I. В степи за Волгой

– Герр Келлер, отметьте шутку фортуны. Еще позавчера мы боялись встретить русских, а сегодня, пожалуй, и не отказались бы.

Майор 305-й пехотной дивизии Дитрих Келлер как всегда ответил не сразу. Казалось, он не хотел лишний раз открыть рот – берег от летящего в лицо снега.

– Вы уверены, что позавчера?

– Я, герр Келлер, – ответил майор 100-й горнострелковой дивизии Йозеф Вранке, – уже не уверен ни в чем. Чтобы быть уверенным, надо знать. А что мы знаем? Только то, что нас четверо, у нас два автомата, винтовка, четыре пистолета, семь гранат, двести семьдесят патронов и одна банка сардин. Еще известно, что мы по-прежнему на левом берегу Волги, хотя в такую метель я бы не удивился, если бы мы нечаянно перешли на западный берег. Но мы точно не знаем, сколько проехали, сколько прошли и, главное, в какую сторону. На восток, на юг, на север?

Низкорослый крепыш майор Вранке говорил не переставая. Еще недавно болтовня баварца утомляла, но сейчас она стала то ли подобием музыки из репродуктора, не дающей заснуть на унылой работе, то ли доброй приметой путешествия. Как замолкнет герр Вранке, так все и свалятся в снег. И не встанут.

– Быть может, мы вернемся в Сталинград, а может, выйдем к Саратову. Или дойдем до города с приятным названием – Оренбург. Герр Вернер, ответьте как знаток России, – много ли немцев живет в Оренбурге? Мы сможем найти их квартиры раньше, чем нас найдет НКВД?

– Я думаю, сейчас единственный немец в этом городе – его название, – ответил Вернер.

Немногословностью лейтенант 305-й пехотной дивизии Юлиус Вернер был равен четвертому участнику путешествия – унтеру Шмидту. На это была своя причина. Дело не в субординации – к середине января в сталинградском котле субординация обесценилась. И не в том, что оба майора – коротышка Вранке и долговязый Келлер – выпускники Гросс-Лихтерфельде, а Вернер, не случись большой войны, для которой всегда не хватает офицеров, вряд ли бы вообще надел мундир.

Юлиус Вернер был «мартовским павшим». Людей с такой биографией обычно не любят. Если терпят, то из-за особо ценных качеств.

– Папа, король склонился перед ними потому, что они погибли за Германию?

– Нет, – отвечал отец, пожилой переплетчик с солидным социал-демократическим стажем, включая тюремный, – это мартовские герои. Видишь, на другой картинке они сражаются на баррикаде с королевскими солдатами. Они пали, сражаясь за народ, и королю пришлось обвязать рукав черно-красно-желтой лентой и склонить голову перед ними.

Из всех картинок, виденных в детстве, Юлиусу запомнилась именно эта. Не большие батальные полотна. Не гравюры Менцеля, на которых Старый Фриц – Фридрих Великий, едет по улицам Берлина под восторженные крики толпы. А рисунок забытого художника о том, как струсивший правнук великого короля в марте 1848 года чтит память бойцов революции.

Юлиус почти не горевал, что школьный возраст сохранил его от фронта Мировой войны. Зато нацепил красный бант в ноябре 18-го и, узнав, что кайзер сбежал в Голландию, вопил от радости громче, чем бюргеры в начале войны, узнав о падении Льежа и разгроме русских под Танненбергом.

Юлиус даже примкнул к спартаковцам, защищал баррикаду и чуть не стал «январским павшим», но отделался контузией.

Германская революция проиграла. Поэтому Юлиус изучал революцию в России. Чтобы понять ее, требовалось выучить русский язык. Найти учителей не составило труда: домой вернулись пленные Восточного фронта. Вдобавок Вернер читал словари, потом – русские книги. Найти работу после университета было непросто, и он иногда подрабатывал переводчиком – Веймарская республика и Советская Россия активно торговали.

Однажды у Юлиуса вышел спор с временным работодателем, членом «Стального шлема».

– Увлечься большевистским режимом способен лишь юнец, не знающий элементарных фактов, – говорил бывший офицер. – Что такое русская революция? Немного денег нашего генштаба и много еврейской энергии. Восточный славянин – вьючное животное, и ждать от него революции без внешнего толчка все равно, что верить, будто карусельная лошадка может взбрыкнуть.

Вернер возразил – у русских в истории было много бунтов и крестьянских войн, может, даже больше, чем у немцев. К примеру, в те годы, когда крестьяне германских княжеств покорно терпели любые феодальные притеснения, русские мужики устроили «Pugahowschina» и захватили треть страны, пока бунт не подавили генералы, воевавшие еще против Фридриха Великого.

Собеседник спросил – не коммунист ли он? И Юлиус растерялся.

Ведь в коммунистическую партию он так и не вступил. Ему нравилась революция и справедливость. Но с каждым годом, прожитым в Веймарской республике, среди джаза и универсальных магазинов, среди безработицы и бесконечных репараций за проигранную войну все труднее было принять лозунг: «Пролетарии не имеют отечества».

Не радовали Вернера и вести из Советской России. Там исчезли все партии, кроме одной, а также профсоюзы. Городам дали новые имена, отменили привычные дни недели. Горожанам запрещали торговать. Преследовали церковь, забыв слова Энгельса, что религия в новом обществе умрет сама. Крестьян насильно сгоняли в коммуны, не дожидаясь, пока они войдут туда добровольно. А германские коммунисты считали это примером!

«Почему ради справедливости и свободы надо отречься от своей нации? – думал Вернер.

Друзья посмеивались над Юлиусом, говорили, что с такими убеждениями ему пора вступать в НСДАП. Вернер отвечал, что сама идея консервативной революции ему нравится, но нацисты – наемные реакционеры на службе крупного капитала, громилы, а каждый второй – гангстер.

Все равно, когда по улицам шла колонна под красными флагами, била в пустые кастрюли и уныло бубнила «голод, голод», Юлиус отворачивался. Когда же над улицей под барабанный бой плыли нацистские знамена, его губы шептали: «Германия, Германия».

И однажды, в дождливый день ранней весной 1933 года, он пошел за этой колонной – не может же быть неправ весь народ. Кулак сам сложился в приветствие. И его крик присоединился к всеобщему реву. А потом, на огромной площади, рядом со студентами-нацистами кидал в огромный костер книги, «разлагающие нацию».

Таких, как Юлиус Вернер, вступивших в НДСАП в марте 1933 года, оказалось немало. Кличку для них подсказала история: «мартовские павшие».

Операцию задумал Дитрих Келлер, когда Гумрак – последний аэродром сталинградского котла, разнесла советская артиллерия. К середине января на деблокаду уже не надеялись даже раненые в бреду. Кто-то ждал русской пули, кто-то – русского плена. Майор Келлер нашел тех, кто верил в третий вариант. Ими оказались майор Вранке и унтер Шмидт его полка, сохранившие и физическую силу, и небольшой запас продуктов, без которых отправляться в путь нельзя.

Что же задумал Келлер? Прорываться на запад, в сторону отступивших дивизий Манштейна, было бессмысленно: там русские всегда начеку. Но можно, переодевшись в советский белый камуфляж, перейти ночью Волгу на лыжах. Найти на восточном берегу грузовик. Отъехать подальше от линии фронта, пополниться бензином и едой, повернуть на северо-запад и переехать Волгу там, где не ищут сталинградских беглецов.

Вранке идею одобрил. Но заметил – нужен четвертый, знающий русский язык. Келлер пригласил в побег лейтенанта Юлиуса Вернера, и тот согласился.

Поначалу шло неплохо. В облачную ночь перешли Волгу, миновав заградотряд. В двух километрах от восточного берега захватили грузовик с одиноким шофером. А так как порожняя машина со снарядными ящиками, идущая в тыл, подозрений не вызывает, полдня спокойно удалялись от затихающих раскатов.

Потом, выехав на очередной низкий пригорок, Келлер высмотрел в бинокль русский пост, остановивший предыдущий грузовик. Решили объехать проблему: благо ветер обмел склон и машина шла по снегу почти как по дороге.

Но объезд затянулся. Балка, еще одна балка. Следующий заполненный снегом овраг не заметили, и грузовик утонул в снегу по борт, без всякой надежды быть вытащенным. Надели лыжи, сохраненные в кузове, распределили груз – оружие, еду. И потащились туда, где, по предположениям майора Келлера, был север.

…Снег пошел часа через два. Потом началась метель. Не свирепый и скоротечный буран, а умеренная свистопляска острых снежинок. Только вот конца не было этой свистопляске. Даже когда ветер чуть стихал, небо не открывало ни солнца, ни луны, ни звезд. И прав был болтун Вранке – уже скоро стало непонятно и куда идут, и сколько идут.

Вдобавок – неприятное происшествие. Келлер и Шмидт провалились в очередную заснеженную балку. Ноги уцелели, но майор сломал лыжу, а из плохо закрытого ранца Шмидта выпали почти все консервы. Искали полтора часа, подобрали одну банку и продолжили путь.

Груза стало меньше, на душе – тяжелее. То ли метель, то ли снегопад, а скорее всего – все вместе, работали лучше любой дымовой завесы. Не было видно и за десять шагов. Свистящее белое месиво иногда белело – настало утро, потом темнело.

Наконец, на миг вернулась надежда. Торивший путь Келлер уткнулся в деревянный столб. Удалось разглядеть провода. Значит, они все же не кружили, а где-то было человеческое жилье и шанс до него дойти.

– Герр Келлер, я уверен в том, что фюрер не повторит ошибку генштаба. Мы вернемся к Сталинграду в середине весны и возьмем еще летом.

– Герр Вранке, я тоже уверен, что эта ошибка не повторится. Уже летом мы будем думать, как удержать Днепр, а не вернуться на Волгу.

– Меньше пессимизма, друг. Ведь мы отдали им Ростов, а потом взяли обратно и прошли еще сто пятьдесят километров на восток.

Они остановились у десятого столба – как считал Келлер, линия вела на север. Присели-прилегли отдохнуть, укрывшись от колючего ветра невысоким снежным валом и воротниками шинелей. Согревались лишь папиросами – в маленькой спиртовке закончилось горючее. От собственной безрадостной судьбы отвлекал спор о судьбе фатерланда.

– Герр Вранке, – после некоторой паузы, с раздражением сказал Келлер, – лояльность фюреру не должна переходить в войну с фактами. Факты печальны. На наш один танк русские выпускают два – неужели вы это не поняли в прошлом ноябре, когда на наш батальон пришлась одна красная броневая дивизия?

– Мы умеем их подбивать…

– Оставьте, герр Вранке. Наши лучшие истребители танков погибли в котле. Враг учится воевать, а мы теряем кадровые войска. К тому же мы не можем бомбить танковые заводы на Урале, а англичане бомбят весь Рейх. Вы знаете, что Кельн и Любек разрушены?

Герр Вранке буркнул: «Слышал». Унтер Шмидт вздохнул – он был из Любека.

– А я знаю – я был в отпуске в сентябре. И самое плохое, у врага полное превосходство на западном воздушном фронте. Когда западный фронт станет наземным, у них будет тотальное превосходство в небе. И если не произойдет чудо, остается гадать, кто первый подойдет к Берлину – русские или англичане. Не думаю, что фюрер запросит мир раньше этого.

– Вы оптимист, – бросил молчавший Вернер. – Думаю, нас могло бы спасти только чудо Петра III.

Вранке удивленно взглянул на него. Келлер понимающе кивнул.

– Русский царь, наследник царицы Елизаветы, прекративший войну с Фридрихом, – пояснил Вернер. – С доски сошла сама сильная фигура.

– В галантном веке было проще, – вздохнул Келлер. – Нынешний царь – идеология. Господа, еще светло. Продолжим путь.

Вранке промолчал, только скосил взгляд на ранец Шмидта, где среди обойм болталась банка сардин. Рыбешек поймали в Бискайском заливе, поджарили в оливковом масле, закрыли в жестянках. Пустили странствовать по европейской колее, потом по русской. Выгрузили на берегу Дона, сбросили на парашюте рядом с развалинами сталинградского элеватора. Теперь сардины не знали, где они: в Европе или в Азии?

Дитрих Келлер покачал головой – «побережем». Вернер и Шмидт согласно кивнули. Страшно идти, когда припасы съедены до конца.

Еще несколько секунд – и метель принялась заносить четыре впадины возле столба и три окурка – Вранке, по охотничьей привычке, ввинтил окурок в сугроб.

– Герр Келлер, вы видите провода?

– Нет.

Приходилось кричать. С наступлением сумерек снегопад усилился и перешел в снежную бурю. Ветер уже не выл, а ревел, трудно было разглядеть не провода, а друг друга. Нашлась веревка, и все четверо, ухватившись, брели спотыкающейся вереницей.

То и дело казалось, сбились с пути. Но в очередной раз впереди вырастал столб. Не просто впереди – на дистанции вытянутой руки.

Снова лечь рядом со столбом не хотелось. Все четверо понимали – тогда уже не встать. И кто сказал, что буран будет короче прежней метели?

А потом и сам буран показался штилем. Рев стал плотным, как ветер. Ветер – как стена. Стена толкала, несла вперед. Ни рта открыть, ни рукой пошевелить. Казалось, сама Земля кружилась быстрей, чем положено. Или не казалось.

Вернер понял – его несет на очередной столб. Избежать удара не проще, чем если бы вышвырнули с борта самолета.

Но ветер подул сильнее, хотя, казалось бы, куда еще? И столб, возникший перед лицом Юлиуса, не убил его, но растаял. Как льдинка, брошенная в чан с кипятком.

Рядом летел майор Вранке. Рот раскрыт, но вряд ли он слышал себя самого.

И вдруг ветер пропал. Будто выключили.

На такой скорости можно уцелеть, лишь упав в глубокий сугроб. С Юлиусом Вернером так и случилось. Рядом упал Вранке, потом еще кто-то…

– Герр Келлер, вы живы?

– В какой-то степени – да.

С Вернером было понятно, он поднялся раньше всех и глядел по сторонам. Унтер Шмидт тоже уцелел и, согнувшись, изучал содержимое ранца: не пропало ли что-нибудь еще?

А Вернер продолжал разглядывать окрестности. Потом произнес.

– Господа, вы заметили, что столбы исчезли?

Наблюдать было нетрудно. Ветер стих до легкого шуршания. Ночное небо еще не прояснилось, но в разрывах облаков мелькали звезды. Все равно столбы не просматривались.

– Куда же делся ориентир? – бормотал герр Вранке. – Майн Готт!

Все четверо беглецов из котла были оглушены невиданным полетом, завершившимся минуту назад. Иначе их острый солдатский слух разобрал бы звуки, которые еще недавно, в окопах, заставили бы их мгновенно схватить оружие.

А так все случилось разом. Грянуло взрывное конское ржание, в почти полной тьме появился десяток верховых фигур, и они были уже рядом.

Майор Вранке встрепенулся едва ли не раньше всех. Он сорвал с плеч шмайссер, прицелился, но палец в толстой варежке не сразу нашел предохранитель. Когда же нашел, то ближайший кавалерист уже сделал выводы – без драки не обойдется.

Вранке не понял, что такое противник метнул в его сторону. Только шею, прикрытую шарфом, будто сжали пальцы великана. И пистолет-пулемет шмякнулся в снег, за ним повалился сам Вранке.

Задыхаясь, он все же разглядел происходящее с товарищами. Келлер снял с плеча винтовку, ближайший кавалерист пришпорил коня и наскоком сбил майора в сугроб. Шмидт, заметивший опасность, сунул руку в ранец, верно искал гранату. Другой всадник – Вранке разглядел его черную бороду – одним скоком добрался до него. Выставил длинную пику, желая сколоть. Но переменил решение и ударил древком – унтер свалился.

Юлиус Вернер просто поднял руки.

– Чего с ними вожжаться? Расспросить, зарезать да обобрать барахлишко.

– Тоже скажешь, расспросить. Они и по-своему сейчас мемекать не могут. Не то чтобы по-людски.

– Немчура это. Вот те крест, немчура.

– Тогда зарезать. Немцы – всегда православному народу первые согрубители.

– Погоди. Пусть сперва расскажут, как они из своих пистолей стреляют.

– Не, для пистоля коротковато будет. Ружжо.

– Ружжо – то, c чего этот журавль в нас пулять хотел. И то, замок у него непонятный, и киса странная прицеплена. То ли для равновеса, то ли пули в ней хранить.

– Эй, молодцы, сажай их в сани. Только пистоли отдельно клади. В Берде разберемся, резать али к звездам подтянуть.

– Это конные саперы с противотанковыми ружьями? – тихо спросил унтер Шмидт. Все три офицера были в сознании, поэтому вопрос относился к каждому из них.

– Нет, – так же шепотом ответил Келлер. Он лежал рядом с унтером и видел то, что и он: огромное ружье на боку всадника, едущего справа от саней. – Противотанковые ружья не выпускают с кремневым затвором. Думаю, от таких мушкетов отказались уже во времена Наполеоновских войн.

– Мне не стоило шутить, – прошептал Вранке, трогая горло. – Я не раз говорил, что такой вихрь может занести хоть на край света. Похоже, он занес нас на страницы романа Карла Мая или Майн Рида: нас взяли в плен конные варвары с копьями и арканами.

– Это другой роман, – отозвался Вернер. – Скорее – роман Джованьоли о Спартаке.

– Почему вы так думаете? – спросил Келлер.

– Потому что, когда нас сажали в сани, я успел перекинуться парой слов с этими ребятами. И чтобы им не пришло в голову зарезать нас без расспросов, признал законной власть царя Петра Федоровича.

– …После этого война превратилась в длительный кавалерийский рейд. Пугачев (это слово Вернер произнес тише других) захватывал маленькие города, пополнял запасы пороха и свинца, вешал местную администрацию, а крестьяне в радиусе ста верст поступали точно так же со всеми пойманными феодалами. После этого приходили правительственные войска – и крестьянский царь скакал дальше. Осенью 1774 года он проиграл гонку, был окончательно разбит и выдан беспринципным окружением. Как и положено, эшафот в Москве был сооружен не только для него, но и для менее сообразительных или более совестливых приверженцев.

– И каков был результат этой жакерии? – спросил герр Келлер.

– Крестьянам стало жить хуже. Екатерина правила чуть осмотрительней. В лексике российских интеллектуалов появился термин «пугачевщина».

– Но, как я понял, этот буран занес нас в более раннюю фазу восстания, когда Пугачев еще имел подобие регулярной армии.

– Герр Вранке, мы все обязаны забыть слово «Пугачев». Произносить его сейчас вслух не лучше, чем в компании офицеров СС назвать фюрера «импотентом». Он царь, по имени Петр Федорович. В остальном вы правы. Судя по подслушанным репликам, повстанцы одержали первые победы, они осаждают города и рассылают отряды фуражиров. Недаром наши соседи – мерзлые свиные и бараньи туши.

– У нас все шансы добраться в пункт назначения в том же виде, – проворчал Вранке.

Чуть погодя – вспоминал книжные фразы – Вернер обратился к ближайшему казаку:

– Скажи-ка, дядя, как вашего атамана звать по имени, по отчеству?

– Степан Иваныч. А што?

– Пусть он сюда подъехать. Я должен говорить.

Казак ругнулся, но устремился вперед. Через пару минут подъехал атаман – верзила, в высокой шапке, поверх которой была треуголка.

– Скажи, Степан Иваныч, ты решил нас к царю-батушке везти?

– Ага.

– Тогда ты сам думай, нужны царю льдышки – или мы живые нужны? Тогда пусть нас согреют.

Атаман выругался, как и казак, но отдал приказание. Немного погодя в сани бросили какие-то овчины, верно конфискованные там же, где и припасы, а также мерзлый каравай. Подумав, атаман протянул большую баклажку. Водка оказалась резкой, но слабее привычной.