КНИГА ПЕРВАЯ

Однажды утром на сеновале Хильдегард ван Тошнила, взбесившись от соков, бродивших в крови, подставила голую задницу солнцу, чей небесный огонь тут же попал под затме­ние тени некоего Мартина, работника с фермы. Вскорости обнаружив, что в утробе ее зреет плод от внебрачных забав, Хильдегард (единственная дочь Освольта ван Тошнилы из ку­печеского сословия) в отчаянии стала пить травы, надеясь на благополучный выкидыш. Рези и судороги в животе, жуткий понос и потоки неудержимой мочи – таков был результат пи­тия отравы, в силу чего дальнейшие поползновения Мартина в плане плотских утех сделались невозможными, но плод в утробе Хильдегард остался нетронутым. И лишь поразитель­ная дородность позволяла девице скрывать в складках жира растущий живот, признак стыдобищи и позора.

Прошел положенный срок, и в одну зимнюю ночь Хильде­гард разрешилась от бремени девочкой; только роды, понятное дело, проходят не дома, а в канаве в снегу. Тяжело дыша и истекая кровью, Хильдегард на ватных ногах уходит себе восво­яси, стараясь не слушать жалобных писков младенца. В обледе­нелой канаве колотится крошечное сердечко; крошечное, слов­но яблочко от лесной дикой яблони. Маленькие ручки хватаются за оборванную пуповину – ищут материнский па­лец. И вдруг ребеночек резко дергается, словно в судороге: лег­кие раскрываются, девочка выкашливает слизь и заходится ис­тошным криком. Иииииии! Иииииии! Кровь стынет в жилах от этих воплей. Ааааааа! Ааааааа! Крик новорожденного младен­ца проносится над спящим Варенбургом, врываясь в сны фер­меров и портных, жестянщиков и гвоздарей, гончаров, нищих, воров и лавочников. Даже сам Освольт ван Тошнила в своем ночном колпаке из тафты стонет во сне и ворочается на посте­ли, сражаясь с кошмаром в самых глубинах денежных сунду­ков, в каковые давно превратилась его душа – с кошмаром, рожденным первыми криками своего злосчастья.

Что может спасти новорожденного ребенка, брошенного в ледяной канаве? По всем законам девочка должна была за­мерзнуть до смерти, а ее душа – отлететь в вечную ночь, в бесконечную пустоту, где, как говорят святые отцы, пребыва­ют все некрещеные души. Однако неисповедимы пути Гос­подни, и Отец наш небесный привел к тому месту дикую каба­ниху, каковая искала под снегом каштаны, когда все звери лесные спали, укрывшись от мороза в берлогах и норах, а пти­цы сидели, нахохлившись, на ветвях, – и кабаниха нашла ма­лышку и приняла ее жалобный писк за визг голодного поро­сёнка. Кабаниха осторожно присела и прижалась к ребенку, согревая его густой шерстью. Девочка нашла ротиком сосок, набухший молоком, и присосалась к нему крепко-крепко, и вцепилась ручонками в шерсть лесной твари; и так кабаниха принесла малышку в ее первый дом, где та научилась ходить – как ее братья и сестры – на четвереньках, вынюхивать грибы и коренья и не стыдиться своей наготы.

Если кто-то не верит, что это возможно, пусть вспомнит о том, что в истории есть и другие примеры, когда звери воспи­тывали человеческих детенышей; и раз уж так повелось от веку, что человек стоит выше всех тварей земных, это лишь справедливо, что иногда сей непреложный закон изменяется в прямо противоположную сторону – в Дни Беспорядков[11] даже самый последний дурень может стать королем. А наша ма­лышка, надо сказать, не была обделена достоинствами; смыш­леная, ловка и проворная, она во многом превосходила своих сотоварищей из свинячьего племени и оставляла свои экскре­менты везде где хотела. По силе телесной (пусть и не сравни­мой с кабаньей мощью) она превышала все нормы, установленные природой для дщерей человеческих, и была истинным Геркулесом среди «слабого пола».

Но об этих достоинствах и о той пользе, каковую она из­влекла из них позже, – о том речь пойдет в свое время. Сей­час же мы перенесемся вперед во времени (опустив девять месяцев) – в тот знаменательный день, когда барон Энгер­ранд де Оорлогспад затеял охоту. Во дни мира воинственный аристократ не пренебрегал тренировками своего жеребца, дабы тот был в надлежащей форме, если вдруг грянет война, како­вую барон почитал делом для благородного мужа весьма под­ходящим и к тому же доходным. Итак, Энгерранд де Оорлогспад выехал на охоту. Бока его жеребца покрывала попона из алой с золотом парчи. В таких же алых камзолах, отделанных золотой парчой, были и слуги барона, которые прочесывали кустарник в поисках свирепого зверя и в ожидании хозяйских милостей.

В тот день кабаниха со своим выводком мирно дремала в папоротнике, как вдруг почуяла запах гончих. Внезапно лес наполнился ревом охотничьих рожков, и дитя, воспитанное кабанами, в страхе зарылось в шерсть своей мамки-кормили­цы. Свора гончих уже приближалась. Спрятаться было негде, да и как спрячешь звериный запах от чутких собачьих носов?! Кабаниха обезумела от лая и рева рожков, но когда псы при­близились к месту, где она затаилась со своими детенышами, она вырвалась из укрытия. Увидев добычу, охотники радостно завопили, кони же забеспокоились и едва ли не сбились с шага. Псы попытались вцепиться кабанихе в горло, но та стрях­нула их с себя, как репей. Лучники натянули луки. Стрелы по­сыпались градом: двадцать девять – впустую, но тридцатая сделала свое дело. Раненная в живот, кабаниха почувствовала, как ее задние лапы дернулись и забились; она вслепую рванулась сквозь заросли, но боль неотступно следовала за ней по пятам.

Почти час кабаниха бежала по лесу, замирала на месте и снова бежала: вся утыкана стрелами, морда в крови. И вот бе­жать больше некуда – два поваленных дерева перекрывают до­рогу. Человек в красном камзоле замахивается мечом. Вспышка света, словно кусочек солнца, и горячее лезвие входит в бок. Сердце кабанихи, которое билось прежде, как молот о нако­вальню, содрогается и замирает; пена капает с морды; глаза наполняются мутной грязью, Звериной Смертью.

Добыча убита, и охотники приступают к разделке туши. Перво-наперво отрезают голову и насаживают на копье. По­том делают длинный надрез от горла до паха, и внутренности вываливаются из брюха, их поджаривают на углях и бросают собакам. Потом тушу рубят на куски и уже в таком виде несут домой.

И вот, уже второй раз, наше дитя на краю погибели. Каза­лось бы, нет никакой надежды. Ее находят собаки – находят по запаху, ибо пахнет от девочки диким зверем. Гончие возбуждены погоней, их морды красны от кабаньей крови. Барон Энгерранд де Оорлогспад лениво кивает загонщикам. Те, изнурённые долгой погоней, разгребают трепещущий папоротник, и сквозь резную завесу зелени один из них видит ребен­ка, девочку. Та вся дрожит и от страха обкакалась.

– Боится, маленькая, – бормочут загонщики. – Эко ее трясет. Должно быть, бедняжку украли. Наверное, хотели со­жрать, да мы вовремя подоспели.

– Возблагодарим же Господа, – говорит барон, – что Он направил нас этой дорогой на помощь невинной душе.

Сей торжественный миг не омрачило даже то прискорбное обстоятельство, что спасенное волею Божьей дитя не прояви­ло горячей признательности ко своим спасителем. Когда ее попытались взять на руки, девочка принялась рычать и ку­саться, она раскидала по сторонам нескольких дюжих слуг и оглушила трех собак, каковые пытались ее облизать от избыт­ка нежности. В итоге ребенка пришлось связать, и так состоя­лось ее возвращение к людям под звуки «Тебя, Бога, хвалим».

Позволю себе опустить подробности, как дитя отмывали в трех водах, одевали в подобающие наряды, приучали ходить на горшок и тщетно выспрашивали по округе, кто она и отку­да. Достаточно будет сказать, что по прошествии трех месяцев некрещеного ребенка, которого приходилось держать на цепи, аки дикого зверя, объявили сиротой и признали созданием злобным и неисправимым. Доброхотство барона Энгерранда де Оорлогспада встало ему в дорогую цену: искалеченные слу­ги, нянюшки с размозженными головами и контуженные сол­даты, получившие по голове дубиной.

Однажды вечером, когда он пировал со своими рыцарями, долготерпению барона пришел конец.

– Неужели никто меня не избавит от этой чумы?! – кри­чит он вне себя, и честолюбивые головы затевают совет. За­мышляют недоброе. Их намеки про яд и безболезненное уду­шение подушкой вселяют тревогу в душу одной сердобольной прислужницы, и та решает спасти дитя от его опекунов. Весь вечер она пытается сообразить, что делать, и только в силу привычки – рука-то набита – не проливает вино на штаны благородных господ.

Но вот застолье подходит к концу, все сыты и пьяны и за­сыпают прямо за столом, среди недоеденных яств и куриных костей, и добросердечная девушка потихонечку пробирается к выходу из пиршественной залы. Собаки с раздувшимся брю­хом, которые тоже славно попировали на хозяйских объедках, лижут ей пятки и тихо скулят. Служанка спускается в подземе­лье. Нянька спит мертвым сном. Служанка тихонечко вынима­ет у нее из кармана передника связку ключей и отпирает тем­ницу. Сиротка тоже храпит, как пшеницу продавши, и даже не чувствует, как ее берут на руки, кладут в плетеную корзину и опускают в ров на льняных косах. Корзина с тихим всплеском встает на воду, ребенок внутри даже не зашевелился. Служанка подбирает под чепец свои длинные косы и наконец переводит дух. Возвращает на место ключи и спешит к себе в комнату.

Два часа корзина со спящим ребенком плывет по реке сквозь заливные луга, где кричат вальдшнепы, и наконец при­бивается к берегу в тихой заводи у мельницы.

Слыхала я, дорогие мои, о лисицах, что давали себя при­ручить за прокорм, и о волках, что служили людям в голодные времена. Это не извращение звериной природы: это закон выживания. Так и наша маленькая героиня (каковая успела уже проснуться и обнаружить себя вовсе не там, где она засы­пала) очаровала дородную мельничиху, что пришла на рассвете к пруду. Малышка так трогательно гугукала и надувала губ­ки, что сердце мельничихи умилилось, и она подхватила корзинку с найденышем на бедро и понесла домой.

– Вилли, – обращается она к мужу, который завтракает за столом, – давай оставим ее, давай?

– Фанни, ты посмотри на нее. Какая кобылка здоровая! Мы же ее не прокормим.

– Но она миленькая.

– Мы не знаем, чей это ребенок.

Но хитрая мельничиха добивается своего. Она знает, чем припугнуть мужа.

– Что, – пугается мельник, – даже руками и языком?

– Даже руками и языком.

– Даже руками и языком!?.

– Даже руками и языком.

Так наша девочка обретает дом.

На крестины своего подменыша (а без проделок фей явно не обошлось – уж слишком таинственным образом было об­ставлено появление ребенка у мельницы) Вилли и Фанни Моленеер собрали всех самых достойных соседей. Был там Роджер паромщик, с дражайшей супругой и болезненным желчным пузырем; также присутствовал достопочтенный Корнелиус Фахс со своими увечными отпрысками, ибо у всех его деток был изъян в виде заячьей губы. Пришли и соседи из дальних дворов: птицелов Франс Ванкертс восседал на скамье рядом с Дирком Диглером, а в самом заднем ряду сидел Рум­бартус Арст, который, когда не пускал ветры и не храпел, лю­бовался прыщавыми сельскими девами с лицами, что картофелины в глазках.

Все уже собрались и ждут, и вот выходит священник: вре­мя очистить невинную душу от дьявольских козней. Гордые родители стоял у купели рядом с будущим крестным отцом. Молодой Мартин Болерхкс не так давно разбогател и уже не батрачит на ферме, как прежде. Он стоит, весь серьезный, с самодовольной улыбкой, теперь он – богач, уважаемый чело­век, и его даже позвали в крестные. Его же приемная дочь – явно в дурном настроении, что ее искупали и нарядили в кра­сивое платье, – хнычет и извивается на руках у Вилли.

– Возлюбленные братья и сестры, – нараспев начинает священник и продолжает уже на латыни, обращаясь к негра­мотной пастве. Мы все хоть однажды бывали на чьих-то крестинах и все страдали болезнью, которую в просторечии называ­ют «клевать носом». Так что я опущу многомудрые речи святого отца и перейду прямо к тому знаменательному мгновению, когда священник берет дитя на руки. Престарелый отец Херманн давно уже не находит в том ни малейшего удовольствия, ибо старость несет с собой немощи и недуги: непроизвольную дрожь в руках, плеврит, лихорадку, фимоз, цирроз печени, флебит и прогрессирующий деформирующий артрит. Новорожденные –одно дело. Все – сплошь из ямочек и розовых десен. С ново­рожденнымии он еще как-то справляется. Но этот ребенок – такой огромный, такой тяжеленный: когда в свое время отец Херманн сажал к себе на колени хористов, иные из них были легче по весу. Но долг есть долг, и святой отец осторожно опускает ребенка на мраморный край купели. Малышка смотрит на воду в каменной чаше и не может противиться зову природы – задрав подол платьица и явив на всеобщее обозрение пухлую попку в ямочках, она простодушно пускает водичку прямо в священный сосуд. Звонкое эхо младенческого пи-пи замирает под сводами церкви. Моленееры, в ужасе от святотатства, со­вершенного их приемным чадом, восклицают на валлонском: «Quel culot t'as!» Что превращается (по причинам, известным только святому отцу) в «Белкулу».

Так и осталось: Белкула Моленеер. Очередная душа, очи­щенная крещением от первородного греха и прописанная должным образом в книге учета и регистрации в Божествен­ной канцелярии.

Представьте, любезные господа, счастливое детство Бел­кулы. Мир полон открытий, каждый день – что-то новое. То­поля шелестят листвой; птицы поют; вертится мельничное колесо. Белкула зажмуривает глаза, когда Фанни приходит будить ее на рассвете, и бросается в объятия теплых заботли­вых рук, неизменно присыпанных белой мукой. Будучи «слабоумной» (как называют ее соседи), Белкула освобождена от домашних обязанностей, равно как и от посещения воскресной школы. Говорить она не говорит, только смеется. Белку­ла – домашняя девочка, простодушная и наивная, но ее тянет в лес, к дикой природе. Неугомонная, вся взъерошенная, с вечно грязными коленками – одно слово, непоседа. Она вез­де бегает, лазает где ни попадя и купается голышом в реке.

Однажды в мае, уже ближе к вечеру, вскоре после своего двенадцатого дня рождения, Белкула выходит на берег, чтобы, прошу прощения, испражниться. Присев на корточки в кустах боярышника, она замечает, что кто-то таращится на нее сквозь заросли. Будь на ее месте любой другой, сие смущающее обсто­ятельство неизбежно бы вызвало у него запор; но Белкула, не зная стыда, спокойно делает свое дело, мальчишеский смех воз­буждает в ней странную дрожь – так бьется угорь у браконьера в штанах. Опроставшись, Белкула смотрит прямо в глаза юным соглядатаям – в глаза, наполненные вожделением, – и начи­нает медленно кружиться на месте. Живот гордо выдвинут впе­ред, мокрые волосы завиваются кольцами, руки расслаблены и свисают вдоль тела, как плети – таков ее танец. Закончив, она возвращается в реку и играет в воде, как Диана-охотница или нимфа-наяда, одаренная пышными телесами. Мальчишки бе­гут восвояси, и у каждого на штанах – по липкому пятну.

Среди этих юных проказников есть два брата: Мориц и Пьер. До сего знаменательного мгновения их главной забавой было ловить в поле жаворонков и, как бы это сказать попристойнее, делать с птичками нехорошее. Как их сблизила эта возня с комьями перьев! Они поклялись друг другу (скрепив клятву торжественным рукопожатием вонючих рук), что их ни­когда и ничто не разлучит. Но, глядя на танец Белкулы, каж­дый из братьев почувствовал, как стрела Купидона вонзилась ему ниже пояса (ибо это то место, где у мужчин сосредоточены чувства). По дороге домой братья молчали: ни один не сказал другому о нанесенной ему тяжкой ране. По ночам они изнемо­гали, и каждый украдкой блудил руками в своей постели, мыс­ленно обращаясь к своей даме сердца, и, кончая, вздыхал: «увы!»