Слово «обтекаемость» прекрасно показывает, чем может быть счастливое тело.

Платон считал тело помехой, тюрьмой, и я сто раз соглашусь с ним, но только не в случае с маленькими девочками. Если бы Платон мог побыть девочкой, он узнал бы, что тело это, напротив, — источник свободы, самый головокружительный трамплин в наслаждение, это классика души, это чехарда идей, ловкость и быстрота, единственная отдушина для бедного мозга. Но Платон ни разу не вспомнил о маленьких девочках, их слишком мало в Идеальном Мире.

Конечно, не все маленькие девочки красивы. Но даже на некрасивых девочек приятно смотреть.

А когда девочка хорошенькая или красивая, величайший итальянский поэт посвящает ей стихи, знаменитый английский логик теряет голову из-за неё, русский писатель бежит из страны, чтобы назвать её именем опасный роман и т.д. Потому что маленькие девочки сводят с ума.

До четырнадцати лет я любила женщин, любила я и смешных существ, но я считала, что быть влюблённым в кого-то другого, кроме маленькой девочки, было лишено всякого смысла.

Поэтому, когда я увидела, что Елена уделяет внимание смешному мальчишке, я была возмущена.

Пусть она не любит меня.

Но, чтобы она предпочла мне смешное создание, это уже не лезло ни в какие ворота.

Значит, она всё-таки была слепа?

Но ведь у неё был брат: не могла же она не знать о том, что все мальчики обижены природой. Она не могла влюбиться в калеку.

Любовь к калеке могла вызвать только жалость. А Елена не знала жалости.

Я не понимала.

Действительно ли она его любила? Узнать это невозможно. Но ради него она перестала шагать с отсутствующим видом, она соблаговолила остановиться и послушать его. Я никогда не видела, чтобы она кого-то баловала таким вниманием.

И так повторилось на многих переменах. Видеть это было нестерпимо.

Кто такой, чёрт возьми, этот смешной? Я была не знакома с ним.

Я навела справки. Это был шестилетний француз из Вай Чжао Та Лю. Ну, слава богу, не хватало ещё, чтобы он жил в одном гетто с нами. Но он общался с Еленой в школе по шесть часов в день. Это было ужасно.

Его звали Фабрис. Я никогда не слышала такого имени и сразу решила, что это самое противное имя на свете. А самым смешным было то, что он ещё и носил длинные волосы.

Увы, кажется, я была единственной, кто так считал. Фабрис был заводилой в младших классах.

Моя любимая выбрала власть, мне было стыдно за неё.

Но как ни странно, от этого я только ещё больше полюбила её.

Я не понимала, почему у моего отца был такой измученный вид. В Японии он хорошо себя чувствовал. В Пекине это был другой человек.

К примеру, со дня приезда он пытался выяснить состав китайского правительства.

Я не знала, всерьёз ли его это занимало.

Похоже, для него это было серьёзно. Ему не везло. Всякий раз, когда он задавал этот вопрос, китайские власти отвечали, что это секрет.

Он старался возражать как можно вежливее:

— Но ни одна страна мира не скрывает состав своего правительства!

Кажется, этот аргумент не трогал китайцев.

Так немногие дипломаты, живущие в Пекине, отваживались обращаться к фиктивным и безымянным министрам: это интересное занятие требовало способности к абстрактному мышлению и смелости воображения.

Всем известна молитва Стендаля:

— Господи, если ты существуешь, сжалься над моей душой, если она у меня есть.

Общение с китайским правительством сводилось примерно к тому же.

Но действующая система была гораздо сложнее теологии в том, что она не переставала сбивать с толку своей непоследовательностью. Так, официальные обращения могли содержать такую фразу:

Тут же все пекинские дипломаты бросались к своим правительственным уравнениям с двадцатью неизвестными и записывали:

Месяц за месяцем политическая мозаика потихоньку заполнялась, но всегда с огромной долей неуверенности, потому что состав правительства Китая был весьма нестабилен. Одним словом, однажды, без всякого предупреждения, появлялось следующее официальное заявление:

И всё начиналось сначала.

Мистики довольствовались словами, которые будили их мечтательность:

В Пекине мы поняли суть древнего высказывания deus absconditus[25].

Прочие шли играть в бридж.

Меня не волновали подобные вещи.

Было кое-что поважнее.

Был этот Фабрис, чей престиж рос на глазах, и на которого Елена обращала всё больше и больше внимания.

Я не задавалась вопросом, что было у этого мальчика, чего не было у меня. Я знала, что у него было больше.

И именно это озадачивало меня. Неужели Елена не знала об этом смешном предмете? Неужели он мог ей нравится? Очень похоже, что так и было.

В четырнадцать лет, к моему великому удивлению, моё мнение на этот счёт изменилось.

Но в семь лет такая склонность казалась мне непонятной.

Я со страхом сделала вывод, что моя возлюбленная сошла с ума.

Я решила — будь что будет. Отведя маленькую итальянку в сторону, я шепнула ей на ухо, каким недостатком был наделён Фабрис.

Она посмотрела на меня, сдерживаясь от смеха, и было ясно, что смеялась она надо мной, а не над этим предметом.

Я поняла, что Елена для меня потеряна.

Ночь я провела в слезах, не потому что у меня не было этого приборчика, а потому что у моей любимой оказался дурной вкус.

В школе один отважный учитель задумал занять нас чем-то иным, нежели строительство бумажных самолётиков.

Он собрал вместе три младших класса, и я оказалась рядом с Еленой и её свитой.

— Дети, у меня идея — мы вместе сочиним историю.

Это предложение сразу показалось мне подозрительным. Но я одна так к нему отнеслась, остальные обрадовались.

— Пусть те, кто умеет писать, сочинит какую-нибудь историю. А потом мы вместе выберем самую интересную, нарисуем к ней рисунки, и сделаем из них книгу.

«Чепуха», — подумала я.

Эта затея была придумана для того, чтобы большинство учеников младших классов, не умеющие писать, захотели бы научиться.

Не теряя времени, нужно было придумать историю.

И я с жаром погрузилась в творчество.

Одна прекрасная русская принцесса (почему именно русская, до сих пор не пойму) была голой погребена под снегом. У неё были очень длинные волосы и бездонные глаза, которые прекрасно сочетались с её страданием. Ведь холод причинял ей невыносимую боль. Одна голова её виднелась из снега, и она видела, что кругом не было ни души, и никто не мог прийти ей на помощь. Далее шло длинное описание её слез и горя. Мне все это безумно нравилось. И тут откуда ни возмись появлялась другая принцесса, которая вызволяла её из плена и согревала её заледеневшее тело. Я млела от удовольствия, описывая, как она это делала.

Потупив взгляд, я сдала своё сочинение.

По непонятным причинам, оно было тут же предано забвению. Учитель даже не упомянул о нём.

Однако, он рассказал о других, в которых говорилось о поросятах, далматинцах, о носе, который рос, если его хозяин врал, — короче, сплошной плагиат.

К моему великому стыду я забыла историю, сочинённую Еленой.

Но я не забыла, кто из учеников занял первое место, и как толпа помогла ему в этом.

В сравнении с этим, румынская избирательная кампания просто образец честности.

Фабрис, — а это был, конечно, он, — сочинил историю о благотворительности. Дело происходило в Африке. Маленький негр видел, как его семья умирает с голоду, и отправлялся на поиски съестного. Он уходил в город и становился богатым. Через десять лет он вернулся в деревню, завалил родню подарками и едой и построил больницу.

Вот как учитель преподнёс нам этот поучительный рассказ:

— Я оставил напоследок историю нашего Фабриса. Не знаю, что вы на это скажете, но мне она нравится больше всех.

И он прочёл его сочинение, которое было встречено самыми вульгарными криками восторга.

— Ну, что ж, дети, думаю, вы со мной согласны.

Не могу выразить, как мне было противно.

Сначала сага Фабриса показалась мне глупой и нелепой.

«Но это же гуманная история!» — воскликнула я про себя, слушая чтение, с таким огорчением, что это можно было понять, как «Это же пропаганда!»

В дальнейшем похвала взрослого всегда казалась мне залогом посредственности.

Это впечатление подтвердилось отвратительной идеологической манипуляцией, которая затем последовала.

Всё говорило об этом: голосование восторженными криками, а не выборами, неточность в подсчётах и т.д.

И в конце гвоздь программы: лицо победителя, который вышел на эстраду поприветствовать избирателей и изложить свой проект более подробно.

Его спокойная, довольная улыбка!

Его идиотский голос, вещающий о мужестве голодающих!

А особенно единодушные крики радости этой кучки маленьких глупцов!

Только Елена не ликовала вместе со всеми, но то, с какой гордостью она смотрела на героя, говорило само за себя.

По правде, сказать, я не расстроилась, что о моей истории не упомянули. Я жаждала славы только в любви и на фронте. А пишут пусть другие.

Но при мысли, что подлое простодушие этого мелкого смешного существа снискало такой восторг, меня тошнило.

То, что к моему возмущению примешивалось много ревности и злости не меняло дела: мне было отвратительно то, что превозносили до небес историю, где добрые чувства были всего лишь плодом фантазии.

С этого дня я решила для себя, что литература — это мир зависти и интриг.

Махинация была на лицо.

Сочинение писали сорок детей.

Я гарантирую, что из нас только 39 человек были способны сочинять истории, потому что я предпочла бы лучше умереть, чем помогать, как бы мало ни было моё участие, этому коллективному творчеству.

А если исключить маленьких перуанцев и других инопланетян, случайно приземлившихся среди нас и которые не понимали ни слова по-французски, остаётся тридцать четыре человека.

Из них надо вычесть тех, которые молча следуют за большинством, такие есть в любом обществе, и их глупое молчание принимают за участие. Остаётся 20 человек.

Из них Елена, которая всегда молчит, чтобы сохранить репутацию сфинкса. Остаётся 19.

Из них 9 девочек, влюблённых в Фабриса, которые открывают рот только для того, чтобы громко одобрять всё, что бы ни сказал их длинноволосый идол. Остаётся 10.

Из них 4 мальчика, которые подражают Фабрису и которые только и умеют, что блеять от восторга, когда говорит их кумир. Итого шесть.

Среди них один румын, очень важный с виду, всё время повторяющий, как ему нравится эта идея, и как он мечтает принять в ней участие. На этом его участие и заканчивалось. Без него остаётся пять.

Из них двое — соперники Фабриса, которые робко пытаются противиться всему, что он говорит, но малейший их выпад гасится общим улюлюканьем. Итого трое.

Среди них странный тип, который говорил только по подсказке. Остаётся два человека.

Один из них — мальчик, жаловавшийся, возможно искренне, что у него нет ни капли воображения.

И вот как мой соперник самостоятельно написал наш коллективный труд.

(Впрочем, таково большинство коллективных трудов).

И вот как те, кто должны были научиться читать и писать, благодаря этому спектаклю ничему не научились.

Эта махинация длилась три месяца.

Мало-помалу учитель заметил некоторые негативные стороны этого предприятия, которое становилось всё менее и менее коллективным.

Однако, он не пожалел о своей идее, потому что мы никого не поколотили за три месяца, а это уже было достижением.

Однажды он всё-таки рассердился, видя, что мы все больше шумим. И он приказал тем, кто не участвовал в написании истории, нарисовать рисунки к истории Фабриса.

Этим занялись двадцать детей, которые, как предполагалось, изобразят прекрасный поступок героя.

Непонятно почему, учитель велел нам рисовать наши шедевры при помощи палочек, вырезанных из сырого картофеля, которые окунались в китайские чернила. Эта идея прекрасно сочеталась с человеколюбивой моралью истории, которую мы рисовали.

Задумка должна была, наверное, выглядеть авангардно, но это было скорее смешно, учитывая, что цена на картофель в Китае была гораздо выше цен на кисти.

Нас разделили на художников и чистильщиков-строгальщиков картошки. Я заверила, что таланта к живописи у меня нет, и подалась в чистильщики, где начала с тайным бешенством применять разные технические методы саботажа картофельных палочек. Я делала всё, что угодно, чтобы палочка не получалась, резала слишком тонко или поперёк, а иногда даже попросту глотала сырые клубни, чтобы уничтожить их, что само по себе геройский поступок.

Я никогда не бывала в министерстве культуры, но когда я себе его воображала, то всегда видела перед собой классную комнату в Городе Вентиляторов, где десять человек чистили картошку, десять художников-импровизаторов марали бумагу, девятнадцать интеллектуалов сидели без дела, а верховный жрец самостоятельно трудился над коллективной историей.

Если на этих страницах почти не говорится о Китае, то это не значит, что он меня не интересовал: не обязательно быть взрослым, чтобы подхватить эту болезнь, которая у каждого называется по-разному: синомания, синолалия, синопатия, синолатрия, или даже синофагия — называйте, как хотите, всё зависит от того, какие чувства вызывает у вас эта страна. Мы едва начинаем понимать, что интересоваться Китаем, значит, интересоваться самим собой. По странным причинам, которые вызваны, вероятно, её огромными размерами, древностью, ни с чем не сравнимой цивилизацией, её гордыней, изысканной утончённостью, её легендарной жестокостью, необъяснимыми парадоксами, её молчанием и мифической красотой, свободой интерпретаций, которую позволяет её таинственность, её законченностью, её всеми признанной мудростью, тайным господством, постоянством, страстью, которую она внушает, и, наконец, и более всего, своей неузнаваемостью, — по всем этим неблаговидным причинам, человек внутренне отождествляет себя с Китаем, и что ещё хуже, в Китае он видит географическое воплощение самого себя.

Так же, как дом терпимости позволяет обывателю воплотить в жизнь свои самые непристойные фантазии, так и Китай становится местом, где позволено предаваться самым низким инстинктам, там учатся говорить о себе. Потому что разговор о Китае — это удобно завуалированный способ поговорить о себе (исключения можно сосчитать по пальцам одной руки). Отсюда и претенциозность, о которой говорилось выше, и которая, под маской злословия и поношения, никогда, однако, не удаляется от первого лица единственного числа.

Дети — натуры ещё более эгоцентричные, чем взрослые. Вот почему Китай околдовал меня, как только я ступила на его землю в возрасте пяти лет. Потому что эта мечта, доступная даже незамысловатым умам, обходится не дёшево: по сути все мы — китайцы. Конечно, каждый в той или иной степени, каждый несёт в себе частичку Китая, как у каждого есть некое количество холестерина в крови или самодовольства во взгляде. Любая цивилизация по-своему повторяет китайскую модель. В сети бесконечных повторений можно было бы выделить великую ось истории — доисторический мир-Китай-цивилизация, поскольку невозможно упомянуть одно из трёх понятий, исключив два другие.

И, однако, Китай, почти отсутствует на этих страницах. Можно придумать много отговорок: что присутствие Китая чувствуется тем сильнее, чем меньше о нём упоминаешь; что это рассказ о воспоминаниях детства и что, в каком-то смысле, каждое детство это свой Китай; что Срединная Империя слишком интимное место на теле человечества, чтобы я осмелилась описать её более подробно; что при описании этого двойного путешествия — в детство и в Китай — слова становятся особенно слабыми и невыразительными. Все это звучит правдоподобно и мне, наверняка, поверили бы.

Однако, я отвергаю все это ради самого досадного довода: эта история происходит в Китае, но едва ли именно там. Можно было бы с успехом сказать, что всё это случилось не в Китае, — причин тому нашлось бы немало. Приятнее было бы думать, что эта страна больше не Китай, что он куда-то исчез, и что на краю Евразии появилась огромная по численности нация, бездушная и безымянная, а, значит, и не способная истинно страдать. Увы, я этого сделать не могу. И, вопреки всем ожиданиям, эта отвратительная страна, была именно Китаем.

Что вызывает сомнение, так это присутствие в Китае иностранцев. Необходимо понять, что означает слово «присутствовать». Конечно, мы жили в Пекине, но разве можно говорить о «присутствии», когда ты так тщательно изолирован от китайцев? Если доступ к остальной территории страны запрещён? Если общение с её жителями невозможно?

За три года мы по-настоящему были знакомы только с одним китайцем: это был переводчик из посольства, милый человек, носивший неожиданное имя Чанг. Его французский был восхитителен и изыскан, с очаровательными фонетическими неточностями: например, вместо того, чтобы сказать «в прошлом», он говорил «в очень холодной воде», потому что так он слышал слово «в прошлом»[26]. Мы не сразу поняли, почему господин Чанг так часто начинал свою речь с фразы «в очень холодной воде». Но его рассказы об этой «холодной воде» были всегда чрезвычайно интересны, и чувствовалось, какую ностальгию они у него вызывают. Однако, именно из-за упоминаний о «холодной воде» на господина Чанга обратили внимание и очень скоро он исчез, а вернее испарился, не оставив и следа, как будто его никогда не было.

Когда такое случается, предполагать можно всё, что угодно.

Довольно быстро его сменила несговорчивая китаянка с неожиданным именем Чанг. Но если господин Чанг был господином, то она не терпела никакого другого обращения, кроме «товарищ». Когда к ней обращались «мадам Чанг» или «мадемуазель Чанг», она поправляла нас, словно речь шла о грамматической ошибке.

Однажды моя мать спросила: «Товарищ Чанг, как обращались к китайцам раньше? Был ли какой-то эквивалент слов „мадам“ или „месье“»?

— К китайцам обращаются «товарищ», — неумолимо ответила переводчица.

— Да, конечно, — наивно настаивала мать. — А раньше, вы понимаете… раньше?

— Не было никакого «раньше», — безапелляционно отрезала товарищ Чанг.

Мы все поняли.

У Китая не было прошлого.

Нечего было говорить об «очень холодной воде».

На улицах китайцы шарахались от нас, как от зачумлённых. Что касается обслуживающего персонала, который китайские власти выделили иностранцам, то эти люди очень мало общались с нами. Так что, по крайней мере, их нельзя было заподозрить в шпионаже.

Наш повар, у которого было неожиданное имя Чанг, очень тепло к нам относился, наверное, потому что имел доступ к миру продуктов, которые в голодном Китае считались наипервейшей ценностью. Чанг был одержим идеей закармливать трёх детей с запада, которых ему поручили. Он присутствовал при каждом приёме пищи, когда мы ели без родителей, а это было почти всегда, и строго наблюдал за тем, как мы ели, как будто от наших тарелок зависела судьба человечества. Он говорил всегда только два слова «много кушать», священная формула, которую он произносил редко и сдержанно, как магическое заклинание. В зависимости от нашего аппетита на его лице отражались или удовлетворение от чувства выполненного долга, или болезненная тревога. Повар Чанг любил нас. И если он заставлял нас есть, то только потому, что это был единственный дозволенный ему способ выразить эту любовь: китайцам было разрешено общаться с иностранцами только на языке питания.

Ещё были рынки, куда я ездила верхом покупать карамельки, косоглазых красных рыбок, китайские чернила и прочие чудеса, но там общение ограничивалось товарно-денежным обменом.

Вот и все.

После всего вышесказанного остаётся сделать вывод: эта история произошла в Китае настолько, насколько это было позволено, то есть очень мало.

Это история гетто. А, значит, рассказ о двойном изгнании: изгнание из моей родной страны (для меня это была Япония, потому что я считала себя японкой), и изгнание из Китая, который нас окружал, но от которого мы были отрезаны как весьма нежелательные гости.

Так или не так, но, в конечном счёте, Китай занимает на этих страницах такое же место, как чума в «Декамероне» Боккаччо: если о ней почти не говорится то лишь потому, что она СВИРЕПСТВУЕТ повсюду.

Елена всегда была недоступна. А с тех пор, как появился Фабрис, и того больше.

Я уже не знала, что придумать, чтобы обратить на себя её взор. Я хотела рассказать ей про вентиляторы, но подумала, что она поведёт себя так же, как в случае с конём, пожмёт плечами и равнодушно отвернётся.

Я благословляла судьбу за то, что Фабрис жил в Вай Чжао Та Лю. И я благословляла мать моей любимой, которая запрещала своим детям покидать Сан Ли Тюн.

На самом деле попасть из одного гетто в другое было просто. На велосипеде у меня это занимало четверть часа. Я часто ездила туда, потому что в Вай Чжао Та Лю был магазин, торгующий отвратительной китайской карамелью, стопроцентной инфекцией, но которая казалась мне самым лучшим лакомством в мире.

Я заметила, что за три месяца ухаживания, Фабрис ни разу не наведался в Сан Ли Тюн.

Это навело меня на мысль, которая, как я надеялась, была жестока. По дороге из школы я спросила у маленькой итальянки безразличным тоном:

— Фабрис влюблён в тебя?

— Да, — ответила она равнодушно, как будто речь шла о чём-то естественном.

— А ты его любишь?

— Я его невеста.

— Невеста! Но тогда вы должны с ним часто видеться.

— Мы видимся каждый день в школе.

— Нет, не каждый день. Кроме субботы и воскресенья.

Надменное молчание.

— И вечером вы тоже не видитесь. А ведь жених и невеста чаще всего встречаются по вечерам. Чтобы ходить в кино.

— В Сан Ли Тюн нет кинотеатра.

— Кинотеатр есть во Французском Альянсе, рядом с Вай Чжао Та Лю.

— Но мама не разрешает мне выходить отсюда.

— А почему Фабрис не приходит к тебе в Сан Ли Тюн?

Молчание.

— На велосипеде туда можно доехать за четверть часа. Я каждый день туда езжу.

— Мама говорит, что выходить опасно.

— Ну и что? Фабрис боится? Я каждый день выхожу.

— Его родители ему не позволяют.

— И он слушается?

Молчание.

— Я велю ему прийти ко мне завтра в Сан Ли Тюн. Вот увидишь, он придёт. Он делает всё, что я ему говорю.

— А вот и нет! Если он любит тебя, он должен сам до этого додуматься. По-другому не считается.

— Он любит меня.

— Почему же он не приходит?

Молчание.

— Может быть у Фабриса есть другая невеста в Вай Чжао Та Лю, — предположила я.

Елена презрительно рассмеялась.

— Другие девочки не так красивы, как я.

— Откуда ты знаешь? Они не все ходят во французскую школу. Англичанки, например.

— Англичанки! — засмеялась маленькая итальянка так, словно уже одно это слово рассеивало всякие подозрения.

— Ну и что, что англичанки? Есть же леди Годива[27].

Елена недоуменно взглянула на меня. И я объяснила, что у англичанок есть привычка прогуливаться голыми верхом на коне, завернувшись в плащ из собственных волос.

— Но в гетто нет лошадей, — холодно возразила Елена.

— Ну, если ты думаешь, что англичанок это очень волнует…

Моя возлюбленная удалилась быстрым шагом. Я впервые видела, чтобы она так быстро шла.

На лице её не отразилось никакого страдания, но я уверена, что задела по меньшей мере её гордыню, а может и сердце, существование которого до сих пор ничем себя не проявляло.

Для меня это был великий триумф.

Я ничего не знала о возможном двоежёнстве Фабриса.

Всё, что мне известно это то, что на следующий день Елена разорвала свою помолвку.

Она сделала это с примерным равнодушием. Я очень гордилась её бесчувствием.

Репутация длинноволосого соблазнителя потерпела сокрушительный удар.

Я ликовала.

Уже дважды я была благодарна китайскому коммунизму.

С наступлением зимы военные действия активизировались.

Когда гетто покрывался льдом, нас заставляли разбивать его кирками, потому что машинам было невозможно проехать.

Значит, нужно было заранее выплеснуть свою агрессию.

И мы ни в чём себе не отказывали.

Особенно мы гордились новым отрядом, который назывался «когортой блюющих».

Оказалось, что среди нас были дети, обладавшие чудесным даром. Феи, склонявшиеся над их колыбелями, наделили их способностью блевать почти по желанию.

Достаточно было только, чтобы в желудке была какая-та пища, чтобы опустошить его.

Эти люди вызывали восхищение.

Большинство среди них прибегали к обычному средству — два пальца в рот. Но некоторые были просто поразительны: они действовали одним усилием воли. Обладая чрезвычайными спиритическими способностями, они имели доступ к клеткам мозга, отвечающим за рвотный рефлекс. Надо было немного сконцентрироваться, и всё получалось.

Содержание когорты блюющих напоминало заправку самолётов: нужно было уметь подпитывать их на лету. Блевать впустую было расточительством.

Самые бесполезные из нас должны были поставлять рвотное топливо: красть у китайских поваров пищу, которую можно было легко съесть. Взрослые заметили, как быстро исчезало печенье, изюм, плавленые сырки, сгущёнка, шоколад, а особенно растительное масло и растворимый кофе — ведь мы открыли философский камень рвоты. Смесь масла для салата и растворимого кофе. Эта бурда выходила быстрее всего остального.

(Деликатный момент. Ни один из упомянутых продуктов не продавался в Пекине. Раз в три месяца наши родители ездили в Гонконг, чтобы пополнить запасы продовольствия. Эти путешествия дорого стоили. Рвота влетала в копеечку).

Продукты выбирали по весу: они должны были быть как можно легче. Поэтому продукты в стеклянных банках исключались сразу. Тот, кто носил на себе столько еды, назывался «резервистом». Блюющего должен был сопровождать хотя бы один «резервист». Такое сотрудничество порождало верную дружбу.

Для немцев не было пытки ужаснее. Когда их макали в секретное оружие, они часто плакали, но с достоинством. Блевота лишала их чести: они выли от ужаса, когда эта субстанция касалась их, как будто это была серная кислота. Однажды одному из них стало так плохо, что его самого вырвало к нашему общему ликованию.

Конечно, довольно быстро самочувствие блюющих стало ухудшаться. Но их священный сан вызывал такие похвалы с нашей стороны, что они безмятежно принимали этот ущерб здоровью.

Их престижу не было равных. Я мечтала вступить в ряды когорты. Увы, у меня к этому не было ни малейших способностей. Напрасно я глотала мерзкий философский камень, меня не рвало.

И всё же нужно было совершить что-то великое. Без этого Елена никогда не захочет знаться со мной.

Я готовилась к этому в величайшем секрете.

Между тем в школе моя возлюбленная снова вернулась к своему больничному одиночеству.

Но теперь я знала, что она не так недоступна. И я ходила за ней на каждой перемене, не осознавая всей глупости подобного поведения.

Я шагала рядом и что-нибудь рассказывала. Она едва ли слушала меня. Мне это было почти безразлично: её неземная красота затмевала разум.

Потому что Елена была поистине великолепна. Итальянская грация, утончённая цивилизацией, элегантностью и умом, смешивалась в ней с кровью американских индейцев её матери, с дикой поэтичностью человеческих жертвоприношений и прочих замечательных варварств, которые я до сих пор ей наивно приписываю. Взгляд моей возлюбленной источал яд кураре и очарование картин Рафаэля: было отчего упасть замертво.

И девочка хорошо знала это.

В тот день во дворе школы я не смогла удержаться и не сказать ту классическую фразу, которая в моих устах звучала, как нечто новое и бесконечно искреннее:

— Ты так красива, что ради тебя я готова на все.

— Мне это уже говорили, — равнодушно заметила она.

— Но я правду тебе говорю, — сказала я, прекрасно понимая, что в моём ответе был намёк на недавнюю историю с Фабрисом.

Она ответила быстрым насмешливым взглядом, словно говоря: «Думаешь, ты меня задела?»

Потому что надо признать, насколько безутешен был француз, настолько равнодушна была итальянка, подтверждая тем самым, что она никогда не любила своего жениха.

— Значит, ради меня ты сделаешь всё, что угодно? — весело спросила она.

— Да! — ответила я, надеясь, что она прикажет сделать самое худшее.

— Ладно, я хочу, чтобы ты пробежала двадцать кругов по двору без остановки.

Задание показалось мне очень лёгким. Я тут же сорвалась с места. Я носилась как метеор сама не своя от радости. После десятого круга мой пыл поубавился. Я ещё больше сникла, когда увидела, что Елена совсем не смотрит на меня, и неспроста: к ней подошёл один из смешных.

Однако, я выполнила своё обещание, я была слишком послушна (слишком глупа), чтобы соврать, и предстала перед Еленой и мальчишкой.

— Все, — сказала я.

— Что? — снизошла она до вопроса.

— Я пробежала двадцать кругов.

— А. Я забыла. Повтори, а то я не видела.

Я снова побежала. Я видела, что она опять не смотрит на меня. Но ничто не могло меня остановить. Бег делал меня счастливой: моя страстная любовь могла выразить себя в этой бешеной скачке, а не получив то, на что я надеялась, я испытывала большой прилив сил.

— Вот, пожалуйста.

— Хорошо, — сказала она, не обращая на меня внимания. — Ещё двадцать кругов.

Казалось, ни она, ни смешной даже не замечают меня.

Я бегала. В экстазе я повторяла про себя, что бегаю ради любви. Одновременно я чувствовала, что начинаю задыхаться. Хуже того, я припомнила, что уже говорила Елене о своей астме. Она не знала, что это такое, и я ей объяснила. Это был единственный раз, когда она слушала меня с интересом.