навестить дочь, потому что боялась подцепить какой-нибудь вирус в родильном доме! Ничего необычного: Мейв Конкеннан в своем репертуаре. – Завтра, надеюсь, она удостоит тебя своим посещением и посмотрит на Кейлу. А сейчас…

Мегги замолчала, вопросительно взглянула на Рогана. Тот ответил на ее взгляд кивком головы, который мог означать лишь одно: продолжай и скажи о том, о чем хотела. Мегги подошла к кровати сестры, села на краешек, взяла руку Брианны.

– Хорошо, что сейчас нет матери. Нет, не смотри на меня так, я не имею в виду ничего плохого. Просто та новость, которую я сейчас сообщу, была бы для нее не слишком приятна. Человек, которого нанял Роган, ну, тот детектив, он считает, что на этот раз нашел Аманду. Конечно, может быть, опять ошибка, как уже бывало.

– Будем надеяться, что нет.

Брианна утомленно прикрыла глаза. Она вспомнила, как более года назад нашла у себя в доме три письма, присланных намного раньше ее отцу какой-то Амандой Догерти. Письма были явно любовного содержания, они потрясли и огорчили ее тогда. Но самое главное заключалось в том, что в них сообщалось о ребенке, рожденном этой женщиной от их отца, который, судя по всему, любил ее долгие годы. И она его тоже. Тогда Мегги с Брианной и решили начать поиски этой женщины. Аманды. Однако все было напрасно; попытки не увенчались успехом. Неужели так будет и на этот раз?

Будто разгадав ее невеселые мысли, Грей мягко сказал:

– Ты ведь знаешь, Брианна, с каким трудом удалось найти хоть какие-то концы. Узнать, что ребенок действительно родился, что это была девочка.

– Да, у нас есть сестра, – тихо проговорила Брианна. – И нам известно ее имя, а также что ее мать вышла замуж. Но дальше все сведения словно уходят в песок. Их семья так часто переезжает с места на место. – Она крепко сжала руку Мегги. – Все-таки я так надеюсь, что на этот раз…

– Возможно. – Мегги не исключала этого, но и не слишком полагалась на сообщение их агента из Штатов. Кроме того, она не была уверена, что очень уж хочет познакомиться со своей сводной сестрой. – В сообщении говорится, – добавила она, – что этот человек находится теперь на пути в Колумбус. Это столица штата Огайо. Так что вскоре мы должны будем узнать еще кое-что.

– Отец одобрил бы наши действия. – Брианна уже не первый раз повторяла это. – Он был бы рад, что мы пытаемся их найти.

Мегги согласно наклонила голову и поднялась.

– Конечно, раз мы уже начали, то не остановимся на полпути. – «Только бы это не причинило никому лишних бед», – подумала она. – Но ты, Бри, постарайся не думать об этом хотя бы сейчас, когда у тебя появились совсем другие заботы.

– А ты сообщай мне, пожалуйста, все новости, Мегги.

– Обещаю. – Мегги окинула взглядом палату, улыбнулась. – Ты разрешишь мне увезти часть цветов к тебе в дом, пока не завяли? Они будут там встречать тебя и ребенка.

– Конечно, спасибо. Отправляйтесь скорей домой, вам надо выспаться.

– Мы так и сделаем, – пообещала Мегги.

Когда они шли по коридору к лифту, она озадаченно сказала Рогану:

– Напрасно Брианна возлагает какие-то надежды на встречу с нашими новыми родственниками. Если даже это произойдет, совсем неизвестно, захочет ли вновь обретенная сестра устремиться в ее широко открытые объятия.

– Но Брианна такой человек, – заметил Роган. – Тут уж ничего не поделаешь.

– Святая Брианна, – со вздохом, но без всякой иронии сказала Мегги. – Мало ей нашей матери. Будет очень печально, если появление на горизонте сестрицы принесет новые неприятности и обиды. О господи, зачем только она обнаружила эти письма!

– Не ворчи раньше времени! – Роган, нагруженный букетами цветов, вынужден был локтем нажать на кнопку лифта. – Еще ничего не известно.

– Потом будет поздно, – мрачно изрекла Мегги. – Она останется почти одна со всей сворой, если Грей через пару месяцев уедет на презентацию своей новой книги.

– Разве он ее не отменил?

– Хотел, но Бри воспротивилась. Не желает быть никому и ни в чем помехой. Особенно своему Грейсону. – Голос Мегги звучал все более раздраженно. – Воображает, черт ее побери, что вполне справится со всем: с ребенком, с гостиницей, переполненной этими чертовыми гостями, и с драгоценными неизвестными родственниками, если те изволят прибыть!

– Думаю, ты не ошибаешься, дорогая. – Роган смотрел на нее со снисходительной улыбкой. – Она действительно справится. Так же, как и ты бы на ее месте.

Мегги виновато взглянула на него:

– Возможно, ты прав. Дай мне часть цветов, тебя совсем не видно за ними! И вообще, о чем мы говорим, когда свершилось такое чудо, и у нас появилась прекрасная племянница?! Как нам не стыдно?

– Какие верные слова! А ты заметила, что у ребенка подбородок совсем как у тебя?

– По-моему, тоже. Не только подбородок. И знаешь что? Мне кажется, что теперь, когда наш Лайам начал уже ходить, мы можем подумать о том, чтобы преподнести ему братика или сестрицу.

Роган наклонился к ней и с трудом отыскал ее губы среди тюльпанов и настурций.

– Полагаю, ты опять совершенно права, – улыбнулся он.

3

– «Я Воскресение и Свет…»

Шаннон знала, что слова, которые произносил священник, предназначены успокоить, облегчить душу, даже, возможно, окрылить.

Она слышала их сейчас, в этот чудесный весенний день, у могилы матери; слышала в заполненной людьми и лучами солнца церкви во время траурной мессы. Все эти слова были знакомы ей с детства, с юности. Она опускалась на колени, вставала, садилась, отвечала на какие-то вопросы, следуя неизменному, хорошо известному ритуалу.

Однако ни успокоения, ни облегчения не наступало в ее душе и сердце.

Все происходящее даже не очень напоминало ей ритуал – оно было чересчур реальным, жизненным. Темное облачение священника, его красивый бархатный баритон; множество присутствующих, пришедших проводить усопшую в последний путь; яркие солнечные блики, сверкающие медные ручки гроба, утопающего в цветах. Приглушенные звуки плача, щебетанье птиц.

Она хоронила свою мать.

Возле свежей могилы находился другой, заботливо ухоженный могильный холм, с кажущимся совсем новым надгробием – могила того человека, которого она всю жизнь считала своим отцом. Ни тени сомнения не было у нее и не могло быть почти три десятка лет!

Ей полагалось плакать. Но она уже выплакала все слезы.

Ей полагалось молиться. Но молитвы не приходили к ней.

Она стояла там, слышала голос священника, разносившийся в чистом весеннем воздухе, но опять… в который раз видела себя: как входит в комнату к матери, не остывшая от злости и потрясения, желая задать еще несколько вопросов.

Она увидела, что мать спит, но оставшиеся невыясненными вопросы так мучили ее, так хотелось поскорее получить ответ, что она решилась разбудить больную.

Осторожно – о, слава богу, что осторожно, – она прикоснулась к ее руке, но мать не пошевелилась, не открыла глаза.

И тогда ее охватил панический страх. Забыв про осторожность, она стала трясти неподвижное тело; она кричала и молила ее, не помня себя, ощущая только ужас и беспомощность. Это был настоящий истерический припадок.

А вслед за этим – неистовый звонок в «Скорую помощь», страшный путь в больницу и ожидание. Жуткое, бесконечное ожидание.

Теперь ожидание окончилось. Еще там, в больнице, как сказали ей врачи, не выходя из коматозного состояния, мать скончалась.

А после смерти, как говорил сейчас священник, она обретет вечную жизнь.

Все: медицинские сестры и доктора, друзья и соседи – говорили, что это благо для ее матери. Что смерть оградила ее от еще более страшных мучений и была безболезненной, ибо мозг и тело уже не воспринимали боль.

«Да, – подумала Шаннон, – страдают только живущие. Только они полны грехов и сожалений, только у них возникают вопросы, на которые нет ответов».

– Она сейчас с Колином, – услыхала Шаннон чей-то приглушенный голос.

Она отпрянула назад и поняла, что все окончилось. Взоры людей были устремлены на нее. Сейчас ей предстоит принимать соболезнования, выслушивать утешения и рассказы о чьих-то собственных горестях.

Многие из тех, кто пришел сюда, на кладбище, поедут к ней домой. Там уже все приготовлено к поминовению. Все как надо, как положено.

Ее мать не любила никакой помпы, ничего парадного, и Шаннон следовала – во всяком случае, так ей казалось – желаниям матери. Простой гроб, цветы и музыка; простая церемония в церкви. В католической, разумеется.

После похорон дома все было тоже просто, без излишеств. Да у нее не было душевных сил устраивать по-другому. Все разошлись достаточно быстро.

И вот она наконец одна. И не знает, как быть. Чего она хочет? Что было бы сейчас разумным и правильным сделать?.. И по-прежнему нет слез и слов для молитвы. Мысленно она положила руку на гроб, прикоснулась к теплой, нагретой солнцем крышке; вновь ощутила запах роз.

– Извини, – сказала она, – за то, что я так… Такого не должно было быть между нами. В конце. И я не знаю, как теперь это устранить или изменить. Не знаю. Как проститься с вами обоими?

Перед глазами у нее возник надгробный камень:

«Даже это последнее слово, – подумала она с печалью, – вырезанное в граните, оказалось ложью. Как и все остальное. Вся жизнь!»

Несколько часов назад, когда она стояла возле могилы двух людей, которых всегда любила, она подумала, что, если бы ее сейчас спросили об одном-единственном желании, ответ был бы один: никогда не знать правды о своем рождении.

И это упрямое эгоистичное желание ляжет теперь на нее нелегкой ношей, которую она должна будет нести весь остаток жизни.

Ее вдруг потянуло в кабинет отца. Здесь мало что изменилось со дня его внезапной смерти около года назад. Огромный старинный стол, правда, не завален бумагами, но остальное на месте: компьютер, факс, модем и прочее оборудование, необходимое биржевому дельцу. Он ласково называл их своими любимыми игрушками, и Аманда сохранила все эти «игрушки» в неприкосновенности, чего нельзя сказать о его костюмах, обуви, его дурацких, как она считала когда-то, галстуках.

Остались нетронутыми и все книги на полках – главным образом о налогах, недвижимости, а также многочисленные счета.

Шаннон устало опустилась в большое кожаное кресло, которое сама лет пять назад подарила ему в очередное третье воскресенье июня, когда положено делать подарки своим отцам. Он любил это кресло, ему нравилось проводить рукой по гладкой коже цвета красного бургундского вина. Оно такое большое, смеялся он, что в него усядется целая лошадь! И он опускался в него и усаживал дочь к себе на колени.

Она пыталась убедить себя сейчас, что ощущает его присутствие, но понимала – старания напрасны: она ничего не чувствовала. Ничего. И именно это ее состояние яснее, чем недавняя погребальная месса, чем похороны на кладбище, открыло ей истину – она осталась одна. Совсем одна.

О, если бы она узнала раньше! А теперь уже нет ни времени, ни возможности что-либо изменить. Она не знала толком, что имела сейчас в виду: болезнь матери или правду, которая ей только что открылась. Или и то и другое…

Ну почему от нее так долго скрывали? И заболевание, и ее собственное происхождение?! Если бы она узнала раньше, может быть, сумела бы с помощью каких-то врачей-кудесников остановить течение болезни, отыскать новые лекарственные препараты. Можно было прибегнуть к гомеопатии, к протоновому излучению – она что-то слышала об этом способе. Но поздно. Болезнь была так скоротечна, ее не удалось прервать. Мать умерла.

И последние слова, с которыми к ней обратилась дочь, были произнесены с гневом, даже с презрением. О боже! Их никогда уже не взять обратно.

Она сжала кулаки, словно собиралась защищаться от невидимого врага, который был тут, рядом, она знала это. Поднявшись с кресла, она отошла от отцовского стола.

Наконец-то пришли слезы – обильные, жаркие и беспомощные. И одна лишь мысль билась в голове – мысль, за которую она себя ненавидела: почему мать не умерла раньше, чем открыла ей свою тайну?

Когда слез уже больше не было, ее начало клонить в сон. Почти не отдавая себе отчета в том, что делает, она поднялась на второй этаж, умыла лицо прохладной водой и легла, не раздеваясь, на постель.

«Нужно обязательно продать этот дом, – подумала она. – И всю мебель. И разобраться в оставшихся бумагах, документах».

Почему, почему она не сказала матери о том, что любила и любит ее?! Несмотря ни на что.

С тяжелым сердцем она погрузилась в сон.

Дневная дремота никогда не приносила ей облегчения. Особенно теперь. Проснулась она меньше чем через час, нисколько не отдохнувшая. Мысли и тело продолжали оставаться в напряжении.

«Нужно выпить кофе, – подумала Шаннон, – и потом переключиться на неотложные дела: решить, что делать с домом, который она так любила, с вещами матери».

Она уже начала спускаться вниз, когда звонок у двери застал ее на лестнице. Кто это может быть? Неужели кому-то из соседей захотелось прийти утешить ее, предложить свое общество? Сейчас ей никто не нужен.

Но в дверях стоял совершенно незнакомый мужчина среднего роста, с небольшим животиком, выпиравшим из-под темного костюма. Волосы у него были с проседью, глаза острые и внимательные. У нее появилось неприятное ощущение, что эти глаза фотографируют ее.

– Мне нужно видеть Аманду Догерти Бодин, – сказал он.

– Это ее дом, – ответила она, пытаясь определить, кто он такой. Торговец? Не похож. – Я ее дочь. Что вам угодно?

– Всего несколько минут ее внимания, если позволите. Мое имя Джон Гоббс.

– Извините, мистер Гоббс, но это невозможно. Сегодня утром я похоронила свою мать, так что…

– О, приношу свои соболезнования и прошу простить за вторжение. – Однако, судя по всему, он не собирался уходить, а, наоборот, сделал еще шаг и вошел в холл. – Я только что прибыл сюда из Нью-Йорка и ничего не знал о вашем горе. Вы ведь Шаннон Бодин?

– Да. Что вы хотите, мистер Гоббс?

– Только немного вашего времени. Когда вам будет угодно. Назначьте, и я приду. Пускай это будет через несколько дней.

Какой настырный! Шаннон раздраженно дернула головой.

– Через несколько дней я тоже буду в Нью-Йорке.

– С удовольствием встречусь с вами там.

Да что он играет в секретного агента?! Она окончательно пришла в себя после недолгого беспокойного сна, и ей хотелось узнать, что нужно от нее этому человеку.

– Моя мать была знакома с вами, мистер Гоббс?

– Нет, мисс Бодин.

– Тогда о чем вы хотите со мной говорить? Я тоже не знаю вас.

– Мне поручено обсудить с вашей матерью один вопрос.

– Кем поручено?

– Моими клиентами.

– Клиентами? Наверно, это связано с моим покойным отцом?

Гоббс ответил после некоторого колебания, которое не укрылось от Шаннон:

– Это связано вообще с вашей семьей. Теперь я должен буду сообщить моим клиентам о смерти миссис Бодин и не знаю, как они…

– Кто эти ваши таинственные клиенты? – не слишком вежливо перебила его Шаннон. – Почему вы уклоняетесь от прямого разговора? Сейчас в нашей семье осталась я одна, и, полагаю, вам придется иметь дело со мной.

– Прошу прощения, мисс. Я должен сделать один телефонный звонок. Нет, благодарю, я позвоню из машины. Вы подождете?

– А что мне остается делать?

Она в сердцах захлопнула за ним дверь и подумала, что выпила бы сейчас крепкого кофе, но, к сожалению, вряд ли успеет до возвращения этого странного человека. Тем не менее она поставила воду на огонь.

Он действительно вернулся довольно скоро, Шаннон открыла ему с кружкой в руке, не успев сделать второй глоток.

– Мисс Бодин, – объявил он, – мне доверено действовать по своему усмотрению. Позвольте представиться.

Она взяла протянутую визитную карточку и прочитала: «Сыскное Бюро Даблдей, Нью-Йорк».

– И что же вы ищете так далеко от дома, мистер Гоббс? Заходите, я налью вам кофе.

У нее не было страха перед этим незнакомым человеком, но она боялась того, что может услышать от него, совершенно не представляя, о чем он хочет с ней говорить.

Шагая вслед за Шаннон по дому, он по свойственной ему привычке, связанной с родом деятельности, внимательно смотрел по сторонам, отмечая каждую мелочь, и пришел к скорому выводу, что эта семья принадлежит к весьма зажиточному слою населения, но живут они скромно, без излишних претензий на роскошь.

– У вас сейчас тяжелое время, мисс Бодин, – участливо сказал он ей в спину. – Надеюсь, я не прибавлю вам забот.

Они прошли на кухню, Шаннон предложила ему сесть, налила кофе.

– Моя мать умерла два дня назад. Сегодня ее хоронили. Думаю, мистер Гоббс, ничего более трагического вы мне не сообщите. Сахар? Сливки?

– Просто черный, спасибо… Ваша мать долго болела?

– У нее был рак, – услышал он короткий ответ и понял, что от него не требуется новых соболезнований, а потому решил перейти к делу.

– Я представляю интересы Рогана Суини, – важно сказал он, – его жену и ее семью.

– Роган Суини? – переспросила Шаннон, на минуту задумавшись. – Мне знакомо это имя. Его Всемирная галерея имеет филиал в Нью-Йорке. А сам он… – Ее рука с кружкой слегка дрогнула. «Ирландия, – мелькнуло у нее в голове. – Значит, его «клиенты», как он их называет, из Ирландии».

– Вы правы, – кивнул Гоббс. – Это делает мою задачу легкой. Возможно, вам знакомы обстоятельства, которые…

Она опять перебила его:

– Какое отношение может иметь ко мне Роган Суини?

– Мистер Суини женат на Маргарет Мэри Конкеннан, старшей дочери покойного Томаса Конкеннана из графства Клер в Ирландии.

– Конкеннан?.. – Шаннон на мгновение прикрыла глаза. Это имя стало ее преследовать. – Да, понимаю. Так, значит, они вас наняли для того, чтобы разыскать меня? Мне не совсем понятен их интерес. Ведь прошло столько лет.

– Мне было поручено найти вашу мать, мисс Бодин. Моим клиентам только год назад стало известно о вашем существовании, так сказать. Тогда они и решили начать поиски Аманды Догерти. Но это оказалось совсем нелегко. Как вы, наверное, знаете, ваша мать в свое время уехала из Нью-Йорка, не сообщив никому из родственников своего нового адреса.

– Думаю, она и сама его не знала, – резко сказала Шаннон. – Ведь ее выгнали из дома, когда она забеременела. – Зазвенела кружка, ударившись о сахарницу. – Так что хотят ваши наниматели?

– Сначала они были намерены связаться с вашей матерью и сообщить, что дочери мистера Конкеннана обнаружили ее письма к их отцу и выражали желание встретиться и познакомиться с ней.

– А он сам?

– Он давно умер, мисс.

Она потерла рукой лоб.

– Да, вы уже упоминали об этом. Значит, его давно нет в живых?.. Ну что ж, вы отыскали меня, мистер Гоббс, и теперь ваше дело сделано. Можете поставить в известность своих клиентов, что имели со мной разговор и что я не выразила интереса в дальнейших контактах.

– Но ваши сестры…

Она холодно взглянула на него.

– Я не считаю их своими сестрами.

Гоббс упрямо наклонил голову.

– Миссис Суини и миссис Тейн хотели лично познакомиться с вами.

– Я не могу запретить им это, не правда ли? Но передайте, что у меня нет никакого желания встречаться с людьми, которых я никогда не знала. То, что произошло двадцать с лишним лет назад между их отцом и моей матерью, не меняет дела. Поэтому… – Она запнулась. – Вы, кажется, произнесли имя Маргарет Мэри Конкеннан? Она художник, не знаете?

– Да. По-моему, известный художник по стеклу.

Шаннон чуть не рассмеялась, что было бы некстати. Она вспомнила, как была в нью-йоркском музее на выставке этой Конкеннан и даже чуть не купила одно из ее произведений. Забавно…

– Так вот, передайте, пожалуйста, Маргарет Мэри Конкеннан и ее сестре…

– Брианна. Брианна Конкеннан Тейн. Она хозяйка небольшого отеля в Клере. Возможно, вы слышали о ее муже? Довольно популярный автор детективных романов.

– Грейсон Тейн? Да, что-то вспоминаю. – Ей опять захотелось рассмеяться. – Сестры сделали хорошие партии. Рада за них. Скажите им, пускай живут своей жизнью, а я буду жить своей. – Она поднялась. – Если вы сказали мне все, мистер Гоббс…

– Мне остается только спросить, не хотите ли вы получить обратно письма вашей матери, и если да…

– Мне они не нужны. Я не хочу ничего. – Она прикусила губу, неприятно пораженная злобой, с какой произнесла эти слова, и была рада, когда почувствовала, что озлобленность прошла. – В том, что случилось, – сказала она со вздохом, – нет ни моей, ни их вины. Не знаю, что они там думают обо всем этом, мистер Гоббс, да меня и не интересует. Возможно, ими движет любопытство или, не дай бог, чувство вины, семейный долг. Что бы там ни было, пускай они забудут о моем существовании.

Гоббс тоже поднялся.

– Исходя из того, сколько они потратили времени, усилий и денег на ваши розыски, – произнес он несколько торжественным тоном, неприятно удивившим Шаннон, – ими двигали все три перечисленных вами обстоятельства. А возможно, еще какие-то. Но я передам то, что вы сказали. – Он протянул ей руку, что тоже повергло ее в некоторое удивление. – Если измените свое решение или у вас появятся какие-либо вопросы, можете позвонить мне по телефону, указанному в визитной карточке. Сегодня я улетаю в Нью-Йорк.

Его официальный холодный тон задел ее. Она сама не понимала почему.

– Я имею, кажется, право на собственное мнение, – проговорила она, как бы оправдываясь.

– Разумеется. – Он учтиво поклонился. – Не провожайте меня, я найду выход, мисс Бодин. Спасибо за кофе.

«Ну и черт с ним! – только и могла подумать Шаннон, когда он выходил из кухни. – Черт с ним и с его мнением обо мне и о моем поведении!»

И все они тоже пускай катятся ко всем чертям! Эти распрекрасные дочери Томаса Конкеннана! Боже мой, ведь он также и ее отец! Им, видите ли, понадобилось удовлетворить свое любопытство, и они не жалеют денег, которых у них, видимо, куры не клюют!

Что касается ее, она в новых родственниках не нуждается! Пускай живут себе спокойно в своей Ирландии со своими отменными мужьями. У нее здесь своя жизнь, которая сейчас вдребезги разлетелась, и ее нужно составлять опять из кусочков. И делать это нужно побыстрее.