Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Дело чести

ModernLib.Net / Современная проза / Олдридж Джеймс / Дело чести - Чтение (стр. 3)
Автор: Олдридж Джеймс
Жанр: Современная проза

 

 


— Это вы? — Елена коснулась его руки в тот момент, когда он следил за автомобилем, буксовавшим на мостовой.

— Хэлло, — сказал он.

— Мы поедем на автобусе. Остановка тут недалеко.

Она взяла его под руку.

Он возразил:

— Нет, мы возьмем такси.

— Солдатам такси не по средствам, — шаловливо сказала она.

— Я лейтенант авиаотряда и не женат. Мне по средствам.

— А что это за чин — лейтенант авиаотряда?

— По чину я то же, что капитан в армии.

— Значит, у вас много денег?

— Да.

— Ну как хотите. Только не ведите неосторожных разговоров в такси.

Они спокойно шагали в пропитанной сыростью тьме, дождевая вода холодно поблескивала на листьях деревьев и на асфальте мостовой. По дороге им попалось старое такси. Елена объяснила шоферу по-гречески, куда ехать, тот стукнул по счетчику, и они покатили. По мокрым белесовато-черным улицам они выехали на Кефисское шоссе, и Пентеликонские горы, темные, уходящие в необозримую высь, вдруг выросли перед ними, словно они ехали прямо на стену гор.

Одной рукой Квейль обнял Елену, другой схватил ее за руку.

— Не надо здесь. Пожалуйста, — тихо сказала она. — Не здесь.

Он отнял руки и отодвинулся в угол. Она наклонилась к нему и ласково сняла с него пилотку. Этот жест говорил о дружеском расположении, а вовсе не об отказе. Все же он чувствовал себя неловко после полученного отпора.

— Я охочусь на территории Лоусона? — деловито спросил он.

— Молчите! Не говорите глупостей. Я не территория. А если бы и была, то не принадлежала бы Лоусону.

Она положила его пилотку рядом с собой и взяла его за руку, но не придвигалась и сидела молча, пока старое такси громыхало по шоссе, подпрыгивая на выбоинах. Она остановила такси далеко от дома. Они вышли, и она кивнула Квейлю, чтобы он расплатился с шофером. Когда такси отъехало, она сказала:

— Мы найдем потом другое для вас. А сейчас мы можем пройтись. Незачем посвящать шоферов в свои дела, — это неосторожно.

Когда они проходили по грязной немощеной тропинке, Квейль взял ее под руку. Их пальцы сплелись, и обоим стало тепло.

— Почему вы не сможете больше видеться со мной? — спросила она.

— А для вас это имеет значение?

— Да, — сказала она. — Но если нельзя говорить, то не надо. Так будет лучше.

— Я хочу точно знать, где вы будете находиться, — сказал он.

— Вы можете писать мне по адресу Красного Креста. Только просите кого-нибудь написать вам адрес по-гречески.

— Но ведь вы уезжаете из Афин. Когда вы едете?

— Я думаю, на следующей неделе, — сказала она.

— А там, в этом новом месте, смогу я вас там отыскать?

— В Янине? Да. Помните — Янина. Янина.

— Не забуду, — сказал он.

Он потянул ее за руку и остановился. Потом повернул ее лицом к себе и поцеловал в губы. Она не оттолкнула его. Ее жаркие губы были крепко сжаты. Он забыл все на свете. Он чувствовал только, как горит его лицо и как по всему телу разливается теплота этой девушки.

Он оторвался от нее, и они медленно пошли дальше. Он молчал. Молчал, так как знал, что всякие слова неуместны. А он чувствовал, что не хочет позволять себе с ней ничего неуместного.

— Это глупо, — сказала она.

— Ничуть не глупо, — возразил он.

— Вы уедете. Я уеду. А мы вот что делаем.

— Ничуть не глупо. Мы будем видеться.

Ему не хотелось говорить.

— Не в этом дело, а в том, что впереди ничего нет.

— Почему нет?

Квейль хотел снова обнять ее, но она не остановилась.

— Потому, что все это слишком сложно, — сказала она. — И потому, что вы уедете.

— Я же вернусь, — сказал он.

— Да нет же! Я хочу сказать — уедете из Греции.

Она не нервничала и говорила очень спокойно. Квейль предпочел бы меньше твердости.

Он остановил ее, и на этот раз ее губы трепетали, как напряженно бьющийся пульс. Ее руки обвились вокруг его шеи, и, возбужденный теплотой ее тела, он стал целовать ее сначала страстно, потом очень нежно. Она вырвалась из его объятий.

— Плохо то, что не скоро повторится такая минута. — Она по-прежнему говорила спокойно.

— Вы забудете? — спросил он.

— Не знаю. Но знаю, что плохо разлучаться надолго.

— Не всегда. Скажите, что не всегда.

— Не знаю, — сказала она. — Не знаю.

Они приближались к дому. Начал моросить мелкий дождь. Квейль опять поцеловал ее и погладил по голове. Волосы ее были мягкие и мокрые. Его пальцы ощупывали их, они были очень густые, ложились прядями на плечи и обрамляли лоб пышной и ровной челкой.

— Не забудешь? — тихо и страстно произнесла она.

— Нет.

Он потерял голову. Он это чувствовал. Он это знал.

— Нет, — повторила она и резким жестом нагнула его голову к себе. — Я сообщу свой адрес. Жди здесь.

— Буду ждать, — обещал он, хотя знал, что не будет.

— Дальше не надо, — сказала она, когда они подошли к воротам.

— Как хочешь.

Он поцеловал ее еще раз в полуоткрытые мягкие губы, а она с величайшей нежностью провела рукой по его волосам. Затем он быстро повернулся и зашагал прочь, думая о том, как он теперь доберется домой, — она совсем забыла, что обещала найти для него такси.

6

На другое утро погода была ясная. Они вылетели еще до рассвета и набрали значительную высоту, чтобы преодолеть Парнас. С самого старта в воздухе сильно болтало, и Квейль продолжал набирать высоту, чтобы выйти из неспокойных слоев атмосферы, но и на высоте двенадцати тысяч футов было неспокойно, да еще при встречном ветре скоростью двадцать миль в час, что сильно сказывалось на расходе горючего. Лететь было скучно, и приходилось следить за собой, чтобы не задремать. Пилотирование сводилось к сидению вразвалку с постоянным положением дросселя и на постоянном курсе. Квейль хотел сохранить строй и все время оглядывался — не отстал ли Тэп и держатся ли выше Вэйн и Ричардсон. Это стало у него, впрочем, привычкой — постоянно оглядываться назад, не пристроился ли в хвост итальянец, даже когда, как сейчас, был один шанс на тысячу встретить итальянский истребитель в этой зоне.

Внизу открывалась живописная панорама, по мере того как поднимались горы и все шире развертывались долины, развертывались, пока не охватили горы со всех сторон. Низко нависшее облако скрыло на время вершины гор, а по склонам поползли зеленые тени лесов, придавая картине еще более красочный вид. Очень красиво все это было с высоты двенадцати тысяч футов. Когда-нибудь, думал Квейль, надо будет приехать сюда и посмотреть на всю картину снизу. Или хотя бы на часть картины. И вернуться к нормальному представлению о времени и пространстве, отделяющих одно место от другого. Эти места особенно было бы интересно обойти пешком. После войны было бы чудесно это проделать… После войны… Он постарался отогнать мысль о том, что будет после войны, перевел взгляд на приборную доску, чтобы отогнать эту мысль, но она крепко засела в мозгу. После войны…

Что будут делать Горелль, Вэйн, Тэп, Ричардсон или Стюарт, Констэнс, Соут, да и все они, после войны? И чем они, черт возьми, занимались до войны? Он не знал. Не знал потому, что не спрашивал их; а не спрашивал потому, что это дало бы им право, в свою очередь, задавать вопросы ему, а этого он не хотел. Почему? Что за беда, если они спросят? Почему не ответить? Он слушал лекции в лондонском университете, собирался стать инженером. Так, хорошо, но разве это хоть кому-нибудь из них интересно! Вот, например, Тэп. Квейль знал, что он делал до войны. Шатался по Лондону и швырял деньгами направо и налево, так как не знал, куда их девать. Имя Тэпа иногда встречалось в светской хронике, и он был очень удивлен, когда Тэп появился в их эскадрилье и ему пришлось обучать его, а также и Горелля, некоторым особым маневрам на «Гладиаторе».

Горелль был совсем еще юнцом, когда началась война. Лет восемнадцати, не больше. Он поступил в колледж короля Вильгельма, когда Квейль уже кончал его. Возможно, что они и встречались там, но он не помнил этого юношу с открытым лицом, ослепительными зубами и волнистыми волосами. Из него выйдет толк в жизни, думал Квейль, если только он уцелеет. Парень здоровый, простой, глубоко порядочный, не мучающий себя сложными вопросами. Вроде Вэйна, только Вэйн как австралиец более практичен. Вэйн отлично разбирался во всякой обстановке и всегда знал, что надо делать. Он весь был такой же подвижной, как его смуглое, скуластое лицо, а его протяжный говор при первом знакомстве можно было принять за «кокни». Но когда Тэп как-то сказал ему это, он очень рассердился. Он тоже еще совсем юнец, но, по-видимому, успел познакомиться с практической стороной жизни: вечно говорит об овцеводческой ферме в Австралии, на которой он вырос. Что его заставило стать летчиком? Они, вероятно, все такие в Австралии, интересно было бы съездить туда после войны.

А Ричардсон, курчавый, положительный Ричардсон, который вечно спорит с Тэпом, потому что он серьезно смотрит на вещи, а Тэп совсем наоборот… Да, это уравновешенный и хороший боец, на него можно положиться. Но чем он занимался до войны, черт возьми? Он никогда не распространялся на этот счет, и Квейль вдруг почувствовал к нему уважение за это. Сейчас совершенно другая жизнь, не имеющая ничего общего с тем, что было до войны.

И Брюер тоже никогда не говорил о том, что он делал до войны… Брюер… Высокий, жилистый, добродушный Брюер… Надо бы сойтись с ним ближе, подумал Квейль. Со всеми ними надо сойтись поближе. Эта мысль всегда приходит ему в голову, когда он летит над землей. Но сразу куда-то улетучивается, когда он садится на землю. Сдержанность — необходимая вещь в их профессии. Очень важное качество. Но надо больше обращать на них внимания, Квейль. Соут, например. Кто обращает внимание на Соута? На этого паренька с детским лицом?.. Всегда он на месте, но никогда не скажет ни слова. У него нет характера, или недостаточно характера, и он не может преодолеть свою скромность. Вот было бы у него такое чувство юмора, как у Констэнса… Квейль вспомнил, как однажды Констэнс, выйдя из кабины после полета, принялся так смеяться, что насилу мог рассказать, как он наклонился вперед, чтобы высмотреть один «КР—42», и у него подвернулась рука, а коленом он толкнул ручку управления и не успел опомниться, как перевернулся в воздухе, а когда потянул ручку управления назад, то случайно нажал спуск и выпустил пулеметную очередь чуть не в хвост Тэпу. И, слушая его, все хохотали, кроме Соута.

Хикки раньше во многом напоминал Ричардсона, но он стал гораздо сдержаннее, по мере того как эскадрилья росла и появлялись новые люди. Херси, Тэп, Хикки и сам он, Квейль, составляли первоначальные кадры эскадрильи. Все остальные были, так сказать, новенькими. Херси раньше всех других вступил в эскадрилью. Он был, как полагается, равнодушным циником, но Квейль помнил случай, когда Херси во время налета итальянцев на Фуку так кипятился, что чуть не оторвал ему руку, пытаясь втащить на наблюдательную вышку, чтобы он мог следить оттуда за ходом бомбежки.

Остаются еще Финн и Стюарт. Финн — светлый блондин, вроде Лоусона. И вообще он похож наружностью на Лоусона, думал Квейль. Стюарт и Финн всегда неразлучны — они очень подходят друг к другу. Они часто летят вдвоем отдельно от других. Оба они так молоды…



— Джон, — услышал он вдруг, — меня скоро начнет тошнить. Давай поднимемся выше.

Это был Тэп. Квейль только сейчас почувствовал, как сильно качает, и увидел впереди скопление облаков. Эскадрилья находилась на высоте тринадцати тысяч футов.

— Ну как — поднимемся выше? — снова спросил Тэп.

— Ладно, до пятнадцати тысяч! — ответил Квейль. — Только не отставай, Тэп!

Квейль по продолжительности полета определил их местонахождение. Они миновали уже последнюю горную цепь, через полчаса можно будет начинать снижение.

— Осталось каких-нибудь полчаса, Тэп. Не стоит забираться выше, — сказал Квейль в микрофон.

Под ними была сейчас плотная облачность, слишком плотная, чтобы пробиться сквозь нее. Квейль попытался связаться с Ларисой.

Он выровнял звено. С полчаса кружили самолеты над облачностью, но никаких «окон» в ней не было. Квейль приказал сомкнуться, не терять его из виду, и врезался носом в облачность. Она была густая, белая, и звено, снижавшееся в ней широкой спиралью, как по горной дороге, по-прежнему не находило «окон». Звено шло за Квейлем вплотную, пока не спустились до шести тысяч футов. В одном месте облачность была особенно густая. Воздушное течение, идущее к земле, захватило Квейля и бросило его книзу футов на пятьсот. Он видел за собой два самолета, но другие два отстали. Вэй и Ричардсон оторвались. На высоте двух тысяч облачность разорвалась, и Квейль очутился под ней.

Он легко отыскал аэродром, и самолеты сели в строю на сырую, глубокую грязь.

Хикки уже нашел пустой старый дом на окраине Ларисы. Квейль, Вэйн, Тэп, Ричардсон и Горелль вытащили из кабин свои фибровые чемоданы и вещевые мешки. Штаб гарнизона Ларисы предоставил в распоряжение Хикки большой «паккард», на котором они и проехали две мили до города. Дом, где они остановились, был пустой и отсыревший. Сырость под открытым небом — вещь вполне законная, но сырость и холод в доме действовали угнетающе.

Лариса оказалась скорее деревней, чем городом. Старые дома из белого камня располагались квадратами кварталов по обе стороны вымощенных булыжником улиц. На главной улице, тянувшейся через весь город, попадались новые здания. На площади стояла новая гостиница с рестораном, но ресторан с улицы был заперт, и проникнуть туда не удалось. Смуглые, невысокие, тепло одетые греческие крестьяне, усталые на вид солдаты и мелкие торговцы Ларисы приветливо и радостно улыбались им, когда они проходили по улицам. Некоторые похлопывали их по плечу. Это были по большей части крестьяне, и Горелль сказал:

— Я никогда не думал, что греки такие…

Ричардсон, Вэйн, Горелль, Тэп и Квейль зашли в кафе, весьма мрачное снаружи, с крашеными деревянными ставнями. Кафе было тускло освещено простыми электрическими лампочками без абажуров, ветхие мраморные столики в беспорядке стояли на грязном дощатом полу. Летчики уселись за один из столиков, и к ним подошел седовласый официант. Он был одет, как и все здесь, и они не сразу признали в нем официанта. Кивнув головой и улыбнувшись, официант исчез и вернулся с пятью рюмками, наполненными прозрачной, похожей на воду жидкостью. Он поставил рюмки перед посетителями, быстро закивал головой и сказал что-то по-гречески. Квейль поднес рюмку к носу: пахло лакрицей.

— Оузо, оузо, — сказал официант.

— Ладно, — сказал Вэйн. — Мы выпьем.

Он поднял рюмку. Они все подняли свои рюмки, повернулись лицом к залу, затем к официанту, громко сказали: «Ваше здоровье»! — и выпили.

— Черт возьми! — сказал Тэп. — Вот это да!

Напиток оказался очень крепким и напоминал по вкусу цитварное семя. Официант принес из буфета бутылку и снова наполнил рюмки. Потом он принес кофе по-турецки в маленьких чашечках. Они снова выпили. Крепкая влага разливалась по всем жилам. В дверях показался священник и направился к летчикам. У него были длинные волосы и длинная борода, одет он был в черную рясу с подрясником.

— Мсье, — сказал он.

— Монсеньор, — сказал Квейль.

Священник ничего больше не произнес, только улыбнулся и потребовал бутылку. Ему тоже подали рюмку. Он не переставал подливать летчикам. Прочие посетители, рабочие и крестьяне в широких штанах и башмаках с загнутыми кверху носками, тоже подсели к ним. Компания расширилась, все продолжали пить, греки хлопали летчиков по спине и весело говорили между собой, причем Квейль неоднократно ловил слово «инглизи». Квейль чувствовал, что ему становится жарко и весело. Вэйн подружился со священником, пил с ним вровень и хлопал его по спине. Крестьяне и рабочие оживленно разговаривали. Одного они куда-то услали. И все время, рюмка за рюмкой, пили прозрачный напиток. Некоторые крестьяне пили его из стаканчиков, подбавляя воды, отчего напиток делался мутный, как облако. Все время греки возбужденно о чем-то толковали, а летчики обменивались между собой замечаниями по-английски. Разговор прерывался, когда они поворачивались к грекам, и греки молча улыбались им, а они улыбались грекам. Это молчание говорило больше слов и не нуждалось ни в каких пояснениях.

Вскоре вернулся грек, которого услали из кафе. С ним был другой, одетый по-европейски, в пиджачную пару и коричневые ботинки. На голове у него была серая шляпа.

— Вы англичане? — спросил новый грек по-английски.

— Да.

— Летаете? Сражаетесь? Ого! Добро пожаловать. Вы сражаетесь?

— Да.

Он повернулся к другим и сказал что-то по-гречески, потом снова обратился к летчикам:

— Вы чудесные ребята. Мы видели сегодня, как вы прилетели. Ах, как хорошо!

Греки что-то наперебой кричали ему, а он прислушивался.

— Они просят передать вам свое приветствие. Они рады вас видеть в Ларисе и пьют за ваше здоровье. Все пьют. Да.

Люди кивали головами, улыбались и поднимали рюмки. Вэйн встал, поклонился и тоже поднял рюмку. «Эллас», — сказал он, и, услышав от англичанина первое греческое слово, означавшее «Греция», — Вэйн заучил его в Аргентине, — греки сгрудились вокруг него, затопали ногами и осушили свои рюмки.

— Моя фамилия — Георгиос. Я из Австралии — вот смотрите!

Грек вытащил из кармана паспорт, на котором сверху значилось «Британский паспорт», а пониже, под австралийским гербом, — «Австралия». Все повернулись к Вэйну. Грек оказался австралийским подданным. Энтузиазму не было границ.

— Вэйн. Смотри — земляк. Австралиец, понимаешь?

Грек — земляк Вэйна! Это было замечательно, все шумно выражали свой восторг.

— Ваше здоровье! — крикнул Тэп и залпом осушил свою рюмку.

Вэйн был счастлив. Они тут же стали вспоминать Брисбэн. Потом Вэйн запел «Матильда пляшет», и грек тотчас же подхватил песенку.

— Эх вы, несчастные томми! — крикнул Вэйн, дерзко вздернув вверх свой смуглый подбородок.

— Сам ты несчастный австралишка! — крикнул ему Ричардсон.

— Вы только послушайте, — не унимался Вэйн. Развалившись на стуле, он снова запел «Матильду».

— Тише! — крикнул Тэп.

Но Вэйн продолжал петь, а Георгиос, наклонившись к нему, подтягивал. Он тоже был счастлив, потому что Вэйн искал у него поддержки в этом шуточном национальном споре.

— Куда вы годитесь! — орал Вэйн. — Вот смотрите — нас двое. Выходите на нас всей компанией. Всех уложим. А нас только двое — понимаете?

Он повернулся к Георгиосу: тот широко улыбался.

Квейль рассмеялся, когда Вэйн встал и принял угрожающую позу.

— Когда мы налетаем на итальянцев, — шумел Вэйн, — они удирают от нас, как полоумные. Разве не правда?

Он посмотрел вокруг.

— И великолепно, — сказал Ричардсон. Куда делась его уравновешенность.

— Задайте хорошенько этим мерзавцам! — воскликнул Георгиос.

— Мы им покажем, — обещал ему Вэйн.

Греки опять, перебивая друг друга, кричали что-то.

Георгиос перевел:

— Они говорят, что вы спасаете Грецию. Мы на земле, а вы в воздухе. Они еще хотят сказать, что мы ненавидим фашистов больше, чем вы, потому что у нас тоже есть фашисты. Вот почему мы так бьем их. Вы уничтожаете всех итальянцев в воздухе, а мы — на земле.

— Передайте им, что они самые храбрые воины на земле, и мы будем рады очистить для них воздух, — сказал Вэйн. Каждое слово он подтверждал ударом кулака по плечу священника, и удары посыпались особенно щедро, когда он, кивая головой, слушал речь Георгиоса, который пространно, с многочисленными жестами, передавал его слова по-гречески.

Священник поднял рюмку и сказал только одно слово: «Ник!»

— Победа! — перевел Георгиос.

Это вызвало новый взрыв энтузиазма. Люди кричали, смеялись и пили, — им еще не приходилось пить за победу, и греки отнеслись к этому так серьезно, что летчики не могли удержаться от смеха.

— Можно здесь достать чего-нибудь поесть? — спросил Вэйн Георгиоса. Священник с явным удовольствием смотрел на Вэйна, который был несколько похож лицом на Байрона.

— Здесь нет, но я покажу вам хорошее местечко. Я знаю, где можно поесть.

— Спросите их, сколько все это стоит, — сказал Вэйн, опуская руку в карман.

Георгиос обратился к официанту, но тут поднялся страшный шум, и Георгиос сказал:

— Они говорят, что вы не должны платить. Вы — гости. Мы так счастливы, что вы здесь, — вы наши гости.

— О, нет.

— Вы их обидите, — сказал Георгиос.

— Ну так спросите их, можем ли мы в свою очередь угостить их. Тут уж ничего нет обидного.

Георгиос перевел слова Вэйна, греки засмеялись и закивали головами.

— Да, они будут очень рады.

Рюмки наполнились опять, и летчики выпили за греков, а греки с очень серьезными лицами подняли свои рюмки и разом опрокинули их.

— Они просят выпить с ними еще, — сказал Георгиос.

— Передайте им, что мы ничего не ели, — сказал Квейль.

Георгиос передал. Греки закивали головами, и летчики встали.

— Сколько с нас? — спросил Вэйн.

— Оставьте двадцать драхм. Хватит вполне, — сказал Георгиос. — Я покажу вам, где можно закусить.

Греки начали пожимать им руки. Они пожали руки всем грекам, и греки хлопали их по спине, пока они надевали шинели.

У Квейля брюки были заправлены в сапоги на бараньем меху. Один из крестьян указал на сапоги и кивнул головой. Квейль кивнул ему в ответ.

— Они просят, чтобы вы завтра опять зашли выпить с ними, — сказал Георгиос.

— Скажите, что мы будем очень рады.

Летчики вышли из кафе под возгласы греков: «Дзито и инглизи!» Они кричали в ответ: «Дзито и Эллас!» Выйдя на площадь, Квейль понял, насколько он был пьян. Он плохо соображал, движения его были неуверенны.

Они легли спать рано. Действие напитка, который Георгиос называл «оузо», начинало сказываться во всей своей силе через час. Так пьяны они еще никогда не были. Хикки был недоволен: завтра им предстояло целый день патрулировать, — итальянцы уже начали бомбить прибрежные города и дороги. Грекам приходилось очень туго, и если эскадрилья не отразит эти воздушные атаки, греки, весьма вероятно, вынуждены будут отступать, вместо того, чтобы продолжать наступление.

На другой день они все были очень серьезны и следили за собой, так как понимали, что вчера белый напиток греков свалил их с ног. Они отправились на аэродром, и Хикки принес карты из бетонного барака, половину которого занимал оперативный отдел греческого штаба. Карты были слишком мелки, масштаба 1:1000000. Но лучших эскадрилья добыть не могла, так как не хотела пользоваться картами с греческими надписями. Зона, которую им предстояло прикрывать, простиралась на юго-запад до прибрежного городка Арта, где был порт. Через порт и тянувшееся от него западное шоссе шло снабжение всего прибрежного фронта. Им предстояло летать через Пинд, горный хребет, который проходит с севера на юг и делит Грецию на две части, и патрулировать дорогу, идущую от Арты к северу до Янины и между Яниной и Метсово, который лежал на вершине Пинда.

Они взлетели тройками. Ведущими шли Хикки, Херси, Квейль и Тэп. Быстро поднявшись примерно до тысячи футов, они построились и взяли курс напрямик.

Вскоре они перевалили через невысокий горный кряж и набрали высоту, следуя по течению реки Пенейос, орошающей равнину между Кардицей и Триккалой. Они рассчитывали достичь Арты приблизительно в то же время дня, в какое накануне итальянцы ее бомбили.

На вершинах Пинда лежал снег, и Квейль почувствовал, что ему становится холодно. Он пожалел, что на нем не было ирвиновских теплых шаровар, но их трудно было достать за пределами Англии. Видимо, монополию на ирвиновское обмундирование присвоили себе нестроевые офицеры. Сильно болтало, и Квейль подумал, что Тэпа, должно быть, тошнит. За Квейлем шли Горелль и Ричардсон; за Тэпом — Вэйн и юный Финн.

Когда Пинд будет виден с запада, тогда пора набирать высоту. Хикки предпочитал не пользоваться микрофоном, так как какой-нибудь итальянский самолет, находящийся поблизости, мог их услышать, а их главным шансом в драке была неожиданность. Необходимо было поэтому идти в тесном строю. Впрочем, Хикки с такой легкостью и с таким искусством вел эскадрилью, что сохранять строй было нетрудно.

Эскадрилья была уже над Артой. Тонкая пелена облаков висела над городком, лишь изредка открывая просветы. Облачность была низкая и служить прикрытием не могла. Солнце светило ярко. Эскадрилья повернула на север от Арты и пошла вдоль реки, по берегу которой вилось шоссе, служившее объектом бомбежки для итальянцев. Летчики поглядывали вокруг в ожидании неприятеля. Эскадрилья рассредоточилась для атаки и держалась на высоте пятнадцати тысяч футов. Квейлю совсем не улыбалась перспектива боя над этими высокими горами, вершины которых были предательски окутаны облаками. Хикки качнул свою машину, подавая сигнал, и Квейль быстро осмотрелся вокруг. Ниже, прямо на них, шло такое большое соединение, какого Джон Квейль еще никогда не видал. Оно растянулось на добрый десяток миль. Тут было не меньше ста пятидесяти самолетов. Квейль не мог еще рассмотреть, в каком соотношении здесь были бомбардировщики и истребители, но он видел отдельные группы, видимо из истребителей, и выругался вслух: истребителей было по меньшей мере полсотни.

Вскоре итальянцы очутились прямо под ними, и Квейль не знал, видит ли их противник, или нет. Но тут Хикки качнул крылом, и Квейль понял, что началось… Вечная история. Сущий ад. Их полсотни. У него засосало под ложечкой от чрезмерного напряжения. Звено развернулось правым крылом и было теперь позади итальянцев, на высоте трех тысяч футов над ними. И тут началось.

Хикки спикировал, остальные последовали за ним. Квейль видел, как они проваливались под горизонт один за другим. Когда нырнул Ричардсон, Квейль тоже спикировал, — вокруг него были только «Савойи» и «КР—42», и он подумал: «Вот так чудеса».

Уже далеко внизу Квейль видел, что Хикки, прорвавшись сквозь строй вражеских истребителей, пошел на бомбардировщиков. За ним шли остальные. Тэп со своим звеном оставался выше, чтобы выручать эскадрилью, когда ей придется слишком туго. Итак, их было девять, — девять против целой тучи.

Тут Квейль прошел строй истребителей.

С молниеносной скоростью проскользнув между двумя «КР—42», он увидел, как оба пилота повернули к нему головы. Он знал, что они погонятся за ним, и сумасшедшим пике ринулся прямо на один из бомбардировщиков. Нет, этот ублюдок от него не уйдет. Квейль совсем оглох и ничего не слышал. Он только смотрел вперед, и когда «Савойя» мелькнула в его прицеле, он, зверски крича, изо всех сил нажал спуск и вывел свой самолет из пике, царапнув спину бомбардировщика, и все кричал и кричал…

На вершине свечки Квейль развернулся иммельманом и увидел миновавшие его трассирующие пули. Один «КР—42» рванулся вверх, вслед за ним. Квейль, сделав полубочку, всадил в него пулеметную очередь, — пошел наперерез ему, затем сделал боевой разворот и снова атаковал «Савойю», всадив и в нее очередь, снова набрал высоту и увидел, что на него идет еще один «42» и со всех сторон еще и еще, и куда ни глянь — трассирующие пули.

Квейль пошел вверх на полном газу — они подумают, что он хочет иммельманом уйти от них. Но он резко нажал на правую педаль, а ручку управления взял на себя. Он потерял скорость, в то время как два «42» прошли прямо над ним. Их пулеметы раскалились, но они продолжали стрелять. Квейль погнался за одним из них, но итальянец сделал отчаянное пике. Квейль решил не отставать, в ушах у него опять заревело, он старался поймать итальянца в прицел, но тот все дальше уходил от него, так как пикировал быстрее.

Тогда он пустил ему вдогонку пулеметную очередь, рванул ручку на себя, и у него на секунду потемнело в глазах, когда, поднявшись вверх вертикальной широкой свечкой, он вдруг потерял скорость на ее вершине.

Но это было ненадолго, и он снова набрал скорость.

Небо сплошь было усеяно «42», но он нигде не видел «Гладиаторов». Два «42» шли ему наперерез, а третий пикировал ему в хвост. Он метнулся вверх, — всего в нескольких дюймах под ним прошли два «42». Третий все еще держался у него на хвосте. Тогда Квейль круто спикировал и в погоне за скоростью открыл дроссель до отказа, чтобы уйти от итальянца. Он не смотрел по сторонам. Потянув ручку на себя, он с воющим ревом мотора вошел в петлю, на вершине ее выровнял самолет и снова спикировал. Он нажал на рычаг газа, но газ был и так открыт, и теперь Квейль знал, что он обязательно настигнет «42». Это был рассчитанный прием, которому их учил Хикки, и он вышел как раз в хвост «КР—42». Квейль выровнял свой самолет всего лишь в полусотне метров от «42», и итальянец не подозревал, что Квейль пристроился ему в хвост. Когда голова итальянца мелькнула в его прицеле, Квейль, яростно нажав спуск, почувствовал тряску и увидел, как его трассирующие пули насквозь прошили итальянца; рука пилота безжизненно вывалилась наружу.

«42» все еще шныряли вокруг. Внезапно Квейль увидел «Гладиатора», который свечой шел вверх, и «42», стрелявшего в него в упор. Квейль сделал переворот через крыло и, не оглядываясь назад, кинулся сверху на «42» и всадил ему в хвост пулеметную очередь. «42» очень резко задрал нос, потерял скорость и начал падать. Когда Квейль выровнялся, он увидел справа раскрывшийся парашют и подумал; не из их ли эскадрильи выбросился кто-нибудь.

Но думать было некогда. Бросив взгляд вниз, он увидел, что идет почти крыло к крылу с «КР—42», который держался немного выше его, но гораздо ближе, чем летят обычно самолеты в строю. Квейль видел лицо итальянца и его недоумевающий взгляд. Итальянец видел лицо Квейля. Они шли совсем рядом; оба инстинктивно оглянулись назад, нет ли кого в хвосте, и продолжали идти прямо, не отрывая взгляда друг от друга, и каждый ждал первого жеста противника.

Время казалось вечностью, а прошло всего несколько секунд… Квейль нажал на правую педаль и прикрыл дроссель, пока его правое крыло не провалилось. Падающим листом он скользнул под «КР—42». Затем дал полный газ, взмыл прямо кверху, и когда брюхо вражеского самолета мелькнуло в его прицеле, он громко выругался и нажал спуск, — он знал наверняка, что попал в цель. Он чуть не врезался в итальянца, но, сделав крен и боевой разворот через крыло, уклонился от «42», который вспыхнул и камнем пошел вниз.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23