Глава 3

Катя и Костя уже давно ждали воскресенья, и вот наконец оно приблизилось. Они собрались выехать на природу вместе с приятелями Киселевыми и дочерью Полиной и с субботнего вечера, даже правильнее сказать, обеда, начали приготовления. Семейные пары давно облюбовали одно красивое местечко на природе – возле реки. Киселевы и Скворцовы вообще любили гулять по лесу ранней весной. Они считали, что бродить по нему – настоящее удовольствие. Местами лежал снег – ведь все же март месяц на дворе, да и температура еще не совсем высокая, и движения скованы теплой одеждой, но все уже дышало настоящим, весенним воздухом. Такая особая атмосфера бывает только в первый месяц весны – все пропитывается солнцем и теплом, даже если они балуют редко.

Им хотелось вдохнуть всеми легкими этот воздух, полный запахов трав и деревьев, распускающихся почек и первых лесных цветов. Они знали: совсем скоро в этом лесу все станет зеленым, а пока листья только начинают появляться на веточках деревьев-великанов, достойно переживших эту зиму. Они шли по тропинке, тихо переговариваясь, и выходили на опушку, где из-под снега уже начинали пробиваться цветы – и это зрелище стоило того, чтобы пройти через весь лес. Киселевы и Скворцовы обязательно делали шашлыки на полянке, даже если там было по колено мокрого снега. Знакомые удивлялись этой привычке молодых пар, но удивлялись только потому, что не понимали, какая это прелесть – свежий весенний воздух и ароматный шашлык.

Катя замариновала мясо по рецепту начальника отдела полковника Кравченко, умудрившегося подцепить грипп, когда город давно объявил об окончании эпидемии, и лежавшего дома с высокой температурой.

– Жалко, Алексей Степанович и его жена не могут составить нам компанию, – сетовала Зорина. – А мне просто необходимо узнать, правильно ли я замариновала мясо в горчице. В этом ведь специалист только Кравченко.

Скворцов пожимал плечами:

– Ну, дорогая, тут я помочь тебе ничем не могу, – майор размешал ложкой суп – ужин для дочери Полины, мирно игравшей в своей комнате. – В следующий раз он предлагает собраться у него на даче. Я уже заранее дал согласие за нас двоих.

Журналистка кивнула.

– Ты, как всегда, сделал правильно.

Когда зачирикал одиноко лежавший на подоконнике мобильный, Катя вздрогнула. Неприятный холодок пробежал по спине. Судя по музыке Моцарта, это звонил Павел Киселев. Разумеется, он вполне мог позвонить по поводу предстоящего выезда в лес, однако Зорина доверяла своей интуиции. И как только Скворцов поднес аппарат к уху, она обреченно вздохнула. Теперь наверняка придется думать, что делать с полной кастрюлей маринованного мяса.

– Привет, – откликнулся супруг, и его лицо перекосило, словно от зубной боли. – Ты не шутишь? Труп прямо на сцене театра? Его закололи кинжалом? Хорошо, сейчас буду, – он бросил телефон на стол и покосился на жену. – Чертовщина какая-то. Представляешь, во время спектакля произошло убийство. Убили Романа Бучумова.

Зорина недоуменно уставилась на него:

– Это ведущего актера нашего театра? Но как его могли убить во время спектакля? Ты, наверное, неправильно выразился. Это несчастный случай, Костя?

Скворцов покачал головой:

– Именно убийство. По сценарию, в него воткнули кинжал, и тот сразил его наповал.

Длинные ресницы журналистки трепетали, как крылья бабочки.

– Но, насколько я знаю, кинжалы в театрах бутафорские. Такими нельзя убить.

– Как видишь, можно, – майор с сожалением посмотрел на кастрюлю с мясом и проговорил: – Не переживай. Я слышал, из этого можно сварганить очень вкусное жаркое.

– Спасибо, успокоил, – улыбнулась Катя. – Ладно, ничего не поделаешь. Я уже к этому привыкла. Думаю, и Настена не особенно была уверена, что нам наконец удастся куда-то выбраться.

Скворцов натянул куртку и чмокнул жену в щеку:

– До свиданья, дорогая. Позвоню при первом же удобном случае.

Зорина обняла его и послала воздушный поцелуй:

– Возвращайся скорее.

Эксперт Станислав Михайлович Заболотный, маленький полный мужчина, прекрасно знавший свое дело и считавшийся лучшим в городе, удивленно рассматривал кинжал.

– Несмотря на то, что убийца – вольный или невольный – артист, попал он точнехонько в сердце, – констатировал Заболотный. – Смерть наступила мгновенно. Но я не понимаю одного, – он взглянул на главрежа, уже пришедшего в себя. – Скажите, Руденко давно работает в театре? Сколько раз мы с женой ходили на ваши спектакли, не помню, чтобы видели его на сцене.

Олег Борисович кивнул:

– Верно. Видите ли, Руденко действительно давно работает в театре, только в спектаклях практически не играл. Вернее, играл, если можно так выразиться. У нас такие роли называют «кушать подано». Ему не давали даже второстепенных ролей.

Внимательно слушавший их Киселев наморщил лоб:

– Почему? Плохой актер? Что-то не верится, что вы держали бы его столько времени. На вас непохоже. По слухам, которые до меня доходили, вы подобрали сильную труппу.

Ходынский развел длинными руками:

– Это правда. И я никак не могу назвать Валерия плохим актером. Ему просто не повезло в жизни. Вы видели его лицо? Внешность испортила человеку судьбу. Его не приняли ни в один театральный вуз, хотя он обладает несомненным дарованием и талантливее многих дипломированых артистов. Руденко попал сюда благодаря знакомствам своей матери и, к сожалению, играл мелкие роли. Я подумывал доверить ему роль второго плана, и это обязательно бы произошло. Но меня опередил Бучумов. Он пожалел Валерия и уговорил меня взять его на главную роль. В принципе я не возражал. Как Командору, ему нет равных в нашей труппе.

Павел кивнул:

– Понятно. И мне ясно, почему мой коллега задал вам вопрос об опытности Руденко. Насколько мне известно, бутафорские кинжалы отличаются от настоящих.

– Разумеется, – подтвердил Ходынский. – Бутафория есть бутафория. Практически вся она изготавливается из картона, поролона или папье-маше. Внешне не отличишь, однако на вес значительно легче. Конечно, он должен был почувствовать, что кинжал тяжелее.

– А из чего делают конкретно бутафорское холодное оружие? – поинтересовался Скворцов.

– Из дерева, мягкого металла или пластика, – пояснил главреж.

– Но этим тоже можно если не убить, то поранить, – заметил Костя.

Ходынский снисходительно улыбнулся. Он всегда считал полицейских людьми, далекими от театра и от искусства вообще, и искренне думал, что они ничего не читают, кроме детективов.

– Видите ли, – его голос уже раздражал Павла. – Каждый артист это понимает и поэтому целится противнику, в которого должен вонзить холодное оружие, под мышку. Однако иногда актеры стоят очень близко к публике, и тогда мы пользуемся другими кинжалами. Когда ты вонзаешь его в сердце, лезвие убирается автоматически.

Михалыч окончил осмотр и взглянул на Киселева:

– Можно уносить тело.

– Пусть уносят, – распорядился майор и дотронулся до локтя главрежа. – Мы не могли бы с вами поговорить без свидетелей в вашем кабинете?

Ходынский развел руками:

– Отчего же нет? Разумеется, могли бы.

– Тогда, если не возражаете, давайте пройдем к вам, а мои коллеги побеседуют с артистами.

– Не возражаю.

Они пошли по коридору. Навстречу спешили какие-то люди, вероятно, работники театра, с бледными лицами. Одни прошмыгивали мимо Ходынского, а другие хватали его за серый свитер с ромбиками и взволнованно спрашивали:

– Это правда?

Главреж не отвечал. Подойдя к двери, обитой черным дерматином, он вставил ключ в замочную скважину и, распахнув дверь, кивнул Павлу и Константину:

– Проходите и располагайтесь.

Оперативники последовали его совету и отметили про себя, что кабинет главрежа выглядит довольно шикарно. Ходынский сделал совершенно правильно, когда серьезно подошел к интерьеру своей комнаты. Это только для зрителей театр начинается с вешалки. Внутри самого театра законы совсем иные. Здесь каждый знает, как много важных, подчас судьбоносных решений принимается в святая святых – кабинете главного режиссера. Это пространство, по мнению последнего, должно было сочетать в себе непосредственность и изящество храма искусства, аристократизм дипломатической миссии и серьезность генерального штаба. Наверняка Ходынский пригласил известного дизайнера, вдохновленного интерьерами Зимнего дворца, дух которого как нельзя лучше соответствовал поставленной задаче. Кабинет был выдержан в синих и голубых тонах. Потолок украшала тяжелая хрустальная люстра со множеством подвесок. На окнах висели синие бархатные гардины. Оперативники примостились на мягкий диван, а Ходынский сел напротив в кресло с резной полозолоченной спинкой.

– Я предполагаю, какие вопросы вы можете мне задать, – начал он, – и уже готов на них ответить.

– Правда? – удивился Киселев. – Это интересно. Мы вас слушаем.

– Вас наверняка интересует, не было ли мотива у Руденко убивать Бучумова. – Ходынский потер переносицу и нервно дернулся. – Я овечу однозначно: нет. Уж не знаю, почему Валерий не заметил, что кинжал подменен. Однако этому есть объяснение, и я уверен, что он его даст, как только придет в себя. Руденко накануне спектаклей – а их по «Маленьким трагедиям» уже прошло два – не уставал повторять, как он благодарен Роману. Я уже говорил: именно Роман заставил меня дать Валерию главную роль в спектакле. А вообще, у них было мало точек соприкосновения.

– Понятно, – кивнул Киселев. – Тогда, возможно, у вас самого есть предположения, кто мог подменить бутафорский кинжал на настоящий.

– В комнату с реквизитом вход совершенно свободный для работников нашего театра, – продолжал Олег, – практически это мог сделать любой. Но если вы хотите знать, на кого конкретно думаю я… Это вопрос сложный. Не знаю, что и ответить.

Он закусил губу, как бы размышляя про себя, но выражение его лица говорило: у Ходынского действительно имеется подозреваемый.

– Вы сказали «а», – вставил Костя, – говорите и «б». И, ради бога, не считайте, что вы подставляете невиновного человека. По этому делу будет проведено серьезное расследование. Мы все тщательно проверим.

Ходынский наклонил голову:

– Ну, хорошо. Я выскажу свое мнение. Видите ли, – вставил он свое любимое словечко, – актерская среда очень специфична. Все видят актеров в их лучшие часы, переполненных вдохновением и творческим восторгом. На сцене актер – воплощение светлого служения искусству, он дарит зрителям радость. А между тем в самой театральной среде часто процветают такие зависть и ненависть, что не дай бог. Знаете, еще в восемнадцатом – девятнадцатом веках в кареты преуспевающих актрис кидали камни нанятые соперницами оборванцы, а для того, чтобы «зашикать», заглушить свистом и шипением любимца публики, в Англии существовали специальные группы… В нашем театре после моего прихода долгое время все шло довольно хорошо, хотя, конечно, подводных течений избежать нельзя. Были и зависть, и интриги, но все как-то в разумных пределах. А впрочем, как их определить, эти разумные пределы? Начну с того, что мы любим оплевывать, дискредитировать, унижать тех, кого сами же возвеличили. Если же талантливый человек займет высокий пост или чем-нибудь возвысится над общим уровнем, мы все общими усилиями стараемся ударить его по макушке, приговаривая при этом: «Не смей возвышаться, не лезь вперед, выскочка. Оставайся такой же серостью, как и мы». Сколько талантливых и нужных нам людей погибло таким образом. Немногие наперекор всему достигали всеобщего признания и поклонения. Но зато нахалам, которым удается забрать нас в руки, – лафа. Мы будем ворчать про себя и терпеть, так как трудно нам создать единодушие, трудно и боязно свергнуть того, кто нас запугивает. В театрах, за исключением единичных случаев, такое явление проявляется особенно ярко. Борьба за первенство актеров, актрис, режиссеров, ревность к успехам товарищей, деление людей по жалованью и амплуа очень сильно развиты в нашем деле и являются в нем большим злом. Мы прикрываем свое самолюбие, зависть, интриги всевозможными красивыми словами вроде «благородное соревнование». Но сквозь них все время просачиваются ядовитые испарения дурной закулисной актерской зависти и интриги, которые отравляют атмосферу театра. Боясь конкуренции или из мелкой зависти, актерская среда принимает в штыки всех вновь вступающих в их театральную семью. Если они выдерживают испытание – их счастье. Но сколько таких, которые пугаются, теряют веру в себя и гибнут в театрах. В этих случаях актеры уподобляются гимназистам, которые также пропускают сквозь строй каждого новичка, вступающего в школу. Как эта психология близка к звериной! – он говорил взволнованно, однако Киселеву и Скворцову казалось, что Ходынский, как и его подопечные, разыгрывает перед ними очередную роль. – В общем, тут процветал один актер, Виктор Лавровский. Плохого о нем как о специалисте сказать ничего не могу – действительно талантливый. Потом явился Бучумов и перехватил у него пальму первенства. На мой взгляд, главная причина, по которой это случилось, – возраст Лавровского. Когда-то театр ломился от цветов, принесенных поклонницами, готовыми на все ради своего кумира. Но годы шли, кумир старел, но и не думал покидать сцену. Специфика театра связана с танцами и пением, которые все хуже удавались Лавровскому. Иногда он просто бывал смешон и жалок, старенький, седенький, морщины даже гримом уже не замажешь, играющий двадцатилетних героев-любовников и выделывающий антраша плохо повинующимися ногами. Напрасно мы намекали старичку, что пора перейти к другим ролям – он ничего не хотел слышать и страшно сердился. Кроме того, у Лавровского появилась молоденькая любовница, которая увела его от стареющей жены. Актер был готов на любые траты ради предмета своей любви. Мне кажется, ему была не столько нужна сама любовница, сколько хотелось найти лекарство от старости и блистать на сцене, чтобы по-прежнему чувствовать себя молодым и сильным… Разумеется, характер у актера был сложным, – он сделал паузу, – но почему я говорю – был? Он ведь до сих пор работает у нас. Впрочем, это и понятно. За годы поклонения Виктор Петрович сильно избаловался и распустился. Он мог нецензурно обругать молодого коллегу, швырнуть книгой или стаканом в гримера, устроить безобразный скандал режиссеру… С годами все эти неприятные черты обострялись, осложнялись и отношения актера с коллективом. И тут появляется Бучумов. И почти сразу становится звездой. Разумеется, Лавровскому это не понравилось.

– Вы намекаете, что тот актер может иметь какое-то отношение к смерти Бучумова? – поинтересовался Скворцов.

Ходынский пожал плечами:

– Вы меня спросили, и я высказал свои предположения. Недаром я сделал такое большое вступление, рассказав о зависти в театральной среде. Если это не несчастный случай, то зависть. Есть, правда, еще кое-что, позволяющее мне думать на Лавровского, но об этом позже. Итак, первый завистник Романа – это Лавровский, – главреж удобнее устроился на стуле. – Я уже сказал: с годами его неприятные черты обострялись. Однажды он устроил просто невозможный скандал, требовал всякую ерунду: чтобы все артисты нашего театра написали грязные пасквили на меня, директора и Бучумова. Разумеется, они отказались. Вот тогда наш коллектив впервые поставил его на место как следует.

– И что же? – встрял Павел.

Ходынский ухмыльнулся:

– Знаете, как написано в Библии? Если ты сделал замечание мудрому человеку, то приобретешь еще одного друга, а если глупцу – еще одного врага. Короче, наш коллектив приобрел злейшего врага. Лавровский начал выкрикивать какие-то туманные угрозы типа: «Вы еще пожалеете! Я вам всем покажу! Вас вынесут отсюда вперед ногами!» Один из коллег пристыдил распоясавшуюся звезду: «Успокойтесь! Вы ведете себя, как истеричная баба!» Старик злобно поглядел на оппонента и замолчал. То, что происходило потом, похоже на страшную сказку. Актер, который сделал замечание невыносимому старику, заболел и умер совсем еще молодым. Труппа похоронила коллегу, поплакали, повспоминали, поставили памятник и, как водится, забыли… Однако через короткое время умер еще один актер, который вечно ссорился со стариком. Он тоже был далеко не старым, и я давал ему и его жене главные роли, именно его жене, а не молодой любовнице Лавровского, потому что она была явно талантливей. Два сердечных приступа один за другим. Многовато, согласитесь. Потом погиб мой помощник, затем – заболела раком гример, а после нее еще два человека слегли с непонятным диагнозом и вскоре умерли. Ужас объял труппу. Многие подали заявление на увольнение, однако найти хорошую работу актеру непросто, не так уж много у нас престижных театров… Один только престарелый герой был здоров и весел. Он даже будто бы помолодел и посвежел. Однако вскоре снова произошел неприятный инцидент. Вы знаете, что Бучумов играл роль Дона Гуана, а ее уже давно исполнял Лавровский. Накануне, после утверждения Бучумова на эту роль, Лавровский подошел к нему и потребовал, чтобы тот отказался. Ну, Роман, ясное дело, не воспринял это всерьез и сначала вежливо попросил Лавровского не нервничать. Мол, его популярность и так зашкаливает, он в свое время успел не только прославиться в театральных постановках, но и сняться в кино, кроме того, зрители уже смеются, если видят его в ролях молодых людей. Лавровский зловеще прошипел, глядя в глаза коллеге: «Ну, берегись! Решил перейти мне дорогу – не выйдет!» Молодому актеру стало как-то не по себе от злобного шипения старика, но он промолчал. И видите, чем это закончилось?

Константин и Павел переглянулись:

– Где сейчас этот Лавровский?

– Сегодня у него нет спектакля, и после репетиции он уехал в загородный дом, где наслаждается молодым телом, – Ходынский усмехнулся. – Этот так он отзывается о своей пассии. А она крутит шашни … – он осекся и замолчал.

– Давайте, продолжайте, – напутствовал его Киселев.

Главреж кивнул:

– Да, в общем, с кем она только их не крутит. Лилия даже пыталась приставать ко мне, однако я люблю свою жену и дорожу семьей. Естественно, она лезла и к моему помощнику, однако он обожает свою Танечку. Есть пара ведущих актеров, не таких, как Бучумов, которые ответили на ее зазывания.

– А к Бучумовау она не лезла? – удивился Скворцов. – Ей было бы выгодно сменить Лавровского на новую восходящую звезду.

Главреж развел руками:

– Ну, разумеется, лезла с этой целью. Однако Бучумов, который никогда не пропускал ни одной юбки, на нее не среагировал. Позже Роман признался, что просто побрезговал: мол, она спит с таким противным старикашкой, и становиться ему родней у него нет никакого желания.

– Понятно, – Павел сделал несколько набросков в блокноте. – А вот насчет тех ваших коллег, которые скончались вдруг ни с того ни с сего… Вы никуда не заявляли? Как, например, погиб ваш помощник?

– Да здесь несчастный случай, я так думаю, – Ходынский почесал затылок. – Ну, возвращался ночью домой, а крышка люка оказалась открытой. Как потом выяснилось, ее забыли закрыть работяги, которые что-то там чинили.

– А те, которые скончались, как вы сказали, от каких-то страшных диагнозов? – вставил Константин.

– Я сказал – непонятных, – поправил его главреж. – Жена одного работника сцены рассказывала мне: врачи не могли прийти к единому мнению, от чего лечить ее мужа. Остановились на запущенном воспалении легких. Вроде бы у второго, тоже ведущего актера, были аналогичные симптомы, и, как я думаю, он очень поздно обратился в больницу. Его смерть оказалась интересна только нам, потому что его бывшая жена давно не общалась с ним. Он крепко зашибал, хотя был чертовски талантливым. Правда, одно другому не мешает.

– Но тогда почему ваш коллектив испугался Лавровского? – удивился Павел.

– Да потому что наша новая гример Лариса после одного из коллективных сабантуев подошла ко мне и сказала: вроде бы Лавровский что-то клал или подсыпал в бокал одного из тех, кто потом скончался. Но поскольку, кроме нее, не было свидетелей, а она не заявила, что уверена на все сто, то мы не ходили к вашим коллегам.

– Продиктуйте нам адрес загородного дома этого актера, – попросил Костя. Главреж открыл блокнот и с готовностью отозвался:

– Пишите. Если вы наконец избавите нас от него, всем станет легче.

Глава 4

Петя Прохоров, старший лейтенант, считавшийся в отделе очень перспективным офицером, рыжеволосый и веснушчатый, с курносым носом, впрочем, довольно симпатичный, осматривал гримерку Бучумова.

Театр, как известно, начинается с вешалки, а жизнь актера – с гримерки. Это Петя понял сразу, как только вошел в небольшую комнату. Он сделал это даже с некоторым благоговением. Ведь сколько всего сокрыто в гримерке, сколько тайн она хранит, чего только не видели ее стены! Прохоров любил помечтать, и сейчас его воображение рисовало красочные картины.

Артист отправляется в гримерку, садится за свой столик, включает лампы над зеркалом, достает грим и либо сам начинает творить, либо ему помогают ловкие руки гримера. И вот гадкий утенок прекращается в лебедя, а красавец – в чудовище.

Образ готов, лампы одобряюще подмигивают в ответ: актеру пора на сцену. Свет софитов, тысячи глаз, смотрящие из темноты, его выход, он на сцене…

Вот премьера прошла на ура, все довольны. Какими громкими, наверное, кажутся аплодисменты, какими красивыми – цветы, какими искренними – улыбки! Артисты идут в гримерку, там вкусно пахнет цветами и духами, гримом, все видится в легком тумане от поднятой пыли, звучит смех, актеры поздравляют друг друга, обнимаются и кричат: «Браво, Васян, ты был великолепен! Катюша, Катю-ю-юша! Эта роль для тебя и только для тебя!» Хлопок пробки, и они, счастливые, пьют шампанское и понимают, что роднее этих стен для них ничего нет, что только здесь они по-настоящему счастливы, что театр – их дом. И очень странно в таком храме искусства, как театр, выглядит смерть. Прохоров выдвинул ящик одного из столов, и первое, что ему бросилось в глаза, была фотография Бучумова. Актер был запечатлен на фоне большого фонтана, находившегося недалеко от театра. Видимо, кто-то щелкнул его перед спектаклем. Роман улыбался, однако глаза его… а вот глаз у актера как раз и не было. Чья-то безжалостная рука проткнула их циркулем. Петя вздрогнул. Эта находка могла многое значить. Но как узнать, кто таким образом выразил свою ненависть? Сначала старший лейтенант подумал, что это будет сложно, однако потом начал рассуждать логически. В гримерку к актеру могут проникнуть только работники театра, а значит, и искать этого человека нужно среди работников этого заведения. Один способ сразу пришел Пете в голову и показался простым и результативным. Он набрал номер Олега Кошелева, своего коллеги и кинолога, собака которого, немецкая овчарка Тиль, которую в шутку называли Уленшпигель, порой творила чудеса. Олег долго не брал трубку, а когда отозвался, Прохоров услышал собачий лай.