 |
|
Популярные авторы:: БСЭ :: Желязны Роджер :: Раззаков Федор :: Joyce James :: Толстой Лев Николаевич :: Станюкович Константин Михайлович :: Чехов Антон Павлович :: Андерсон Пол Уильям :: Лавкрафт Говард Филлипс :: Лондон Джек Популярные книги:: The Boarding House :: Бурый волк :: Основание :: Пошехонская старина :: Тварь в лунном свете :: Как мы изобрели фотосинтезатор :: Подземная Москва :: Вторая книга Паралипоменон :: 10 лекций о Каббале :: Суперсыщик Калле Блумквист |
Три вораModernLib.Net / Современная проза / Нотари Гумберто / Три вора - Чтение (стр. 3)
Супруг, видимо, не удовлетворенный краткостью этого отрицания, пожелал выяснить дело. – Но тогда что же я могу делать? – осведомился он, изображая изумление. – Единственную вещь, которую умеешь делать… Деньги! Советник хотел было протестовать против такого ограничения его правоспособности, показавшегося ему оскорбительным. – А разве я их не делаю? – вырвалось у него вместо того. Синьора, сдерживавшая свое раздражение на линии горделивого пренебрежения, направилась к двери в свою половину. – И прекрасно! – заключила она. – Счастливого успеха… и… доброй ночи! И делая полуреверанс, слегка негодующий, слегка насмешливый, она распахнула дверь в свои покои. Разговор принимал дурной оборот, совсем не входивший в планы советника. Расстегнув три нижние пуговицы своего жилета и две верхние брюк и выпустив на свободу часть своего живота, он чувствовал себя в более миролюбивом настроении и знаком остановил жену. – Ну, ну, милочка… не будем сейчас ссориться… Ты же хорошо знаешь, что мне нельзя было не приехать в город… – И тебе понадобилась провожатая? – Ну, хотя бы и так… Почему упрекать меня за желание возможно меньше расставаться с тобой… – А потому, что ты делаешь из меня манекен, рекламу для твоих банкиров, для твоих клиентов, для твоих поставщиков и прочих грязных личностей, с которыми ты знаешься… – Ах, Норис… Ну, что ты такое говоришь? Завтра утром, пока я съезжу в банк положить туда то, что ты знаешь, ты можешь оставаться дома, в постели, сколько твоей душе будет угодно… А после обеда, прежде чем возвратиться назад, в деревню, я свожу тебя, если захочешь, к твоему ювелиру… Как знать, может быть, у него найдется какая-нибудь новинка по твоему вкусу? А? Как ты думаешь? Эта перспектива, имевшая свою соблазнительность даже для чудных синих глаз синьоры Орнано, несколько ослабила ее натянутые нервы. Однако синьора Орнано, упрямая, как все молодые жены, обожаемые и избалованные, не хотела уступать и ограничилась в качестве неуловимого дара благосклонности за любезность супруга, переменой в направлении своего дурного расположения духа. – Завтра, – ответила она, берясь за ручку двери, – я буду оставаться в постели вплоть до того часа, когда придется садиться на твой дурацкий поезд, такой же дурацкий, как и сегодняшний, пришедший на… пятьдесят минут… раньше назначенного времени. – Что такое? – спросил изумленно советник. – Мы приехали, как обычно, с опозданием на четверть часа. – Здравствуйте! – с торжествующим сарказмом раскланялась синьора. – Я нарочно посмотрела на вокзальные часы, и на них было два, когда мы приехали… – Так что ж? – А по расписанию поезд приходил в 2.50! – По какому расписанию? – Как, по какому расписанию? По расписанию! По расписанию железнодорожному, по расписанию печатному, по расписанию бумажному… Словом, вот по какому! И синьора, вытащив из своего ридикюля совсем смятое расписание, потрясла им, точно боевым знаменем, перед носом супруга. Советник взял расписание с недоверчивым видом, взглянул на желтую обложку и разразился громким смехом. – Счастье, что не ты занимаешься делами, – воскликнул он. – Смотри сюда: видишь, первое ноября 1907 года… Это зимнее расписание… прошлогоднее… Советник продолжал хохотать, и жирный живот его весело прыгал под жилетом, тогда как синьоре Орнано ничего более не оставалось, как сознаться в своем промахе. Чтобы не обнаружить досады, которую возбуждало в ней поражение, она повернулась к мужу спиной. – Спокойной ночи! – сказала она просто. – Это так-то ты со мной прощаешься? И советник собирался уже последовать за своей супругой, чтобы получить супружеский поцелуй, стоивший ему в год не менее двадцати тысяч лир на одних туалетах, когда возле одного из кресел он заметил предмет, приковавший все его внимание. – Что за черт! – воскликнул он удивленно. – Башмак! Это был на самом деле башмак, соскочивший с ноги Тапиоки в момент его поспешного бегства. Синьора Орнано, уже запиравшая за собой дверь, обернулась. – Норис!… А ведь это башмак!… Синьора приблизилась и, несмотря на причудливую форму обуви Тапиоки, должна была признать справедливость умозаключения своего мужа. Советник нагнулся и поднял эти жалкие останки обуви, брезгливо держа их двумя пальцами, словно труп отвратительной гадины. Между супругами водворилось на минуту молчание. Скрытый за драпировкой Каскариллья почувствовал, как пот выступает на его спине. «Кончено!» – мысленно сказал он себе и застыл в улыбке невозмутимой готовности на всякий исход. – Кто бы мог оставить здесь этот башмак? – спрашивал себя громко советник, напрасно пытаясь скрыть страх, все сильнее его охватывающий. – Швейцар, должно быть! – решила синьора, которая чувствовала необходимость поскорее исчерпать инцидент. – Швейцар! Выдумает тоже! Я сам покупаю обувь моему швейцару и уж, конечно, не награждаю его подобной мерзостью. – Чей же это может быть, по-твоему, кроме как швейцара? Он обул, вероятно, старые вместо новых туфель, когда приходил сюда сметать пыль, и, уходя, усталый, забыл здесь этот башмак… Советник покачал головой, плохо удовлетворенный объяснением. – Не станешь же ты, надеюсь, делать трагедию из-за какого-то башмака! – убеждала синьора, внутренне готовясь к нападению. – Злоумышленники могут скрываться во всяком углу, – глубокомысленно заметил советник, беспокойно озираясь кругом, словно ожидая появления таинственных рыцарей грабежа из окружавших его стен. – Пойми, что ради той суммы, которая заперта здесь… – Итак, чего же проще! Ступай, беги, взгляни, все ли на месте? Советник озабоченно направился к двери, ведущей в его комнаты. – А ты не пойдешь со мной? – спросил он у жены с легкой дрожью в голосе. Синьора Орнано усмехнулась с состраданием. – А один боишься? – Не боюсь, а так надежней… Четыре глаза видят лучше двух… Синьора повиновалась, и парочка скрылась в глубоком коридоре. Голоса замерли в отдалении. VII Каскариллья раздвинул драпировку и перевел дух. Ему было не по себе. Непрочность положения, еще увеличившаяся благодаря ротозейству Тапиоки, вызывала в нем нервное раздражение, преодолеть которое ему стоило немалых усилий. Он бросил взгляд на входную дверь и в голове его мелькнуло искушение, воспользовавшись благоприятным моментом, бежать, укрыться в безопасности. Но ранее, чем кончились его колебания, в глубине коридора прозвучал мелодичный насмешливый голос синьоры Орнано: – Ну, что? Убедился теперь? Каскариллья вернулся за драпировку, а супруга вновь появилась в передней. Советник, хотя и разуверенный произведенной ревизией, пожелал еще раз осмотреть башмак. – Странно, все-таки! Не могу понять, как это наш швейцар, являющийся сюда для уборки, для наведения чистоты, оставил бы вдруг здесь эту гадость, точно нарочно предназначенную для разведения грязи… Полюбуйся хотя бы на пол… Действительно, место, где разувался Тапиока, было покрыто пылью и кусочками засохшей грязи. Но синьора Орнано оставалась на этот раз безучастной к следам грязи, за которые в иной момент она не задумалась бы уволить прислугу, не разбирая даже, виновата она или нет. – Друг мой, – заявила она брюзгливо-скучающим тоном, – уже поздно, и вся эта история мне надоела… Оставляю тебя предаваться на досуге твоим размышлениям… Захвати, если хочешь, этот башмак в свою комнату, возьми его с собой в постель, если это тебе нравится, изучай его, сколько твоей душеньке угодно, если он тебя так интересует, но меня, прошу тебя, оставь в покое… Я совершенно разбита дорогой, едва на ногах стою от усталости и до смерти хочу спать… Советник что-то промычал в знак своего дурного расположения духа, но у него не хватило смелости проявить свое недовольство более определенно. – Что с тобой? – спросила у него синьора. – Что со мной? А то… что… что… в сущности, конечно, ничего особенного… но эту ночь я предпочел бы спать… Синьора Орнано, проникнув в прозрачные намерения мужа, поднялась на дыбы как горячая дикая лошадь. – А? Что такое? – заговорила она, сбрасывая мгновенно личину томной усталости и принимая вид неприступной баррикады. В ту же минуту муж принял вид собачонки, ползающей у ног хозяина в надежде получить лакомый кусочек. – Норис!… Ну, будь мила хоть разок с твоим Колино… Ведь он же тебя так любит! Синьора Орнано разразилась бурей притворно подогретого негодования. – Но… но ты с ума сошел!… с ума сошел… Нет, положительно с ума сошел. Ведь то, что ты говоришь… ведь это возмутительно… прямо возмутительно!… чудовищно… да, да чудовищно!… именно чудовищно… В три часа утра… после этого ужасного семичасового путешествия… по такой жаре… смертельной жаре… ты хочешь… о-о-о! это чудовищно!… невероятно… просто невероятно!… Советник пытался было вставить слово успокоения, но синьора, взвинтив себя собственными сильными выражениями, не давала ему времени даже сделать жеста. – Нет, твое поведение положительно невыносимо… понимаешь ли?… не-вы-носимо!… У тебя нет ни капли уважения ко мне… Да ты и не имел его никогда… Даже в первые дни нашего супружества… У тебя сердца нет… и не было никогда… Я умираю… ты сам видишь… умираю от усталости, бессонницы, жары, всей этой дорожной возни… Я больна, меня лихорадит: смотри… голова горит, а руки словно во льду… Мало того! Ты же знаешь, что я страдаю сердечными припадками… Ты слышал, что сказал доктор: малейшее волнение, малейшее переутомление… самое пустяшное противоречие могут убить меня… И ты смеешь требовать!… О! И синьора Орнано, не сознавай она необходимости сохранить в неприкосновенности ясность и свежесть своих прекрасных очей, вероятно разразилась бы слезами: так расчувствовалась она над своей участью в пылу разыгрываемой ею комедии. Под этим ураганом упреков муж стоял перед женой раздавленный, уничтоженный, как человек в парадной одежде, которого внезапно хлынувший ливень мгновенно превращает в мокрую курицу. – Ну, хорошо… хорошо, успокойся… Прости меня… – лепетал он. – Я ведь думал тебе удовольствие сделать… Неуклюжее выражение лишь подлило масла в огонь: синьора Орнано почувствовала себя оскорбленной в эстетическом отношении, ведь он посягнул на, святая святых, ее физиологию. – Удовольствие? Ты думал сделать мне удовольствие?… – повторила она с презрительно-сострадательной улыбкой. – Но какое же и где получил ты воспитание?… Я не узнаю тебя… решительно не узнаю… После цинизма – вульгарность… Ах, Николай… В довершение всего ты опускаешься до вульгарности… ты, который отлично знаешь, что я готова все допустить, все перенести, все простить, но только не вульгарность. Ведь это же пошлость, то, что ты мне говоришь… Отвратительная пошлость, пойми это. Ты говоришь со мной, как с какой-нибудь цветочницей… хуже: как с горничной… хуже: как… Синьора Орнано, очевидно, из боязни унизить свое достоинство, не дерзнула продолжить дальше нити сравнений. Советник понял, что он объяснился недостаточно или, вернее, дурно объяснился и спешил поправить свой грех. – Я неудачно выразился… – заметил он с улыбкой, пытающейся восстановить униженное достоинство. – Но как бы то ни было, но я ведь муж тебе… Синьора Орнано смерила его изумленным, нагло-вызывающим взглядом. – И что из этого следует? – дерзко бросила она. Советни, атакованный в лоб, счел уместным застегнуть ж лет, из щели которого с очевидным подрывом для его авторитета выбивалась рубашка вместе со складкой жира. Но синьора Орнано не отступила перед этим умилостивительным маневром. – И из этого следует, – продолжала она, – что ты воображаешь себя вправе обращаться ко мне с речами, которым место в кабаке или непристойном доме? Да. Ты мой муж… знаю это… даже слишком хорошо знаю… а я твоя жена… Ну, и что из того? Что? Что? Синьора Орнано так настаивала на своем вопросе, что муж ее не счел возможным уклониться от ответа. – Что? Мне кажется то же, что… ну, что делают другие мужья со своими женами?… – Об этом можешь пойти справиться у твоего швей ара, – с горделивым презрением отрезала синьора Орнано. – Но если ты намекаешь на мелочные торговые сделки, эти грязные сделки, в которые вступают еженедельно или ежедневно все добрые супруги земли… то ты глубоко ошибаешься… Синьора, – заруби это себе на носу, – синьора из порядочного общества не опускается до роли машины для фабрикации… ребят… И ты, который принадлежишь к высшему классу общества и дорожишь тем, что к нему принадлежишь, ты должен уметь себя сдерживать, как сдерживают себя особы нашего ранга, и ждать, пока сама жена не напомнит тебе о твоих обязанностях по отношению к ней… Обязанностях… слышишь? Но – не правах… Советник пробормотал несколько невнятных слов, но так как жена его взывала к правилам порядочного общества, то он, который из чувства ребяческого тщеславия разжиревшего буржуа, обычного у разбогатевших выскочек, старающихся свои грубые вкусы и привычки перекроить на образец принятых среди кровных аристократов, он почувствовал себя почти довольным и польщенным полученным отказом, который по его глубокому убеждению, был внушен природной деликатностью жены, одаренной возвышенной чувствительностью и воспитанной в утонченном понимании жизни. С другой стороны, несмотря на свое выдающееся промышленное и финансовое положение, коммерции советник Орнано не скрывал от себя разницы в общественном положении и развитии между ним и женой, выуженной им соблазном миллионов из кровной аристократической среды, где он встретил ее девушкой, если не невинной, то оттого не менее гордой своим именем, титулом и воспитанием. И хотя для коммерции советника не существовало иного смысла жизни, иной власти и иного авторитета, кроме денег, он подпал немедленно под влияние, чтобы не сказать под башмак, своей жены, принесшей в приданое лишь несколько бриллиантов, скорее исторической ценности, но зато находящейся в родстве со всеми аристократическими фамилиями города и обладающей талантом устраивать грандиозные приемы с самым изысканным вкусом и утонченным шиком. А это имело громадную важность для человека, которому, в интересах развития своих предприятий, необходимо было распускать по белу свету славу княжеской роскоши своих салонов и избранного характера своих связей и знакомств. Да не удивится поэтому читатель, что могущественный промышленник проглотил безропотно отказ, который всякий другой муж, принимая законность своих желаний и томную обольстительную грацию синьоры Орнано, счел бы очень и очень спорным. Итак, советник покорно сложил оружие. – Как хочешь, милочка… – сказал он после минутного колебания… – не будем больше говорить об этом… то есть я не буду больше говорить, пока, пока ты сама не дашь мне слова… Не сердишься на меня? Синьора Орнано не пожелала злоупотреблять своим триумфом. Она милостиво протянула руку мужу. – Доброй ночи! – пожелала она. – И – до завтра! Советник медленно направился к своей двери и обернулся на пороге, чтобы бросить еще взгляд на жену, рывшуюся в ридикюле. – В конце концов, – заметил он, покачивая головой, словно каясь и желая загладить то, что теперь сам считал грехом, – в конце концов, всему виной этот проклятый поезд… – Что такое? – спросила синьора, которая, разбираясь в своих вещах, уже думала совершенно о другом. – Не знаю что, но только на меня всегда этот поезд производит… действие… вроде того, какое производило первое время верховая езда… Синьора Орнано не удостоила заинтересоваться этим физиологическим вопросом и удалилась к себе, звонко щелкнув ключей… На этот звук, решительный и ясный, откликнулся металлическим эхом другой, более медленный и меланхоличный, полный разбитых надежд и тоски по родине. Передняя опустела бы, если бы из-за драпировок не выглянуло худое лицо Каскарилльи, губы которого кривились тонкой язвительной улыбкой Мефистофеля… VIIІ Прежде чем двинуться со своего поста, Каскариллья подождал несколько минут. Прилив запоздалой энергии, часто наблюдаемый у людей слабых, мог заставить мужа раскаяться в своей уступчивости и привести его снова к дверям жены для последнего героического приступа. Этого не случилось, и гробовое молчание водворилось в доме. Каскариллья чувствовал себя в глубоко нелепом положении. Пустяшный недосмотр грациозной, ветреной дамочки, неумевшей разбираться в железнодорожных расписаниях, «вынимал» у него из кармана крупный куш, который еще так недавно он считал неотъемлемым своим достоянием. Сумма эта лежала тут, недалеко от него. Каска-риллье казалось, что он чувствует сдавленное тяжелое дыхание банковских билетов, связанных в плотные, тяжелые пачки и покоящиеся между крепкими стенами несгораемого стального ящика, который ему ничего не стоило открыть. Где могла находиться «она», эта заветная касса? Каскариллья размышлял, сидя в глубоких потемках в одном из кресел четырнадцатого века. «Если бы касса, – говорил он сам себе, – находилась в кабинете, может быть, еще можно было бы сделать попытку…» Каскариллья, хладнокровнейший стратег, не скрывал от себя всего безумия подобного предприятия. Открывая кабинет, вероятно, запертый, пришлось бы шуметь. Да и где был расположен этот кабинет? Можно было попасть вместо него в спальню. Они уже думали о местонахождении кассы с Тапиокой. «Тапиока! – вспомнил он. – И нужно же было ему подвернуться мне под ноги: примись я за дело тотчас по приходу, не заболтайся с ним – все было бы кончено к их приезду». Невольно взор его поднялся вверх, на купол, к тому его месту, где было вынуто стекло. Одно мгновение ему показалось, будто какая-то черная тень копошится на стеклах купола, но это была лишь галлюцинация зрения, обман глаз, напряженно стремившихся проникнуть во мрак. Никакой шум не нарушал течения его мысли. – Трусишка! – процедил презрительно Каскариллья. – У него не хватит смелости вернуться… хотя бы посмотреть… Он снова задумался над неопределенностью местоположения кассы. «Невозможно! – внутренне заключил он. – Она может быть в кабинете, а может быть и в спальне… Малейшего шума будет достаточно, чтобы разбудить этого орангутанга… тем более, что он будет спать беспокойно и чутко, благодаря подозрениям… А я не для того приехал в Италию, чтобы позволить себя «сцапать», как карманника. К черту! Пропало дело. Удираем!» Каскариллья встал, зажег электрический фонарик и взглянул на часы. «Половина четвертого. Нечего терять времени. Прежде, чем лечь спать, придется послать телеграмму в Лондон… То-то удивлен будет Вилькопс этим контрприказанием… Но что поделаешь? Это будет первая моя неудача. Остается утешаться, что дело провалилось не по моей вине». Едва успел закончить Каскариллья этот свой похоронный монолог, как внутри помещения, куда скрылась синьора Орнано, чья-то рука осторожно повернула ключ в замке. Каскариллья с середины передней не имел времени скрыться в свое убежище и замер на том месте, где стоял. Но дверь осталась закрытой, и Каскариллья слышал легкое шуршание удаляющейся одежды. – Она! – прошептал он. – Отперла дверь для любовника… А я и забыл совсем о нем… Каскариллья усмехнулся. «Бедняжечка. И для нее это будет «пустая» ночь…» И Каскариллья готов был уже удалиться, когда вдруг странная идея блеснула в его мозгу. Он остановился и склонил голову на грудь, поднеся руку к подбородку. Казалось, он прислушивался. На самом же деле – погрузился в анализ открывшихся ему перспектив и возможностей. «Почему нет?… Почему нет?… – повторял он. – Там увидим… Ведь он… Посмотрим прежде всего его имя…» Он положил накидку на ручку кресла, где только что сидел, достал из внутреннего кармана фрака письмо синьоры Орнано и осветил фонарем конверт. «Графу Гвидо Мирабелли, – прочел он, – поручику I кавалерийского, имени герцога Аостского, полка… Могло ли быть иначе? Поручик кавалерии. Этим животным больше нечем заниматься…» Каскариллья положил письмо обратно в карман и поднял голову, точно желая проследить в пространстве с величайшей тщательностью цепь своих соображений. – Иду! – решительно произнес он. Взял накидку на руку, поднес руку к галстуку, чтобы убедиться в неизменной элегантности его позиции, одернул жилет и, весь подобравшись, с эластичным изгибом фигуры, легкими шагами направился к покоям синьоры. Без малейшего внешнего признака волнения, лишь слегка вздрагивая крыльями носа, он открыл затянутой в перчатку рукой дверь и вошел. Часть вторая I В то время как Каскариллья, неподвижный в темноте передней, взвешивал одну за другой все возможности плана, молнией озарившего его мозг, синьора Орнано в мягком свете желтых и розовых абажуров, рассеянных в ее грациозном, полном таинственности будуаре, вся отдавалась сладострастным мечтам, каким может отдаваться влюбленная женщина, предвкушающая с минуты на минуту восторги любви. Едва заперла она за собой дверь, как совершенно забыла о своем муже, бесцеремонно отосланном восвояси, словно уволенный за неловкость слуга. Душа ее немного легкомысленная и немного жестокая, как у большинства женщин, воспитавшихся в роскоши, перенеслась немедленно к красивому обольстительному поручику, которому последние месяцы она отдавала все часы, остававшиеся у нее свободными от приемов, визитов, заседаний в благотворительных комитетах и прочих обязанностей великосветской синьоры. Не нам, конечно, осуждать внебрачные увлечения существа столь возвышенного и привилегированного, как синьора Орнано; тем более, что муж ее был человеком, который в искупление страданий, причиняемых окружающим своей обрюзглостью, физической, нравственной и финансовой, заслуживал вполне рогов, которые наставляла ему жена с такой развязностью и изяществом. С другой стороны необходимо признать, что достойные резца ваятеля мускулы и белые зубы кавалерийского поручика, призванного судьбой отомстить за оскорбления, которые могущественный промышленник рассыпал направо и налево со спесью толстого брюха и медного лба, вполне стоили того времени, которое уделяла им прелестная синьора. Добавим, чтобы быть вполне справедливыми, что Норис Орнано отдавалась бы с одинаковым пылом своим чувственным капризам и увлечениям, будь ее мужем вместо фабриканта фармацевтических продуктов глубокомысленный ученый или гениальнейший изобретатель, и будь ее любовником, вместо блестящего титулованного кавалерийского поручика, суданский атлет-геркулес из приезжего цирка или тонконогий мистический поэт из заоблачных сфер. Синьора Орнано принадлежала к той расе женщин, – а их немало, – для которых мужчина является не более, как принадлежностью туалета, которую выбирают, берегут, подчас страстно любят, чтобы затем, по прошествии сезона, с переменой моды, с исчезновением каприза, выбросить вон смятой, надоевшей, ненужной. Единственная дочь разорившегося идиота-князька и его жены, ханжи и лицемерки, готовой на всякую низость лишь бы устроить для дочери выгодную «приличную» партию, Норис девушкой пользовалась свободой поведения, ни в чем не стесняемой отцовским авторитетом, подорванным скудностью мысли и доходов, и всячески поощряемой матерью во имя ее тайных и грязных расчетов на поимку жениха. При этой полной внешней свободе, при отсутствии каких-либо нравственных принципов и с ее ослепительной раздражающей красотой, Норис Орнано, несмотря на всю ее непомерно раздутую родовую гордость и хитроумное сводничество матери, могла бы легко погибнуть в руках одного из великосветских хлыщей, которые увивались вокруг нее пестрой стаей мотыльков, привлеченные блеском красоты и кажущейся легкостью победы. Но Норис Орнано была слишком эгоистична и слишком благоразумна, чтобы пасть жертвою страсти. А без того бесполезного балласта, который зовется сердцем, женщина и даже девушка может безопасно пускаться в самые дерзкие любовные полеты. Норис развлекалась и, воспламенив одного за другим окружающих ее поклонников, она переносила свои божествен? ные циничные глаза дальше, на других, не заботясь нимало о том, мерцает ли зажженное ею пламя тихим блуждающим огоньком или бушует всеистребляющим пожаром. Став женой коммерции советника Николо Орнано и обеспечив себе, таким образом, атмосферу роскоши и власти, являющуюся кислородом для ее породистой аристократической крови, она привыкла смотреть на мужчин тем взглядом опытного знатока, испытующим и милостиво благосклонным, каким она смотрела на лошадей, наполняющих ее конюшни, на которых она ездила, которыми правила, которых она то била хлыстом, то ласкала, которых она покупала, продавала, меняла или уступала и, сообразно настроению, то пришпоривала, несясь бешеным галопом по тенистым аллеям скакового парка, то пускала, запряженных четверкой в легкий брик, мелкой плавной рысью, в часы парадных гуляний, направляя по желанию уверенным движением изящной, затянутой в перчатку ручки их покрытые пеной, грызущие удила морды. И как попадал в ее конюшни всякий жеребец, имеющий что-либо выдающееся по стати или масти, так доходила в свое время очередь до всякого мужчины, обладающего теми или другими притягательными индивидуальными чертами, выделяющими его из среды других мужчин. Женщин подобного типа, встречающихся чаще, чем думают, современная наука в объяснение их безнравственности любезно зачисляет в разряд эротичек, истеричек и другие клинические категории. На самом деле они не имеют ничего общего с психическими расстройствами, которые так предупредительно им навязывают господа ученые. Просто Норис Орнано не придавала отношениям между полами того важного значения, той святости, какую придает им общество. Вот и все. Искала ли она любви или просто развлечений? Она и сама этого не знала. Несомненно одно: она не искала грубого наслаждения. Она обладала умом слишком чутким, аналитическим и аристократическим, чтобы не замечать или, вернее, не чувствовать тех пошлых, грубых, смешных, отталкивающих сторон, какие заключают в себе отношения между полами, даже самые изысканные. Когда в кругу ее поклонников, вечно пополняемом и обновляемом, кто-либо из мужчин привлекал к себе ее внимание чем бы то ни было, начиная от политического успеха, громкого изобретения, репутации светского льва, подвига смелости, колкого остроумия, художественного таланта, и кончая замысловатым узлом галстука или оригинальным фасоном бороды, она просто говорила себе: «Посмотрим! Что это такое?» Но проходило немного времени и она была уже так далека и так чужда своему капризу, что могла впредь до нового увлечения повторять аксиому Альфонса Kappa: – Чем больше их меняешь, тем больше убеждаешься, что все они на один лад. Как бы то ни было, но во всех своих нарушениях супружеской верности, как бы рискованны они ни были, Норис Орнано умела удержаться на высоте положения существа привилегированной расы, надменной и циничной, тонкой и наглой, которая свела все общественные отношения к большего или меньшего изящества гигиенической формуле. Что же касается того презренного совместительства в любви, которое, окрещенное именем прелюбодеяния, карается, как грех, религией, преследуется, как правонарушение, законом и низводится на уровень скотства мужчиной, то в языческом истолковании Норис Орнано оно приобретало характер своеобразного восстановления равновесия полов и не менее своеобразного художественного творчества. II Из ванной комнаты Норис перешла в гардеробную. Открыв шкаф и погрузив руки в двойной ряд юбок, висевших на медных крюках и распространяющих удушливый, одуряющий запах духов, Норис пожалела, что не взяла с собой в город горничной, заведовавшей ее обильным и постоянно пополняемым гардеробом. Норис вспомнила о сундуках с платьями, которые были отправлены в деревню, и несколько изумилась открывшемуся ее глазам богатству. Привыкшая к льстивым внушениям и предупредительным услугам камеристки, она не знала, что выбрать. «Лечь ли в постель или подождать его?» – размышляла она, думая о Гвидо. Забросив руки на затылок и откинув назад голову, она сладко потянулась. Трепет страсти пробежал по поверхности зеркала, отразившего соблазнительный изгиб нагого тела. «Нет, нет… – решила она, – подожду лучше… Гвидо не видал меня еще в моем новом парадном каш-корсэ…» И Норис блаженно улыбнулась. Поверх тонкой упругой шелковой сети, матово блестящей кожицей облегавшей ее бюст и охватывавшей недоразвитые высокие нервные бедра, она набросила длинный, древнегреческого фасона капот из легчайшего батиста, оставлявший обнаженными руки, с глубоким вырезом на груди. С белокурыми золотистыми волосами, небрежно свернутыми узлом на затылке и перехваченными белой шелковой лентой, пропущенной между прядями волос, словно между стеблями цветочной гирлянды, Норис Орнано была обольстительно прекрасна. Она перешла в зал, расположенный перед спальней, легким прикосновением карандашика киновари оживила пурпуровое пламя жадных губ и в ожидании мягко вытянулась на низком кресле. В этот момент у входа послышались легкие шаги, и дверь бесшумно отворилась. Норис не двинулась и приняла ту томную позу, немного усталую, немного безучастную, какую принимают аристократки адюльтера, чтобы заставить любовника возобновить приступы, усиливающие впечатление сдачи. В дверях появилась элегантная фигура Каскарилльи, остановившегося с изящным поклоном и выражением самой изысканной вежливости на лице. Пораженная этим неожиданным появлением, Норис не в силах была ни сделать движения, ни издать восклицания. Водворилось короткое, тяжелое, драматическое молчание. Каскариллья, неподвижный, первый прервал его. 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7 |
|||||||